Текст книги "Моя жизнь как фальшивка"

Автор книги: Питер Кэри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

30

Мистер Блэкхолл еще не опаздывал на работу. Согласно протоколу суда, он стоял в коридоре, на принадлежавшем Чаббу стуле и проверял показания счетчика – и тут жилец внезапно ворвался в дом и сбил его с ног вместе со стулом. Последние дни Кристофер Чабб выглядел скверно, а когда он ухватил испуганного домохозяина за костлявые плечики, показался и вовсе безумным.

– Мистер Блэкхолл, у меня украдили ребенка! – Так Блэкхолл впоследствии передавал его слова. – Мою малютку украдили.

– Дайте мне шиллинг!

Чабб выгреб из карманов пригоршню медяков. Блэкхолл побежал на другую сторону улицы к телефону-автомату и позвонил в полицейский участок. Сержант Боб Феннесси принял звонок и велел Блэкхоллу не отходить от папаши. Тот повиновался.

Блэкхолла я никогда в глаза не видела, но представляю себе эдакую мышь в униформе железнодорожника: фуражка с козырьком, синие саржевые брюки, в нагрудном кармашке – часы, презентованные Железной дорогой Нового Южного Уэльса. Он следует по пятам за Чаббом, который нервозно расхаживает по коридору, выходит на улицу, идет вдоль веранды, сворачивает за угол дома, к синим гортензиям. Пять минут спустя чистенький черный «шевроле» 1939 года притормозил у обочины; из машины вышел высокий человек с острым носиком, глубоко сидящими серыми глазами и телосложением лесоруба.

При виде сержанта Феннесси мистер Блэкхолл отступил в сторону, как человек, нечаянно заслонивший произведение искусства.

– Его ребенка похитили! – сообщил он.

Полисмен отметил, как Чабб шарахнулся от него и затряс головой, точно телка, что отказывается входить в грузовой вагон. Он также отметил, что Чабб забыл надеть башмаки, а желтые носки на нем протерты до дыр.

Мистер Блэкхолл провел сержанта в дом – чрезвычайно запущенный, как обнаружил полисмен, у которого сразу же зародилось «нехорошее предчувствие».

Табуретки на кухне отсутствовали. Сержант извлек блокнот.

– Хозяйка ушла от вас, – предположил он. Отец молчал.

– Кто забрал ребенка, мистер Чабб? Его мать? Чабб раскрыл рот, но ответ затерялся где-то, словно птица, влетевшая в дом.

– Мужчина, – выдавил он наконец.

– Он вам знаком?

– Можно мне присесть?

Сверившись с часами, мистер Блэкхолл сбегал и принес стул. Чабб рухнул на сиденье.

– Она совсем маленькая, – простонал он. – Ей всего неделя!

– Вы пытались догнать негодяя, не так ли?

– Он меня обманул.

– Он вам известен?

И вновь полицейский отметил подозрительную паузу.

– Я видел его раньше, – признал наконец Чабб, – но я не знаю, кто он.

– Попытайтесь описать его внешность.

С этим Чабб справился на «отлично». Он бы еще добавил подробностей, но тут мистер Блэкхолл, потихоньку отступивший в гостиную, поманил детектива к себе:

– На одно слово, сержант!

Дождавшись полицейского в гостиной, Блэкхолл правой рукой протянул ему пачку пожелтевших газет, выразительно прижимая палец Левой к губам. Вернувшись в кухню, сержант Феннесси уже знал, как себя вести, и совершенно позабыл о сочувствии к пострадавшему.

– У вас уже были неприятности с полицией, Кристофер?

– Разве сейчас у меня «неприятности с полицией»?

– Не умничайте, Кристофер!

– Не было.

– В штате Виктория?

– И там тоже нет.

Сержант выложил на стол номер «Аргуса» от 7 мая 1946 года.

– А это что?

– Вы копались в моих вещах? – завелся Чабб – и увидел в дверях мистер Блэкхолла. – Ах ты, хрен вонючий! – вскричал он. – Не было у меня неприятностей с полицией! Судили не меня, а Вайсса!

– Забудьте о нем, Кристофер! – предупредил сержант. – Смотрите на меня – и бойтесь меня. Вы когда-нибудь устраивали подлог, Кристофер? Полагаю, вам известно, что такое подлог?

– Разумеется.

– Вымысел с целью обмануть или подставить другого человека. Верное определение, Кристофер? Вам известен Боб Маккоркл? Это и был подлог, я полагаю?

Чабб принял газету из рук полицейского и уставился на коллаж, который он давным-давно состряпал так беспечно. Только теперь он понял в какие «неприятности» угодил: признайся он, что вдохнул жизнь в этот образ, и его сочтут сумасшедшим, а значит – преступником. Они сидят на кухне и зря теряют время, а тварь уходит все дальше, унося его дитя. Сейчас, в эту минуту, где-то в закоулках Сиднея голодная малышка плачет, а похититель не знает даже названий тех вещей, которые необходимы ребенку. Если не рассказать полицейскому правду, девочка живой не вернется.

Он сидел на кухне и не мог пошевелиться. Слова не шли с языка.

31

Совсем недавно австралийский суд обвинил некую миссис Чемберлен в убийстве ее новорожденного ребенка – на том лишь основании, что она не заплакала во время телеинтервью. По-видимому, ее преступление заключалось в отказе вести себя как «нормальная женщина», а Кристофер Чабб, выходит, не умел держаться как «нормальный мужчина». Разве нормальный холостяк усыновит ребенка? Бульварные газетки предполагали единственную цель, ради которой мужчина мог усыновить ребенка: убийство.

Чабба в итоге оправдали, но жизнь его была загублена. Он лишился ребенка, любовницы, работы, крыши над головой, немногих друзей. По крайней мере, его не осудили, как впоследствии на основании не более веских улик осудили миссис Чемберлен. Можно сказать, повезло. И пусть многие поговаривали, будто Чабб сам вывез ребенка из страны, чтобы досадить Нуссетте, из-за этой сплетни он утратил репутацию, но хоть не свободу.

Тем не менее оправдание принесло Чаббу не облегчение, а внезапную, ошеломительную пустоту. Ухаживая за малышкой, он вымотался в первую же неделю, отчего же теперь ее личико мерещилось ему в каждой коляске? С женщинами он был холоден и далек, а теперь мог разрыдаться от столь слащаво-сентиментального зрелища, как вязаная пинетка, забытая на грязном полу трамвая. Все живое, даже осыпанная пыльцой совка в горсти, напоминало Чаббу о его ребенке, о биении жизни, чьи веления непреклонны.

Казалось бы, страдание плодотворно для поэта, но в эту пору искусство показалось ему бессмысленным, а больше он ни во что в жизни не верил.

Публичный скандал закрыл ему доступ в рекламные агентства, и, поработав в нескольких случайных местах за гроши, Чабб выбрал наконец занятие, которым прежде наделил Маккоркла: стал продавать страховки. Он обходил дом за домом, скромный коммивояжер, в шестом адском круге своего розыгрыша, и все ждал: сейчас он нажмет на звонок, откроется дверь, и он увидит свое дитя. Каждый раз, когда он садился в автобус или поднимался на перрон, Чабб высматривал высокую темную фигуру, знакомую, упругую походку. Он даже надеялся, что тварь не насытилась возмездием, а потому, переехав из отдельного дома в квартиру, а оттуда – в меблированные комнаты, оставлял на старом месте новый адрес, чтобы мучитель не сбился со следа.

Постепенное падение – от коттеджа до меблированных комнат – заняло около четырех лет. Все это время Чабб не мог ни писать, ни даже читать. Наконец, весной 1956 года он получил досланную бандероль от случайного знакомца, австралийского художника Доналда Дефо. Художник за это время успел переселиться в Индонезию, там как раз происходили пертурбации, и о неприятностях Чабба он ничего не знал. Это был очень приятный, внимательный к людям человек; в начале своего послания он извинялся за то, что отнимает у Чабба время, но он, дескать, счел, что ему «любопытно будет послушать историю о замечательном безумце, который заглянул ко мне нынче. Это – призрак того неистового авангардиста, которого вы изобрели в 46-м году…»

Гость, навестивший Дефо, путешествовал в компании четырехлетней девочки. Они бежали на Бали из Йогьякарты, где «так называемый Маккоркл» учил местное наречие, но так и не справился с ним «из-за своей поистине трагической картавости». Художник наткнулся на эту парочку, бродившую по улице в дни рамадана, и увел к себе, пока их не зацапала религиозная полиция. В первый же вечер «Маккоркл весьма выразительно декламировал „Помрачившуюся эклиптику“».

Мужчина и девочка оставались у художника две недели. Под конец, напившись араку, Маккоркл провозгласил себя гением, а своего хозяина – посредственностью, но этот демарш не омрачил его отношений с Дефо. Признавая его «законченным безумцем», художник, однако, восхищался присущим «Маккорклу» избытком энергии и неутолимой любознательностью, и сожалел, когда тот вместе с малышкой перебрался на север острова, в Сингараджу. В письмо, по словам Чабба, был вложен рисунок углем, маленький, шесть дюймов на четыре, но Чабба эта картина потрясла: огромная, неуклюжая глыба, а на коленях – хрупкая девчушка.

Эпоха ксерокса еще не наступила. Чабб сфотографировал письмо и рисунок и послал копии Нуссетте. «Ты знаешь, кто это», – приписал он и попросил денег на дорогу – он хотел поехать в Индонезию и забрать девочку. Быть может, Нуссетта и узнала похитителя, но в ответе Чаббу никак этого не обнаружила.

«Дорогой К.», – написала она, и эта буква вместо имени подсказала Кристоферу, с каким трудом дался Нуссетте ответ.

Как жестоко с твоей стороны послать мне работу Дефо. Сердце мое разбито вновь. Я вправе ненавидеть тебя, но вместо ненависти лишь глубоко жалею. Теперь ты знаешь, как и я, каково это, когда у тебя отнимают ребенка. Ты нанес мне страшную рану, и я желала тебе всякого зла, но теперь я вижу, как сложилась твоя жизнь, и понимаю, что ты наконец пострадал больше всех нас, кому ты столь легкомысленно причинял боль. Видно, есть в мире справедливость.

Она оставила письмо без подписи, но вложила чек на изрядную сумму. Чабб смог купить билет до Бали, и с этого началось долгое, бесплодное странствие к северному берегу, а оттуда – на Яву и в Йогьякарту, где ему наконец отчасти повезло: он нашел отель «Агам», в котором «мистер Боб» проживал целый год, терпеливо пытаясь изучить яванский диалект. Владелец отеля припомнил странного постояльца и с готовностью предложил его номер Чаббу.

– Незачем было оставаться. Некуда было дальше ехать. Я выжидал.

В ту пору в Индонезии действовали законы военного времени, разогнавшие туристов, но даже в этот особенно напряженный год немногочисленные иностранцы добирались вдоль вулканического хребта Явы до Йогьякарты и селились в отеле «Агам». В 1956 году каждому путешественнику предъявлялся набросок, сделанный Доналдом Дефо. Один из гостей, немецкий ботаник Карл Буркхардт, узнал мужчину и девочку: они жили в домике на озере Тоба на Суматре. Девочка болела дизентерией, но Буркхардт поднял ее на ноги с помощью рисового отвара.

– Он плохо смотрит за ней! – возмущенно вскричал Чабб.

– Напротив, – возразил немец, – трогательно видеть, как он расчесывает девочке волосы, велит чистить зубы.

Чабб поспешно извинился, сбегал в свою комнату, вернулся в вестибюль и потребовал счет. Велорикша отвез его на вокзал, а семь часов спустя, в час ночи, он уже садился в битком набитый поезд до Джакарты. Долгая, трудная дорога: на пути вспыхивали местные мятежи, солдаты задерживали подозрительного путешественника, допрашивали его. Но Чабб не сворачивал, и наступил день, когда его повезли на весельной лодке по призрачно-гладкой поверхности озера Тоба, и высадили на острове Самосир, где, по словам немецкого ботаника, находился дом.

Разумеется, он не нашел там ничего – хуже, чем ничего. Опустевший дом, а под низкими застрехами – гербарий, грубо приклеенные к коричневым страницам листья и цветы. Неужели его дочь собирала эту коллекцию вместе с похитителем? Мучительная мысль.

И вновь Чабб впал в депрессию, схожую по природе, но не по силе с той, которую он перенес в Сиднее и Йогьякарте.

Слейтер уверял, что озеро Тоба невероятно красиво, и люди там тоже славятся красотой и нежными голосами, но Чаббу запомнилась лишь мрачная вода и бесконечные ночи, костры из коровьих лепешек и как он лежал в темноте с головной болью.

– Что вы там делали? – спросила я.

– Тоску мыкал.

– И как долго?

Он пожал плечами. Запомнилось одно: в сезон дождей маленький мальчик приплыл на моторке и привез письмо. Марки Малайзии, штемпель Пенанга, адрес собственноручно надписан тем выродком: «Мистеру Чаббу, Самосир, Суматра».

– И послушайте, мем, какую записку он мне прислал: «Дорогой Чабб, девочка умерла. Схватила лихорадку. Все произошло очень быстро».

– Ужасно!

– Нет уж, мем! Меня это приободрило. Вот в чем суть-ла. Он хотел поразить меня в самое сердце, а с меня как с гуся вода. Я понял одно: девочка жива, и настала его очередь бояться меня.

32

Все жаркое утро напролет, рассказывая свою историю, Чабб кокетничал и прихорашивался, приглаживал короткие волосы, то застегивал, то расстегивал пуговицы нового пиджака, поддергивал брюки, чтобы складка не натягивалась на выпирающих коленях. Поначалу костюм был трогательной обновкой, благодаря которой Чабба впустили в отель, но скоро костюм этот стал меня раздражать, поскольку Чабб то и дело прерывал рассказ, прикидывая мотивы своего благодетеля. Времени и так оставалось мало. Наступило четырнадцатое; на девятнадцатое назначили редколлегию.

Я пригласила Чабба на ланч у бассейна, однако даже угощение не отвлекло его от тревог, вызванных щедростью Джона.

– Может, Слейтер думает, я сержусь на него за то, что он переспал с Нуссеттой? Так он ошибается.

– Не о чем волноваться.

– Он мог бы и приберечь свои денежки, нем. Я не ревнив.

– Но ведь вы возревновали, когда… – Я запнулась, не зная, как именовать похитителя, если таковой действительно существовал, – когда «Маккоркл» украл вашу дочь.

– Это не ревность, мем. Ревность – пустое. Ребенок пробыл со мной всего неделю, одну ужасную неделю, но это была – жизнь.

Чересчур большие, подозрительно блестящие глаза требовали сочувствия.

– Я сбил вас с толку, – пробормотал он наконец.

– Вовсе нет.

– Надо служить жизни, понимаете?

Но, конечно, он и смущал, и раздражал меня. Вынудил записывать эту путаную историю, а мне требовалось одно – стихи.

– Мистер Чабб! – заговорила я. – Помните, в первый раз, когда вы приходили в отель, вы приносили с собой рукопись Маккоркла.

– Я вижу вас насквозь! – заявил он с внезапным, бессмысленным восторгом. – Вам бы скорее пудинг съесть. Смотрите-ка – покраснела. Думаете, я не знаю, что вам надо? Разве стали бы вы слушать мои россказни, если б не почитали Маккоркла? Э, да у вас чернила кончаются. Возьмите мою ручку. – И он продолжал – издевательски, как мне показалось: – С Суматры я прямиком направился в Малайю.

Выхода не было.

«Суматра, Малайя», – записала я.

– Ехал на пароходе, – преспокойно продолжал он, – с севера Суматры до Пенанга. Жуть. «Лорд Джим» [72]72
  «Лорд Джим» – роман (1900) английского писателя Джозефа Конрада (1857 – 1924).


[Закрыть] или еще похуже – малайцы, скучившиеся на нижней палубе, в грязи, темноте и вонище. Деревенский люд, они были ко мне добры, хотя я все время нервничал и совал каждому под нос этот рисунок углем. Сперва они не понимали, о чем я говорю, но когда мне удавалось объяснить, они очень сочувствовали мне. Когда мы причалили у Свиттенхэм-пирса, все пришли попрощаться – все пятьдесят человек пожелали мне удачи. Но как только я увидел Пенанг, тут-то и понял, каковы мои шансы. Иголка в стоге сена. Безнадега. В конце концов я оказался в отеле – симпатичная колониальная постройка, позади волны разбиваются о мол. Высокие пальмы, официанты – китайцы в накрахмаленных белых куртках, каждому пол-тыщи лет, прославленный Альберт Йео [73]73
  Альберт и Нэнси Йео – супружеский дуэт пианиста и певицы, много лет выступавший в барах Пенанга.


[Закрыть] играет «Мисти» [74]74
  «Мисти» – джазовая композиция пианиста Эррола Гарнера (1921 – 1977).


[Закрыть]в баре «Якорь». В такое местечко водят смазливых баб, но моя любовь не была взрослой, и в разлуке с ней я не знал покоя. Я писал стихи за чугунным столиком в саду. Мучительно, словно вырезал каждое слово на собственном сердце, но по крайней мере вспомнил, что я – поэт! Проработав столько лет в редакции, я прекрасно знала, как обманчивы голос и внешность поэтов, но трудно было устоять перед Кристофером Чаббом, когда он разгонялся вот так, во всю прыть.

– Дадите почитать эти стихи? – попросила я.

– Ха! – Он резко вздернул голову. – Вы их уже читали.

– Нет, другие, – те, что вы написали в Пенанге.

– Вы видели их.

От его кривоватой усмешки меня передернуло.

– Так значит, вы – Маккоркл! – сказала я. – Вы и меня провели!

Странный, придушенный вопль сорвался с его губ; он обеими руками сжал голову, пригибая ее, словно пытаясь втиснуть в грудную клетку.

– Вы совсем не слушали!

Я попыталась возразить, но он грубо перебил меня:

– Если б я мог написать такие стихи, как Маккоркл, неужели я бы отрекся от них? Нет уж, слушайте до конца. Вы что, думаете, эта боль мной придумана? – Он несколько раз ударил себя кулаком в грудь. – Кто, кто хотел бы оказаться на моем месте?

– Извините, долгий разговор – я, наверное, что-то пропустила.

– Так поймите же! – яростно кривя рот, настаивал он. – Я – Чабб. Маккоркл – это он!

– Какая-то загадка.

– Нет тут никакой загадки, на хрен! Никогда, никогда не создать мне таких стихов. Вы хоть понимаете, каково признаться в этом?

– Но когда же я могла прочесть стихи, написанные вами в Пенанге?

Он с ухмылкой достал из внутреннего кармана записку и выложил ее на стол. Даже сидя напротив, я без труда узнала свой почерк.

– Вы отвергли их в 1959 году. Наверное, стихи Маккоркла тоже отвергнете, а?

– Мне бы хотелось сперва их все-таки прочесть, – ответила я.

– Сначала запишите мой рассказ, мисс. Потом посмотрим.

Что я могла поделать? Пришлось снять колпачок с его отвратной миниатюрной ручки.

И как раз этот момент Джон Слейтер выбрал для того, чтобы спуститься к нам из бара у бассейна. Огибая бортик, он размахивал билетами на самолет.

Убирайся! – мысленно заклинала я. Он не знал, какой разговор прерывает. Подошел и бросил билеты мне на колени.

– Все в порядке. Восемнадцатого.

Он выполнил мою просьбу, но я не стала благодарить. Мне одно требовалось: сплавить его поскорее. Я сказала Слейтеру: оказывается, мне уже доводилось читать поэзию Чабба. Таким образом я хотела показать, что разговор между нами – сугубо частный. Слейтер преспокойно отодвинул от стола ротанговое кресло и уселся между нами.

– Она оценила твое творчество, старина? О, мисс Вуд-Дугласс из молодых да ранних. – Он похлопал меня по коленке. Я сбросила его руку и злобно зыркнула на него. Слейтер заказал сингапурский слинг на всех.

– Микс, дорогая, как звали твою ядовитую подружку? Аннет?

– Отстаньте, Джон!

– Заметь, Кристофер, эти две девчонки в зрелом четырнадцатилетнем возрасте начали поправлять старших.

– Что вы за свинья!

У него даже румянец на щеках заиграл, когда он дразнил меня. Все так же ухмыляясь, Слейтер взял со стола конную фигурку ангела, повертел ее в руках.

– Свинья, дорогуша? Скорее уж соня. Они разукрасили мои стихи красным карандашом. Представляешь, Кристофер? Соплюшки, от земли не видать. Они вырывали страницы из сборника и посылали их мне – с примечаниями и исправлениями.

– Всего один раз, Джон!

– Десять раз, по крайней мере. Конечно, я прощал тебе, Микс, на то причин хватает. Но я боялся тебя.

Он ухватил меня за руку, и к моей досаде прибавился ужас, когда в его глазах я разглядела слезы.

Чабб, вероятно, тоже их увидел и поспешил откланяться. Я взяла Джона за руку, вернее – вложила свою ладонь в его. Старый козел был так добр ко мне – сами по себе меня его сантименты нисколько не смущали, но переговоры с Чаббом за его спиной показались вдруг обманом, грубой уловкой.

– Джон, мне так и не удалось опубликовать великие стихи.

Джон сморгнул:

– Ты с чего вдруг?

– Ни с чего. Я все время думаю об этом.

– Что ж, дорогая! А я так и не написал великие стихи.

Вспоминая ту минуту, я жалею, что не нашла в себе силы возразить. Я лишь поцеловала ему руку. Ужасно предлагать одно сочувствие.

33

ПОСЛЕ ЛАНЧА КАК-ТО САМО СОБОЙ ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО симпатичная гостиница в Пенанге, где жил Чабб, была «Восточно-ориентальным отелем». С чего вдруг нищий поэт поселился в «В. О.», «Все Отдай», как шутили в ту пору? Тогда мне еще не довелось побывать в Пенанге, однако «В. О.» был также знаменит, как сингапурский «Раффлз», местечко для «настоящих сахибов», где останавливались резиденты, раджи и те жуткие «туикнемские герцогини» [75]75
  Туикнем (Англия) – королевская резиденция под Лондоном, в XIX и XX вв. здесь жили представители низвергнутых иностранных монархий, главным образом – претенденты на французский престол и их приближенные. К мисс Вуд-Дугласс этот образ, скорее всего, пришел из Пруста, чей персонаж Сван получал приглашения в Туикнем (Твикенгем), к герцогу Орлеанскому.


[Закрыть], что собирались в пятницу вечером на лужайке громко жаловаться на прислугу. Хотя в подобные заведения порой допускают гостей без фрака – например, богатых рудокопов, которые проезжают на муле сотни миль через джунгли, чтобы съесть второй завтрак в главном зале, – такой оборванец, как Чабб, не мог их не смутить. Я спросила, как его приняли.

– У меня были австралийские фунты, – резко ответил он. – Обменный курс так и скакал.

Что это подразумевало, я так и не поняла. Денег у него оставалось мало, поселившись в «В. О.», он сам себя обрекал на скорое разорение. Может, хотел скорее остаться без денег и прекратить на этом поиски? Я высказала это предположение: ему, дескать, приходилось выбирать из двух зол.

– Нечего тунжук! – рявкнул он. – Знайте слушайте!

На утро его проводили к столику возле старой войлочной ширмы, которая вовсе не приглушала неумолчный скрип и хлопки кухонной двери. За тем же столиком сидел темнокожий тамил и неистово возмущался своим завтраком.

– Что поделать, мем, это Сибирь, – продолжал Чабб. – Мне было уже наплевать, но индиец впал в ярость. С ним, дескать, не считаются. А он был культурный человек, умный, с хорошо подвешенным языком. Гонял официантов. Потребовал к себе метрдотеля, шотландца с густыми рыжими бровями. Хорошенько пропесочил и его: яйца, мол, несвежие, точно в Итоне. Шотландец убить его был готов. Схватил тарелку со стола, еда полетела на пол.

– В самом деле? – спросил я тамильца.

– Что еще «в самом деле»?

– Вы учились в Итоне, туан?

Вопрос напрашивался, но вы бы видели его гримасу. Чхе! Что еще за идиот? Конечно, нет, он сикгу, школьный учитель. Преподает химию и физику.

– А вы? – спросил он и насмерть заскучал, не дожидаясь ответа.

Я сказал, что ищу украденную дочь.

Метрдотель принес очередную порцию яиц – того же урожая, что и предыдущие, – однако настроение моего тамила заметно изменилось. Он оттолкнул тарелку и повернулся ко мне: один глаз на горшок, другой на дымоход, как говорится. Здоровый глаз – или больной, кто знает? – был устремлен на меня.

– Стекло разбилось о камень, – произнес он. – Как вы страдаете, должно быть.

На мою долю выпало немало сочувствия, но асимметричная красота индийца потрясла меня – этот человек знал, что такое страдание. С первого взгляда я всей душой привязался к нему.

Я выложил на стол портрет чудовища и моего ребенка. Индиец уставился на него, нахмурившись, ноздри его раздувались. Легкой ладонью он коснулся моего запястья.

– Рикши вам помогут, – сказал он – очень ласково. – Поговорите с ними. Все, что надо – небольшой бакшиш.

– Бакшиш?

– Пару долларов, мелочь на чай.

Одет он был, как положено школьному преподавателю: наглухо застегнутый пиджак с серебряными пуговицами, в кармане – ручки и карандаши, но меня насторожили огромные золотые часы, свободно болтавшиеся на левой руке. Кто его знает, что этот человек сочтет мелочью? Я сказал:

– Моя дочь, возможно, уже мертва.

Он перекрестился. Нельзя так говорить! Он отвечал мне решительно, бескомпромиссно, как человек, привыкший отдавать приказы или как упертый малый с навязчивыми идеями. Выхватив из кармана ручку, он постучал ей по носу Боба Маккоркла.

– Рикши знают всех белых в лицо, – сказал он. – Где они живут, где пьют. Они найдут этого малого, и мы вернем вашу дочь. Ручаюсь вам.

– Мем, я был спасен. Не верил в свое счастье. Откуда взялся этот человек с черной, как уголь, кожей, с косыми глазами? Мать сказала бы, что он мечен богом, что в нем таится что-то похуже косоглазия. Меня бы она еще строже осудила. Я сотворил человека. Кощунство!

Тамил подлил себе чаю и, тщательно выжимая в чашку лимон, пригласил меня к себе жить. Губы у него были очень розовые, грешные. Тпру, Доббин, это не для меня! – подумал я. Но когда я – в один голос с матерью – ответил отказом, на красивом лице проступила такая обида, что мне стало стыдно.

– Бесплатное жилье, – сказал он. – Школа предоставляет. Я здесь только на одну ночь, пока чинят крышу.

Я сообразил, что он не собирается трахнуть меня в зад.

– Выпьем за новую крышу! – сказал он.

Я не сразу отреагировал, и он покосился на меня хищным глазом, точно кукабурра на червяка.

– Цинковая крыша!

Вам не понять, мем, что такое для австралийца крыша из цинка. Все детство я жил под такой крышей. Шум дождя по ночам, мир и покой, родной дом. К тому же, хоть я и рассчитывал на скорое пополнение средств, деньги у меня заканчивались.

Я попросила Чабба уточнить насчет «пополнения средств», и Чабб признался, что из «В. О.» послал Нуссетте открытку, передал ужасное сообщение Маккоркла и повторил, что, по его убеждению, девочка жива. Еще пятьсот фунтов – вот что ему требовалось.

– Платить я не смогу, – предупредил Чабб тамила.

– Мое имя – Канагаратнам Чомли, но вы можете звать меня просто Мулаха или Кей-Джи, как вам угодно. Пойдемте со мной, посмотрите дом, а по дороге поговорим с рикшами. Вы сообщили о преступлении ВП?

– Кому?

– Военной полиции.

– Нет.

– Вот и хорошо, – похвалил он, но не объяснил, почему.

Чабб все еще не знал, можно ли доверять этому человеку, но из гостиницы они выписались вместе: малютка Кей-Джи Чомли, чистенький, накрахмаленный и отутюженный, и неопрятный Чабб, в сандалиях с носками, в рубашке с коротким рукавом и в коричневых штанах с защипами, пошитых в Варранамбуле, штат Виктория.

– Сеперти дуриан денган ментимум, – прокомментировал Чабб. Странная парочка, дуриан с огурцом.

На Фаркхар-стрит они застали обычную толпу рикш, шумных и вздорных, словно чайки в межсезонье. Эти ориентальные сцены всегда внушали Чаббу страх, и сейчас он замахал руками, разгоняя желтую орду.

Кей-Джи Чомли с удовольствием погрузился в потную, прокуренную массу и заговорил на ломаном хакка [76]76
  Хакка – диалект китайского языка.


[Закрыть]с двумя стариками в белых куртках и чернильно-синих шортах. Деньги перешли из рук в руки. Чабб наблюдал с ужасом: сколько же он теперь должен?

– Не волнуйтесь, – сказал ему Чомли. – Я вас трачу. Только на чай.

– Я не понял, что это значит, мем. Он все берет на себя или я должен деньги вернуть?

– Они видели этого человека, – сказал Чомли.

У Чабба забилось сердце.

– И вашу дочь тоже, – продолжал тамил, ухватив растерянного австралийца за рукав и оттаскивая его в сторону, из-под колес синего автобуса компании «Хин», а затем поволок его на другую сторону улицы, к представительству компании «Моррис», и там остановился, засовывая «Крейвен А» в длинный мундштук из слоновой кости.

– Так что же, прошу вас?

– Они жили в Бату-Ферринджи, а теперь перебрались в джунгли.

– Почему в джунгли?

Тамил пожал плечами.

– Может, они – коммунисты?

– Мы едем туда? В джунгли?

– Нет, мы едем смотреть мою новую крышу.

– Умоляю, мистер Чомли, не смейтесь надо мной.

Тамил снова прикоснулся неприятно женственной ручкой к волосатому запястью Чабба.

– Называй меня Мулаха, – попросил он. – Гораздо дружественней.

– И ты меня – Кристофер.

– Кристофер! – Мулаха почти выкрикнул его имя и ухватился обеими руками за руль ярко-красной «Веспы» которую Чабб счел было собственностью компании «Моррис». – Кристофер! – повторил он, прыжком нажимая педаль стартера. – Кристофер! – во всю мочь своих легких завопил он, крепко сжимая в безукоризненно белых зубах мундштук. – Сегодня суббота. Никаких дел. Утром в понедельник мы пошлем ему посылку HР – Он повернул рукоять газа. – Садись. Сейчас мы кабут.

– Кабут, мем, значит «смываемся», но я не тронулся с места, размышляя: что еще за посылка HP, как она поможет мне найти дочь? Я хотел спросить, но тут меня рывком усадили на единственную, надо полагать, «Веспу» в Пенанге. Чертова машина взлетела с тротуара и с грохотом приземлилась. Катастрофа неминуема.

Однако, по словам Чабба, Мулаха был в своей стихии. Он помахал рикшам, покачнулся в седле, переключил на вторую передачу и совершенно определенно кабут в сторону Норт-Бича – в уверенности, что пассажир крепко обвивает обеими руками его талию. Много лет спустя Чабб вспоминал ароматный воздух, овевавший потную кожу, рыбные запахи, костры уличных торговцев, жасмин, соляные лужи, оставшиеся после отлива, и кораллово-голубое море справа от дороги. В 1956 году Пенанг казался раем. Редкие бунгало, пыльные казуарины и пьянящий запах еще не отравленного моря. «Веспа» пролетела по мосту над Сунгай-Баби – «Свиной рекой» – и неслась дальше, мимо китайских огородов, в мерзких испарениях человеческого кала. Затем – малайская деревня. Проехав последнюю хибару с ржавой крышей, Мулаха притормозил у подножья глыбастого холма Букит-Замруд и, не слезая с мотороллера, неторопливо направил его в заросли высокой пожелтевшей травы.

– Тут его и спрячем, – пояснил он Чаббу. – Наш маленький секрет.

– Что за посылка HP? Ты сказал, она поможет найти мою дочь.

– Нестандартного размера, – пояснил Мулаха, расправляя траву, чтобы полностью укрыть мотороллер. – Такая большая, что ее невозможно доставить на дом, – добавил он, застегивая серебряные пуговицы на пиджаке и аккуратно распределяя ручки в ряд внутри кармана. – Пошли, – позвал он, – Про «Веспу» ни звука-ла.

– И чем эта HP мне поможет?

– Сегодня у меня выходной.

Они побрели по пыльной дороге – вверх с прибрежной равнины, вокруг подножья Букит-Замруд. Снизу казалось, будто гора сплошь заросла джунглями.

Довольно скоро они добрались до затейливых чугунных ворот с эмалированной табличкой: «Английская школа Букит-Замруд».

– Паршивое место, – сообщил Мулаха, отпирая висячий замок и снимая толстую цепь. – «Бесплатная школа» гораздо лучше, а еще лучше – «Ксавье», и там, и там образование бесплатное. Но нам же надо обдурить принцев из Таиланда и Бирмы, и всех титулованных юнцов, какие только найдутся между Джорджтауном и Куалой-Кангсар.

Игровая площадка была вырезана в неровном ландшафте клином, словно сэндвич с огурцом. Высоко на узловатом холме стояло красивое трехэтажное здание колониального типа: сводчатые окна, зеленые деревянные ставни.

– Нравится, Кристофер?

– Да.

– Видимость одна, приятель! Школьный совет гоняется за сыновьями раджей, директор предоставляет им безумные скидки, в результате набрал целый класс аристократов, и мы не в состоянии платить четтиарам [77]77
  Четтиары – индийцы, расселившиеся в странах Юго-Восточной Азии.


[Закрыть], только это между нами. Скоро мы обанкротимся, так что наслаждайся этим зрелищем, пока можешь.

Дорога сменилась двойной колеей и продолжала виться вокруг горы, пока море не исчезло из виду. На этом склоне Букит-Замруда ветра не чувствовалось, джунгли замерли. Пальмы, виноградник, огромные деревья на высоких корнях с такой силой напирали на десятифутовую ограду из колючей проволоки, что бетонные столбы кренились внутрь.

– Нет худа без добра, – прокомментировал Мулаха. – Не хватает денег на кровельщиков. Вот и хорошо, понимаешь. Я заимел крышу из железа. Намного дешевле чертовой аттапы [78]78
  Аттап – пальмовое дерево.


[Закрыть].