Текст книги "Время Ф"

Автор книги: Пит Рушо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Бух! Сильный удар сотряс стены дома. Бух!

– А! Твой Митя – растяпа любопытная. Говорила же.

Бух! Шаги. Митя появился с дровами, неловко открывая дверь…

– Давай, давай! Заходи, холоду напустишь.

– Я это…

– Разбудил его. Ничего. Щас вернусь, – Борщиха накинула пальто и вышла.

Блюм сложил дрова у печки.

– Как там? – спросила Ганя.

– Я лучше помолчу.

– За умного сойдешь?

– Да.

– Давай печку растапливать. Трубу открой.

Ушедший за дровами Блюм вытащил засов и спустился из сеней по ступенькам в сарай. Пахло скотным двором, но не сильно. На стенах висели корзинки, ржавая двуручная пила, косы. Всякая утварь на полках и просто так. Радиоприемник пятидесятых годов. Банки, канистра, рассохшаяся бочка. Вилы, деревянные грабли, никуда не годный велосипед. Давно ненужная собачья цепь, и опустелое осиное гнездо под потолком. Дрова были сложены за омшаником. А может быть, курятником. Низенькая, но очень прочная дверь в курятник была закрыта на висячий замок. Блюм стал набирать дрова и бересту для растопки, и тут ему показалось, что рядом с ним кто-то есть. Блюм замер. Ему вспомнился грязный саван бабы Мани. Тишина. Ветер тихо шумел в саду, за низкой крышей сарая. Электрическая лампочка чуть звенела, испуская желтый свет. От дыхания Блюма шел пар. И тут он понял, что рядом дышит кто-то еще. Митя немного вспотел и начал медленно поворачивать голову. Никого… Пусто… Ровное, чуть всхрапывающее дыхание слышалось из-за толстой бревенчатой стены курятника. «Корова что ли?»– подумал Митя. «А почему под замком, и дверка такая низкая? Корова-пони. А может быть, там наружу есть большие ворота…» Блюм увидел на высоте своих глаз маленькое окошко, прорезанное в бревнах курятника. Не окошко, а щель, куда, может быть, смог бы протиснуться его кулак. Окно было заколочено железными скобами как решеткой. Митя заглянул в щель и не разглядел ничего. Тьма египетская. Рядом с низкой дверью был выключатель из серо-зеленой пластмассы. Блюм щелкнул выключателем, узкое окошко осветилось изнутри, и Митя увидел перед собой огромную мускулистую согнутую бледную спину, поросшую длинной черной щетиной. Чудовище всхрапнуло и с нечеловеческой силой ударило в дверь. Бух! Блюм выключил свет, но зверь не унялся. Бух! С потолка посыпалась соломенная труха. Бух!

Так Блюм сходил в сарай за дровами.

Пока они с Ганей возились с лучинками и спичками, удары стихли. Минут через пятнадцать вернулась Борщиха: раскрасневшаяся, платок сбился на сторону, глаза странные.

– Ну и ладно, – сказала она, придвигаясь поближе к огню, – всяко бывает.

Поленья медленно разгорались в печке, слой серого, еще непрогретого дыма уходил в закопченный дымоход, дрова нехотя потрескивали.

– Ну вот, дети мои, продолжаем разговор, – сказала Борщиха и ловко поправила дрова в печке.

– В самом почти… да… почти в самом конце нелюбимого нами семнадцатого века в Познани…

– Дождливым… осенним… вечером… – с угрозой в голосе сказала Ганя, раскачиваясь из стороны в сторону и поднимая руки со скрюченными пальцами, – это я для наглядности, чтобы было понятно, какими опасными бывают дождливые осенние вечера в Познани в конце семнадцатого века.

– А.

– То-то.

– Дождь шел третью неделю подряд, вода в Варте прибывала, шум ветра в камышах на берегу смешивался с плеском волн. В волнах поблескивало отражение огней в соборе Петра и Павла на Тумском острове. Верхушки башен собора скрывали низкие серые облака, бегущие по темнеющему небу…

– Перевернутые кверху килем лодки были похожи на распухшие черные туши утонувших великанов. В пустой хижине рыбака, умершего от цирроза печени, ухала сова.

– Хорошо, Ганя. Ухала сова, сердившаяся на непогоду. Если хочешь, то в воздухе носились стаи летучих мышей, хотя, летучие мыши не летают во время дождя, но это были специально обученные мыши. Рыбы выпрыгивали из реки, так душно и тревожно им было в воде в тот вечер. Для тебя, Ганя, ничего не жалко. Ночь обещала быть кошмарной. Пахло кипяченым молоком!

– Нет! Только не это!

– Ладно. Кипяченым молоком не пахло. Струи дождя с порывами ветра яростно обрушивались на раскисшую землю.

– Вот это я понимаю! Сверкали молнии?

– Нет. Сверкали лужи и грязь под ногами маленького Яцека, укрывавшего горящий фонарь под полой мокрого плаща. Яцек – мальчишка-сирота оторви да брось, шел по своим воровским делам, проклиная непогоду и надеясь спереть хоть что-нибудь стоящее.

– Как вдруг…

– Внезапно! В неверном свете фонаря!

– Объясните дураку, – взмолился Митя, – кто такой Яцек?

Борщиха и Ганя переглянулись.

– Дураку или дурачку? Которому из вас? – осведомилась Ганя.

– Яцек уличный воришка, – невозмутимо сообщила Борщиха, – легенда приписывает ему дальнее родство с бен Бецалелем.

– Бен Бецалель – создатель Белого Тезиса?

– Да. Из темноты перед этим самым Яцеком возникает невысокая фигура в треуголке и плаще. Яцек и фигура смотрят друг на друга изучающе. На незнакомце мокрый драненький плащ на клетчатой подкладке, шляпа со сломанным пером, на руке перстень. Яцек радуется перстню, начинает соображать, как бы его стащить, и тут понимает, что перстень не настоящий, а камень в нем – кусок битого стекла.

‒ Все это он видит в неверном свете фонаря, при блеске молний…

‒ И голодном бурчании в животе?

‒ Да. Он видит эфес шпаги с надписью «Коллеге Шплиттеру за помощь несчастным». Яцек видит, что шпага ржавая, кривая, на набалдашнике жаба, словом, какова помощь несчастным, такова и шпага, а заодно и коллеги.

‒ Я помогаю обездоленным, мальчик, ‒ говорит гер Шплиттер Яцеку, и смотрит на него красными глазами, ‒ сегодня твой счастливый день!

‒ Не день, а ночь! Помогите мне, несчастному сироте, ‒ начинает канючить сообразительный Яцек, ‒ я убогий неграмотный, помогите мне, прочитайте, что здесь написано, ‒ достает из-за пазухи кусок бумаги и подсовывает прямо под нос Шплиттеру. Шплиттер читает, глаза его скашиваются вбок, от самого Шплиттера начинает пахнуть серой.

‒ Теперь свободен. Иди, ‒ говорит Яцек. Шплиттер поворачивается и уходит. Яцек смотрит ему вслед: хромает петушиная нога, косичка под шляпой покачивается, но не в такт шагам, а сама по себе. Воняет тухлыми яйцами. «Я не ошибся, ‒ думает Яцек, ‒ теперь ему крышка». Шплиттер проходит ровно тринадцать шагов, спотыкается и не может больше сдвинуться с места.

‒ А что Яцек ему показал?

‒ Как говорится, ученые спорят. Возможно, это просто была монограмма короля Рудольфа, а может быть что-то более сильное. Теперь этого уже никто не узнает.

Но только после этого Шплиттер был готов выполнять любые команды. Это был уже совсем не тот Шплиттер.

– Да, – сказала Ганя, – он превратился в противное существо размером с собаку. С гнусной рожей. Но не утратил способности говорить. И был заточен в деревянную клетку.

– Он там? – спросил Блюм, указывая пальцем в сторону двора, туда, где он так неудачно запасся дровами. Борщиха неопределенно улыбнулась.

– Нет, – сказала она, – там мой несчастный ненормальный ребенок. Это совсем другая история.

– Извините.

– Ничего. У всех свои печали.

– Да-с, такие, брат, дела. Черт Шплиттер сидит в клетке, поджав куцую вечно больную заднюю лапку, и скалит мелкие зубы.

В это время в подполе раздался явственный шорох, и Митя Блюм насторожился. Что-то глухо громыхнуло. Фанерка, лежащая в углу на полу чулана возле печки стала приподниматься.

– А вот и Василий, – сказала Борщиха. Из-под фанерки появилась кошачья морда и следом сам полосатый кот Василий. Фанерка хлопнула, снова закрывая дыру в подвал. Кот неодобрительно посмотрел на Блюма.

– Ну, где шлялся? Мышей ловил или так, по девкам? – кот не отвечал, только усиленно терся об ноги хозяйки.

– Щас, щас. Затолкал совсем, балбес, – Борщиха встала, налила в блюдечко молока из трехлитровой банки, при этом Василий нетерпеливо тыкался башкой ей под руку, рискуя быть облитым. Сразу же начал лакать, разбрызгивая мелкие белые капли по полу. Быстро допив молоко, кот вылизал блюдце, двигая его перед собой. Потом запрыгнул к Блюму на колени. Шуба кота, пришедшего с мороза, была еще холодной.

– Вот такая история.

– Яцек стал бродячим фокусником? Показывал за деньги говорящего кролика?

– Да, всякие скитания, удары судьбы. Потом встреча с Броневским. Но дело вообще не в этом. Дело не в этом, правда, Василий?

Кот, сидевший на руках Мити, мурлыкал. Сначала тихонько, а потом освоился, разошелся не на шутку, тарахтел вовсю.

– Вот, везет Василию. До лампочки ему все эти темные штуки. Молочка попил, в тепле – кум королю.

– А как же всё-таки мичман?

– А мы почти подошли к развязке.

– Или к завязке.

– Яцека, а заодно и клетку со Шплиттером, взял к себе пан Броневский. Взял на себя заботу о его воспитании.

– И у них родился мальчик, – встряла Ганя, – и они назвали его Генри, он стал есть овсяную кашку…

– Яцек получил хорошее образование и, вероятно, уехал в Америку. Во всяком случае, следы Яцека теряются. Что и по сей день рождает множество сожалений, кривотолков и странных событий. Я вот Гане как-то уже говорила, что мне кажется, что дальнейшая судьба этого самого Яцека тут уже больше ни при чем. Но есть другие взгляды.

– Так ведь существует Завещание Яцека.

– А ты его видела?

– Не видела. Но все говорят.

– А ты веришь людям?

– Нет, не верю. Но все-таки.

– Да ну тебя совсем! «Говорят», «все-таки»… Ганя, Ганя. Мне так даже байка про Шплиттера временами кажется странной.

– Это почему?

– А, не будем сейчас. Весь этот экзорцизм, даже не знаю, как назвать. Не будем. Дальше, примерно так. Яцек исчезает из нашего поля зрения. Остается клетка со Шплиттером и Броневский. Броневский дружит с семейством Джевинских. Идут годы. Броневский стареет. Война. Невзгоды. Броневский принимает приглашение пана Джевинского и перебирается на житье к своему старинному приятелю. Он и принял приглашение своего друга, чувствуя, что он уже стар и немощен. Так или иначе, он оставил клетку с чертом на попечение пана Джевинского. Черт сидит смирно, плюется и ругается. А так – тише воды, ниже травы. Кругом, как мы знаем, война. Война не сильно беспокоит богатого Джевинского. С властями он с любыми мог договориться, потому что человек серьезный. А против мародеров и разбойников он и сам мог выставить человек пятьдесят с ружьями, а если что, то еще и холопов с косами, вилами и дрекольем. В общем, живет гордый пан Джевинский, в ус не дует. Как вдруг.

– Внезапно!

– Точно! Каким-то ветром заносит в поместье пана Джевинского морской экипаж. Этих самых наших морячков. Морячки приличные. Строят фортификацию на случай нападения пруссака, налаживают добрососедские отношения с аборигенами. Кругом, как известно, война. Развлечений никаких. Передвижение затруднено и небезопасно. А тут такая удача. Визиты. Молоденький мичман Ефрем Скобельцин. У пана Джевинского дочка Елена. Красавица и умница. Читает романы и мечтает при луне. Тра-ля-ля. Домашние концерты, разговоры о модах и боевых походах. Взгляды украдкой. Объяснения и свидания. Потом происходит всем известный ночной налет. Прусская кавалерия ночью успешно атакует расположение русских. А где мичман? Мичман в загуле. И его расстреливают. Сначала расстреливают неудачно. Врач фон Штотс обнаруживает, что мичман еще жив. Как решето, но живой. Бросают жребий. По жребию Розанов достреливает несчастного.

– Нет, Митя, ты не думай. Ефрема Скобельцина убили окончательно и бесповоротно. Тут никаких этих штук с Бабой Маней. Расстреляли и закопали.

– Узнав о случившемся, юная Елена Джевинская, читательница романов и мечтательница при луне, вешается на шелковом шнуре. Ее отец, обезумевший от горя, хватает клетку со Шплиттером, вскакивает на черного коня и мчится в расположение обреченных моряков. Дневальные встречают его выстрелами, приняв за врага. Разъяренный, страшный пан Джевинский, верхом на храпящем черном коне, поднимает над головой клетку с чертом, и, крича проклятия по-польски и по-шведски, выпускает Шплиттера на свободу. Столб горчично-желтого дыма поднимается над всадником, конь встает на дыбы, Джевинский сыплет проклятиями. Моряки сбегаются со всех сторон, силясь понять, что происходит. Желтый вонючий дым опускается на них всех.

– Такая легенда… Красиво?

– Чудо. А дальше? И как это все произошло?

– Ну, ты и спросил. Хорошо, что мы хоть что-то знаем. Броневский написал мемуар и умер от расстройства.

– Мы, и в самом деле, мало знаем. Я так вообще одно время считала, что их прокляла Елена Джевинская перед самоубийством. А остальное, так – дымовая завеса. В прямом почти смысле. Польская романтическая новелла.

– Почему?

– А не стоит забывать, что черт Шплиттер был идиотом. Это был придурковатый невезучий черт.

– Но это всё только рассуждения и домыслы.

– Согласна. Да, Ганя. Согласна. Перейдем к практической стороне случившегося. Выражаясь наукообразным языком, все участники расстрела подверглись действию массового гипноза, который вызвал в них некоторые биологические изменения. В том числе генетические, передающиеся по наследству. Из поколения в поколение. Хотя, старшее поколение, в основном, живо до сих пор. Все проклятые стали физически бессмертными.

– Хорошенькое проклятие.

– Безусловно, если не учитывать отсутствие души.

– Это как?

– Мы – живые мертвецы! – прошипела Ганя и потянула к Блюму скрюченные пальцы, – что, разве не страшно?

– Не убедительно.

– Тьфу на вас. Еще раз: мы – живые мертвецы! Ха-ха-ха! Ну? Страшно? Тьфу на тебя. Никакого уважения к девушке.

– Я невоспитанный.

– Так бы и говорил – я бы не старалась. Я Маугли, не бойся меня!

– Что вы мне голову морочите. Живые мертвецы. Что всё это значит? Объясните убогому.

– По-простому, говорят, что это выглядит так, – сказала Борщиха, – я сама к этому делу отношения не имею, я так сказать, консультант по гуманитарным вопросам. Так вот, ощущения такие. Существует, к примеру, соленый огурец. Соленый огурец имеет характерный цвет, пахнет огурцом соленым, укропом, чесноком, гвоздикой, хреном. Он хрустит, когда его кусаешь. Он вкусный. Митя, ты любишь соленые огурцы?

– Безусловно.

– А если положить такой замечательный огурец в теплую пресную воду и вымочить его как следует, то он станет бесцветным, мягким. Огурец потеряет вкус и запах. И если спросить: огурец ли это? Формально мы вынуждены будем сказать: да, это огурец. Но, у этих самых проклятых людей восприятие жизни…

– Они всё чувствуют кругом, как сплошной моченый огурец, – сказала Ганя.

– И ты тоже? – ужаснулся Блюм.

– Нет. Ощущение моченого огурца приходит с возрастом. С небольшим возрастом, но всё-таки. Я еще молода… Ах, молодость, молодость. Потом, Митенька, а с чем мне сравнивать? С чем? Мы же абсолютно субъективны. И ты, и я.

– Логично. А детей они, значит, рожают?

– Всё бы тебе! Какой ты, Блюм, всё-таки.

– Рожают. Не так чтобы очень уж. Но случается. И в геометрической прогрессии проклятие, таким образом, растет.

– Это эпидемия.

– До эпидемии и конца света пока далеко. Сколько их, никто не знает. Всего несколько десятков тысяч. Не больше.

– Слушайте, но Мария Апполинариевна умерла? На время, но умерла же?

– В этом весь вопрос. Со времен Семилетней войны возникло множество всяких течений мысли, по поводу того, как правильно избавиться от проклятия. Появилась куча религиозных фанатиков. Один, вон, старец Никита, до сих пор где-то в тайге грехи замаливает. Но что-то у него там не клеится уже двести лет.

Есть фармакологическое направление. Эти говорят, что надо химическим путем изменить состав крови, тогда всё наладится. Было множество самоубийств. Простых: противотанковая граната на пузо, и прощай, мама. Или сложных: разрезаться поездом на две половинки вдоль туловища. То есть, люди не сидели, сложа руки, думали, экспериментировали. Многих, кстати, всё вообще устраивает. Живут, не тужат. С недавних пор… э-э-э, с середины двадцатого века, пошли разговоры, что заклятие может снять потомок Яцека. Тогда стали поговаривать о Завещании Яцека. Что, мол, он-то знал, как обращаться с чертом. Что Яцек был таким экспертом в области, если можно так сказать, демонологической зоопсихологии. Что он по материнской линии родственник бен Бецалеля. Что он передал каббалистические знания своему сыну и прочее. Бросились разыскивать потомков. Ясное дело, нашли множество всяких самозванцев. А воз и ныне там.

– Ныне воз не совсем там. Потому что Баба Маня издохла. Временно, но, натурально, ей удалось издохнуть на длительное время.

– Совершенно верно, – сказала Борщиха, – но это, как я уже сказала, таинственный феномен. Наука, в моем, ха-ха, лице, разводит руками, пожимает плечами.

– А ты, Ганя, решила, что я потомок Яцека…

– Ну, ладно, Блюм.

– Не набивай себе цену? Ты это имела в виду?

– Иди ты к лешему.

– А-а.

– Бэ!

– Отстань, без тебя тошно.

– И отстану.

– Ребята, не кипятитесь.

– А он первый начал.

– Спать пора, уснул бычок.

На этом длинный разговор кончился. Блюм надел куртку и вышел в сад «до витру». Митя неосторожно посмотрел на яблоню, с ветки упал снег.

Разгоряченный Блюм вдыхал свежий морозный воздух. Звезды мигали в просветах облаков. Полная тишина накрывала всё вокруг: дом, яблони, заснеженный огород с темным остовом парника, чапыжник около дальней ветлы. Тишина накрывала необозримые поля, тонувшие в темноте, дальний невидимый лес и бледный огонек в неведомой деревне на краю горизонта.

«Значит я ей нужен… как аспирин больному гриппом. Как сантехник засорившемуся унитазу», – Митя топнул ногой, но топанье валенком по мягкому снегу получилось неубедительно, Блюм рассмеялся. «И хрен с ней, – подумал Митя, – сантехник, так сантехник. Эх, Ганя, Ганя. Зеленый крокодил». Он вздохнул и пошел в избу. Спать, спать. Он очень устал.

Мите снился мелкий-мелкий дождь. Он даже думал, что вот сейчас во сне появится Борщиха, рассказывающая про дождь, потом огонь в печке, потом Ганя, потом несчастный борщихин ребенок-минотавр, только наоборот: голова человеческая, а тело звериное. Но получилось не так. Митин сон получился другим.

Лопаты чавкали в мокрой неподатливой глине. Два крепких, немолодых уже человека, рыли под дождем глубокую яму, толкаясь спинами.

– Ну, скоро там? – спросил голос сверху.

– А чего торопиться, ваше высокоблагородие?

– А ты поговори мне, Розанов…

– Виноват.

– Вылезайте, живо.

К краю ямы подошел мичман. Юный, худой, невысокий. «А я представлял его другим», – подумал во сне Блюм. Мокрая несвежая рубаха облепляла тощую фигуру приговоренного. Он убрал прилипшую прядь со лба. Невыразительный взгляд серых глаз. Посмотрел на низкое небо, куда-то вбок. Передернул плечами: не томите, что ли. К нему подбежала пегая собака, черно-белый щенок переросток. Завиляла хвостом, ставя грязные лапы мичману на штаны. Ефрем Скобельцин пытался прогнать собаку, но безуспешно: «Фридрих-Вильгельм, прочь иди, прочь». Митя знал, что щенка зовут Фридрих-Вильгельм. Черная его часть считалась Фридрихом, белая – Вильгельмом. Подошел матрос. Ружейным шомполом ударил собаку по спине. Щенок убежал, взвизгнув и поджав хвост.

Матрос ушел, и сразу грохнул залп. Пороховой дым был повсюду, он стелился над самой землей, выплывая из мокрой травы. Окровавленный мичман, весь, как говяжья печенка, лежал, подвернув перебитую руку. Лекарь фон Штотс подошел, сел на корточки, склонил голову. Видна стала бычья шея фон Штотса под париком. Доктор вскочил, вид у него был растерянный. И убежал.

– Ироды, – ворча, появился все тот же Розанов.

– Ироды, – сказал он, и почти в упор выстрелил из ружья мичману в голову.

Дождь перешел в снег. Снег стал покрывать темную кровь на зеленой траве, страшную мичманскую рубаху и худое маленькое тело самого мичмана. Из снегопада вышла Ганя с молодым пегим Мухтаром. Она откусила зеленый фейхоа, посмотрела карими злыми глазами и сказала:

– Дурак ты, Блюм!

– Сама дура! – ответил Блюм и проснулся. Был бледный рассвет. Борщиха хлопотала возле печки. Окна запотели, и капли стекали по стеклу. Митя отлежал шею. В доме было прохладно и душно.

Они плотно позавтракали и отправились восвояси. Кот Васька вызвался их проводить. Он дошел с ними до ближних ивовых кустов, отвлекся на стаю чижей и забыл про Блюма и Ганю навсегда. А они пошли дальше, дальше, через поле, в низину, к лесочку. Дальше, куда-то вперед. С белого ясного неба неизвестно откуда посыпал мелкий морозный снежок, ветер с поля мел поземку, и их с Ганей неглубокие следы исчезали, как будто их никогда и не было вовсе.

По дороге в Москву они помирились. А что было делать. Ганя ничего толком не узнала у Борщихи про Блюма. Блюм просто был ошарашен всем этим, поездка ему тоже не прибавила ясности. Он так и не разузнал ничего про выходки ганиного папочки. А то, что он услышал от Борщихи и Гани ночью, при свете дня казалось каким-то невнятным призрачным ужасом. Блюм не знал, что с этим делать. И страдал. Они помирились. Блюм назвал это Версальским миром. Это был очень неудачный мир.

В Москве была слякоть, лужи, скрежет дворницких лопат по асфальту и реклама кока-колы, оставшаяся с лета, как воспоминание о далеком счастье.

На следующий день утром Митя увидел недалеко от своего колледжа знакомую фигуру декана факультета полезных убийств. Станислав Сигизмундович Кржевич шел с какой-то девушкой. Они держались за руки. Блюм пригляделся и обалдел: это была Пончик из исторического архива с Пироговки.

После занятий Блюм подошел к Кржевичу и не удержался:

– Как вы могли! Взрослый человек. Пончик этот.

– Митя, спокойно, – спокойно сказал Кржевич, – я же всё-таки иезуит, – и подкрутил несуществующий ус.

– Зато теперь… Митя, ты себе даже не представляешь…

– Я себе очень даже представляю.

– Брось. Ты не представляешь, где я теперь работаю.

 
У Светланы туфли – чудо,
У Марины бабка – зверь:
В историческом архиве
Я работаю теперь.
 

– Ба!

– А ты заладил: Пончик, Пончик. Поздравь. На четверть ставки. Младшим научным сотрудником в Военном архиве. С окладом в две тысячи семьсот рублев ассигнациями. Угол Адмирала Макарова и Выборгской. Недалеко от дома.

– Вы – дон Гуан с карьерным уклоном.

– Иными словами, стяжатель и бабник. Да, вот что. Не хочу, чтобы нас видели вместе. Сегодня к шести вечера приезжай на славную улицу Онежскую, дом девятнадцать. Там еще охотничий магазин, знаешь?

– Да, знаю. Вы грохнуть кого-то собрались? Чтобы, так сказать, оправдать…

– Нет, нет. Просто ориентир такой. Что-то стягиваются все в эти края. Хочу посмотреть вблизи. В шесть вечера.

– До видзеня.

– До побачення.

Митя грелся в охотничьем магазине. Он разглядывал комиссионные ружья: старые «зауэры» неприличных годов выпуска, тертые льежские двустволки, почти без завитушек, самозарядный «браунинг» с квадратным затыльником, помповые дробовики времен лихого новорожденного капитализма и простые охотничьи ружья, пережившие и кровожадные охоты, и охотницкие пьянки, и бесконечные рассказы егерей. Митя засмотрелся, и рядом с ним рухнуло с полки чучело глухаря. Продавщица засуетилась, Блюм понял, что лучше ему уйти. Выходя из охотничьего магазина, он столкнулся с Кржевичем:

– Ну, и рожа у тебя, Шарапов. Напраа – у! Нам, Митя, во двор. В Москве, Дмитрий, как тебе хорошо известно, сейчас идет строительство. Прокладывают что-нибудь. Вон там, строительный вагончик на колесах. Мы почти у цели.

Дощатый строительный вагончик с надписью СМУ-155 ОАО «Трансинжстрой» сиял электрической лампочкой сквозь ситцевую занавеску на окошке. Колено железной трубы выходило через стенку бытовки. Запах дыма, витавший окрест, напоминал о сырокопченой колбасе. Колеса домика-прицепа были подперты чурбаками. На лестнице, прислоненной к крыше вагончика, стоял босой человек в галифе и совочком собирал снег в пакет из супермаркета. Сгребать снег ему было не очень удобно: стоя на лестнице, он разговаривал по мобильному телефону, удерживая телефон плечом и ухом.

– Корпусом, корпусом надо маневрировать… – Блюм поморщился, он ненавидел мобильные телефоны почти так же сильно, как электрические чайники.

– Руки тут ни при чем, – говорил обладатель галифе, продолжая ковырять талый снег на крыше, – сила удара от руки не зависит. Удар идет за счет ног и спины… Нет… Хоть год долби. Нет. Постановка нокаутирующего удара делается за два дня.

– Вот, – сказал Мите Кржевич, – это объект нашего интереса. Хорош, правда?

– Да, экземпляр, – они остановились на небольшом расстоянии.

– У японцев? У них унитазы по шесть тысяч евро, какое им каратэ?.. На Кубе… Кубинцы хорошо дерутся. У них там школа дзёсинмон… Они в Анголе тренировались. Да. На партизанах. Да, на Кубе остались. Во Вьетнаме. Нет. Нет. Куда мне, я уже старый. Эти вьетнамцы скачут, как кузнечики, я так уже не могу. Нят-Ням. Это звучит, как ням-ням, а на самом деле – страшная штука. Головорезы. Интенсивность боя другая совсем. И задачи. Не блок там правильно поставить, а вену на шее перекусить. Это по-другому вообще надо думать. Вот лейтенант Келли… почему он деревню Сонгми уничтожил? Просто озверел. Он треть личного состава своей этой роты «Чарли» потерял. Бах, то одного нет, то другого. Один в волчью яму провалился и на кол нанизался, на другого банка с отравленными тараканами упала. И так все время. Когда они в шестьдесят восьмом в Сонгми высадились, они все уже были готовыми психами… Нет. Что я тебе – Кочергин? Стар я, стар. Я – легкая добыча хулигана, всякий может меня обидеть. Так, ерунда всякая. Вин Чун. Липкие руки. Так, карандаш в рожу воткнешь – и бежать. А чтобы драться – ни-ни. Всё, пока. Пока.

Человек с пакетом снега спустился по лестнице.

– Вы ко мне, молодые люди?

– Да.

– Хотите деньги мне предложить?

– С чего это вдруг?

– Такая мода теперь. Деньги мне предлагать. Я же в командировке. Третий день как приехал сюда.

– Да, какая-то каша заваривается.

– И я говорю. А вы кто?

– Я Станислав, это Дмитрий.

– Очень содержательно. Захар.

– А мы знаем.

– Не знали бы, не пришли. Чего к незнакомому-то… Из Читы пришлось… в Москву. Родителя не с кем оставить, – они втроем зашли за бытовку. Там имелся пожарный щит с прибитыми наглухо багром, топором и ломом. Захар покопался в кармане, отыскал ключ и отпер большой деревянный ящик с надписью «песок». В ящике сидел скрюченный человек, обложенный льдом и пакетами со снегом.

– Вот, папа мой драгоценный. Пришлось с собой везти. Парикмахера к нему давно не приглашал. Маникюр-педикюр.

Мертвого вида человек в ящике и вправду был волосат и бородат. Он был бледен, неподвижен и не дышал.

– Замерз как-то в сугробе. С дня рожденья возвращался. Лет тридцать назад. Жаловался перед этим на жизнь, что, мол, всё надоело. Вот я и подумал, пусть старик отдохнет хоть немного. Потом оттает, будет о чем поговорить. Да. Дома и холодильник есть и аккумуляторы. Всё что хочешь. А не решился я его оставлять. Ну, пойдемте в домик. Не решился, кутерьма какая-то кругом, – они поднялись по ступенькам. В бытовке было тесно. Железная кровать, стол, тумбочка, два стула с одеждой, вешалка при входе, печка-буржуйка, журнальная репродукция на стене «Товарищи Сталин и Ворошилов на борту крейсера «Киров»». На полу электрическая плитка, кастрюля с кипящей водой.

– Прошу садиться, – сказал Захар, – не красна изба ни углами, ни пирогами. Да, времена настали. Приходи тут как-то ко мне серьезный неразговорчивый такой мужчина. Говорит, что надо бы ухандакать господина Энгельгардта. И рисует такую сумму, что я даже устал следить за движением его руки. Я, разумеется, не стал спорить. Какие тут споры… Потом приезжает еще один человек. В костюме. Смотрю, ба! А мы с ним вместе работали в конторе… а, не важно. Серега такой, Павлов. Говорит: мне нужно, чтобы ни один волос не упал с энгельгардтовой головы. И называет размер зарплаты. Ежемесячной. Я беру папу и приезжаю в Москву, хочу понять, что тут, наконец, творится. И тут являетесь вы. У вас какое-то третье предложение?

– У нас вопрос.

– Да говорю вам, ребята, я сам ничего не знаю. Даже не скрываю ничего. Хрень какая-то шпионская.

– А мы не про то.

– Тогда про чо?

– Сейчас последует небольшое лирическое вступление, – сказал Кржевич.

– Ладно, лирически вступайте, а я пока по хозяйству тут, с вашего позволения, – и обитатель вагончика принялся рвать на мелкие кусочки пачку газет, – рассказывайте, я слушаю.

– Мы про проклятие десантного экипажа.

– О, Господи! И что? Про него каждый ребенок знает. Вон, у них целый отдел занимается.

– Сейчас мы сузим тему.

– Уже лучше.

– Мы с Дмитрием самостоятельно пытались разобраться. И дошли совместно в наших поисках до расстрела мичмана.

– Угу.

– Дальше я забрался в военный архив. Начитался там про проклятие.

– Я тоже кое-что за последнее время узнал, – сказал Митя.

– Я нашел завещание Яцека Броневского, – сказал Кржевич.

– Не может быть – одновременно заявили Блюм и Захар.

– Я его читал.

– Это полнейшая ерунда, – сказал хозяин строительного вагончика, проводя ладонью по коротко остриженным седеющим волосам, – вы можете начитаться завещаний Яцека, можете стать исследователями НЛО и следопытами снежного человека, можете разделить расстояние от Луны до Солнца на периметр пирамиды Хеопса и получить телефонный номер вашей бабушки.

– Как выглядит это завещание? – спросил Блюм.

– Оно очень убедительно выглядит.

– Говорю вам, этого не может быть.

– Почему?

– Потому что завещания не было.

– А я его видел. Оно настолько правдоподобно, что вызвало у меня сомнения. Я отчекрыжил кусок от него и срочной почтой отправил в Ватикан. Тамошние эксперты датировали документ серединой двадцатого века. Это подделка.

– То-то же! Я лет десять охотился за наследниками Яцека. В шестидесятые годы наши просто как с цепи сорвались. Одним не терпелось найти этих потомков и наследников, чтобы снять проклятие, другие ломанули, разумеется, их убивать. Всякие душераздирающие сообщения были: «семья железнодорожного служащего из Бомбея отравилась креветками», «родственники не поделили наследство. Кровавая драма», или просто «несчастный случай на строительстве Асуанской плотины». Я тоже рыскал тогда по всему белу свету, – сказал человек по имени Захар, и сложил клочки газетной бумаги в кастрюлю с кипятком, – я долго этим занимался, спасибо тому придурку, который сочинил всё это дело.

– А какой смысл был?

– Ложный след, – он стал шумовкой доставать вареную бумагу и выкладывать ее на тарелку.

– Но ведь, фальшивое завещание… это же не означает, что не было завещания настоящего?

– Логично. Тут нельзя спорить. Извините, я вам не предлагаю, – он полил вареные газеты кетчупом и стал есть, – мне практически безразлично, чем питаться.

– Приятного аппетита.

– Благодарствуйте.

Митя посмотрел с тоской на мокрые штрипки захаровских штанов, на его бледные неприятные ступни.

– Мне, в каком-то смысле, интересно было, – говорил он, жуя и ловко орудуя вилкой, – ведь, это и меня касалось. Опять же, научный аспект. Так или иначе, я был лучшим из искателей потомков Яцека. Уже в пятьдесят шестом году в Уругвае я нашел последнего его отпрыска. Кроме него, наследников к тому моменту уже не осталось, можете мне поверить. Если не верите, ищите сами. Сам я после пятьдесят шестого года угомонился, меня больше эта ерунда не интересует. Вот. Его звали Доминикос Папандреас, он работал на бензоколонке на шоссе между Мальдонадо и Монтевидео. Все было очень просто, я подъехал, заправился, посадил его в машину и увез. Мы поговорили. Он слыхом не слыхивал ни про какое завещание.