Текст книги "Время Ф"

Автор книги: Пит Рушо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Пит Рушо и Олег Деев
Время Ф

Звук осторожный и глухой

Плода, сорвавшегося с древа,

Среди немолчного напева

Глубокой тишины лесной…

Осип Мандельштам

Упавший с табуретки чайник разбудил Митю Блюма. Был вечер. Лужа на паркете отдавала акварельной кровью московского самоубийцы. Закат холодно горел над Бусиновской горкой. Солнце плавило шиферные крыши, антенны и голые ветки тополей. Облака пара от труб ТЭЦ закрыли небо, за окном пролетела стая галок, и всё померкло. Блюм напрасно посмотрел на часы. Было темно. Шум электрички стих – стало слышно, как у соседей гудит кран.

«Почему я раньше ее никогда не видел?» – подумал Блюм, и его сердце упало в лед.

… Он заснул незадолго до рассвета, под ворчание самых первых пустых холодных автобусов и бубуханье мусоровоза. А теперь Митя проснулся; наступала ночь. Серая войлочная тишина накрыла его душу.

«Встает на западе Аврора», – Митя Блюм вылез из-под одеяла, ноги после вчерашнего футбола болели.

Черный домовой гном, вышедший из туалета, прошлепал прямиком по луже, оттолкнув в сторону чайник. Митя запустил в него тапком, но не попал. Гном улизнул под шкаф. Он, как всегда, не спустил за собой в уборной.

…Митя Блюм учился в колледже имени пророка Иеремии на факультете Частного бытия. Специальность его называлась «Пассивное противодействие средствам электронной коммуникации». Учился на тройки, рисовал в тетрадке карикатуры на товарищей, нежные девичьи шеи с завитушками возле ушка и пистолет парабеллум. В исторической библиотеке в Старосадском переулке Митя все больше разглядывал альбомы Модильяни, читал Сервантеса и «Жизнь господина де Мольера» в ЖЗЛ советских времен.

Осенний праздник Изгнания и Любви отмечался в колледже танцульками. Декан факультета Полезных убийств, брат ордена Иисуса Станислав Сигизмундович Кржевич сказал несколько откровенно фальшивых торжественных слов «по случаю», и вечер начался.

Уже через полчаса несокрушимая сила женского обаяния оторвала от студента Блюма всех его приятелей, он заскучал. Спустился в вестибюль. Обнаружил на стене сто раз виденный план эвакуации в случае пожара, в рамке и под стеклом, и стал смотреться в него как в зеркало. План эвакуации сорвался с двух шурупов и грохнулся на пол. Стекло разбилось. Пронзительно и однообразно крича, уборщица Тетя Люся стала собирать осколки. Блюм попытался приделать на место уцелевшую часть плана. Чьи-то руки пришли ему на помощь. Помогать взялась рыжая девушка в красной маечке на лямках и в голубых джинсах. Вся она была какая-то летняя, не по сезону. В веснушках. Несла чушь и больно наступила белой кроссовкой Блюму на ногу. Не переставая орать, Тетя Люся прогнала их танцевать, грозя веником вслед.

Они хорошо провели время. Ночью студент Блюм провожал Рыжую девушку до дому. По дороге они зашли на автобусную остановку возле железной дороги, где в будке жила толстая собака Найда. Поговорили с Найдой. Разбудили вонючего, с надписью adidas на спине, бомжа, спавшего прямо на газоне. Разбудили, потому что боялись, что он замерзнет и околеет на осеннем ночном морозце. Митя тыкал в него палкой на расстоянии, пока тот не проснулся.

– Ты умрешь, – сказал бомж, показав на Блюма земляным морковным пальцем.

Рыжая девушка достала из рюкзака десять рублей.

– Он все равно умрет, моя красавица! Я неподкупен! – адидасовец взял деньги, скрутил трубочкой и засунул себе за щеку.

Потом они еще немного послонялись, видели одинокого ночного негра на велосипеде. Около дома Рыжей девушки росла яблоня-дикушка. Яблоки еще виднелись кое-где. Постояли под яблоней, держась за руки. Потом она ушла. Блюм смотрел, как она поднимается по лестнице. Рыжая девушка остановилась у окна лестничной клетки, наклонилась и покрутила попой. Блюм рассмеялся. На третьем этаже зажегся свет. Всё.

Мите было холодно, но хотелось пройтись. Теоретические мысли о счастье проплывали в его голове. А мысли о счастье, как мы знаем, и есть счастье.

Блюм шел от дома Рыжей девушки по малознакомым закоулкам. Мимо помойки. На помойке шуршали кошки, а может быть крысы. Мимо голубятни с кряхтящими во сне голубями. Мимо котельной. В котельной играло радио.

Незаметно для себя Митя вернулся к колледжу. Во дворе, на хоккейной коробке, в свете прожектора Андрюха Сорокин и Макс играли в футбол с какими-то мужиками. Митя присоединился. Сначала была просто какая-то возня, никто не понимал, кто с кем и против кого. Потом вдруг игра наладилась, появился азарт. Блюм исполнил два подката и даже забил гол. Забил случайно.

Уже совсем под утро игроки выдохлись. От них валил пар, одежды были грязные и потные.

– Пока, – сказал Андрюха, – я пошел домой.

– Пока.

– Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда. ii

Они расстались. Блюм вернулся домой. Точнее, подходя к своему подъезду, он отчетливо увидел, что дверь открылась на левую сторону, и вышла собака – желтоватый с сединой старик немецкой овчарки, а с ним девочка необыкновенной красоты в черном комбинезоне и шарфе домино. Она не взглянула на Блюма. Сам он дверь открыл в нормальную сторону, ничего не понял и поднялся к себе на грохочущем лифте, потому что устал. Комбинезон и собака стояли у него перед глазами, пока он отделял в кармане ключи от мелочи и носового платка, отпирал замок и вылезал из куртки. Про давешнюю Рыжую девушку Блюм даже не вспомнил.

Его дядька и тетка уехали на дачу. Дом был пуст. Митя согрел на плите чайник, нарезал бутербродов с колбасой, принес еду на табуретке поближе к дивану. Путаясь в чашке, бутербродах, «Кладбищенских историях» и одеяле, он заснул. Во сне его поцеловала красивая девушка в шарфе домино и сказала: «ты умрешь». Блюм проснулся. Был вечер. Гном пованивал из-под шкафа.

Митя полез в душ, газовая колонка зашумела, от пламени пошло тепло, стало уютно. Блюм в мыльной пене распевал «Отцвели уж давно», бесконечно скреб себя мочалкой, чистил зубы и разглядывал себя в запотевшем зеркале. «Какой же ты всё-таки, – думал про себя Блюм, – Рыжую позабыл-позабросил, ай-яй-яй. И не стыдно?… Забыл девушку. Не стыдно? – Нет, не стыдно».

Потом он вытерся и пошел на кухню сушить голову в духовке, радуясь одиночеству и возможности не одеваться.

Обновленному после бани Мите захотелось на мороз, он вышел на улицу.

Покрутился во дворе, мечтая увидеть черно-белый шарф, но затея была сомнительной. Начинался снегопад, сквозь хлопья туманно светила луна. Он пошел через опустевший рынок, по жуткому подземному переходу под Николаевской железной дорогой, мимо палатки с надписью «живой баран», где висела туша, хоть и не живая, но баранья, подцепленная крюком за ахиллесовы сухожилия. Отстраненно размышляя о крюке, Блюм углубился в страшный старый парк у Грачевской усадьбы, с болотом посередине. На болоте под снегопадом дремали утки, и стыли пустые бутылки. На пригорке возле ворот была братская могила, с тяжелым каменным монументом. Тонны кубического погребального бетона покрывали тощие тела погибших. На этом памятнике малыши любили рисовать цветными мелками свои важные каракули. Под каракулями были похоронены солдаты и командиры, умершие в 41-ом году от ран в этом чертовом Грачевском госпитале. «В таком месте я бы точно умер», – подумал Митя, представляя стрептоцид, мазь Вишневского, грязные бинты, стоны и удобство похоронной процедуры: вот госпиталь, а вот яма в парке.

Как ни пытался Митя найти хоть какую-то прелесть в Грачевской усадьбе, у него ничего не получалось. Здание пугало диким барокко ривьеры, железными серыми скульптурами, имперскими вечнозелеными туями и полным отсутствием людей за оградой. Сама же чугунная ограда, к ужасу Блюма, почти везде хорошо сохранившаяся, имела вид поникших и побитых морозом ушей вампиров. «Как страшно», – думал Блюм, проходя мимо еще более ужасной пятиглавой церкви с медной кровлей в виде циклопической шапочки Дюймовочки из «Веселых картинок». Параноидальная дисгармония кричала из каждого изгиба неуклюжего сооружения. «Предчувствие революции в русской церковной архитектуре конца XIX века», – подумал Митя и пошел в сторону платформы Моссельмаш. Возле станции, при подходе к мосту, женщина тащила тяжеленную сумку. Митя посмотрел на нее с сочувствием.

– Молодой человек, – сказала она, – помогите пожилой старушке, не откажите, так сказать, в любезности.

И Митя не отказал, так сказать, в любезности. Женщина оказалась проводницей. Ее поезд отдыхал между рейсами как раз на этой станции под мостом. Длинный пассажирский состав изгибался на запасных путях. Блюм с сумкой поднялся по лесенке в вагон. Проводница поблагодарила его и усадила в угол купе.

– Сейчас я тебя, мальчик, чаем напою, – сказала она. Женщина была совсем не «пожилой старушкой», но намного старше Мити, скорее всего, годилась ему в матери. Она была чуть грубовата, но красива. «Может, она надеялась на что, а я – дурак – полез», – подумал Митя. Она потрепала его по голове: «Мальчик какой симпатичный, маленький совсем. Ничего, щас чаю сладкого… бутербродов с икрой… Подружка во Владивосток каталась. Икры чемодан… двадцать банок привезла… литровых». Она стала умело по-домашнему хлопотать, с каким-то неуловимым всероссийским говором, выспрашивать деликатно, почему он шатается впотьмах один, что да как. Самое, как всегда важное: кто родители? братья-сестры? хватает ли денег на жизнь? Не пьют ли в семье? И Блюм неожиданно для себя не стал ничего врать, а стал рассказывать, звеня ложкой в стакане, что живет с дядькой и теткой. Дядька мелкий торговец антиквариатом, хитрец и спекулянт, тетка непонятно кто, читательница детективов, в детстве закончила не то балетную школу, не то кружок хореографии при дворце пионеров. Когда-то Блюм хотел дознаться про своих родителей, но толком у него ничего не получилось. Его дядька, Кирилл Сергеевич, сказал, что отец разбился на машине на Минском шоссе. А позже почему-то называлось Дмитровское. Про маму тоже говорили что-то невнятное: физический институт в Долгопрудном, рак, Каширка. Смерть. Иногда упоминалась версия с больным сердцем. Еще у Блюма была бабка, выжившая из ума, которая всегда жила в доме престарелых и внуком не интересовалась. Митя приходил изредка к ней. Это была молодящаяся мумия средних лет, и Блюму иногда казалось, что именно она и могла быть его матерью. Но бабка не расспрашивала Блюма ни о чем, вспоминала о Плеханове, Троцком, Володарском. Рассуждала о Елизавете. Курила, держа сигарету тонкими пальцами, за разговором подолгу забывая затягиваться и стряхивать пепел. Спрашивала, умер ли Брежнев. Получив утвердительный ответ, смеялась от души. Потом мастерски, с достоинством рассказывала пару всегда свежих неприличных анекдотов и отпускала Блюма восвояси.

Вот о чем рассказывал Митя красивой проводнице, а она смотрела на него с материнской нежностью, намазывала красную икру на хлеб с маслом и приговаривала «ну, ничего, ничего»… Они простились. Митя поднялся на моссельмашевский пешеходный мост, стараясь определить, где стоит ее вагон, но не смог. В поезде топились печки, над составом в стылом воздухе поднимался каменноугольный дым дальних странствий. Цыганская тоска проникла в сердце Блюма. Он посмотрел на мост. По мосту сквозь падающий снег к нему шла девочка со старой немецкой овчаркой. На девочке был оливковый шарф и свежий комбинезон, в точности повторявший прежний.

– Привет, – сказал Блюм.

– Здравствуй, – ответила она, а овчар ткнулся ему носом в колено, – ты меня здесь караулишь?

– Да, – ответил он, потому что если ответить «нет» с такой рожей, то все равно не поверит, и потом, разве не кружил он во дворе полчаса назад, в надежде встретить ее?

– Время фейхоа, – сказала девочка, что-то доставая из кармана, – в это время Михаил-архангел выходит по первому снегу искать потерявшиеся души умерших. Шутка. Будешь?

– Что это?

– Фейхоа. Ешь.

Они были очень вкусными, со смолистым привкусом тропиков.

– Они немытые, – сказала девочка, – не боишься умереть от тифа?

– Нет. А ты?

– Мне это не грозит. Пойдем на собачью площадку. Мухтара прогуляем.

Зачем идти ночью в дальнюю даль на собачью площадку Блюм не понимал, но, наверное, так было надо.

 
Придя на площадку,
Калитку закрой —
Иначе собака
Умчится домой, —
 

гласила надпись. По площадке бегал пожилой мужик – живчик и пошляк, в цветастой куртке и бейсболке. Он подавал четкие команды энергичному дураку-стаффорширу.

– Виктор Петрович, здравствуйте! – окликнула его девочка, – я Ганя Энгельгардт.

– Здравствуйте, Ганя! Как приятно! Да вы не одна. А!

– Блюм, – коротко прервал его Митя и поклонился.

– Папа просил передать…

– Что наш театр закрывается, нас всех тошнитiii, – себе под нос сказал Блюм.

– Папа просил вам передать, Виктор Петрович, – сказала Ганя, цинично доставая из все того же кармана несколько двадцатидолларовых купюр. Мужик взял деньги. На запястье у него оказалась золотая цепь. «Я думал, таких чуваков уже не осталось», – проворчал Митя. Виктор Петрович подошел к скамейке, где у него аккуратно стояла суперская спортивная сумка. Стряхнул снег, извлек из кармашка маленькую аптечную коробку и передал Гане.

– Спасибо, – сказала она, – до свидания.

– Не болейте! Ивану Карловичу привет!

– Непременно!

Они ушли. Овчар устал и тяжело переставлял ноги.

– Это ветеринар, – сказала девочка, как бы извиняясь, и показала глазами на свою собаку.

– Вот Колчак… – почему-то сказал Блюм, сам себе вдруг напомнив свою маразматически-альцгеймерскую бабушку, – вешал на фонарных столбах. Ветеринаров, наверное, тоже вешал. И, может быть, правильно делал.

– Не надо, – сказала Ганя, – не надо.

Снег валил теперь хлопьями. Ганины вьющиеся темные волосы закурчавились от снега еще сильнее.

– Простудишься, – сказал Митя.

– Черта лысого, – ответила она, – хочешь, я покажу тебе снежного ангела?

– Да.

Она выбрала ровное место на дороге, где снега было уже на четверть, и мягко упала прямо на спину, расставив руки крестом. Потом она помахала на снегу руками вверх-вниз. Блюм встал перед ней на колени, нагнулся и поцеловал в губы. Он увидел ее открытые темные глаза.

– Ты что-нибудь почувствовал? – спросила Ганя.

– Смолистый привкус тропиков, – ответил он.

– И все?

Митя задумался, как ответить?

– Ты здесь что-нибудь почувствовал? – она ткнула его кулаком в живот.

– Сердцебиение, тахикардия.

– Это всё физиология.

– А может быть не все?

Мухтар медленно ревниво втиснулся между ними. Лизнул Ганю в нос. Они сидели на снегу, с двух сторон обняв старика Мухтара. Снег кружился в свете фонарей.

– Вот, – сказала она, – снежный ангел Энгельгардт.

На снегу остался немного помятый отпечаток ангела.

Домой шли торжественно и молча.

– Мы идем как на казнь, – сказала она.

– Все так. Это жизнь. Мы обречены.

– Молчи, – мягко и не обидно сказала она, – ты ничего не понимаешь. Не говори.

– Хочешь еще раз меня увидеть? – спросила Ганя у подъезда.

– Да.

– Послезавтра у Скобельциных праздник. Я тебя приглашаю. Встречаемся… – она повертела головой, – встречаемся, – она ткнула пальцем, – шестого числа у трансформаторной будки в восемь утра. Я буду в черном. Не проспи.

Он попытался ее обнять. Она положила теплую ладонь на его лицо, и отстранила от себя. Он поцеловал ладонь.

– Просьба, – сказала Ганя.

– Не целовать?

– Не то. Я войду в подъезд. Не ломись за мной как ненормальный. Захожу я, потом ты. Понял, Блюм?

– Понял, Энгельгардт.

– Мухтар, домой! – она, как всегда, открыла дверь наизнанку. Стоя в дверях, прокричала:

– В восемь! – и скрылась. Было слышно, как лязгнула дверь лифта, и загудел мотор.

Блюм подошел к двери подъезда, открыл ее в свою обычную сторону. Вошел. Пол был сухим. Ни ее следов, ни следов Мухтара, тишина. Старый лифт за пыльной зеленой сеткой стоял на первом этаже. Пахло жареным луком и кошками.

Митя снова оказался один. Пытался понять, в какой квартире живет Ганя. Припоминал всех соседей, каких мог вспомнить. Остался в недоумении. Исследовал дворницкое хранилище метел и лопат, куда девочка с собакой могли, по его мнению, спрятаться. Идея с метлами оказалась абсурдной. Тупо стал подниматься по лестнице, размышляя о галлюцинациях и привидениях. Увидел собачью шерсть на заснеженном рукаве куртки. Наверху грохнула чья-то дверь, рассыпалось по ступенькам шаркающее эхо шагов. Сердце Блюма рванулось, но зря: это был Петька Повидла, вышедший покурить: в кальсонах цвета антик и с пачкой «Пегаса» в татуированной руке.

– Повидла, привет. «Ты не знаешь, где живет девчонка с овчаркой?» – хотел спросить Блюм, но постеснялся, потому что… «Потому что, что?» – думал он, доставая ключи.Он не знал, чем себя занять и куда себя деть. Он смотрел в окно, видел снег и пустой двор, в то же время не видя ничего. Отрешенно разглядывал в прихожей старую электропроводку на изоляторах, узор трещин на обоях и штукатурке, корешки книг, сучки на дубовом паркете и лыжи, вечно стоящие в углу. А видел он перед собою только темные глаза Гани Энгельгардт. И как ни старался, мог он в них разглядеть лишь слабую искру любопытства, научный интерес лаборанта, замыкающего электрическую цепь, когда электроды приделаны к обезглавленной лягушке. «А я?» – неопределенно спрашивал Митя самого себя, и снова не находил себе места и не находил ответа. «Как перед казнью, – думал он, считая время до встречи с ней, – вот у приговоренного к смерти остаются, скажем, сутки. И мог бы прожить их нормально, а оказывается, что псу под хвост». Он покружил по квартире, остановился на кухне, смолол кофе. Зажег газ неудобными спичками из кафе «Боливар», где Боливар был похож на Багратиона. Выпил чашку кофе. Понял, уже когда выпил, что забыл почувствовать вкус.

 
А потом приходят разные
Говорят: посуда грязная…
 

Сунул чашку под ледяную воду. На кухне проснулась жирная муха и улетела в комнату. «Муха зимой – к покойнику», – подумал Блюм и полез за пневматической винтовкой в кладовку. (Велосипеды, довоенный фотоувеличитель, тулуп норвежского пограничника и ненужные теперь уже пачки журналов «Иностранная литература»). Вынул винтовку из чехла. Потом гонялся за мухой и стрелял жеваной бумагой. Бдынь! Бдынь! Убил ее возле дядькиного шкафа – мокрое пятно и лапки по краям.

В шкафу Кирилла Сергеевича стояли три бутылки виски времен короля Якова, невнятные альбомы Ватто, Буше и Фрагонара. Вообще всякий хлам по восемнадцатому веку. «Вот бюст известного Марата, работы, ежели припомню, Мирабо…» Фотография маленького Блюма в Кёльне. Beatles SongBook, Manet. Мане – это понятно, Мертвый матадор. Сароян, Бабель, Довлатов. Азбуки-классики. Оден, Бродский, Лосев. «Три поросенка». Ротов, Мигунов, Семенов, Карлов. «В долинах Рингваака». Неожиданный Бахтин «Проблемы поэтики Достоевского». «Что, у Достоевского были проблемы с поэтикой?» – подумал Митя, доставая папки с листами рисунков и гравюр. «Ага, вот. Последняя дядькина торговая тема: художники-любители восемнадцатого века. Разительная непосредственность и смелость замысла. Относительная дешевизна и экстравагантность».

Зная, что ему надо потратить как можно больше времени, и с четырехлетнего возраста, когда его забрали из детского дома, приученный к правильному обращению со старыми вещами, Блюм пошел убирать винтовку и помыл руки.

Положил папку с рисунками на стол, зажег лампу. Развязал тесемочки. Вдохнул запах старой бумаги. Вот они. Не слишком-то бережно их Кирилл Сергеевич и хранил. Отломанный уголок от какого-то листа. Вот они, неведомые шедевры неведомых служителей Феба.

Крестьянские дети, играющие с петухом. Гравюра. Честно сделано. Видно, что петух, петушиный хвост и лапы со шпорами интересовали гравера несравненно более, чем дети.

Рисунок тушью: дворянская усадьба. Безвкусное рококо эпохи регентства. Добросовестные завитушки. Раздавленный комар почти в центре. Пятна плесени. Ба! Женский силуэт в окне? Кто она? Не видно. Тайная любовь? Роковая страсть артистической натуры? Загадка. А вот разгадка: еле видно, на заднем плане кот идет по забору, думая, куда поставить лапу. Гнездо ласточек под крышей и сами ласточки. Женский силуэт – подробность и деталь, как завитушки рококо. Не более. Хотя, и не менее.

Неожиданная акварель. Крестьянки в платьях и шапках, слушают бородатого мужика в штанах, играющего на дудке. Называется: «Marsyas und nimphen». А может nimchen?

Вот оттиск с недоделанной доски. Но видно, что руку приложил человек знающий. Батальная сцена. Генерал на коне. Голова у генерала большая – умный человек. В сущности, можно узнать кто, генералов было не много. Артиллерия изготавливается к бою. Орудийныя лафеты в подробностях. Щетина штыков. Кто ж такие? Панин в Кишиневе бьет турка? Непонятно. С изнанки? Какая неприятность: штамп румянцевского музея. Краденый лист. Нехорошо.

Сатирическое изображение Павла Петровича. Хамство девятнадцатого века. Попробовали бы при жизни императора.

Вот явная коммерческая удача Кириллы Сергеича: матушка Екатерина въезжает в имение Чернышова-Безобразова. Кудрявые дерева, лошади цугом, свита, арапчата. Граф Чернышов едва ли не в домашнем платье. Ах, не ждали. Милая непосредственность. Красивая сетка линий, глубина, свет. Вот еще. Того же мастера. Рисунок пером. Женщина ловит корзинкой речных амуров. Они с рыбьими хвостами, крылышками и с кривыми татарскими луками. Речная замысловатая флора. Один наиболее зловредный амур с торчащим кверху хоботком, похожим на бобовый стручок, целится стрелой в женщину. У нее ямочка на плече. И ремешок сандалии развязался. И, как полагается, туманная римская даль: храмы на Овощном рынке, Форум, храм Венеры и Ромы и даже Колизей – верхушка стены. Облака. И все это тростниковым пером. Ах-ах.

Да, в Ганю бы такой стрелой. Он снова начал думать о ней. Вспоминал ее слова. Искал подтекст. Скрытый смысл. Обижался. Радовался. Чувствовал, как его руки обнимают шею Мухтара. Пугался, что забыл ее лицо. Пугался, что она его обманет и не придет послезавтра к трансформаторной будке. «А зачем тогда она сама назначала мне встречу?» – думал измученный Блюм, перекладывая гравюры, уже не глядя.

Прошел еще один пустой день.

Вечером вернулись Кирилл Сергеевич и тетка, для которой у Мити не было имени, и он всегда звал ее Madame. Привезли с собой запах старого дома и ненужные кабачки, подаренные соседями. Говорили об эстетике кабачка и тыквы. Отвергали цукини за брутальную зелень и компромисс с огурцом. Рассказывали про дачу, пустые поля и калину под снегом. В сущности, хорошо рассказывали. Дядька показывал в лицах, как ранний дачный снегирь поет нестройной военной флейтой и какает одновременно.

 
Я царь познанья, царь свободы,
Я враг небес, я зло природы,
И, видишь, – я у ног твоих!
 
 
Тебе принес я в умиленье
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
 

Пел Демона, страдающего запором. Madame сияла глазами. Ели приготовленную Митей к их приезду курицу с антоновкой. Ели с аппетитом, хвалили.

Митя ушел к себе поздно. Сквозь сон слышал бесконечные дядькины телефонные разговоры:

– Ну что ты! Хороший парень… Возраст такой.

– Да.

– Да, конечно.

– Что? …Нет. А, как интересно…

– Ты же знаешь, Лёша, каких трудов… да…

– Вытащить его…

– Не то что родительских прав… вытащить из детского дома…

– А ты думал? Конечно, дорого.

– Малера? В Лондоне? Почему?

– Анна Нетребко. На зальцбургском фестивале в «Травиате».

– Сашеньке привет! Обнимаю. Спасибо. Обнимаю.

– Лиля, привет, дорогая!.. Миша поступил?

– Ах, вот как… Взяли, но… Ха-ха-ха… Смешные подлецы, забавные. Главное, взяли.

– Твой крестник? В порядке. Отличная собака! Гроза диверсантов.

– Старый уже, сколько лет прошло. Я же его подарил. Подарил. Ты…да что ты… перепутала…ты всё забыла. Как переехали, я его сразу подарил. Старый пес, важный.

– Нет, Лиля. Приезжай к нам… нет, не скоро… Первого декабря приезжай… я покажу тебе, как жарят карпа.

– Ты не умеешь, прости.

– Лиля, целую.

Потом с кем-то еще.

– Тридцать восемь на двадцать шесть… в свету. Да.

– Да. Пятьсот десять евро.

– Перо. Четыреста восемьдесят. Нет. Нет… В багетной мастерской. Что? В любой валюте.

– Твердым советским рублем. Тридцать четыре десять. Евро растет немного. Один двести семьдесят шесть… Помилуйте, какая может быть курсовая… нет. Какая может быть курсовая разница при такой сумме… Ааа. Принципы? Понимаю.

Блюм проснулся в шесть. Маялся все утро. У трансформаторной будки был в половине восьмого часа, и замерз как черт. Она появилась почти ровно в восемь, и он проворонил ее приход. Ганя, как и обещала, была в черном. Абсолютно новый бушлат с явно серебряными пуговицами, юбка ниже колен, колготы, башмаки с серебряными пряжками, косоворотка и кепка. Всё черное. Руки в черных перчатках. Черный клатч. Две простые белые гвоздики.

– Здравствуй, Блюм.

– Привет, Ганечка.

– Отправляемся к Скобельциным в гости. Нам туда, – и она указала на машину, стоявшую возле будки трансформатора под брезентовым покрывалом.

– Ты мне нужен, – сказала Ганя игриво, – ты мне нужен, чтобы снять брезент.

Блюм развязывал негнущимися от холода пальцами затвердевший от мороза и времени шнур. Долго возился с какими-то штрипками. На Блюма нападала куча снега. Он кое-как стащил тент и даже попытался его свернуть. Запихнул в багажник. Замучился, но зато разогрелся, чему был искренне рад. Под брезентом стоял старый-старый «Москвич-407» зеленого цвета с красным флагом на капоте. Одно колесо заменяли кирпичи.

– Нас повезут на буксире? – спросил Блюм, – там колеса нет.

– Всё будет отлично. Упряжка единорогов… – она забралась за руль.

– Закрой глаза.

Ганя, вероятно, повернула ключ зажигания, зажужжал стартер, немного тряхнуло и заложило уши, но мотор не завелся.

– Кондуктор с лесенки кричит: Конец маршрута! Бобкин-стрит! – радостно прокричала она.

– По Бобкин-стрит, По Бобкин-стрит, Шагает быстро мистер Смит, – произнес Блюм изменившимся голосом. Машина стояла у кирпичной кладбищенской стены. Тишина. Другой воздух…

Не было ни будки, ни двора, ни Москвы… Тишина… Вековые липы, кресты под снегом, старые венки. Косогор кладбища, за оградой белое поле, простор, поворот черной быстрой реки среди сивого бурьяна и ветел. Крыши деревни за пригорком. Ползущая точка машины вдалеке, возле леса. Ныряющий полет сороки.

Баранка руля, обмотанная синей изоляцией. На капоте мерзлые листья, припорошенные снегом.

– Знаете, Митя, – сказала Ганя и тронула его за плечо, – если бы вы посмотрели хоть раз на меня такими чудесными удивленными глазами, какими вы смотрите сейчас на могильные памятники и серенький пейзаж окраины Торжка…

– Не надо сцен ревности…

– Joe le taxi…У тебя была когда-нибудь девушка, возившая тебя на кладбище на ЗИЛе-130?

– Ты первая.

– Спасибо, ты очень галантен.

– Это портал?

– Начитался фантастики. Какой тебе портал? Это «ЗИЛ». А был «Москвич».

– Махнули не глядя. Мы могли бы попасть в ДТП, а у тебя прав нет.

Они спрыгнули на утоптанный снег. Их уже ждали. За деревьями, оградами и несколькими надгробиями каких-то недавно убитых бандитов стояла по-африкански жизнерадостная толпа человек в двадцать-тридцать.

Неизбежные в таких случаях бабки, слетающиеся на запах свежеразрытой земли. Поджатые вурдалачестые губки в красной помаде и истерическая скорбь в глазах с жаждой гнусности и скандала. Платки с изображением восточного огурца, либо цветов. Подсолнечная шелуха на снегу.

Толстая девочка, застрявшая головой в прутьях могильной ограды.

Оркестранты, которых били в детстве, случись им произнести слова «бескорыстие» или «трезвость».

Человек в мохеровом кепи и клеенчатой тетрадью в руке. Поэт?

Тощая кладбищенская алкоголичка с папиросой. В трикотажных брючках-клёш. Со стремительной походкой и нервным отдергиванием ступней от земли, как будто ей по ногам стреляет из кольта герой вестерна.

Тут же рядом явный американец с улыбкой до ушей, в шляпе и клетчатой байковой куртке. Кольт где-то спрятан. Его жена – приличная дама с хорошо стриженой сединой и ручным хорьком за пазухой. Их взрослая дочь, успешно победившая прыщи.

Смеющийся гигант в волчьей шубе.

Черные парижские пальто нараспашку, красные шарфики, белые сорочки без галстуков. Средиземноморский загар.

Несколько черных морских шинелей. Не нараспашку. Шарфики белые. Фуражки, опять же, черные. Желтые рукоятки кортиков. Уверенность в себе, как у торпедных крейсеров.

Роковая грузинская девушка, прямая как палка. В мягких солдатских сапогах невероятной дороговизны. Глаза лани.

Чудесным образом – треугольные шляпы и плащи до пят.

Зелено-золотой батюшка. Махры люрекса на рясе. Немного смущен и растроган. Смахивает слезу. Улыбается.

На двух табуретах гроб. Белый и длинный. Не видно, кто лежит.

Смех. Женщина с русалочьими глазами стреляет в воздух из охотничьего ружья. Бд-жжж! Вороны срываются с ветвей, падает снег клоками. «Мария Аполлинарьевна умерла», «Баба Маня умерла, царство ей небесное», «Слава тебе, Господи, наконец-то», «Наша Фея Карабосс помереть изволила, спасибо ей». «Детки! Ганя, привет! Рады вас видеть! Что же папенька не приехали?» «Здравствуйте! Поздравляю!» Имена, лица. «Очень приятно». Скобельцин, Волков, Штуц, Михайловы. Русалке поднесли еще патронов: Бах! Бах! – эхо по деревьям. Отец диакон тащит ведро в облаке пара. Кружки в пакетах. Горячий пунш в ведре поджигают, синее пламя охватывает его целиком. Снег тает под ним. «Так погребали они конеборного Гектора тело».vi «За Фею Карабосс, за Бабу Маню!» «Ура!» Бах! Бах!

Бабки в платках завыли, но неудачно. Русалка Катя шарахнула.

Бах! Бах! Тлеющие пыжи падали с небес. «…от смерти к жизни, и от земли к небеси…» «Да налейте ей пунша в стволы! Пусть перестанет палить!» «Не мешай Кате стрелять! Что тебе в том! Стрельни, Катенька, стрельни. Нажми курочек!» Бах! Бах! «Перестань, ты оглушила меня совсем!» «Пацифист недобитый!» «Ничто нам не урон, и смерть – приобретение» Бах! «А она вправду умерла?» «Иди, потрогай!» «Мертвая, как селедка» «Вот счастье» «А вскрытие делали?» «Катя!!!» Бд-жжж! Бд-жжж! «И остави нам долги наша, яко и мы оставляем…» Бд-жжж! Бд-жжж! «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого». «Заряжай!» «Прилетел в Стокгольм, Миша звонит: Фея Карабосс издохла!» «Не лезь к Тамаре! Тамрико, иди сюда, я тебя поцелую!» «Блюм, дорогой! За тебя! Будь здоров! Давай!» «Молодец!» «За Фею Карабосс!» «Маслинку возьми» «Да делали ей вскрытие, делали!» «Ха-ха-ха!» «Сам Алишер Мансурович прилетал» «В Торжке аэропорт?» «Ибрагим Ганнибалович» Бд-жжж! «Чертова баба!» «И что?» «Ничего: от старости. Таблеточек перебрала. Так, микроинфаркты, поджелудочная железа не очень была» «Ненаучно» «Ей столько лет. Что ненаучного? А вся эта история, это что – научно?» Бд-жжж! Бд-жжж! «Я ехала домой. Двурогая луна…» «Какой ты всё-таки гад» «Далекий благовест…» «Как живется в сопредельных сатрапиях?» «Заутреннего звона» «За Скобельциных! За мичмана» «Господи, помилуй» «Без числа согреших, Господи, помилуй и прости…» «Прошла жизнь…»