Текст книги "Подвиг, отлитый в бронзу"
Автор книги: Пётр Ворошилов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Му-утти! Мутти!
Замерли, прислушиваясь, командиры. Вздрогнули, насторожились солдаты.
Все дети плачут на одном языке.
Николай Иванович прервал свой рассказ, поднялся, тяжело сутулясь. Жена испуганно кинулась к нему, прижалась и затихла покорно под его крепкой рукой.
Мы вышли на улицу.
Большой рабочий поселок Тяжин спал. Звездная ночь дышала покоем. Только далеко-далеко, у самого горизонта, копилась неясная черная тень. К утру надо было ожидать дождь.
Мы сели на завалинке. Я закурил. Николай Иванович тоже потянулся к моей пачке «Беломора».
– Вообще-то бросил я это дело. Ну да сегодня такой день.
Николай Иванович говорил ровным, неторопливым голосом. Но руки его, когда он торопливо раскуривал папиросу, мелко дрожали.
– Му-утти! Мутти!
...Можно привыкнуть или притерпеться к боли, не вскрикнуть, когда разгоряченное боем тело, вдруг сразу обмякнув, покорно примет под сердце шершавый осколок; сжав намертво зубы, молчать и потом, когда тебя будут резать и сшивать заново, чтобы опять ты встал в строй – ведь война ещё продолжается.
... Полк готовился к наступлению на Люблин. От штаба на передовую ходили балочкой, густо поросшей мелким осинником. Хоть и крюк получался порядочный, зато спокойно – балочка со стороны немцев не просматривалась. А он решил спрямить.
Сколько пролежал в беспамятстве. Николай не помнит. Сразу три пули из крупнокалиберного пулемета перечеркнули путь солдата. Две попали и ногу, одна – в грудь.
Кое-как перевязался. День клонился к вечеру. Багровое солнце скатывалось за лес, над которым толпились лохматые и грязные тучи.
– Ветер будет. С дождем, – вяло подумал Николай Масалов.
И вдруг все тело новой острой болью пронизала мысль: «А ведь меня здесь не найдут. Здесь же наши не ходят».
Завтра наступление. Уйдет полк. А его, гвардии сержанта Николая Масалова, занесут в списки без вести пропавших. Читай потом и понимай, как хочешь: то ли принял человек безвестную геройскую смерть, честно и до конца выполнив свой солдатский долг, то ли струсил и сдался в плен?
Это сверху земля кажется ровной да гладкой. Несут и несут тебя по ней привычные к ходьбе ноги; не споткнутся, не оступятся. Масалов полз. И каждый бугорок, каждый сучок рвали истерзанное болью тело.
Его подобрали утром, на той самой тропинке, с которой он так опрометчиво свернул в сторону.
А через полтора месяца Николай Масалов на попутных машинах уже догонял свой полк, чтобы форсировать Вислу.
Да, человек сильнее своей боли. И в Берлин Николай Масалов пришел с туго перебинтованной головой. Но не мог же он отлеживаться в госпитале!
...Можно привыкнуть или притерпеться к тяготам фронтовой жизни, шагать и шагать, если даже каждая кровника, каждый нерв криком кричат: «Стой! Отдохни!»
...Можно преодолеть чувство голода, уметь отдать товарищу последний сухарь, если товарищ ослаб.
Это он, Николай Масалов, понял давно, еще тогда, когда выходили из окружения. Особенно в ночь перед последней атакой. Есть было нечего. Тогда командир роты Хозяинов предложил собрать все вещмешки вместе и всё, что в них есть съедобного, сложить в одну кучу.
Жалкой получилась та куча. И все-таки, когда рота поела и встала, она почти не убыла. Надо было чем-то кормить раненых. Это знали все, хотя об этом никто не напоминал. Святое чувство товарищества оказалось сильнее голода.
А потом уже здесь, в Германии. Стремительно продвигаясь вперед, полк один за другим освобождал концентрационные лагеря смерти. Навстречу солдатам выходили люди-тени. Русские, поляки, французы, англичане... Их тогда трудно было различить. Одинаково одетые, одинаково худые, они все говорили по-русски: «Хлеба»!
Тылы отстали. Последнее время солдаты питались плохо. Больше рассчитывали на собственную смекалку, чем на полковые обеды. И тогда был даже издан специальный приказ, в котором командирам категорически предписывалось строго следить за тем, чтобы их подчиненные съедали хотя бы то, что им давали. Но как-то так получалось, что ни одна протянутая рука узника не осталась пустой. А солдаты потуже затягивали поясные ремни и находили в себе силы доброй шуткой подбодрить этих чужих людей, которые вот только сейчас заново стали понимать, что они люди.
...Можно пересилить даже страх смерти. На руках Николая Масалова умирали товарищи, умирали тяжело, в муках. Не раз умирал он сам. Дважды был зажило похоронен. Это там, на Волге.
Минометная рота полка расположилась в глубоком овраге. Здесь ее не могла достать немецкая артиллерия. И даже минометчики противника никак не могли пристрелять эту узкую щель. Зато ответный огонь роты всегда был плотным к точным. Не одна атака немцев захлебнулась, когда в цепях автоматчиков начинали рваться тяжелые мины 120-миллиметровых минометов.
И тогда на позиции роты были брошены самолеты.
Они летели клином. Минометчики спокойно наблюдали за «юнкерсами». Уже который день эскадрилья за эскадрильей шли они туда, в горящий город. Но вот ведущий упал на крыло и с противным ревом ринулся к земле.
– Наш!
Минометчики бросились в блиндажи.
Николай Масалов слушал, как стонала, билась земля. А потом что-то неимоверно тяжелое упало на блиндаж. И стало удивительно тихо.
Больше часа, задыхаясь, ковыряли они глину, утаптывая ее по углам блиндажа. Пробились к свету. В подземелье хлынула живительная струя воздуха. Но тут же второй бомбовый удар. И снопа рухнули отвесные борта оврага.
Их блиндаж откопали первым. Они стояли, пошатываясь, пьяные от свежего воздуха и радости. Дважды похороненные и воскресшие.
А на Мамаевом кургане снова немцы шли в атаку. С откоса оврага связной Сашка Карулин уже семафорил: «Огня! Огня!». И рота, в которой остался одни взвод, дала огонь, как всегда плотный и точный, дала потому, что над русским солдатом не властен страх смерти.
Да, ко многому привык, притерпелся солдат. Но не мог привыкнуть, притерпеться он к горю людскому, которое всегда неожиданно, всегда тяжко и смотрит на тебя детскими, полными слез глазами. Еще тогда, в окружении, видел Масалов мертвую женщину. Молодая, рослая, даже в смерти своей красивая и величественная, она лежала в кювете. Рядом с ней лежал ее сын, ее первенец. Стреляли, видимо, в упор: на ребячьей головке жестко курчавились обгоревшие волосики. Шли и шли мимо солдаты. Полковой комиссар Виноградов хрипло говорил им: «Вот поэтому мы должны победить. Мы не можем не победить».
–...Му-утти!.. Мутти! – звенел и звенел голосок.
– Надо спасти ребенка. – сказал генерал.
– Это, кажется, у канала, под мостом, – отозвался полковник-артиллерист. – Не пройти.
– Все равно надо спасти ребенка, – генерал сжал кулаки. – Как ты будешь по нему стрелять?
– Му-утти!.. Мутти!
Казалось, это звала на помощь, кричала от боли и страха запуганная, опозоренная фашизмом живая Германия. Это был крик и призыв будущего страны, ее нового поколения, которое уже рождалось и которому строить другую жизнь, достойную великого народа. И генерал не мог, не хотел стрелять в эту Германию. Но он не мог остановить времени: ровно через 40 минут начнется общая артиллерийская подготовка. Она будет мощной. Она испепелит все, что есть на том берегу. Через смерть тех, в черных мундирах, утверждается и жизнь на земле.
– Разрешите? Я пойду. Я знаю, где это.
Генерал взглянул на ставшего перед ним старшего сержанта. Среднего роста, подтянутый, с буйной шапкой смоляных кудрей на забинтованной голове. Лицо немного скуластое. Взгляд прямой, открытый. На груди – густая завеса медалей, бывалый воин. Об этом говорили не только медали, но и вся выправка – почтительная и молодцеватая.
– Только обязательно вернись, – сказал генерал.
И снова замолчал мой собеседник. Я не торопил его.
Занимался рассвет. Петухи в разных концах улицы весело играли первую предутреннюю побудку. Откуда-то комком подкатился черно-пестрый кобель, лениво басовито пролаял, словно обругал горластых петухов, и устроился у ног хозяина.
– Люблю, когда светает, вдруг неожиданно сказал Николай Иванович. – Это, видать, врожденное. Крестьянский день летом рано начинается. Бывало, в страду намаешься на полосе, а в ночь пахать. Устанешь так, что сидишь весь вроде чугунный. А чуть проклюнется зорька, заиграет небо сполохами и как будто родниковой водой тебя ополоснет. Хорошо.
Николай Иванович как-то особенно аппетитно потянулся, привстал на легких пружинящих ногах и чуть слышно ойкнул.
– Болит? – спросил я.
– Напоминает, – ответил он, осторожно усаживаясь. Не все еще железки из меня доктора вытянули, хотя в госпиталях полежать довелось. Время такое были, что торопились из ноги поставить, и ладно. Впрочем, железки – не главная беда. Притерпелся я к ним, привык. С головой вот иной раз неважно. Все какой-то шум я слышу. Это после контузии. Я, правда, помалкиваю.
Мы любовались нарождающимся днем. Звезды уже погасли. Тень, которая оказалась плотной серой тучей, надвинулась и заняла уже полнеба. Зато вторая половина неба густо розовела. Проснулась нависшая над домом береза. Ее листья тихо шептались с первым предутренним ветром.
– А ведь и в тот день, – задумчиво сказал Николай Иванович, – крепко меня выручило солнце, вовремя оно тогда из-за дома выглянуло.
Сразу пропало очарование утра. Знакомо прищурились глаза моего собеседника, затвердело лицо. Солдат, теперь уже мысленно, поднимался навстречу смерти.
От пролома в доме до Горбатого моста через канал Ландвер – метров шестьдесят. Шестьдесят добрых солдатских шагов, широких, размашистых, которыми ходят в атаку. А сколько он прополз? Оглянуться нельзя. Снаряды скупо пометили неподатливый бетон набережной, и человек на ней далеко виден.
Николай Масалов по памяти берет вправо. Правильно. Вот уже руки ощупывают щербатые края воронки. Рядом, чуть сзади, ложится еще одна густая и злая строчка крупнокалиберного пулемета. «Это немец из второго окна, – отмечает солдат. – Однако припоздал немного. Тут-то меня не возьмешь – мертвая зона. Придумают же люди словечко. Зона, она хоть и мертвая, а солдату в ней – самая жизнь».
Николай Масалов перевел дыхание, прислушался.
– Му-утти... Мутти!
То тоскливо захлебываясь, то настойчиво тянул и тянул слабый детский голос. Отсюда он слышался глухо, как из-под земли. «Мать, значит, кличет, – шепчет Николай Масалов. – И почему это на каждом языке слово «мать» такое жалостливое, понятное и сразу запоминается?!»
В эти дни Николай Масалов насмотрелся на берлинских ребятишек. Грязные, худые, они подходили к солдатам и молча протягивали пустую консервную банку или просто ладошку, неживую, прозрачную – сквозь тонкую кожицу виднелась каждая жилочка, каждая косточка. И солдат совал в эти ручонки хлеб, кусок сахара или усаживал целую компанию вокруг своего вместительного котелка и хмуро глядел, как дружно работают ребятишки алюминиевыми ложками, подбирая каждую крупинку пахучей рассыпчатой каши, глядел и судорожно вздрагивал острым кадыком: слезы ли сглатывал, голодную ли слюну – пойди догадайся. «Как бы этот крикун в воду не упал: канал, говорят, глубокий», – мелькнула вдруг мысль.
Николай Масалов осторожно ощупывает каждый подозрительный бугорок, каждую трещину. Набережная заминирована, густо нашпигована фугасами.
Теперь влево... Еще немного... Конец! Николай Масалов перекатывается к бетонированному выступу канала. Над краем выступа плотно и точно ложились очереди пулемета, который бил от моста. Они прижимали к нагретому бетону. «Опытный бьет, – отметил Николай Масалов, – а может, и, правда, знакомый? Кое-кому, наверное, удалось удрать с Зееловских высот».
Тогда, перед штурмом этих высот, Николай Масалов получил приказ пронести гвардейское знамя полка по траншеям, в которых накапливались штурмовые группы. Была ночь. Он шел торжественно, четко печатая шаг. Над ним билось, разворачиваясь на ветру, тяжелое полотнище. Навстречу знамени вставали по стойке «смирно» солдаты. А над траншеей посвистывали пули Пулеметчик их не видел, ориентировался по памяти, но стрелял он точно, короткими, экономными очередями. Пули проходили плотным колючим роем то впереди, то сзади. А потом Николай Масалов почувствовал, как чем-то тяжелым ударило по голове. Он покачнулся. К нему подбежали солдаты. Но он уже пересилил боль и зашагал дальше твердо и ровно.
«Почерки схожи, – размышляет Николай Масалов. – Сейчас проверим».
Он поднял над выступом каску. Коротко звякнула пуля. Каска упала. И сразу же отозвалась, напоминая о себе тупой болью, рана.
Он много и хорошо воевал. И он хочет жить, вернуться в родную Возвышенку, что привольно и широко разбежалась вдоль звонкой Барандатки, снова сесть за трактор, такой могучий и послушный. Ему только 23 года. А он еще никого не любил. Представилась мать, старенькая и уставшая. Поди, ждет не дождется. Четырех своих сынов послала она на войну. А кого из них встретит? И встретит ли?
Сегодня почтальон вручил ему сразу четыре письма – три от братьев, одно из дому. Не сговаривались, а написали одинаково. У всех теперь одна думка: как оно после войны будет.
Николай Масалов представил все их большое семейство снова вместе, в куче, как говорил отец.
Старый Масалов правил крепкой, но справедливой рукой. Он понимал землю, любил свой труд хлебороба, не искал иной доли ни для себя, ни для детей. А жизнь распорядилась иначе. На финскую проводили Михаила. Надел парень военную форму вроде на время, а вышло, что и насовсем. Следом Андрей стал кадровым военным. Василий – тот еще молодой. Но тоже из ворот глядит. Тесновато ему в родной деревне. Наталья и Анна, положим, здесь, рядом свое счастье ищут. А найдут – вот уже и не Масаловы.
Одна у отца опора – Николай. Не повезло парнишке поначалу. Окончил четыре класса и... слег. Когда оклемался, его погодки ужо шестой кончали. А парнишка самолюбивый. Не пошел больше в школу. Сначала дома помогал. Потом и в колхозе дело нашлось. Николай работой не гнушался. Но тут вмешался старший брат Андрей. Приехал в отпуск, присмотрелся и отрубил:
– Хватит коням хвосты крутить. Садись на трактор.
Да и сам старый Масалов видел, что хватит. Отпустил сына на курсы, хотя трудно было уж одному, сдавать начал. Не пожалел, что послал. Стал Николай трактористом на весь район. Работал, как одержимый. А ведь и тракторишко-то ему дали рухлядь-рухлядью. Однако подправил, приспособился.
Так бы, наверное, и покатилась жизнь дальше, потекла своим установившимся ручейком. Да все перемешала война. У всех четырех сынов одна оказалась профессия. Андрей сейчас в Восточной Пруссии. Михаил на Севере. Василий где-то от Кюстрина оторвался. Живы пока. Пока...
Быстро идут фронтовые письма. Но ведь и так бывает, что следом за ними идут скорбные официальные извещения.
А хорошо бы действительно всем вместе завалиться к старику. Эх, и...
– Му-утти... Мутти!
И встал солдат. Встал во весь рост, могучий и непобедимый, презревший смерть ради жизни. Над ним свистят пули. Но это уже наши пулемётчики, не ожидая команды, открыли огонь.
Николай Масалов легко перекинулся через парапет канала.
Перед ним лежали женщина, молодая, рослая, даже в смерти своей красивая... Вероятно, она пыталась бежать оттуда, из последнего фашистского логова. Эсэсовцы убили ее, трусливо и подло выстрелив в спину. Теряя силы, она забралась под мост, поясом от платья привязала к себе ребенка и умерла. Белокурая трехлетняя девочка дергала мать за пояс и все звала, звала...
Медленно тянутся минуты. Молчит фронт. Генерал смотрит на часы. Он что-то шепчет. Может быть, торопит солдата, которого только что послал единоборствовать со смертью. Где же ты? Где?
И снова встал над бетонным выступом солдат. А вместе с ним над крышей избитого снарядами и пулями дома встало солнце, большое и ослепительное. Его лучи яростно ударили по тому берегу. И ударили пушки. Артиллерийская подготовка началась.
Это было только совпадение. В назначенный час свершилось то, что должно было свершиться. Но казалось, что весь фронт салютует подвигу русского солдата. А он шел через набережную в полный рост, бережно прижимал к себе маленькую белокурую девочку, шел, четко печатая шаг, как положено идти знаменщику полка, когда он выносит гвардейское знамя.
...В Берлине, в Трептов-парке, стоит монумент. Русский солдат в плащ-палатке, небрежно накинутой на крутые плечи, в надежных кирзовых сапогах, в которых пройдены тысячи километров, гордо вскинув чубатую голову, с высоты пьедестала смотрит открыто, внимательно, далеко. В правой руке он держит тяжелый обоюдоострый меч, а левой подхватил маленькую девочку. Девочка доверчиво прильнула к груди солдата. Этого солдата знает весь мир. Потому что подвиг солдата, простого русского парня, стал символом Советской Армии, армии-освободительницы, спасшей человечество от коричневой чумы.
А солдат живет в Тяжине.
Три ранения и две контузии дают о себе знать. После демобилизации пробовал сесть за трактор – не получилось. Отсидит за рулем два часа, и такая боль в голове, что хоть криком кричи. Врачи посоветовали переменить профессию.
Переменить профессию... А если она у него одна? И времени для того, чтобы получить вторую, не было, да и не хотел он второй. Любил эту, и думал, что на всю жизнь с ней породнился.
Много дел перепробовал. И ведь нашел.
Вот здесь, около ребятишек. Николай Иванович Масалов почувствовал, что он снова у настоящей работы.
– Люблю я ребятишек, – смущенно говорит Николай Иванович. – И они ко мне тянутся. Еще парнем был, а около меня этот ушастый народец постоянно крутился. С одной стороны, тракторист. Фигура по том временам для деревенских хлопчиков и девчушек довольно привлекательная. Да и как-то все у нас с ними всерьез получалось. Машину ли ремонтировать, рыбу ли ловить – на равных правах, в полную силу.
Ну, и заступником я для них был надежным. Знали, что при мне самый заядлый буян мальца не тронет. Терпеть не могу, когда ребятишки плачут.
Когда в райкоме предложили мне в этот детский садик заглянуть, пошел, прямо скажу, с охотой. А тут еще всякое запустение и неустройство крепко за душу взяло. Так и остался.
Ничего, с ребятишками мы дружим. Нашли общий язык.
Николай Иванович устало пожал плечами и заключил:
– Вот такие, значит, нынешние наши дела. – И тут же, спохватившись, задумчиво сказал:
– Смотрю я на этих малышей и часто ту девочку вспоминаю. Где она? Не я ей жизнь дал, конечно. А все-таки родная вроде мне. Теперь ведь большая.
Да, годы идут.
Давно отгремели победные залпы. О прошлом теперь напоминают только старые фотографии, которые бережно хранят жена и дочурка, да письма друзей: не забывают однополчане своего друга. И он помнит их.
Надо было выяснить еще один вопрос. И я задал его.
– Как случилось, что об этом подвиге так долго никто не знал?
Николай Иванович на минуту задумался, потом заговорил медленно, рассудительно.
– А я ведь и сам не догадывался, что стою на этом пьедестале. Да и почему я? Тысячи ребятишек спасли в те дни в Берлине наши солдаты. И почти каждый раз приходилось ради маленькой жизни рисковать большой. Вот и рассудите, что к чему.
Да, такая это была война. И еще много лет спустя будем мы узнавать новые и новые имена героев, удивляться силе, мужеству и человеколюбию русского солдата.
А девочку ищут. За это благородное дело взялись берлинские молодежные газеты.
Николай Иванович рассказывает, что он передал ребенка в штаб танкового батальона, который в тот день поддерживал их полк. Еще помнит, что девочка была белокурая.
Вот и все приметы. Немного, конечно. Но хочется все-таки верить, что наступит день, когда у памятника-монумента в Берлине бросится на грудь бывалого воина незнакомая и родная белокурая девушка. И они пойдут вместе по городу, вставшему из руин, столице нового немецкого государства. Им будет что вспомнить. Они найдут что рассказать друг другу.
Николай Иванович Масалов – старший сержант запаса первой категории. Солдат не забывает старую воинскую науку. На всякий случай, пока не угомонились те, за океаном. Да и кое-кто в Западной Германии оказался с короткой памятью. Так что забывать эту самую науку вроде рановато.
Да, будет о чём поговорить берлинской девушке и солдату, которых такая война не сделала врагами, а породнила.
Областной музей открывал еще одну экспозицию, в которой рассказывалось о людях Кузбасса, о их подвигах в годы Великой Отечественной войны.
Музей получил новые реликвии воинской славы. Вернулось в Кузбасс знамя 849-го полка 303-й стрелковой дивизии. Его вручили сибирякам-добровольцам перед отправкой на фронт рабочие Топкинского железнодорожного депо. Под этим знаменем полк 180 дней сражался у стен древнего русского города Воронежа. С ним освобождал он Старый Оскол. Обоянь, Белгород, Люблин, Харьков, форсировал Днепр. Это знамя он с честью пронес через Молдавию, Румынию, Венгрию, Австрию. Его видела ликующая Прага в тот день, когда замолчали пушки и мир узнал о великой победе.
На стендах пожелтевшие от времени фотографии, письма, документы, оружие...
И первыми пришли взглянуть на эти священные реликвии ветераны войны, те, чьи подвиги овеяны славой.
Легендарный Питер – Петр Бутько, герой партизанской освободительной войны в Чехословакии. Отважная разведчица 303-го полка Анастасия Женжилова. Солдат с пьедестала Николай Масалов...
Здесь же отец Героя Советского Союза Геннадия Красильникова, имя которого присвоено Кемеровской средней школе № 41, мать Анатолия Чернокутова – героя белорусского подполья...
Их много, гостей музея, строгих и торжественных. Сегодня они снова надели свои боевые ордена и медали.
В этот день бывшие солдаты вспоминали войну и говорили о мире. Вот на трибуну поднимается Николай Масалов. Он откровенно смущен всеобщим вниманием, взволнован. И речь его немного сумбурна. Но в ней бьется ясно и твердо бесконечно понятая, живая мысль: мир не выпрашивают, мир завоевывают сильные.
– Нам есть что защищать, – говорит Николай Масалов. – Мы в ответе за счастье наших детей, за чистый, не отравленный стронцием воздух над планетой. Мы в ответе за ту великую программу строительства коммунизма, которую люди назвали величественной провозвестницей будущего всего человечества.
И поэтому да здравствует мир на нашей доброй земле!
Солдат снова в строю, снова на переднем крае. Сегодня он воюет за мир.
