Текст книги "Борель. Золото (сборник)"

Автор книги: Петр Петров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

3

От каменки тянуло сухим жаром. Хвойный жир незаметно пропитывал одежду, сухари, вещи, тело. От дыма слезились глаза. Допив за ужином самогон, вожак вслух размечтался:

– Если подвернет фарт, застолбим это местечко, и гуляй тогда Митроха Награнюк, он же Иванко Кармалюк. Это тебе не ощупанная баба, Улентуй-то. Ты думаешь, здесь не будут стоять хоромы Митрофана? Ого! Только надо мне этой пакости. Так – приложу на собачью старость тыщагу-другую и хватит. А остальные тебе отдам. Валяй тогда хоть до самого китайского императора. Свадьбу твою справим на чертову потеху. Всю вашу Верхотуриху вином свалим и тряпками обтянем. Теперь смекай, почему я повел тебя на стужу. Видишь, как пусто здесь, а весной, так и знай, притопчет какая-нибудь артель.

Гурьян прищуренными глазами провожал улетающие искры.

Старатели сидели на бревне, подкаченном к очагу. Искры поднимались красным ворохом и одна за другой быстро гасли. Мысли парня путались. Перед полузакрытыми глазами проносился навеянный Митрофаном золотой потолок. Вот и сам он, Гурьян, мчится поездом в неведомые страны, где сплошной год цветут сады. В окна вагона свищет ветер. Ветер треплет мутно-серую гриву паровозного дыма. Дым обхватывает кольцами телеграфные столбы и придорожные леса. И парню радостно. К нему упругой грудью прижимается Таня. На щеках он чувствует ее мягкие золотые волосы.

Ему улыбаются розовые ямочки на щеках.

– Ох, какие мы фартовые, – говорит она. – Ты будешь учиться, и я буду. А захотим – поедем в чужие страны.

– Хороших коней заведу, – сладко шепчет Гурьян. – Пшеницы бы сеять с граненым колосом.

У Тани волнистая коса, похожая на метущийся по ветру листопад, фигура высокая и подбористая. Летом Гурьян подметал школьную ограду, а девушка сидела в садике с книгой. Она была в коротком сером платье. На подоле нижней юбки он заметил острые зубчики кружева и изумился, что такой материал пришивается в неподходящем месте. Платье поднялось, обнажив ногу.

– Лытка-то, как выточенная ступица, – заметил Гурьян. Таня стыдливо одернула платье и вытянула ноги вдоль скамейки.

– Как ты сказал? Что это за слово такое?

– Ну лытка по-нашему, по-вашему не знаю как.

Девушка отвернулась, хотела рассердиться, но не смогла и рассмеялась.

– Ой, чудушко! Да ты интересный парень… Грамоте-то знаешь?

Гурьян шевелил темными бровями.

– По-печатному могу…

– Почему же по-письменному не научился?

– Вши на базаре дешево продаются.

– Нет, ты не хулигань. Весной приеду, приходи тогда, попробуем заняться.

– Ты за уши драть станешь.

– Ничего, воюй, парень, и выберешься из хомута.

По озябшей спине Гурьяна давно ползли цепкие козявки. В натруженных плечах заткнут тяжелый кол, от ветра ноют смуглые щеки. Парень вскакивает от упругого толчка в бок и наступает на хвост собаке. Вожак стоит перед ним с косматой, как у дикаря, головой, похожий на сказочного колдуна. По зашумевшей снова дебри ходят волны ветра.

– Наставляй чай, – коротко бросает Митрофан.

4

Багровыми перистыми зорями начинались и кончались дни. Числам давно был потерян счет. В работе изматывались до изнеможения, спать ложились без ужина, без единого слова, не раздеваясь. Потрескавшиеся от копоти и смолы лица блестели. По нескольку часов подряд вожак сметал тяжелым храпом пыль с закоптелых стен избушки. Поднимался мрачным и грозным, похожим на голодного зверя.

Шурф углублялся. Вожак каждый день брал четверть метра свежей породы и промывал ее в лотке. Но золотое дно было где-то за семью печатями.

Гурьян спустил не только лосиновые рукавицы, но и собственную кожу с плечей и рук.

Погода резко изменилась. С севера жгуче дохнули студеные метели. Сучья сухостойников скалились кабаньими клыками. Ветки на деревьях ломались от первого прикосновения. Собака лезла в избушку, злила вожака прожорливостью.

Сухо падала снежная пороша. Над тайгой мутными лужами проплывали тучи. Земля в шурфе каждое утро пристывала на два-три вершка. Старик ожесточенно кайлил отсвечивающие металлическим блеском пески. Ниже порода меняла окраску и форму, отливала желтизной. Старый таежный волк понимал, что где-то близко лежат сокровища, которые упрямая земля скрывает от него. Понимал это и Гурьян.

Перед вечером, отваливая в отдельную кучу свежий слой песков, он наступил на голубоватый камень величиной с гусиное яйцо. Камень удивил парня, – он не был похож на попадавшиеся до сих пор. Гурьян ударил по находке обухом кайла. Звук послышался металлический, а из-под голубоватой пленки глянуло желтое пятно. У парня застучали зубы, дрогнули колена.

«Позвать или не надо?» – подумал он.

Но вожак, пыхтя и хрипя, уже поднимался кверху. Свинцовые глаза старика мутны, на бороде качалась сосулька застывшей слюны.

– Где он? – Гурьян попятился.

– Кто?

– Самородок где, спрашиваю? – Вожак наступал. – Нашел, варнак, по звону слышу. Ты кого хочешь провести?

Трепещущей рукой парень поднял с земли странное тяжелое яйцо, на которое старик бросил руку, как тигр лапу. Гурьян попятился и позорно кувыркнулся через наваленные комья. С замиранием сердца он видел, как «фарт» исчез в карманах невыразимо широких шаровар Митрофана.

– Обдурить хотел, стервоза! – скрипнул старик зубами. В руке Гурьяна робко заплясало кайло, но рука не двигалась.

«Такого не убьешь», – суеверно подумал парень.

Митрофан стоял вздыбленным медведем, насмешливо выставив рыжие зубы.

– Не бойся, поделимся честно, по-варнацки, – усмехнулся он. – А будешь храпать, убью и земле предам. Ты еще не учен руками золотарей. Продадим и разойдемся наличными. На свой пай отхватишь дом и пару коняг. Понял? Надо все по совести.

Из воспаленных от дыма и бессонницы глаз парня обильно хлынули слезы. Он закинул инструменты на плечо и молча зашагал к стану.

5

Полная мучительных тревог проходила ночь. Шевельнется один – другой вскакивает с нар.

Митрофан так и не вылежал до рассвета. Навесив на таган котлы, он направился к шурфу. С восходом солнца около жарко и молодо пылающего костра желтела большая куча песка. Гурьян беспрестанно носил воду из незастывшего ручья.

Старик промывал пески в лотке и содержимое на дне его споласкивал на бархатную тряпицу. Делал это Митрофан небрежно, как будто желая только удостовериться в содержании породы. Когда Гурьян отвертывался, старик украдкой ощупывал широкие карманы и самодовольно улыбался.

Один умирающий варнак передал Митрофану секрет Улентуя. Он говорил еще о каком-то старинном шурфе с рудным золотом. Шурф этот был где-то поблизости, но вожак не счел нужным отыскивать его теперь.

Гурьян сбежал к ручью набрать воды. В это время Митрофан быстро снял со шлюза желтую россыпь и высыпал ее на ладонь. Золото было крупнозернистым, высококачественным. Старик наскоро подсушил его на костре и поднес к изумленным глазам вернувшегося парня.

– Кончил? – Котел выпал из рук Гурьяна.

– Не зимовать же нам здесь, – усмехнулся вожак. – Золото мы нашли всемирное, будешь умнее – сало с салом будешь есть и на соломе спать.

– А ты говорил, яму закрывать…

– Отдумал, складывай вещишки.

Двинулись под хрустальный шелест обледенелой хвои. Белка последний раз передразнила собаку, сверкнув рафинадными зубами, и спряталась в ветвях. Белка была озлоблена на этих сытых пришельцев.

Вожак часто оглядывался и привычно ловил направленный на него угрюмый взгляд парня. Прожженный крутыми десятилетиями, хорошо изучивший нравы и обычаи таежных людей, он издевался в душе над наивным Гурьяном, крепко державшим свой одноствольный дробовик. (Митрофан еще на стоянке вытащил из ружья дробь и опасался только одного, как бы не ушибло пыжом).

Но предосторожности Митрофана были напрасны. Наслушавшись рассказов о кровавых ножевых расправах, Гурьян не проникся к ним уважением. Наоборот, в сердце парня получился самому ему непонятный надлом. Не удовольствием, а болью входила в сознание раскрывшаяся правда сурового быта каторжан.

«Только бы добраться до первой деревни, а оттуда домой», – думал он, грузно буровя захрястлый снег.

До жилого места они в этот день не добрались. Ночь под шумящими деревьями опять прошла в напряжении. А утром, когда Гурьян отошел от логова по своему делу, старый приискатель сунул стволину ружья между кореньями дерева и легонько погнул.

Вставая, он громко разрешил:

– Этта можно бухать, сколько влезет. Нахлопай бельчонки своей Матрехе на бурнус, покрепче ублаготворит.

Лес редел, мельчал и снег. Но здесь он был плотнее. Лыжи не тонули, как в безветренных трущобниках. Путь лежал на-покать. Гурьян кружил между деревьями. Выстрел по глухарям не удался. Второй заряд дал осечку. Парень истратил с десяток пистонов, от досады искусал губы и через тугие размышления пришел к страшному выводу:

«Испортил ружье, каторжная душа… наговорил».

6

Голубые просветы между деревьями ободрили обоих. Впереди змеиными хвостами извивались над далекой деревней дымки. Собака плакуче взлаяла. Ей широко улыбнулся Гурьян, как человек, вырвавшийся из медвежьих лап. У парня даже обида на вожака уменьшилась. Здесь он заговорил смелее.

– Дядя Митроха!

– Ну, племяш?

– А ково я могу купить на свой пай?

– Да хоть ково. Меньше будешь плакать, больше купишь… Помни, что ласковый теленок двух маток доит… А ежели с другого манеру подойти, то глупую траву и палкой сшибают.

– Как-то муторно ты говоришь.

– А ты муторно понимаешь.

Десяток немеренных километров отмахали без отдыха (с сухарей человек делается легче в ходьбе). Вожак оглянул занесенную снегом избенку и сразу облюбовал ее. Хатка бездворовая – островок среди широкого ветряка. Залепленные газетами два слепых окна склонились к земле, как нищий за подаянием.

– Здесь самогонкой пахнет, – сказал Митрофан, дергая щелястую дверь.

В железке лениво потрескивали дрова, будто за стеной давили тараканов. Против кути, в решетчатом садке воевали куры, наполняя избу зловонием. Гурьян не успел еще занести руки для креста, как из постельных лохмотий поднялась раскудлаченная беловолосая голова.

– Ково бог дает? – спросил женский молодой голос.

– Таежных принимаешь? – кашлянул вожак.

– Добрых как не примать. Откуда будете?

– Из малдованова королевствия, из печи на лыжах, – загнул прибаутку вожак. – Лучше скажи: горячим торгуешь?

– Солдатка я, дак поневоле займывамся.

Митрофан сбросил котомку и взглядом уперся в разбухший живот хозяйки. Баба была складная, широка в бедрах. Правда, юбка и кофта молодухи потеряли первоначальную окраску и блестели от какой-то засохшей слизи.

– Где это горохом тебя обкормили? – кивнул вожак.

Хозяйка дерзко глянула в глаза приискателя и сморщила лоб.

По ее догадкам выходило, что в избу заявились люди действительно с «фартом», не какие-нибудь ширмачи голоштанные.

– Сала с яйцами жарь, – заказывал Митрофан. – Огурчиков бы в зеленом рассоле… Да не глазей, а то подадимся, где проворнее шевелятся. – Он потер руки и опять кольнул бабу надоедным словом:

– Кузов-то без мужика смастерила?

– Где? И нету, – хозяйка одернула юбку и уклончиво пояснила: – Сызмальства у меня живот необнаковенной, а вчера еще лешак дернул редьки с квасом напереться… Это и скрадыват твой глаз-от.

Яичница закипела говорливо. Солдатка достала из подполья лагун и, откупоривая затыч, похвалила:

– Жгучая, язви ее… Чиркни спичку – и сейчас же запластат, как порох.

– Лей штоф и найди нам хорошую тройку, – распорядился вожак.

Хозяйка боязливо оглянулась, сникла, как отшибленная с дерева ветвь: «фарт» уходил.

– Пошто не погостили? – взбросила испуганные глаза. Но Митрофан не удостоил ее ответом. После второго стакана вонючей самогонки, густо сдобренной мыловарной содой, Гурьян быстро ошалел, захотел спать. Вожак, наоборот, оживился. Он тряхнул парня за плечо и совсем другим, незнакомым голосом сказал:

– Не весь голову – не печаль хозяина. Завтра же садимся на чугунного коня и – в губернию… Липы бы только достать… Ты думаешь, Нагрюк и в сам деле глот? Ошибаешься, сосунок… Ты мне по нутру пришелся, и сделаю я тебя черту братом. Это яичко разломим пополам, но оно – тьфу. Амбар золота будем иметь и курам бросать замест пшеницы. Мы еще рудного здесь клюнем.

Гурьян плохо понимал намеки и одно только твердо усвоил, что Митрофан боится отдать кому-нибудь найденный источник. У парня лукаво закрадывалась надежда при случае припугнуть вожака и этим отвоевать причитающуюся часть добычи.

Пока подавали лошадей, Митрофан сходил в лавку и, воротясь, сунул в руку Гурьяну три сотенных бумажки.

– Это на коня и корову, а в губернии карман забью этим тряпьем! – хвастливо сказал он.

С солдаткой расплатились щедро. Вожак презрительно отбросил сдачу и хлопнул бабу по лопаткам.

– Жди в другой раз, молодуха.

Сибирские кони несли свирепо. Обиженно пели полозья, трещала ломкая сбруя. Приискатели кутались в ямщицкие барловые дохи. Шестьдесят верст уплыли назад за четыре часа. В сумерках, черных, как сажа, розвальни пропылили по Верхотурихе.

Еще издали Гурьян заметил, что в его квартирешке нет огня. А когда подъехали к воротам, то увидели, что окна второй половины избы были заколочены снаружи тонкими тесинами.

Гурьян нетерпеливо ворвался в квартиру плотника-соседа и от порога взревел:

– Умерла?

Парню изменили ноги. Он тяжко упал на застонавшую лавку. Семья плотника ужинала при тусклой коптилке. В парной чад избы ворвались запахи тайги и седая струя морозного воздуха.

– Третьего дня закопали, – откуда-то из темноты прохрипел женский чахоточный голос. – От колотья в грудях и дошла.

В эту ночь Гурьян впервые напился до потери сознания. Проснулся он со связанными руками. От хмельного озноба трепетало тело. Митрофан вышучивал:

– Ну и сметана ты кислая. Ставай, опохмеляться будем.

Глава вторая

1

На вокзале шум, толкотня, споры. Харбинские спекулянты с набитыми сарпинкой кошелями и чемоданами горлохватом брали буфет, занимали зал первого класса, стеной отшибали пассажиров с перрона. Половина их козыряла перед жандармерией солдатскими завшивленными в окопах шинелями и поддельными бумажками об освобождении в бессрочный отпуск. Над головами кишащих людей проносилось:

– Отстань!

– Ишь мурло-то нажрал в тылу!

Гурьян боязливо наблюдал, как старый маленький человек с белой бородой колотил под бока какого-то оборвыша, и, брызжа слюной, повторял:

– Я тебе дам! Я тебе дам, ворюга!

В вагон пробрались с бою. Вожак принял серьезный вид и строго предупредил Гурьяна:

– Не болтай!

В воздухе, в расточительных разговорах людей властно слышалось одно, что войне приходит конец. Царские стражники охотились больше за дезертирами, срывали с них взятки шевровой кожей, китайской сарпинкой и маньчжурским спиртом.

Гурьян в первый раз столкнулся с женщинами, напористыми, как половодная лава. А они, растерявшие по длинным путям женский стыд, подталкивали его локтями и озорно посмеивались.

Гурьян страдал с похмелья и не отходил от своего вожака.

Правую руку он держал в кармане, похрустывая сотенными кредитками. Обстановка поезда была не похожа на ту, которую представлял в избушке, под певучие, всполошенные звуки тайги. Людское смятение пугало парня. Но надежда, что он скоро будет в большом губернском городе, о котором слыхал много хороших слов, бодрила.

Ведь вообще-то он давно рвался на новые места, к новым зрелищам, а может быть, и действительно за сказочным счастьем.

На третьей станции вожак послал Гурьяна за кипятком.

Поезд по обыкновению стоял долго. Около водоразборной будки парня взяли в тиски харбинские спекулянты.

– Гони этого чертоидола! – шумели в толпе.

– Ишь медвежатник, чалдонская лопатка!

Около крана Гурьяна сунули в затылок за то, что он оттолкнул бабу с длинными блестящими серьгами и вперед набрал воды.

– Орясина! – завопила спекулянтка. – Было захлестнул своей оглоблей.

Гурьян заметил, что ихний вагон остановился против фонаря. Теперь же поезд был разорван. У парня задрожали колени. Вперед пыхтел паровоз. Гурьян бросился к вагону с зелеными занавесками на окнах и изумленно остановился.

– Нарыков! Это как сюда попал?

С площадки вагона ему улыбалась Таня.

– Ты в город? Вот хорошо! Вагон ваш отогнали вон туда, я заметила, как ты выскакивал.

Девушка повернулась к белокурому парню в черной тужурке и потеряла Гурьяна в хлынувшей толпе.

2

На вторые сутки перед вечером город мелькнул белыми огнями. Митрофан увлек растерявшегося Гурьяна на перрон и подошел к извозчику с плутоватыми глазами и бляхами на широком поясе.

Приискатель и возница смерили взглядом друг друга.

– Фартовые? – сразу определил извозчик.

– Они самые. Где приискатели застолбились?

– На Сарайной и Подгорной больше…

– Арлаху знаешь?

– Арканщика-то? Как же… С месяц, как из тюрьмы выполз.

– Вон что! За что отбывал?

– Заарканил енотку, а в ней человек оказался, ну, и наскочили духи. К греху, коню в канаве ногу сломал.

– Вези к нему.

От берегов реки узорчатыми шершавыми зубцами нарастали льдины. Над рекой и городом зыбко качались водянистые туманы. По длинному мосту сталкивались пешеходы и извозчики. Гурьяна пронизывал мороз. Он осмысливал разговор между извозчиком и Митрофаном. Начинал понимать, что в нехорошее место везет его вожак. Здесь было страшнее, чем в тайге. Улицы города петляли, как взвихренные мысли парня. Почти на каждом квартале извозчик упирался в забор и опять вилял в темный закоулок.

«Вот также соболь делает свои тропы в каменных россыпях», – думал Гурьян.

Извозчик доставил их в такой трущобник, что удивился даже вожак. Дверь темного подвала открыла глазастая женщина, сразу напомнившая Гурьяну харбинок в вагоне. Он два раза стукнулся лбом о какие-то подвальные балки, пока не очутился в сырой и душной комнате. Митрофан оглянул полную руку женщины с нанизанными на каждый палец кольцами и в упор спросил:

– Арлахина будешь?

Женщина вильнула глазами перед Гурьяном и беспричинно рассмеялась.

– Сегодня Арлахина, а завтра могу быть твоей.

Бесстыдный, хрипловатый этот смех не понравился и Митрофану.

– Фальшивка, – презрительно бросил он, повернув лицо к Гурьяну.

Подвальное помещение разделяла зеленая перегородка. Оно было почти пустым, если не считать длинного стола, скамейки и шкафа, обклеенного пыльной газетной бумагой. Из-за перегородки послышался кашель, от которого дрогнули занавески.

– Кто шумит?

Гурьян отшагнул назад, когда к ним вышел сутулый великан с сизыми усами и беспокойно бегающими раскосыми глазами. Человеку на вид было не больше сорока пяти лет, но он был седой, с изморщенным, опухшим от постоянных перепоев лицом. Парень прикинул на глаз и заключил, что в деревне напрасно его, Гурьяна, называли верзилой.

– Что манжетки затряслись? – пробасил хозяин, заметив растерянность парня.

Приискательские фасонные сапоги и запорожские шаровары придавали фигуре Арлахи вид таежного франта, налетчика, заправского золотничника. С Митрофаном он поздоровался без особого радушия. Видно было, что в людях он нуждался мало, а в их дружбе – особенно.

– Работаешь? – спросил его вожак.

– Арканил, но вывернули совсем с требухой… Коняг завожу, да деньжат не хватает.

– Выручим на первый случай!

– С прибылью, значит? – обрадовался хозяин.

– Некорыстную зашибли вот с этим парнем. Где братия гуляет?

– В ресторане «Алдан». – Глаза Арлахи горели, как у волка ночью.

– Едем туда?

– Когда ночь напополам разломится. Сейчас на духов напоремся…

3

Женщина, которую Арлаха называл Домной, нажарила мяса с луком. Вкусный запах дразнил аппетит проголодавшихся путников. На столе появилась бутылка харбинского спирта, пара соленых омулей и огурцы.

Гурьян поперхнулся первым стаканчиком крепкого зелья и отказался пить. Он боязливо посматривал на узкий лоб и дерзко бегающие косые глаза хозяина. Затылок Арлахи был приплюснут, торчал назад брюквой, а челюсти работали, как мельничные жернова.

По сравнению с ним вожак казался мелким и ничтожным, как ишак против битюга.

Домна хлестала спирт наравне с приискателями и не пьянела.

– Слюнявый? – захмелевший хозяин кивнул на Гурьяна.

– Молод, но парнишка напористый, – ответил Митрофан.

– В работу надо пустить…

– Сам след нанюхает.

Приятели веселели. На столе, хрустально переливаясь, вздыбилась вторая бутылка. Арлыха вынес из-за перегородки сияющий перламутром и вороненым лаком баян. Широко развернув плечи, он давнул на басы. Плечи Домны задрожали, как густой студень, женщина знала нрав и вкусы своего временного повелителя. Одним прыжком выскочила на средину комнаты и рассыпала чечетку:

 
Ах шмара моя, шмара
Стоишь дорогова, —
Навернула одного,
Выверни другого.
 

Серьги и кольца брызгали россыпью лучей. Женщина раскинула по плечам обжеванные завивкой волосы, дрожа заласканными грудями, разжигала страсти угрюмых таежных скитальцев. Она знала падкую натуру охмелевших и расточительных в таком состоянии людей.

Половицы жалобно заскрипели, когда по ним ударил грузными сапогами взбешенный вожак. Маленькая голова Арлахи ушла в прямые плечи и в табачном чаду Гурьяну казалась луковицей. Хозяин рьяно мотнул головой и рявкнул:

 
Ах шмара моя, шмара
Почаще ходи.
Эх, побольше, побольше,
Побольше носи.
 

Глаза вожака мутнели. Он исступленно колотил ладонями по гулким голенищам, обливался грязным потом, пахнущим смолой. Гармонист оборвал пляску и проглотил стакан спирта.

– Не наводи хмару, – обратился он к Гурьяну. – Хочешь смастачу из тебя доброго арканщика? – От тяжелой руки хозяина у парня заныли лопатки.

– Ну, катим, Митроха!

Арлаха оглянул истлевший азям гостя и скосил глаза на Домну.

– Подкинь ему чего-нибудь.

Митрофану Арлахина бобриковая тужурка пришлась как раз до ступней сапог.

– На монгольского попа смахиваешь, – сказал хозяин.

Домна проводила дружков на улицу и вернулась, вздрагивая голыми плечами. Ее расплывшаяся физиономия помрачнела, покрылась грязными пятнами. Она открыла шкаф и залепила лицо пудрой.

– Ты почему не пошел с ними?

Женщина подсела к Гурьяну и блудливо толкнула его локтем.

– А они куда пошли?

Глаза Домны закатились.

– Ни бельмеса ты, я вижу, не понимаешь… Не выперился еще. У твоего компаниона што есть? Золото? Ну, ну, не крутись, насквозь тебя вижу…

– Есть золото, – признался Гурьян.

– То-то, сметанник ты… Они пошли в «Алдан», по-нашему поплавок, где гуляют все хорошие воры и кошевочники… Если рука зайдет, то Арлаха может твоего поводыря вывернуть кверху овчинкой, и прощайся тогда со своими денежками.

Гурьян хотел встать, но Домна удержала его.

– Посиди… Ты не знаешь, что такое кошевочники?

– Нет, – нахмурился Гурьян.

– По здешним местам это первые налетчики. Пара хороших лихачей, аркан в руки и пошел… Попадется какой-нибудь лягаш в соболях или каракуле, а тут ему аркан на душу – и ваших нет… Тебя, длинноносого, Арлаха, видно, на это дело хочет обучить.

– Меня?

У Гурьяна остекленели глаза, толчками заколотилось сердце.

– Не меня же, – безмятежно продолжала Домна. – Тут надо с конями сладить и хорошо удавку наметывать, а ты, видать, не выболел.

Женщина вдруг озорно захохотала и припала к плечу Гурьяна.

– Угости коньячишком, зелененький.

Парню жаль было менять деньги, но делать было нечего. Домна жадно схрустнула в руке бумажку, а через полчаса на столе приветливо искрилась коричневая бутылка. Женщина отхлебнула из чайного стакана, Гурьян ждал сдачи. Но Домна снова села рядом и, впадая в дружественный тон, продолжала начатый разговор:

– Врюхались вы сюда в доску… Я раньше тоже в горничных жила, но один стервец завлек меня и бросил… Семь лет в заведении держали, а теперь вот Арлашке досталась… Вор он страшный, но с ним неголодно… Если ты останешься, то могу быть твоей втихаря. – Она потянулась и прошептала: – Ах, как охота в «Алдан».

– Ну и иди, – обрадовался Гурьян, затаив мысль о побеге из подвала.

– Нельзя мне туда… Городушница я. Засыпалась по одному делу, а духи ниточки теперь разматывают.

Домна шаткой походкой прошла к столу и выпила все оставшееся в стакане. Она пьяно улыбнулась и липкими губами потянулась к Гурьяну.

– Свеженький ты, как малосольный груздь. А только от Арлашки я уйду. Рука у него чугунная, ой, особенно, когда напьется.

Домна положила ногу на колено Гурьяну и заглянула в глаза.

Гурьян порывисто поднялся. В первое мгновенье он хотел бежать из притона. Но Домна выдернула из-за ящика кинжал и преградила ему путь.

– Ушомкася-ка, – коварно рассмеялась она. – И наперед позапомни, что от Арлахи в этом городе никуда не нырнешь. Да у тебя еще и липы нет, а без бумажки живо упрячут.

Гурьян о пустился на порог. В пьяных словах этой гиблой женщины он понял жуткую правду. На дворе дымно свирепствовал сорокаградусный мороз. Идти было некуда.