Текст книги "Гражданская война в России: Оборона Крыма"

Автор книги: Петр Врангель

Соавторы: Яков Слащев-Крымский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Дело тянулось, но при вступлении через две недели Врангеля в командование Брянский был освобожден и отпущен за границу.

Тогда стало ясно, что во всем этом темном деле Врангель принимал активное участие вместе с Брянским, а [69] Шиллинг по своей глупости выполнял пассивную роль игрушки{22}.

Перед самой новороссийской эвакуацией Деникин удалил Врангеля со службы и предписал ему покинуть Крым. Врангель медлил, но, не найдя поддержки своим мятежным планам, принужден был подчиниться. На прощание я сказал Врангелю, что не советую ему ехать дальше Константинополя, потому что сведения о Деникине самые плачевные и потому его (Врангеля) назначение ввиду общего настроения верхов должно состояться. Врангель подтвердил сказанные им раньше слова, что если он будет главнокомандующим, то даже в случае неустойки на фронте он обеспечит спасение и устройство в будущем чинов своей армии. Видимо, ему страшно хотелось власти и он мнил себя администратором и гражданским правителем, что очень трудно ожидать от военного, отдавшегося всецело своему делу. Должен сказать откровенно, что тогда я об этом не задумывался и лишь инстинктивно отмежевывался лично от всяких гражданских дел, в которых чувствовал себя нетвердо.

Еще до приказа об исключении Врангеля со службы последний обратился к Деникину с резким письмом, полным упреков за сделанные ошибки, за личное честолюбие и самомнение, принесшее вред общему делу, и за несправедливое отношение к нему, Врангелю. Это письмо Врангель размножил во множестве экземпляров и распространил в войсках. Конечно, такое антидисциплинарное действие не могло быть терпимо, переполнило чашу терпения и сломило нерешительность Деникина.

Он ответил Врангелю очень кратким письмом с указанием на его личное честолюбие и возмутительные действия и дал приказ об исключении Врангеля со службы. [70]

Время шло. Началась кошмарная новороссийская эвакуация, при которой Деникин бросил свою армию на произвол судьбы и на милость победителя.

Сам он совершенно пал духом и ни к чему не годился; имя его произносилось с проклятиями…

Слои населения, сочувствовавшие Добровольческой армии, открыто говорили, так же как и армия, о необходимости его замены, причем выдвигались два заместителя – Врангель и я. Впутываться во всю эту историю гражданского управления я не считал себя способным. С «союзниками» я был на ножах. Врангелевщина продолжалась бы, разлагая фронт, и я решительно отверг всякую мысль стать во главе движения, в особенности при моем личном внутреннем расколе и необходимости ладить с союзниками, которые помогать будут не даром.

Подняли вопрос о заключении мира с красными; до этого мира удержать фронт я считал себя способным, но возиться с тылом – нет.

Учитывая все это, я послал Врангелю с графом Гендриковым извещение, что дальше ему ехать нельзя, а что надо быть готовым принять командование.

Лиц, не веривших Врангелю за его предыдущие поражения и интриги, я успокаивал тем, что постараюсь остаться ведать фронтом, предложив Врангелю себя как начальника штаба. Элементы, не верившие Врангелю, успокаивались: я сам, уже колеблющийся, сделал еще раз шаг на поддержку белых и во вред красным – каюсь, но что делать?! Половинчатых решений я никогда не признавал. [71]

Глава XIII.

Конец командования Деникина. Вступление в командование Врангеля

Перед новороссийской эвакуацией ко мне прибыл тесть Деникина, генерал-майор, фамилии его не помню{23}, и стал зондировать почву, может ли Деникин приехать в Крым. Я сразу не понял того, что он опасался моего соперничества. Он начал очень издалека о том, следует ли главкому быть на Кавказе или в Крыму. Я ответил, что, конечно, в Крыму, и обещал доложить главкому план эвакуации армии в Крым. Затем он меня спросил, не угрожает ли что-нибудь главкому в Крыму. На это я ответил, что за шальную пулю террориста я отвечать не могу, потому что сам ее ожидаю и никто от нее не гарантирован, но, во всяком случае, тут спокойнее, чем на Кавказе; за все же остальное я ручаюсь.

Вот краткая суть длинного и путаного разговора с тестем Деникина. С этим он и уехал. [72]

А Добровольческая армия отходила. Видя беспорядочный отход и зная неподготовленность эвакуации, я сейчас же после Юшуньского боя и разговора с тестем Деникина, т.е. около 15 марта, отправил Деникину доклад с предложением отводить главную часть сил, особенно конницу, на Таманский полуостров.

Вместе с тем я обратился с просьбой разрешить мне занять последний по устью Кубани своими войсками.

После юшуньского разгрома я брался удержать Крым, даже выделив часть своих войск на Тамань, куда намеревался послать 1500 человек. В помощь защитникам Тамани, конечно, должны были быть выделены и сохранившие стройность части Добровольческой армии.

Деникин на этот доклад, хотя была расписка в его получении, и на ряд моих повторных запросов даже и не ответил. Что это было? Боязнь меня, как возможного узурпатора, или что-нибудь другое, не знаю! – но из-за этого погибли тысячи людей. Только в момент новороссийской эвакуации, когда на Тамани не было никого, т.е. через 2 1/2 недели, я получил от Романовского телеграмму: «Главком разрешил Таманский полуостров занять, если вы считаете нужным». Я на это мог только ответить: «Думаю, что надобность миновала».

Совершилась новороссийская эвакуация, подробности которой достаточно описаны и о которой я писать не стану. Банды обезумевших и проклинающих Деникина и все командование белых прибыли в Крым, и в это время в Севастополе, по докладу начальника контрразведки Севастополя и морской, должно было состояться выступление сочувствовавших красным элементов.

Арестовано было 14 «главарей» и им предъявлено обвинение в заговоре против «государственной» власти, улики все были налицо: «главари» захвачены были при помощи провокатора в указанный момент с поличным. После указанного ареста все судьи и лицо, которое должно было утвердить приговор, комендант Севастопольской крепости генерал-лейтенант Турбин, получили смертный приговор на случай осуждения арестованных. Начальник контрразведки страшно волновался: рушится [73] с освобождением последних не только вся тайная агентура, но и выступление состоится, а на фронте красным подкрепления подвозились; надо было мне либо расписаться в несостоятельности и предать всех своих подчиненных, либо по вызову явиться в Севастополь.

Я прибыл туда{24} и приказал погрузить обвиняемых в мой поезд, чтобы судить на фронте. Контрразведка советовала мне сделать это тайно, но я на это ответил, что мое правило: сведения о смертных приговорах, утвержденных мною, распространять для общего сведения – и что на смертную казнь я смотрю как на устрашение живых, чтобы не мешали работе. Ни одного тайного приговора к смертной казни никогда я своей подписью не утверждал. Так было сделано и в данном случае.

Следует отметить, что ни одна рабочая организация, как это делалось раньше, не обратилась с заступничеством за приговоренных. Единственно, кто это сделал, и то после казни, – это Мельников, «премьер-министр» Деникина, разговор с которым мною был опубликован в газетах.

Деникин прибыл в Феодосию около 29 марта. Я ожидал, что он вызовет меня, желая ознакомиться с положением на фронте, но вызова не последовало. А вместо этого я получил телеграмму, в которой объявлялось об уходе Деникина и назначении совещания из представителей от корпусов для выбора нового главнокомандующего. Я ответил на это, что выборное начало в моей голове не укладывается и что заместитель должен быть назначен им самим. Одновременно я просил разрешения приехать к нему в Феодосию. Надо же было мне поговорить с Деникиным раньше, чем решиться вызывать Врангеля (посылка Гендрикова, см. выше). Деникин ответил мне приказом ехать на совещание. Совещание состоялось 3 апреля, и в это время красные предприняли набег на Перекоп, но, потеряв два орудия, перешли на Чаплинку. [74]

Поздно вечером 3 апреля я прибыл на совещание и, наотрез отказавшись голосовать, уехал на фронт. Выборы были сорваны. На вопрос Драгомирова, кто же мог бы быть назначен Деникиным, ответил: «Думаю, что Врангель».

5 апреля 1920 г. Врангель вступил в командование Вооруженными силами Юга России. Деникина я так и не видел, и это, пожалуй, к лучшему: я его помню заблуждающимся, но честным и энергичным человеком; видеть же нравственно павшего человека, неспособного признать своих ошибок и предавшего в своем бегстве доверившихся ему людей, не стоило. Так гибла вера и в правильность идеи, за которую боролись, а в данном случае и в руководителя движения, в его честность и энергию. Облик нового руководителя уже выяснился; настроение падало, и углублялась подготовка смены идеалов. (Сменовеховство).

Состояние войск, прибывших в Крым из Новороссии, было поистине ужасно: это была не армия, а банда. Орудия и обозы были брошены. Ружья и часть пулеметов сохранил еще Добровольческий корпус, в который была сведена Добровольческая армия, под командой Кутепова. Донцы и кубанцы в большинстве и этого не имели.

Боялись сгружаться с парохода, ежеминутно ожидали падения Крыма.

Все беглецы были размещены в тылу, и на Крымский корпус, и в частности на меня, Врангелем была возложена защита Крыма.

Красные перебрасывали свои части с Кавказа на Крымский фронт.

От тыла я на этот раз окончательно освободился. Уже перед тем, с приездом Шиллинга, я от ведения им отошел, но не совсем, потому что Шиллинг, чувствуя себя дискредитированным, присылал мне на подпись более важные свои приказы и мне невольно приходилось вникать в тыловую жизнь. Получалась оригинальная картина, о чем сообщали даже газеты: приказ главнокомандующего, под которым стояла его подпись, скреплялся подписью командира Крымского корпуса (3-й корпус во время защиты Крыма был переименован Деникиным в Крымский). [75]

Тыловой деятельностью у меня не было ни призвания, ни времени заниматься, поэтому и в бытность мою единым представителем военной власти в Крыму она была мною возложена на начальника штаба корпуса полковника Дубяго, который большую часть времени и проводил в Симферополе; я же появлялся в особо важных случаях, как это было с орловщиной и т.п. Теперь в Крыму оказалось слишком много штабов: что ни город, то штаб, и даже начальники гарнизонов отошли на второй план, подчинившись временным старшим начальникам.

Надо сознаться, что беженцы начали мстить в Крыму левым элементам за свои унижения в Новороссийске. Особое рвение в этом отношении проявлял корпус Кутепова, штаб-квартира которого была в Симферополе. Поставленный мною там начальник гарнизона полковник Гильбих за свою «мягкость» был быстро отчислен, равно как и другие назначенные мною во время орловщины начальники. Я ведал исключительно фронтом с 1 апреля 1920 г.

На мирные переговоры с красными были большие надежды, но исключительно платонические. Дело вперед не подвигалось. Епископ Вениамин собирался организовать крестный ход для движения в расположение красных, но в храбрость этого пастыря плохо верилось. Красные же, как я уже сказал выше, концентрировали войска.

Особенно меня беспокоил Чонгарский полуостров, где красные стояли вплотную к Крыму и теплая погода позволяла им жить на полуострове под открытым небом и спокойно подвозить и сосредоточивать войска.

Относительно идеологии белых в это время приходится сказать мало определенного. В головах как-то все перемешалось, кошмар кавказского и одесского поражений стоял перед глазами и давил настроение. Не верилось в лучшее будущее. Надо было как-нибудь добиться мира, чтобы спасти эту толпу обезумевших людей, тех же, которые слишком дискредитировали себя в глазах красных, куда-нибудь эвакуировать. Следовательно, нужно было обеспечить оборону Крыма и первым долгом [76] занять Чонгарский полуостров, чтобы образовать из него охранительный буфер.

С другой стороны, говорить громко о мире с красными было нельзя. Как только стали говорить о возможности мира после «воцарения» Врангеля, фронт стал разлагаться. Начались частью грабежи, частью даже перебежки к красным (перебежало до 70 человек), и службу стали нести спустя рукава. В связи с усилением красных сил на фронте создавалась определенная угроза их вторжения в Крым благодаря разложению частей. Положение стало настолько серьезным, что мне пришлось обратиться к Врангелю с докладом, что надо вести переговоры тайно, а войскам пока объявить, что борьба продолжается, иначе большевики, узнав о разложении в крымских войсках, ни на какой мир не согласятся, а просто возьмут Крым силой. Мой доклад был принят. Врангель, дав приказ о продолжении борьбы, обещал мне вести переговоры о мире, но тайно. [77]

Глава XIV.

Встречные бои 22 и 29 апреля 1920 г.

Как я уже говорил выше, подвоз красными новых частей и наступившая теплая погода, дававшая возможность концентрировать войска на Чонгаре, создавали угрозу Таганашскому и Тюп-Джанкойскому участкам Крыма, что сильно меня беспокоило. Поэтому я решил предупредить красных, атаковать их до их сосредоточения, и занятием Чонгарского полуострова опять создать буфер между Северной Таврией и Крымом. Кроме того, ввиду мирных переговоров я рассчитывал убедить этим красное командование в том, что белые вовсе не слабы и что лучше оставить их в покое.

Что это есть война классовая и что Советская Россия не может согласиться на буржуазный нарост на своем юге, тогда я не понимал, а пример существовавшей в то время меньшевистской Грузни утверждал меня в моих заблуждениях. Главная задача была – добиться спасения и урегулирования вопроса о рядовой толпе белых, бывших в Крыму. [78]

Как бы то ни было, толкаемый своей политической безграмотностью и военными соображениями, я решил атаковать сам.

В ночь на 22 апреля было приступлено к починке железнодорожного моста через Сиваш. Больших сил ввиду беспокойного положения на Перекопе я сосредоточить не мог и ограничился выдвижением на позицию бригады 13-й дивизии (около 500 штыков) и батальона юнкеров (около 120 штыков) с 8-м кав. полком (бывший конвой, около 300 шашек) в резерве. Кроме того, были подтянуты 4 бронепоезда, один из которых имел дальнобойные 8-дюймовые морские орудия.

На берегу Сиваша имелись построенные мною еще зимой небольшие ветки-тупики, чтобы бронепоезда могли маневрировать, а не только стоять друг другу в затылок. Таким образом я обеспечил за собой превосходство в артиллерии. Починка железнодорожного моста, находившегося посредине почти двухверстной гати, за ночь закончена не была. Красные держались активно и со своей стороны делали попытки проникнуть на гать.

Борьба бригады 13-й дивизии с красными закончилась тем, что после обоюдных неудач продвижений гать с железнодорожным мостом осталась нейтральной и цепи борющихся сторон залегли по берегу Сиваша.

Одновременно красные делали попытки проникнуть на Тюп-Джанкойский полуостров, но эти попытки я игнорировал, решив, что если одержу верх вдоль железной дороги, противник сам будет вынужден очистить Тюп-Джанкой.

Таким образом, ряд встречных столкновений на местности, не дававшей возможности развернуться и нажать на чувствительные места противника, не дал успеха ни той, ни другой стороне. Количество сил играло мало роли, потому что их негде было развернуть. Благодаря наличию у белых морских орудий бронепоезда красных держались в отдалении и перевес артиллерии был на стороне белых, но одним этим бой не решался. Время стало клониться к вечеру, когда красные, видимо, получили сильные подкрепления артиллерией, потому что развили [79] сильный и меткий артиллерийский огонь по легким бронепоездам, среди которых стоял и мой поезд: полетели стекла. Не менее сильному обстрелу подверглись и цепи. Приказав бронепоездам сосредоточить огонь по цепи красных, я послал адъютанта, штабс-ротмистра Шебеко и ординарца Нечволодова (свою жену) к цепям передать приказ двинуться на гать. Не прошло и десяти минут, как пришло донесение, что штабс-ротмистр Шебеко убит, а ординарец Нечволодов ранен, цепи 13-й дивизии под сосредоточенным огнем красных подаются назад и очистили местность около гати. Цепи красных спускались к гати.

Получалась угроза самому Крыму; починенный белыми мост должен был достаться в руки красных. Правда, в резерве были юнкера и 8-й кав. полк, на которых только можно было рассчитывать в случае, если красные ворвутся на южный берег Крыма, так как неудача белых должна была деморализовать 13-ю дивизию, получавшую пополнения исключительно из пленных красноармейцев 46-й стрелковой дивизии, бригада которой сейчас форсировала гать. Надо было прибегнуть к последнему средству, всегда выручавшему до сих пор, это средство – личный пример начальника.

Поэтому я отдал приказ юнкерам построиться в колонне по отделениям и двинул ее на гать с мостом. Артиллерия красных стала стрелять беспорядочно: ни один снаряд не падал на гать, многие шрапнели падали на удар, давая камуфлеты{25}, – очевидно, орудийная прислуга второпях не устанавливала дистанционных трубок.

Ружейный огонь был не менее беспорядочен; несмотря на почти 2-верстное расстояние, пули летали через головы.

Батальон втянулся на гать; сначала отдельные люди красных, а потом и вся их цепь стала отбегать назад, артиллерия смолкла – видимо, взялась в передки, – сзади неслось «ура» бригады 13-й дивизии, нестройными толпами сбегавшей на гать, а юнкера шли с музыкой (оркестр). [80]

Я невольно подумал, что достаточно было бы одного пулемета и одного орудия у красных, но в недрожащих руках, чтобы смести все это, но такова сила нервного шока, который всегда возможен во всяком бою. Ошеломить можно кого угодно.

К сумеркам 22 апреля части бригады 13-й дивизии достигли и закрепились у станции Сиваш. Юнкера за описанную атаку не потеряли ни одного человека. Станция Джумбулук была занята в последующие дни.

В тылу между тем шла интенсивная реорганизация частей, и ввиду концентрации красных сил против Крыма Врангель решил постепенно выдвигать на фронт наиболее боеспособные части 1-го армейского корпуса Кутепова. Приказом его Добровольческий корпус был переименован в 1-й, а Крымский – во 2-й; кроме того, сколачивался еще 3-й корпус, Писарева; конница была сведена в конный корпус Барбовича. Донцы пока составляли один корпус, а кубанцы – одну дивизию, но были без лошадей, кроме Морозова (донцы). При 1-м и 2-м корпусах было по одному кав. полку; в 3-й корпус, Писарева, входила Чеченская дивизия генерала Ревишина.

В первую голову на фронте должны были появиться Алексеевский полк и Дроздовская дивизия генерала Витковского{26}, но выдвижение это было сделано крайне оригинальным способом, а именно десантной операцией Алексеевского полка к деревне Кирилловка, откуда он вышел на железную дорогу. Мой 2-й корпус об этом десанте предупрежден не был и продолжал находиться на Чонгаре. Это привело к почти полному уничтожению высаженного десанта Алексеевского полка. Аналогичная история произошла с десантом Дроздовской дивизии у Хорлы – она принуждена была драться одна с превосходными силами красных, а 2-й корпус находился в полном неведении, что творится к западу и северу от Перекопа. [81]

Дроздовская дивизия, правда, пробилась к Перекопу, но понесла потери около 350 человек и несколько орудий. Я же сам в это время был на Чонгаре, где пришлось подпирать бригаду 13-й дивизии, оставившую под давлением красных занятую перед тем станцию Джумбулук. Положение было восстановлено, но было бы много важнее мне быть на Перекопе и своим наступлением помочь Дроздовской дивизии.

Оказалось, что Врангель через агентурную разведку узнал, что красные предполагают нанести удар на Перекоп 30 апреля, и с целью расстроить их план направил Дроздовскую дивизию в Хорлы, чтобы она вышла во фланг атакующим Перекоп красным. Мой же корпус по плану обороны Перекопа не удерживал и старался заманить красных под удар из перешейка с трактиром или даже под Юшунь. На этот же раз благодаря десанту у Хорлы красные были отбиты даже перекопским охранением, но для помощи дроздовцам силы на Перекопском перешейке не было, и они должны были пробиваться почти исключительно своими силами.

Была ли это небрежность Ставки, или в этом сказывалось полное неумение Врангеля управлять частями на широком фронте, сказать не берусь, но, судя по последующим боям, вернее последнее предположение.

Во всяком случае, прорыв красных в Крым был отбит, но с значительно большими потерями, чем это было необходимо.

Таким образом, апрельские попытки красных прорваться в Крым успехом не увенчались. 2-й корпус, кроме этого, занял Чонгарский полуостров и выдвинул охранение на Сальковский перешеек. [82]

Глава XV.

Период до наступления Врангеля в Северной Таврии

Наступило затишье; массы надеялись на мир. Врангель усиленно скрывал все перипетии этого вопроса, не отвечая даже на прямо поставленные вопросы. Наконец, стало известно, что англичане с красными не договорились и предлагают Врангелю предпринять самостоятельные шаги. Французы указывали на безнадежность этого предприятия; они дали понять Врангелю, что ему надо сначала показать силу своей армии и тогда красные пойдут на уступки. В этом духе Врангель и вел пропаганду не только среди солдат, но и среди лиц высшего комсостава, по крайней мере мне, командиру корпуса, ничего большего о закулисной игре известно не было. Выставлялось, что красные сбросят нас в море, а за границей нас никто не примет, если мы не будем бороться; если же мы захватим Северную Таврию, то Украина и Дон готовы восстать, и т.п. Конечно, все уснащалось невероятными рассказами о зверствах большевиков и восстаниях во всех концах России. Создавалась картина, [83] что бороться нужно если не ради идеи, то во имя безвыходного положения, во имя спасения от зверств, ожидавших побежденного.

Тогда я почти ни во что не верил. Если меня спросят, за что я боролся и каково было мое настроение, я чистосердечно отвечу, что не знаю. Это было время, когда я переходил от отчаяния к надеждам, когда неоднократно решал все бросить и уйти, но сейчас же приходили соратники и начинали говорить о малодушии, о том, что нельзя бросать армию в тяжелый момент, что это – предательство своих. Возникал также вопрос, куда же ехать и на что жить за границей, которая, конечно, от беглеца отвернется, а может быть, и вышлет.

Не скрою, что в моем сознании иногда мелькали мысли о том, что не большинство ли русского народа на стороне большевиков, – ведь невозможно же, что они и теперь торжествуют благодаря лишь немцам, китайцам и т.п., и не предали ли мы родину союзникам. Но эти мысли я как-то трусливо сам отгонял от себя и противопоставлял им слухи о восстаниях внутри России и т.п.

Это было ужасное время, когда я не мог сказать твердо и прямо своим подчиненным, за что я борюсь.

29 мая я подал в отставку. Врангель взял мой рапорт и прочел мне целую нотацию о том, что уходить с поста теперь нельзя, что это есть удар в спину армии, что с моим именем в Крыму слишком много связано и мой уход гибельно отразится на настроении; приписка же в рапорте о нежелании командовать и о согласии быть рядовым есть фраза – это не поднимет настроения войск, а, наоборот, подчеркнет, что наверху неладно. Высказав мне эти соображения, Врангель разорвал мой рапорт.

Я принужден был остаться и продолжать нравственно метаться, не имея права высказывать своих сомнений и не зная, на чем остановиться. Подчеркиваю: с сущностью борьбы классов я не был знаком и продолжал наивно мечтать о воле и пользе всего внеклассового общества, где ни один класс не эксплуатирует других. Это было не колебание, но политическая безграмотность. [84]

В тылу между тем разыгрывалась история «Донского вестника», в связи с которой были привлечены к ответственности генералы Сидорин и Келчевский по обвинению в разложении донцов эсеровской пропагандой самостийности Дона. Подробностей этого дела, находясь на фронте, я не знал, но для меня было ясно, что в суде идет невероятная подтасовка, и личность Врангеля выявлялась с очень некрасивой стороны{27}.

Закон о земле, разработанный Глинкой, никого, конечно, удовлетворить не мог. Вопрос о церковных землях татар разрешен не был.

Все это вызывало скопление зеленых в горах и их страшный рост – сочувствие населения вызывало их смелость и неуловимость. Прибывшая из Новороссийска армия утратила всякие идеалы и занималась грабежами – жалобы поступали со всех сторон.

Уже позже, в Мелитополе, Врангель собирал по этому поводу командиров корпусов и, несмотря на всю его нелюбовь и недоверие ко мне, ему пришлось поставить на вид, что на все корпуса, кроме 2-го (Крымского), поступают постоянные жалобы населения за грабежи.

И это верно. С грабежами требовалась суровая борьба и, конечно, пример начальника. А где же ему бороться, если у самого «рыльце в пушку»?

Во время защиты Крыма, еще в начале февраля, произошел грабеж, который по всем данным могли совершить только казаки конвоя Штакора-3, и сам начальник конвоя капитан Мезерницкий указывал, что это казаки и что, пока их не обуздают, он своими мерами бороться не [85] может. Это были все Георгиевские кавалеры, мои старые соратники по Кубани. Виновный не находился, и казаки его не выдавали. Тогда я не остановился перед расформированием всего конвоя и высылкой его из Крыма на Кубань на пополнение кубанских частей. Новый конвой, вскоре развернутый в 8-й кав. полк, был сформирован из крымчаков. Другие командиры корпусов этого не делали, а бездеятельность старших относительно преступлений поощряет новые.

Отсутствие определенной, ясно выраженной идеи и борьба только за свое существование, естественно, усиливали эти грабежи. Это было только логическое следствие развития основного лозунга борьбы и недоверия к командному составу.

Каждый член новороссийской и одесской армий, раз испытав ужасы эвакуации, хотел обеспечить себя на будущее и надеялся своевременно улизнуть. Высший командный состав показывал ему в этом отношении пример, и хотя главных героев предыдущих грабежей вроде Покровского, Шкуры, Мамонтова и т.п. уже в армии не было (они, кроме умершего Мамонтова, благополучно жили на награбленные деньги за границей), но оставшиеся шли по их стопам и своими действиями показывали пример подчиненным, а об упорной борьбе с грабежами лиц, у которых у самих рыльце было в пушку, конечно, не могло быть и речи.

Таким образом, ВСЮР быстро и определенно перешли на роль наемников иностранного капитала, готовые пойти туда, куда пошлет их хозяин. Если некоторые слепцы вроде меня ясно этого еще не понимали, то это не мешало факту оставаться фактом и событиям идти своим чередом, вовлекая в свой водоворот и этих слепцов, пока они, не желая идти по этому пути, не зная другого, не были самими событиями выброшены за борт несимпатичной им жизни.

Как я уже указал выше, переговоры о мире оставались безрезультатными и на Крым надвигался голод. Был задуман общий переход в наступление в Северную Таврию, так сказать, экскурсия за хлебом. Мною было [86] указано Врангелю, что легче всего этот вопрос дебуширования из Крыма может быть решен десантной операцией целого корпуса с движением на железнодорожную магистраль (рейд) и на базы красных в Мелитополе.

Выполнение этой операции было возложено на меня, причем я поставил условием, чтобы разработка плана велась исключительно мною, а я посвящу в нее только самого Врангеля, потому что лицам его штаба, вследствие болтливости некоторых (Шатилова и Коновалова) и неумения работать, я совершенно не доверяю.

Дальнейшие события показали правоту моей точки зрения: это была единственная операция, место назначения которой осталось тайной для красного командования; десантные же операции на Кубань и Дон стали известны красным задолго до их начала.

Мой план сводился к прорыву эскадры с десантом корпуса через Керченский пролив и движению ее в Азовское море. Чтобы затушевать место назначения эскадры, пунктом посадки я выбрал Феодосию, откуда десант мог быть высажен и в Новороссийск. Движение через Керченский пролив, где фарватер проходит в 1 1/2 верстах от берега красных, эскадры в 32 вымпела считалось делом невозможным, тем более что течение идет из Азовского моря, а идти мимо противника надо с застопоренными машинами, но вычисления показывали, что, взяв разгон, опасное место можно пройти по инерции.

Феодосия выгодна еще тем, что от нее самые тихоходные суда могли к вечеру сосредоточиться у Керченского пролива и взять разгон для его прохода.

В дальнейшем я предполагал высадиться на песчаной косе, что у деревни Кирилловка, и внедрить весь корпус в коридор, образуемый двумя полузаливами и полуозерами, двигаясь в направлении на станцию Акимовка, где прервать питание красных, стоящих против Крыма, и быстро захватить их базу – Мелитополь. Операция делалась очень возможной еще и потому, что красное командование не эшелонировало свои силы в глубину, а держало свои резервы близко к фронту и мое движение на Акимовку выходило в тыл даже фронтовым резервам. [87]

Мой план был Врангелем утвержден, и 20 мая мой корпус был сменен с позиции и поехал по железной дороге в Феодосию. Такое передвижение войск, конечно, не осталось незамеченным и вызвало разговоры. Я лично в разговорах нарочно сбивал лиц своего штаба о месте десанта, намекая за обедом на разные пункты Кавказского и Одесского побережья. Когда ко мне заходили корреспонденты с расспросами и спрашивали, будет ли десант, я ошеломлял их ответом – да, будет, с указанием района между Батумом и Одессой. Таким образом, все говорили о десанте (да этого и скрыть было нельзя), но никто не знал, где он будет.

5 июня 1920 г. суда снялись из Феодосии и с запечатанными конвертами вышли с открытое море, держа курс на юг. Там были вскрыты пакеты № 1. К ночи эскадра прошла мимо Керчи, где должны были присоединиться к ней боевые суда прикрытия, которые по моему настоянию были выведены в море накануне в обыденное крейсерство по Азовскому морю, что не должно было возбудить ничьего подозрения; остальные боевые суда в других портах готовились к выходу для прикрытия десанта (но для десанта не предназначались, т.е. демонстрировали, сами не зная того). В Азовском море подлежало вскрыть пакеты № 2.

Перед самым переходом в наступление в Северную Таврию и во время хода этого наступления в тылу произошел инцидент, сам по себе ничтожный, но характерный для Крыма и белой армии, которой сам Врангель показал пример борьбы за власть и ее захват.

Подробности дела мне неизвестны, потому что я слишком далеко стоял от тыла, разрабатывал сложную операцию и уехал для ее производства, но, во всяком случае, суть заключалась в следующем.