Текст книги "Вверх по Неве от Санкт-Питер-Бурха до Шлюшина (Путеводитель)"

Автор книги: Пётр Столпянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

«Наблюдать самому и через десятских и сотских – читаем мы в этой инструкции – за скромною и тихою жизнью поселян, за тем, чтобы они не держали корчем, ни в какие игры не играли, с воровскими людьми не знались, пришлых людей у себя не держали, без ведома из долгов своих не отлучались ни на одну ночь, а временно отлучались из слободы только с дозволения его, капитана, с надежными поруками в том, что воротятся, а в случае надобности на казенной работе заменятся другими, наконец, чтоб о своих нуждах просили всякий о себе, а сходбищ себе не дозволяли, ежедневно утром и вечером в восьмом и девятом часу чрез сотских и десятских осматривать все дома, все ли поселяне дома ночуют, нет ли пришлых, о беспашпортных, о подозрительных людях доносить конторе, за отлучку брать под караул и наказывать; охтянам вступать в браки не иначе как с письменного на то дозволения; читать охтянам сию инструкцию по субботам и в шабашные дни».

Из текста этой инструкции ясно, что она могла существовать только на бумаге, воплотить ее в жизнь целиком не было никакой возможности, иначе жизнь охтян была бы сходна с тюремною жизнью, с каторгою. Охтенский поселянин не мог даже не ночевать дома без разрешении подлежащих властей! Затем очень характерно подчеркивание – «о своих нуждах просили всякий о себе, а сходбищ себе не дозволяли» – всякая коллективная просьба, всякое совместное обсуждение своих общих нужд почиталось преступлением. Повторяем, очевидно, что инструкция эта не могла быть проводима в жизнь, постоянно нарушалась, капитан Бизюкин и его сотские и десятские более чем вероятно делали проверку жителей, когда им нужны были деньги – отсутствовавшие откупались, и проверка опять-таки на долгое время прекращалась, далее охтенцы умели ставить на адмиралтейские работы за себя рабочих, находя выгоднее заниматься подрядами, скотоводством, столярными частными заказами и т. д. но, конечно, существование этой инструкции, возможность ее применения тяжелым гнетом ложилась на слободу. В первое время существования слободы ее жители должны были ходить на работу в адмиралтейство, на другой конец города, это ежедневное путешествие ни свет ни заря должно было отзываться на работе поселян, и с начала XIX века на самой Охте была заведена небольшая верфь, на которой происходила постройка военных судов, например, 74-пушечных фрегатов.

Когда при веселой царице Елизавете Петровне при дворе стали усиленно развлекаться театром, то при перестановке декораций, при устройстве сцены понадобились опытные плотники – и их стали брать с Охты, а 30 декабря 1764 года императрица Екатерина II распорядилась «означенных плотников по заобыкновенности их к театральным работам иметь в точной команде придворной конторы, а из адмиралтейского ведомства выключить, чтоб они при тех работах могли быть неотъемлемы, точно жительства их на Охте со своими домами не лишать, чтоб они против прочих нужд иметь не могли». Таким образом на Охте, среди вольных петровских плотников, как это должно было быть по указам, или среди крепостных адмиралтейского ведомства, как это было в действительности, появились крепостные и театральной конторы.

У нашего писателя Помяловского сохранилось описание Малой Охты, описание относится к 30-ым годам прошлого столетия: «Малая Поречна (Поречной Помяловский называл Охту), имеет довольно красивую кладбищенскую церковь, которая разделяет ее на два края или два конца, имеет правление, школу, ресторацию «Магнит», виноторговлю, два кабака, восемь мелочных лавок (мясных и булочных нет). В ней только три каменных дома, остальные – все деревянные и среди деревянных не более десятка двухэтажных. Почти четвертая часть домов представляет вид печальный: это черные, гнилые, распавшиеся надвое и натрое избушки, вросшие в землю, и у тех избушек прогнили крыши, покачнулись стены, отчего и подперты они досками и кольями; перекосившиеся окна нередко заклеены бумагою или тряпицею, а не то и просто заткнуты мужицким армяком или бабьим костюмом. Левый край Малой Поречны вымощен булыжником, но было бы гораздо лучше для обывателя, когда бы у них совсем не существовало булыжного проспекта, который никогда не ремонтировался и был изъязвлен рытвинами, ухабами, буераками и разного рода чертоплешинами. Посреди проспекта Малой Поречни положены досчатые мостики, страшно исковерканные и испещренные прорехами и неуклюжими заплатами: дыры и заплаты ломали ноги трезвому и пьяному люду пореченскому. В Малой Поречне почти нет садов, обильная зелень только и встречается на кладбище, которое вследствие того служит для обывателей публичным садом. Некогда же селение было окружено дремучими лесами, переполненными сосною и елью, березняком, осиной и рябиной, – в них попадался и дуб, и клен; но леса давно вырублены верст на 20 кругом во все стороны – дерево пошло на топливо, постройки и поделки разного рода, даже коренья вырыты из земли и сожжены в печах пореченских. Теперь сзади селения лежат необъятные для взора сенокосы, а спереди течет широкая, быстрая, светлая водная красавица река Озерная».

Таково описание Охты около ста лет тому назад, но Охта до самого последнего времени сохранила свой специфический облик, вот как описывалась она в 1897 году: «Охта представляет отдельный мирок, мирок столяров, токарей, резчиков по дереву, позолотчиков и других рабочих, у которых хозяин и рабочий не отделяются резко друг от друга: тот и другой работает с утра до вечера, тот и другой имеет почти одинаковый образовательный ценз – едва грамотны, тот и другой не требовательны к удобствам жизни: один спит на верстаке или прямо на полу, другой в небольшой каморке, отделенной от мастерской перегородкой: тот и другой, наконец, довольствуются одинаковыми развлечениями – ходят в один и тот же трактир. Современный охтянин – сын своих предков. Он так же столяр, токарь, резчик и позолотчик; охтянка и теперь торгует молоком. Охтянин целый день в мастерской, здесь он точит, режет, выпиливает, говорить ему некогда; охтянка с утра бежит на «горушку», так звался местный базар, здесь кричит, спорит с чухнами, потом отправляется в город по местам, здесь должна поторговаться, извернуться, на шутки и остроты отвечать тем же. Поэтому охтянин сосредоточен и серьезен, охтянка бойка и развязна. Муж большею частью не входит в торговлю своей жены: она сама ведет свои дела, и если муж пропивает свой заработок, то жена прилично содержит дом. Охтянин пьет много и часто бывает пьян; пьет и в воскресенье и в понедельник, последний среди рабочих на Охте считается чуть ли не праздничным днем. Охтянка любит франтить: в наряженной в шелке и бархате в праздничные дни трудно узнать молочницу, которая утром ходила за коровами».

Особенности былой Охты и то же время, особенности старого Петербурга, отмечены тем же Помяловским: «любимою забавою русских было испробовать свою силу в кулачном бою. Стена на стену выходили бойцы. Разгорались страсти», – но позвольте привести небольшой отрывок из описания таких кулачных боев, бывших в 30–40-ых годах прошлого столетия в Петербурге на Охте, где в то время кулачные бои носили название «Доброе дело»: для этого дела «зимой, каждый праздничный день часа в три пополудни, на дорогу, лежащую поперек реки Невы, собирались крючники (работавшие напротив Охты, в мучных и хлебных амбарах Александро-Невской лавры) и поречане (жители Охты) играть в старинную славянскую игру, называемую боем. Со стороны поречан сходилось до полутораста человек, а со стороны муравьев, т.е. крючников, вдвое больше. Сначала с обоих берегов реки, на средину ее, сходились мальчишки, крича «дай бою, дай бою!» Призывный крик к битью. Только к вечеру собирался взрослый народ, тогда дети отодвигались в правую сторону от дороги и устраивали здесь малое плюходействие. К бою шли стена на стену, впереди каждой силачи, а сзади остальной люд, напиравший на противника массою. Стали биться очень плотно, дружно и хлестко. Поречане хотя и были теперь теснимы, но отступали в строгом порядке, по вершку, по полу-вершку. Однако, пядень за пяденью отодвигала их несломимая сила крючников. Тяжело было смотреть на знаменитую битву. Это была уже не игра. На всех лицах было написано откровенное желание сломить у своего врага, вышибить вон какую-нибудь основную часть тела. Они сыпали друг другу страшные удары, но лицо и грудь их окаменели, точно они были не люди, а какие-то изваяния. Окровавились, жестоко бьются, до лома костей бьются, но ни один не сделает фальшивого полуоборота, изучают каждый взгляд и удар друг у друга. Душа замирает у бойца, но и при замирании сохраняется полное присутствие духа… Что за сфинксовые лица? Изредка скрипнет челюсть, изредка хрустит кость, совершается дело, если хотите колоссальное, поэтическое, ярко характеризующее народную натуру, и в то же время такого рода дело, которого лучше бы не было на Руси».

Помяловский описывал бой, бывший в царствование императора Николая Павловича, этот бой окончился смертью одного из бойцов – после этого обратили особое внимание на кулачные бои, и в таком грандиозном размере они прекратились, но на кулачные бои обращали внимание гораздо раньше.

26 июля 1726 года Петербургский генерал-полицмейстер граф Девиер объявил высочайший именной указ «О небытии кулачным боям без позволения полицмейстерской канцелярии». Из этого указа узнаем, что в 1726 году кулачные бои происходили на нынешней Дворцовой площади, которая во времена Петра Великого и его преемницы имела совсем иной вид. Нынешнего Александровского сада или, «Сада народа», не было, вместо него адмиралтейство было окружено валом и широким адмиралтейским каналов. Квартал, в настоящее время занятый домами бывшего главного штаба и частных лиц, по Невскому проспекту вплоть до арки на Морской улице, был в то время отведен под морской рынок, вместо Зимнего дворца, гораздо ближе к Неве, стояли постройки частных лиц – Кикина, графа Апраксина, Ягужинского, Крейса, Чернышева, Олсуфьева и др.; на углу нынешнего бульвара, идущего параллельно Александровскому саду, помещалось деревянное здание Петровского кружала или кабака. Здесь-то и собирались бойцы и шли стена на стену по направлению нынешней Александровской колонны. Бои, как видно из указа, носили жестокий характер – «от которых боев случается иногда, – читаем мы в указе, – что многие, ножи вынув, за другими бойцами гоняются, а иные, в рукавицы положа ядра и каменья и кистени, бьют многих без милости смертными побоями, от которых боев есть и не без смертных убойств, которое убойство – подчеркиваем это место – между подлыми и в убийство и в грех не вменяют, также и песком в глаза бросают».

Императрица Екатерина I не решилась прекратить кулачные бои, она стремилась только их урегулировать, сделать менее опасными: для этого желающие устраивать кулачные бои для увеселения должны были выбирать из себя сотских, пятидесятских и десятских и являться в главную полицмейстерскую канцелярию, где их имена записывать и для того бою показывать указные места от полиции. Таком образом полиция должна иметь у себя список бойцов, и бои должны были происходить под контролем полиции.

Указ Екатерины I, конечно, не выполнялся, и Елизавета Петровна и Екатерина II повторяли это запрещение, в результате чего бои с Миллионной, с центра столицы, были перенесены на окраины, на Семеновский плац, на Охту, где и продержались долгое время. Кроме «кулачных боев», Охта заставляет вспомнить и о другом развлечении старого времени – о катании с гор. 25 ноября 1776 года по Петербургу были расклеены и разбросаны летучки следующего содержания: «Итальянский механик Санавирико, приготовляясь уже к отъезду и благодаря благосклонных за показанные к представлениям его удовольствия, сим объявляет, что в будущее воскресение, 27 ноября, представит новую декорацию, называемую «Охта или ледяные горы» с разными увеселениями российской масленицы, а потом казацкий балет».

Приезжий искусник, итальянец, желая – выражаясь по современному – сорвать хороший сбор, устроил новую декорацию, представляющую ледяные горы на Охте, этим самым свидетельствуя, что охтенские горы пользовались большим успехом, и, действительно, на эти горы в дни Елизаветы Петровны съезжался весь петербургский бомонд, и сама веселая царица не раз скатывалась на легких саночках с многосаженной горы. Наконец, нужно упомянуть, что в то же Елизаветинское время, за Малой Охтой, посреди поля находился острог для содержания ручных медведей, и в 1742 году полиции была задана серьезная задача – «поимка шатающегося в охтенских слободах медведя, бежавшего из острога в тех же слободах» – поймала ли полиция медведя или он благополучно ушел в ближайшие леса, мы не знаем.

За Охтою, на том же правом берегу Невы, должно обратить внимание на Невскую бумажную фабрику, основанную Варгуниным в 1839 году и весною 1840 года уже выпустившую на петербургский рынок первую партию бумаги. Фабрика Варгунина считалась долгое время одной из лучших российских бумажных фабрик; она первая ввела производство бумаги при помощи парового двигателя и первая же получила медаль на Лондонской выставке 1851 года. Затем невская фабрика ввела в 1874 году неизвестное еще тогда в России производство бумаги из соломы. Начав свое производство в довольно скромных размерах, всего-навсего около 430 тыс. фунтов бумаги в год на сумму 190 тыс. руб., имея только три машины, фабрика к своему 50-летию существования дошла до производства в 8 миллионов фунтов на сумму более 1 400 000 руб. Затем имя Варгунина напоминает о первых деятелях на пользу широких народных масс. Владимир Павлович Варгунин, одни из членов фирмы, сделал многое для улучшения быта рабочих, основал школу для взрослых, воскресные школы, общежитие и был душой «невского общества разумного развлечения», все-таки дававшего кое-что многочисленному рабочему люду, проживавшему за Невской заставою.

Бумажная фабрика Варгунина позволяет привести на память небольшую табличку потребления бумаги. Оказывается, что в первый год XX столетия размер потребления бумаги на 1 жителя выражался в следующих цифрах:

В Англии – 6,5 килограмм

В Соединенных Штатах – 5,7 килограмм

В Германии – 4,4 килограмм

Во Франции – 4,2 килограмм

В Италии – 2,0 килограмм

В Австрии – 2,0 килограмм

В Испании – 0,85 килограмм

В России – 0,75 килограмм

Россия занимала последнее место в ряду европейских государств, а ведь количество потребляемой бумаги безусловно свидетельствует о степени образованности страны, о просвещенности ее жителей…

Далее правый берег Невы не привлечет нашего внимания вплоть до знаменитых потемкинских «Островков», на этом берегу потянутся обычные кирпичные заводы, небольшие деревушки и села, дачи, бывшие прежде усадьбы помещиков; следует только отметить, что очень скоро от Петербурга, на правом берегу, помещается Саратовская колония. Императрица Екатерина II, желая обучить своих российских верноподданных, как надо вести, хозяйство, выписала из Германии ряд семей колонистов, наградила их более, чем достаточным количеством земли, субсидировала их на постройку домов, на домашний инвентарь и освободила их на ряд лет от всяких податей. Весьма понятно, что выписанные колонисты, пользуясь такими льготами, стали процветать, процветают и потомки, сохранившие свою национальность и обособленность и до наших дней; культурного влияния на окружавшее русское население, бывшее совсем в иных экономических условиях, и главное в крепостной зависимости, колонисты, конечно, не могли оказать.

Наконец, прежде чем перейти на левый берег Невы, небольшая справка о кирпичных заводах. Весьма понятно, что при основании Петербурга, при постройке многих зданий нужда в кирпиче была велика, и велено было отыскивать глину в окрестностях города, – глина была открыта по обе стороны Невы, и канцелярия каменных дел, была в России и такая канцелярия, стала устраивать казенные кирпичные заводы, но очень скоро выяснилась убыточность казенного производства кирпича, и 9 октябри 1713 года последовал указ о продаже кирпичных сараев, построенных от канцелярии каменных дел, частным людям, с предоставлением каждому свободы делать кирпичи и продавать по вольной цепе, и с этого времени стали появляться частные заводы в довольно значительном количестве. Кирпичники не могли пожаловаться на плохие дела, в Петербурге строили много, и кирпича требовалось также значительное количество. Нельзя забывать и того обстоятельства, что в Петербурге были страшные пожары – в 1736 и 1737 годах, когда погорела значительная часть адмиралтейского острова, и в 1772 г., когда та же участь постигла Васильевский остров. После таких пожаров, конечно, начиналась усиленная строительная деятельность, и кирпичные промышленники были рады повысить цену, но против этого повышения цен принимались особые меры; так, 9 августа 1737 года был издан сенатский указ «о запрещении под смертною казнью возвысить цены на лесные, кирпичные и прочие материалы». Угроза смертной казни, конечно, действовала. Кроме пожаров промышленники хотели использовать и усиленные дворцовые постройки, особенно тот момент, когда Елизавета Петровна велела гениальному Растрелли построить Зимний дворец. Однако, и в этом случае надежды промышленников не оправдались. Прежде всего, специальной мерой – нарядом разночинцев, живших в Шлиссельбурге и его уезде, для делания кирпича к строению Зимнего дворца – правительство увеличило деятельность казенных заводов, а затем прибегло к широкому оповещению обывателя, что дело обстоит вовсе не так, как стараются убедить обывателя заводчики. 17 января 1757 года петербургский обыватель мог прочесть следующее извещение: «Из канцелярии от строений сим объявляется, что партикулярным кирпичного дела промышленникам в деле и поставке кирпича на партикулярные строения от помянутой канцелярии запрещения нет и в нынешнем году к строению Зимнего ее императорского величества дому от них, промышленников, кирпича взято не будет и дабы они на канцелярию от строений напрасных отговорок в том не имели и цены не возвышали, то от конторы невских кирпичных заводов велено объявить о том им с подписями». Заводчики подписки, конечно, дали, но не унимались, и канцелярия от строении в том же году, 25 июля, поместила второе разъяснение. «Сим объявляется, что у кирпичных промышленников кирпича в нынешнее лето должно быть более 15 миллионов, из которого на строение ее императорского величества каменного дому взято будет в три месяца сего года только 4 миллиона с безобидною ценою», и, следовательно, кирпичные промышленники имели достаточное количество на частную продажу. В этом последнем извещении небезынтересно указание на общую производительность петербургских заводов в 50-х годах XVIII столетия – она равнялась 15 миллионам кирпичей.

Левый берег Невы гораздо более интересен: город оканчивается громадными постройками Александро-Невской лавры. Устройство ее было положено Петром Великим. На месте этой лавры, по Черной речке, была расположена чухонская деревня Вахтула, которую первоначальные описыватели местности С.-Петербурга называли «Виктори», приурочивая к ней место боя Александра Невского с Биргером 15 июля 1240 года, что происходило в действительности на устье реки Ижоры. Надо помнить, что область Невы, нынешняя Петербургская губерния, представляла собою издавна владение русского Новгорода, и здесь-то разыгрывались различные перипетии борьбы русских и шведов. Здесь-то, при устье реки Ижоры, и произошел знаменитый Невский бой: сам Александр Невский своим копьем, – так повествует летописец, – возложил печать на лицо Биргера, новгородец Гавриил Алексеевич гнал сына Биргера до самой ладьи и, наконец, выехал на доски, положенные с берега, доски подломились, Гавриил упал с конем в воду, но, выплыв, вновь сразился с одним из воевод шведских. Новгородец Миша сжигал суда врагов. Новгородец Сбыслав Якупович с одним топором врубился в толпы неприятелей. Княжеский ловчий Яков Полочанин с горстью удальцов ударил на целый полк. Отрок Савва пробился до шатра Биргера, подсек его столб и падение шатра лишило шведов остального мужества. Победа русских была вполне решительная. Впоследствии предание перепутало топографию, и стали утверждать, что битва Александра Невского была при впадении Черной речки, теперь Монастырки. Это предание и послужило главным поводом Петру Первому для создания Александро-Невской лавры. Первоначальный Петровский план не был приведен в исполнение, монастырь заложили гораздо позже. При постройке главной церкви строители допустили ошибку, в результате чего в стенах появились трещины, пришлось разобрать построенное и начать сызнова, и главный собор лавры был освящен только 30 августа 1790 года. При лавре существуют кладбище, и главное из них, Лазаревское, любопытно, как своеобразный музей русской скульптуры. В лавре хоронить могли люди только богатые, монахи не стеснялись и брали и за место для могилы, и за рытье могилы, и за отпевание изрядные суммы. Богатые люди, конечно, могли не стесняться в средствах и заказывали на могилах памятники русским скульпторам, и мы найдем на Лазаревском кладбище творения таких скульпторов, как Козловский, Демут-Малиновский, Мартос, Щедрин и другие. К сожалению, настоящего ухода за этими памятниками не было, и многие из них разрушились… Из русских писателей – главное место погребения русских писателей Литературные мостки Волкова кладбища – здесь погребены Ломоносов, Карамзин, Жуковский, Гнедич, из более близких к нам – Апухтин; наконец, здесь же нашли свой последний приют почти все корифеи русской музыки.

За Александро-Невской лаврой начиналось в былое время городское предместье, тянулся Шлиссельбургский тракт, была устроена Невская застава – через шоссе спускался на цепях длинный, выкрашенный в желтый с черным цвет шлахбаум, не пропускавший экипажей. Каждый приезжающий и выезжающий должен был предъявить свои документы выходящему из съезжей унтеру, тот проверял их и, если находил все в порядке, кричал: «подвысь!» – шлахбаум поднимался, и путешественник мог беспрепятственно продолжать свое путешествие.

Сперва по Шлиссельбургскому тракту, как и вообще по всем дорогам из Петербурга, раздавались участки под дачные места. Царедворцы, получившие эти участки, должны были расчистить их от растущего на них леса, высушивать и застраивать дачами. Но главное внимание Петра и его ближайших преемников было устремлено на Петергофскую и Царскосельскую перспективы, по Шлиссельбургскому тракту, раздача дачных участков производилась как бы по инерции, и за этими дачами не было усиленного надзора и здесь никогда не возникало таких роскошных построек, как, например, по направлению Петергофа. А вскоре Шлиссельбургский тракт приобрел совершенно иную, специфическую окраску. В 1839 году мы могли прочесть такие строчки: «Десять лет тому назад это место было пусто и землю можно было купить даже по набережной за две – за три тысячи рублей десятина. Теперь она продается по 30 рублей квадратная сажень, т. е. до 70 тысяч рублей десятина. Изумленные, задерживаете вы бег вашей лошади, чтобы успеть обозреть множество предметов человеческого ума и трудолюбия. Здесь представляется фабрика шелковых тканей, на которых ежедневно занимается тысяча человек, тут паровая пильная мельница, подле нее мануфактура тканей из льна и пеньки, щедро награждающая работу своих ремесленников, несколько далее фабрика хлопчатой бумаги, которая занимает делом ежедневно 200 человек, за оною видите огромные каменные здания жизненного нерва всех этих мануфактур – чугунно-литейный Александровский завод, который изготовляет между множеством других и паровые машины и для этой мануфактуры и для морских пароходов».

На Шлиссельбургском тракте зарождался в начале 40-х годов прошлого столетия, как тогда говорили, новый мануфактурный городок – место оказалось удобным, и вскоре эта часть Петербурга стала Фабричным районом города. И в настоящее время, когда мы едем на пароходе по Неве вдоль этого участка, одни за другим встают однообразные, казарменного вида махины – фабричные корпуса и рядом с ними, столь необходимая принадлежность, как былой паспорт для русского обывателя, возвышаются громадные, длинные толстые трубы, извергающие вверх к чистым небесам целые облака удушливого смрадного дыма…

Капитализм воздвиг эти махины; капитализм согнал в них тысячи рабочих, чтоб они гнулись над этими станками, регулировали силу парового двигателя… И уныло сумрачный вид этих заводов и фабрик невольно вызывает в уме картину будущего.

Черный уголь, нефть, другие материалы горения должны будут уступить место «белому углю» – электрической энергии. За тысячу верст от естественных водопадов и порогов, по протянутой проволоке будет разноситься в разные места эта новая энергия. И с нею не нужно будет этих громадно-неуклюжих труб, предназначенных для сгорания топлива, отойдут в область предания и эти казарменные махины фабрики, назначенные для соединения тысяч живых сил. Всего этого не будет нужно. И архитектор будущего построит новое здание новой фабрики. Оно будет изящно, красиво, оно изукрасится символическим фасоном, оно будет построено там, где ближе добываемые средства производства. Не нужно будет концентрации – ведь не все ли равно, на какое расстояние передать электрический ток! И гегелевская триада получит свою законченность – ремесленник, сидевший в своем домике, за своим станком – это была теза, капитализм дал антитезу – ремесленник превратился в свободного от средств производства рабочего, уютная мастерская ремесленника сменилась казармой-фабрикой; и в будущем появляется синтеза: в красивой фабрике-коттедже, в обстановке, напоминающей мастерскую, рабочий будущего будет работать силой будущего – электрическим током.

Прежде, чем, выделив из многочисленного ряда фабрик и заводов некоторые, безусловно достойные подробного описания, остановимся на несколько мгновений на той местности, которая служит продолжением Шлиссельбургского проспекта, именуется Смоленским проспектом – это былое Смоленское село, а еще ранее Смоленская-Ямская слобода, здесь были переселены из центра России ямщики, чтобы они держали «ямы», они поддерживали почтовое сообщение по Архангелогородскому тракту. С течением времени ямщики исчезли, остались простые владельцы небольших домиков, эти владельцы или сами поступали на соседние фабрики или сдавали квартиры фабричным рабочим.

К сожалению, очень трудно, а может быть даже и невозможно, восстановить, где находились те домики по Смоленскому проспекту, которые в 1872 и 1873 годах носили №№ 33 и 80, а также, где помещался в той же слободе трактир «Рожок». А между тем, с этими домиками связаны первые дни пропаганды среди петербургских рабочих. В домике №33 жил Синегуб с женою. Синегуб завел тогда обширные знакомства с рабочими артелями на фабрике Торнтона. Число приходивших к Синегубу рабочих вскоре так возросло, что он должен был пригласить к себе на помощь сначала двух товарищей, а затем перетащил к себе и Перовскую. К концу августа 1873 года у него же поселился Тихомиров, перебравшийся тогда из Москвы в С.-Петербург. Тихомиров был поражен успехами пропаганды за Невской заставой и называл это место Сент-Антуанским предместьем. Такое же впечатление произвела пропаганда среди петербургских рабочих на Германа Лопатина, который осенью 1873 года бежал из Сибири и был проездом в Петербурге. Кравчинский привел его, между прочем, и за Невскую заставу, где он увидел лучших рабочих. Он говорил потом, что решительно не ожидал встретить того, что встретил тогда в Петербурге. На руки Перовской Синегуб передал пришедшего к нему как-то Петра Алексеева с четырьмя товарищами. Петр Алексеев еще не был тогда затронут революционной пропагандой и желал просто учиться – «жаждал чистой науки», как говорил Синегуб. Особенно привлекала его почему-то геометрия.

Из перечня действующих лиц видно, что здесь, за Невской заставой, работали первые русские пропагандисты, деятели так называемого кружка «чайковцев», Синегуб пошел на каторгу, Тихомиров сперва эмигрировал за границу, а потом, изменив прежним убеждениям, сделался одним из столпов российского консерватизма. Перовская была повешена по делу первого марта 1881 г., а ее ученик Петр Алексеев сделался видной фигурой в известном процессе 50 – речь его вспоминается и поднесь.

Из ряда пробегающих мимо парохода фабричных зданий надо остановить особое внимание на громаднейших постройках «фарфорового» или, как звали в старину, «порцелинового» завода.

«А порцелин слово не китайское, но португальское есть и в португальском языке чашку значит, а по-китайски коалин и петупи-тее означается и порцелин есть не что иное, как в огне пережженный и наполовину в стекло обращенный материал, а по сложению своему состоит он между стеклом и пепином. Если б он совсем превращен был в стекло, то б равно как и оное не мог устоял, против вливаемых вдруг кипящих налитков, к чему он, однако, по употреблению должен быть способен; не совсем прозрачен, потому что не совсем стеклянный. Особливая белизна к числу доброты оного принадлежащая, зависит от материй, его составляющих».

Едва ли читатель 1730 года – вышеприведенные строчки написаны в 1730 году – мог вынести хоть какое-нибудь представление, что же такое «порцелин» или фарфор из этого определения «фарфора», с которым, положим, он к этому времени успел в достаточной степени ознакомиться практически, так как «чрез отправляющиеся голландцами в Европе торги вывезенная из Китая и Японии фарфоровая посуда так понравилась, что по общему обыкновению не единый покой изрядно убран быть не может, в котором оная посуда не имеется». Это «общее обыкновение» – украшать фарфоровыми безделушками свои покои петербуржец, конечно, знатный, приближенный ко двору, скоро мог удовлетворять более легким способом, чем прежде – вместо того, чтобы выписывать из-за границы или покупать на аукционах китайских товаров, аукционы бывали один раз в год, вскоре после того, как из Кяхты и Иркутска прибывал к Высочайшему двору караван с сибирскими мехами, китайскими материями и порцелином, петербуржцу было достаточно поехать по Шлиссельбургскому тракту на вновь устроенный императорский фарфоровый завод.

Завод устроился в начале царствования Елизаветы Петровны, место для него выбрали там, где были кирпичные заводы, руководясь, очевидно, тем соображением, что если раз существует глина для кирпича, то, конечно, можно предположить, что будет глина, годная и для фарфоровых изделий. И хотя такой глины не нашли и ее пришлось привозить в Петербург издалека, но завод фарфоровый основали и для устройства его выписали иностранца. Иностранец оказался шарлатаном, не знавшим секретов изготовления фарфоровых масс, но, видимо, фарфоровый завод был устроен под счастливой звездой, очень скоро после начала деятельности завода на нем стал работать один из русских самородков – Виноградов, Виноградов вместе с Ломоносовым был отправлен за границу, обучился там химии и, приехав обратно в отечество, все свое знание употребил на разыскивание рецептов для составления составов, из которых можно было бы изготовлять фарфор. Он добился благоприятных результатов, и императорский фарфоровый завод мог чуть ли не сразу выпускать вполне изящные, красивые изделия. Но фарфоровый завод был императорским заводом, он должен был удовлетворять только требования и запросы двора, поэтому он не мог усиленно развивать свою производительность, размеры его деятельности постоянно сокращались и изделия его почти что не пускались на рынок для общего пользования. Все это бесспорно влияло на работы фарфорового завода.