Текст книги "Записки пленного офицера"

Автор книги: Петр Палий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

Я вынул пистолет и ввел пулю в ствол. Но, очевидно, не все получили предупреждение быть осторожными. Залаяла собака, и кто-то в темноте громко прикрикнул на нее: «Цыть, скаженна! Свои! Цыть, матери твоей болячка».

Все побежали к школе, стараясь окружить ее, но не успели. Где-то хлопнула дверь и раздался топот ног по досчатому настилу, и сразу с нескольких сторон начали стрелять. Я в свете вспышек выстрелов увидал две тени, бросившиеся в высокое спелое жито, и сам послал несколько пуль в этом направлении. Все начали шарить по житному полю, но в азарте истоптали и помяли его на большой площади и потеряли всякий след тех, кто был в школе. Осмотрели школу с принесенными из сельсовета фонарями. Нашли только окурок папиросы «Беломорканал» и несколько обгоревших спичек. Но факт оставался фактом: кто-то кому-то давал сигналы…

После бесплодных поисков вернулись в сельсовет возбужденные, взволнованные и встревоженные. Шпиономания из мании превратилась в действительность. Сели вокруг длинного стола в кабинете у председателя и стали обсуждать событие. – «Кто знает азбуку Морзе?» – спросил я. – «Я знаю, – ответил один из участников. – А вы запомнили сигнал?» – «Да. Две точки и три тире». – «Это „два“. – „Что же это значит, „два“, что он хотел передать?“

Все наперебой начали делать догадки и предположения. Некоторые, после стрельбы около школы, занялись чисткой своего оружия. Я тоже вытащил из кобуры свой ТТ, вынул обойму и случайно, забыв правила обращения с оружием, нажал спуск. Грохнул выстрел, один патрон был в дуле! Пуля попала в потолок косо, отвалив порядочный кусок штукатурки. Все молча смотрели на меня, я покраснел, очень глупо получилось. – «Виноват, забыл пулю в стволе». – «Ну, учудил капитан, этак, забывши, и пострелять нас мог». – «Вот и видно, что не строевик, инженер. Оружие знать свое надо, а то беды наделаешь!»

Эти замечания, реплики и явная насмешка, сквозившая во взглядах и усмешках всех в комнате, были очень неприятны, положение спас посланец из штаба ВПС: – «Товарищ майор Титов и вы, капитан Палий, из Гомеля пришел приказ вам обоим прибыть туда утром», – сказал он.

Титов и я, быстро простившись с коллегами по ночному приключению, пошли в штаб. Дежурил по штабу Шматко, он доложил: «Приказано вам, товарищ майор, вместе с капитаном Палием немедленно ехать в Гомель и явиться к полковнику Феоктистову в штаб командования района. Приказ выехать немедленно. Я уже послал за шофером».

Наскоро выпив чаю, мы выехали, взяв с собой для охраны трех солдат. В Гомель приехали на рассвете и сразу пошли разыскивать полковника, нас вызвавшего. Это был уставший, с красными от бессонной ночи глазами, нервный и какой-то издерганный, худенький и маленький человечек. – «Вот что, товарищи, ваше ВПС приказало долго жить! Нету больше такой штуки, расформировано! Со 2-го июля весь фронт от Бессарабии до Балтики разделен на три участка: Северо-Западный под командованием маршала Ворошилова, Западный под командой маршала Тимошенко и Юго-Западный, где командует маршал Буденный. По приказу товарища Тимошенко, весь наш участок переформируется. Мы должны подготовиться к обороне на Днепре от Могилева до Новобелицы.

Титов получил предписание явиться в штаб командира 117-й стрелковой дивизии, расположенной около Быхова, а я, произведенный в чин инженер-майора, был назначен командиром саперно-инженерного батальона в 114-й стрелковый полк 162-ой дивизии отдельного корпуса генерал-полковника Петровского. В приказе по 21-й армии, среди всяких других пунктов, было сказано о «внеочередном производстве в чин инженера-майора П.Н. Палия, вследствие представления генерал-майора Пузырева, начальника инженерных сил западной группы». Вручая мне приказ о производстве, Феоктистов усмехнулся: «Вы что, родственником приходитесь этому генералу Пузыреву?»

Это было неожиданно, но и приятно щекотнуло самолюбие: майор! Пузырев наградил меня за мою деятельность во время бегства, это было ясно. Титов немного скептически посмотрел на меня и подковырнул: «Только советую новопроизведенному майору научиться владеть оружием и не стрелять по своим. Кроме того, это вам не ВПС с лопатами да кирками, на передовой положение незавидное. Во всяком случае, с вас магарыч!»

Все остальные военнослужащие нашего участка ВПС-14, общим числом 37 человек, зачислялись в «мой» батальон. Мы позавтракали в командирской столовке и поехали обратно в Четверню. Ликвидация нашего ВПС здесь, в Четверне, вызвала возмущение среди местных работников: «Сколько посевов погубили, сколько земли наковыряли, сколько лесу извели, и все попусту! Каким местом думают эти начальники?..»

Так или иначе, ВПС было ликвидировано в тот же вечер. Я зашел к Тарасенко попрощаться. Шуры не было дома, тетка Тарасенко поохала, даже всплакнула немного, пожелала счастья и пообещала, если Шура придет домой рано, прислать ее в штаб попрощаться.

Все время пребывания в Четверне мы с Титовым жили в комнате домика, принадлежавшего секретарше и машинистке сельсовета, разбитной и нагловатой женщине лет тридцати, звали ее Клава. Титов очень быстро установил «близкие отношения» с этой Клавой и обычно ночевал в ее комнате.

У Клавы жила ее родственница, Зося, миловидная молодая женщина. Она выполняла всю домашнюю работу, а Клава понукала ее, как прислугу. Эта Зося, по рассказам Клавы, была замужем и жила в Белостоке: «Зоська полячка, мужа ее арестовали за контрреволюцию, ершистый был пан, и в Сибирь заслали, а она прителюпалась ко мне сюда, там в Белостоке ей жить было нельзя. Вот и живет со мной. Жалко ее, троюродной сестрой она мне приходится. Она чуть тронулась, когда ее Казика НКВД забрало, все скучает по нему, горюет, плачет да Богу молится. А так ничего, работящая, тихая, безответная, как дате малое».

В этот последний вечер в Четверне Титов и Клава подвыпили и ушли в комнату Клавы «попрощаться», а я сел на скамейке за домом в саду, все еще переживая новое назначение в строевую часть и свое «майорство». Я задремал и проснулся от того, что рядом со мной сидела женщина и, охватив меня рукой, тесно прижималась ко мне. Это была Зося. Она приникла ко мне и что-то шептала по-польски, часто повторяя «Казю, коханый, Казю». Я обнял ее и привлек к себе. Эта женщина принимала меня за своего, очевидно, очень любимого мужа, по которому она скучала. Но мне сделалось стыдно за самого себя. Я отодвинулся от Зоей и, взяв ее за плечи, сказал: «Зося, очнитесь, я не Казик, придите в себя!» Она широко открыла глаза, вскочила на ноги, заплакала и убежала в дом.

Утром вся наша группа, 37 человек, под моим командованием грузила свои пожитки на трехтонный ЗИС, чтобы ехать в Жлобин, где находился теперь «наш» 114-й стрелковый полк. Из-за угла дома меня поманила к себе Зося, я подошел. Зося посмотрела на меня голубыми, совершенно детскими глазами и вполголоса сказала: «Бардзо дзенькую, пане». И еще что-то, что я не понял. Она повесила мне на шею маленький образок на шелковом шнурочке и не совсем уверенно по-русски добавила: «Спасибо, господине».

4. Защита Жлобина

Жлобин был забит войсками. Солдат в городке было больше, чем жителей, все помещения, все дома, школы, больницы, даже сараи и склады, все было наполнено военными. Без особого труда мы нашли штаб полка. Под штаб был реквизирован на окраине города домик какого-то еврея, городского служащего, а вся его семья жила в сарае.

Полковник Волков, командир полка, не проявил особого восторга, встречая своего нового командира саперного батальона, он просмотрел все документы, скептически поглядывая на меня. «Жаль, что вы не строевик. Это не тыловые работы, а передовая. Ваш батальон обслуживает всю дивизию и только административно подчинен мне. Нелегко вам будет. Правда, там в батальоне есть пара хороших боевых командиров, а рядовой состав – дрянь! всякий сброд, стройбатовцы, азиаты-узбеки и запасники, уже забывшие, с какого конца винтовка стреляет».

Он вызвал начальника штаба полка и писаря и те передали мне все данные о батальоне, его составе, оборудовании, вооружении и т. д. Батальон был далеко не укомплектован. Три роты и два взвода стрелковой охраны по расписанию должны были иметь 780 человек, считая командиров, а в наличии было только 432 да 37 прибывших вместе со мной. С оборудованием и вооружением было еще хуже. Батальон, под руководством одного из командиров рот, по указаниям штаба дивизии, рыл окопы и возводил разные укрепления вокруг Жлобина, с целью увеличить его обороноспособность со стороны Бобруйска, который был уже в руках у немцев. Левый фланг этой обороны упирался « Днепр, ниже Жлобина, а правый примыкал к позициям, занятым другой дивизией, с севера от городка.

До 8 июля мой батальон, с помощью мобилизованного населения Жлобина и нескольких соседних деревушек, лихорадочно строил укрепления, рыл окопы, ходы сообщения, устраивал артиллерийские позиции и пулеметные гнезда. С командирами батальона у меня установились хорошие отношения, правда, этому помогло то, что я распределил весь прибывший со мной персонал, с кем я работал еще в Черемхе, а потом и в ВПС, по ротам, а командиром стрелковой охраны назначил Борисова.

Немцы почти не беспокоили, изредка и почему-то только во второй половине дня появлялось два или три мессершмита, лениво обстреливали всю линию строительства и улетали. Дивизионная разведка установила, что немцы в Бобруйске малочисленны, там у них с дюжину танков, преимущественно легких, но весь город хорошо охраняется и по всему периметру установлено много артиллерии. Жертв и потерь от этих спорадических немецких налетов почти не было. По всему участку было убито человек 10-12, и то больше из мобилизованных. Это привело к тому, что население стало очень неохотно выходить на работы, прятаться, уходить на левый берег, в особенности городское, в большинстве еврейское, население, эти совсем исчезли.

8 июля немецкая авиация налетела с утра, разогнала всех гражданских рабочих и заставила прекратить работы по всей линии. В час дня немецкие танки в первый раз атаковали защитников Жлобина. Танков было только пять, это была не пробивная атака, а, пожалуй, проба, проверка, прощупывание. Все пять танков на большой скорости промчались вдоль линии обороны и обстреляли ее пулеметным и артиллерийским огнем. Внезапность авиационного налета и танковой атаки принесла значительное количество жертв, было много убитых и еще больше раненых. Всех командиров полков и начальников штабов срочно вызвали в штаб дивизии. Результат совещания сказался немедленно. Саперные работы, в том масштабе, как они велись до сих пор, решено было прекратить. Сегодняшнюю агрессию немцев восприняли как известного рода предупреждение – что ближайшими днями немцы атакуют позицию уже по-настоящему. Части были введены в окопы, достроенные или нет, и в течение ночи установили артиллерию и противотанковую защиту. Меня, вместе с другими комбатами, вызвал в штаб полка полковник Волков. – «Вот что, майор, вы занимаете оборону на крайнем левом фланге до берега, справа от вас будет первый батальон». – «Товарищ полковник, да ведь у меня только два взвода солдат-то, остальные, вы сами знаете, просто рабочие с лопатами. На весь батальон пять пулеметов, и только в одном взводе охраны есть автоматы. Как я могу…» – «Можете! – прервал меня полковник. – Когда вы говорите, как и где копать землю, я, может, и послушаю вас, а теперь вы слушайте меня и немедленно выполняйте то, что я вам скажу! Ясно?» – «Вполне ясно, товарищ полковник. Только надеюсь, что вы помните, что я не строевой службы майор, а инженерной. Ни опыта, ни знаний, как командовать в боевых условиях, у меня нет», – ответил я, наверно, плохо скрывая свой страх перед внезапным переходом из положения инженера в положение боевого командира на передовой позиции. – «Я и это знаю. Ваш батальон через два-три дня будет снят с позиции и переведен в другое место… землю рыть, но пока я не получу пополнения строевиками, я вынужден заполнить эти 350 метров батальона, я поставил вас на самый левый край, к берегу Днепра, справа лучшая часть полка, 1-й батальон. Очень надеюсь, что к тому моменту, когда станет жарко, вместо вас, лопатников, я смогу уже в этом месте иметь солдат! У вас все же есть несколько хороших командиров, да и ваш Борисов, кажется, боевой парень. И внимательно прислушивайтесь к вашему штабному сержанту Сестричке… как его… Зотову, это настоящий солдат, знающий и опытный». – В завершение разговора Волков напомнил мне: «Что бы ни произошло, без приказа с позиции не отходить! Я лично пристрелю всякого, кто нарушит присягу, и вас в том числе?

С этого дня началась «оборона Жлобина», и мой батальон лопатников, так и не замененный солдатами, пробыл на этой «линии в 350 метров» до конца, а я в короткий промежуток времени превратился в солдата.

Теперь немцы уже не ограничивались редкими налетами авиации, позиции вокруг Жлобина ежедневно и по несколько раз в день обстреливались артиллерией – и полевой, с расстояния в 2– 3 километра , и дальнобойной. Немцы выдвинули свои передовые части и окопались, в некоторых случаях расстояние между противниками сократилось до километра. Тактика немцев была не совсем понятна. Они не предпринимали решительных атак, но все время беспокоили по всему периметру защиты мелкими внезапными налетами, держа в напряжении всю оборону. Иногда это были комбинированные атаки легких танков и штурмовой авиации, иногда за танками появлялись цепи пехоты, по они редко подходили близко и при первом же ответном ударе артиллерии защиты и пулеметном огне из траншей откатывались назад. Это все походило на репетиции, подготовку, прощупыванье. Нервное напряжение нарастало с каждым днем. Все понимали, что в любой момент такая маленького масштаба диверсия может превратиться в решающий удар.

Мы, защитники Жлобина, оказались между двух линий огня. Впереди были немцы, часто в течение всего дня нельзя было выйти из укрытий, немецкие снайперы открывали огонь немедленно. Сзади, на всех окраинах Жлобина и у Днепра, были «тыловые заставы» или «заслоны», а некоторые называли их «люди Мехлиса». Они расстреливали всякого, у кого не было специального разрешения на уход с передовой, а иногда и тех, кто не успевал вовремя предъявить такое разрешение. Идти в тыл было так же опасно, если не опаснее, чем сидеть в окопе, на передовой линии.

Даже раненых проверяли и осматривали. На центральном участке обороны были части с большим процентом так называемых «азиатов», т.е. узбеков, таджиков, казахов, они плохо понимали, что происходит, плохо говорили по-русски и воевать не хотели. Когда начиналась очередная немецкая атака, они падали на дно окопа, и заставить их занять боевые позиции было почти невозможно. Уже бывали случаи, когда командиры применяли оружие против «трусов и предателей». Нескольких пристрелили там же, в окопе. После этих случаев сильно увеличилось количество раненых, и в большинстве с ранами в руке или ноге. Выяснилась совершенно невероятная история: «азиаты» надевали на руку или на ногу пилотку и выставляли как цель для немецких снайперов. Эта наивная тактика была очень скоро разгадана, и «люди Мехлиса» стали расстреливать всех, раненных таким образом, без допросов и немедленно, выискивая их даже среди других на санитарных автомобилях или подводах, эвакуировавших раненых в тыл. Расстреливали их тут же, на дороге, чтобы все видели – для острастки. Помогло. Раненые в руку или в ступню почти исчезли.

Самой замечательной фигурой в моем батальоне был сержант-сверхсрочник Прохор Игнатьевич Зотов, но его имя редко кто знал или помнил, для всех он был сержант Сестричка. Это странное прозвище, совершенно не подходящее к наружности крупного, сильного, рыжего и внешне грубого профессионального солдата, прилипло к нему из-за его привычки по любому поводу говорить: «сестричка моя дорогая». Он был штабным сержантом, и когда я, в первый же день моего прибытия, приказал ему собрать весь комсостав батальона, он ошарашил меня неожиданной фразой: – «Есть созвать комсостав, сестричка моя дорогая, товарищ майор». – И, повернувшись к дежурному вестовому, в свою очередь приказал: – «Эй, Сидорчук, подотри сопли, мать твою веером, сестричка моя дорогая, созывай всех командиров в штаб. Комбат, сестричка моя дорогая, прибыл. Давай-давай, гони свою кавалерию. Мигом!»

Потом мне рассказали, что, когда здесь был маршал Тимошенко и, проходя по работам, спросил сержанта, как его звать, будто тот выпалил: «Старший сержант Прохор Зотов, товарищ маршал, сестричка моя дорогая».

Так ли, нет, но Сестричка был замечательным человеком и оказался совершенно незаменимым наставником, учителем, нянькой и опекуном для меня в моей новой роли командира на передовой позиции. Не было у него естественного для каждого страха смерти. Он спокойно мог стоять под огнем, если это было нужно, и делал это просто, без рисовки, без афишированного героизма. Мне это казалось чем-то просто сверхъестественным, я все еще не мог привыкнуть к обстрелу и «кланялся» каждой просвистевшей пуле. – «Как это у вас, Прохор Игнатьевич, страха нет перед смертью?» – раз спросил я Сестричку, когда тот прошел, не пригибаясь, по мелко прорытому ходу сообщения между двумя окопами. – «А чего ее дуру бояться? Ведь мне с ней не встретиться, товарищ майор, сестричка моя дорогая. Пока я жив, нет ее, а придет она, я ее и не увижу, поздно будет познакомиться. А потом, товарищ майор, сестричка моя дорогая, в Бога я верю. И ты не смейся, верю в Него! Придет время помирать, все равно помрешь, здесь от пули, или в избе на печке от хворобы».

Волков был прав, наш крайний левый край обороны был самым спокойным участком, нас немцы только изредка обстреливали, но иногда и к нам приближались их танкетки, пуская очереди из своих крупнокалиберных пулеметов. Зотов организовал группу «бутылочников» и один раз поджег танкетку. Выползали «охотники за танками» шагов на пятьдесят вперед и, маскируясь среди впадин ветками кустарника, покрывавшего весь участок, выжидали момента, когда положение танкетки гарантировало «мертвый угол», и бросали бутылку с бензином. Только один раз такого охотника ранило, обычно они возвращались живыми и без единой царапины. – «Это не так страшно, как кажется со стороны, товарищ майор, сестричка моя дорогая, только знать надо – как. И ты, майор, не бойся, попробуй сам и увидишь».

Я попробовал, ничего не получилось, промахнулся. Пробовал еще, и только один раз удачно. Попал по краю пулеметной турели. Горящий бензин проник внутрь танкетки, она закрутилась на одном месте и, сорвавшись в овраг, перекинулась на бок, из открывшегося люка выскользнули двое, на обоих горела одежда, они начали кататься по земле, но не успели сбить огонь – их застрелили подползшие бойцы.

Сестричка принес мне маленький браунинг, почти игрушку, а не оружие, никелированный, с крошечными патронами: «У немца вынул из кармана, твой это, товарищ майор, сестричка моя дорогая, твоя трофея, храни на память о первом танке твоем».

Обгоревшие трупы и выгоревший, наполовину разрушенный взрывом амуниции маленький танк так и остались лежать в овражке перед окопом.

Немецкие атаки на нашу оборону стали учащаться и делаться все настойчивей и настойчивей. У нас уже почти каждый раз были убитые и раненые, убило осколком мины политрука батальона Сашу Кормача, славного молодою парнишку, очень пассивного, спокойного, рассудительного и абсолютно не вмешивающегося в мои действия как командира части.

Каждый раз перед очередной атакой отвратительное чувство чисто физического страха охватывало меня. Эго был «страх тела». Тело боится и не хочет подчини подчиниться разуму, воле. Дрожит мелкой дрожью. Эти несколько минут перед началом немецкой атаки для меня были всегда самыми трудными. Я стоял у смотровой щели, следил в бинокль за приготовлениями немцев и думал: «Ну, какая в конце концов разница – умереть через 30 или 40 лет в своей кровати или вот сейчас, в это следующее мгновение, в этом бункере. Все равно, смерть есть смерть. И может быть значительно целесообразнее принять ее вот сейчас, внезапно, в расцвете сил, а не тогда, от долгой изнурительной болезни или от старости. А тело не понимает вот таких разумных доводов и дрожит, и в животе какие-то спазмы, вот-вот затошнит. Боится подлая оболочка моя, хочет еще и еще пожить, продлить наслаждение существованием, дышать воздухом, любоваться этим безграничным голубым небом, есть, спать, любить»…

Я знал точно, что, как только в поле зрения появится первый танк, мгновенно прекратится эта противная дрожь, эти спазмы и в конец перепуганное тело подчинится силе разума и воли: нужно! Волна крови прильет к голове, сердце застучит быстрее. Вот через несколько мгновений я вскочу и охрипшим, не своим голосом заору: «Атака! Готовьсь к отражению! Бутылочники на посты! Пулеметы, бить по щелям и гусеницам! Зря патронов не тратить! Бей их гадов, бей фашистов!» – Что толкает меня? Почему «бей гадов»? Кого защищаю я, и кого защищать заставляю других, вот этих перепуганных «азиатов»? Я всей душой ненавижу все то, что за моей спиной. Ненавижу эту проклятую кучку садистов-узурпаторов в Кремле, ненавижу их владыку параноика Сталина, ненавижу весь устой этой подсоветской жизни миллионов жалких, запуганных рабов, не смеющих поднять голову… И сам я раб! Почему «гадов»? Разве какой-то Фриц или Карл, сидящий в танкетке, которого сейчас обольют горящим бензином по моему приказу, виноват? Разве он «гад»? Разве он не будет страдать, заживо сгорая в своей танкетке, в которую ему было приказано сесть и гнать ее на наши окопы? Так же, как и мне приказано, рискуя своей и вот этих солдат жизнью, сжечь и его, и его танк?

На этот раз обычный сценарий атаки был несколько изменен. Немецкие танкетки сосредоточили свой удар по центру обороны и по правому флангу, но пехота их подобралась довольно близко и залегла на расстоянии сотни шагов между прибрежными оврагами и кустами ивняка и оттуда стала обстреливать. Этот огонь не приносил ущерба. Батальон все время, пользуясь любой возможностью, улучшал свои укрепления и хорошо зарылся в землю. Я прошел вдоль всего своего участка. На стыке с другим батальоном была хорошо устроенная пулеметная позиция с хорошим обзором. Отсюда было видно, что к залегшей части подходит подкрепление, человек сто немцев короткими перебежками старались проскочить полосу гладкого чистого поля, которая была позади оврагов и кустов, откуда обстреливался сейчас участок.

Я приказал сосредоточить огонь по этому подкреплению. – «Ну-ка, приятель, дай я попробую», – отстранил я пулеметчика.

Выждал момент, и когда там, в поле, немцы поднялись к очередному броску, дал длинную очередь. Серо-зеленые фигурки попадали. Некоторые падали, как полагалось падать в таком случае живым, а некоторые падали, взмахнув руками и отбросив в сторону винтовку, как полагалось падать тем, кто уже встать не мог. Как просто! Фигурки в тире. Та-та-та-та-та – и лежат! Еще разок, та-та-та-та-та… – «Бери свою трещотку, дружок, продолжай, выжидай, когда поднимутся, и…» – Я не кончил, немцы начали обстрел минами. Четыре мины одна за другой разорвались перед самыми окопами, подняв кучу земли.

Я, пригибаясь, побежал к своему командному пункту, к телефону, но следующая мина разорвалась, перелетев через окоп, и сыпанула по окопу визжавшими в воздухе осколками, комьями земли и камнями. От взрыва я упал на дно окопа, и мой шлем слетел с головы. Еще несколько мин разорвалось, но, к счастью, значительно дальше, немцы сделали ошибку в пристрелке.

Я поднялся, почти против меня лежал молодой солдат-узбек Течиев, его я знал по имени, так как Сестричка часто назначал его вестовым к штабу. Чисто выбритая голова Течиева была расколота. «Как арбуз», – мелькнуло в голове. А из трещины в черепе выползала какая-то серая студенистая масса. Рядом стояло несколько таких же темноголовых мальчиков, с ужасом смотревших на убитого.

По указаниям с нашего наблюдательного пункта, полковая артиллерия перенесла огонь на немцев против нашего окопа, и те отступили, наверно, с большими потерями. Вообще немцы плохо выбрали место для этой ненужной атаки небольшого количества пехотинцев, даже без прикрытия танкетками. У нас, на крайнем левом фланге, стало тихо, но в центре и в особенности на правом краю бой продолжался.

Подошли командиры рот с докладами о потерях. 11 убитых и 19 раненых. – «Что делать, товарищ майор? Один боец ранен в руку, в правую ладонь, хороший боец, я ручаюсь, что это не преднамеренно, – сказал один из командиров. – А если отправить в тыл, на заставе расстрелять его могут».

Я сел на чурбак, служивший стулом, и вдруг почувствовал довольно сильный болезненный укол в верхней части груди слева. Расстегнул шинель, вся гимнастерка и нижняя рубашка были в крови. – «Кажется, я и сам поцарапан, что-то крови много здесь», – сказал я, вдруг почувствовав слабость.

Оказалось, действительно, только пустячная царапина. Осколок мины, маленький и острый, как бритва, прорвал борт шинели и вошел в тело на несколько миллиметров. Иконка, которую повесила мне на шею в Четверне Зося, тоже была… ранена. Эмаль треснула и частично откололась от изображения. Мелкие осколки эмали санитар пинцетом выбирал из промытой ранки. – «Вишь ты, и майора, и самого Бога одним осколком поранило. Хороший знак, мне бабка говорила. Ежели крест на рану попадет, долго жить будешь! А ведь что крест, что иконка, пожалуй, одно и то же».

Санитар аккуратно заклеил ранку. Я вспомнил о бойце, раненом в руку, и вызвал его командира. Тот сказал мне: – «Все в порядке. У него и вторая рана оказалась, в бедре, через мякоть навылет. Он сам понял, что в этом спасение. Промыли, забинтовали, даже лубки поставили, любую инспекцию пройдет!»

Под вечер вызвал меня Волков. Он сказал, что вполне удовлетворен моим командованием. – «Я, откровенно говоря, не ожидал от вас такой прыти! За эти дни три танкетки уничтожили и одну, как мне донесли, вы лично! Молодец, майор Палий! Я передал об этом рапорт в дивизию. Теперь слушайте. Хоть с разведкой у нас дело обстоит плохо, мы знаем, что у Бобруйска собрано порядочное число танков, не этих танкеток, а настоящих. В ближайшее дни, а может и часы, немцы ударят по-настоящему. Остановить их мы не сможем, у нас здесь, на правом берегу, очень мало всего того, что необходимо для сопротивления, в особенности против танковой атаки. Когда этот удар произойдет, мы наверно получим приказ на отход за Днепр. Подготовьте свой батальон к этой возможности, но помните: без приказа не отходить ни при каких обстоятельствах. Ясно, товарищ майор?» – «Вполне ясно, товарищ полковник», – ответил я.

Ночь прошла спокойно. На рассвете, дав приказания всем командирам в соответствии со словами Волкова, я стоял на своем командирском месте и всматривался в немецкую линию. Было тихо и спокойно, только с севера, со стороны Рогачева, доносились звуки артиллерийской стрельбы. «Как перед грозой, – думал я, смотря через щель своего командного пункта на немецкие позиции. – Да, дорогой майор, вот какое дело, сестричка моя дорогая, как говорит Зотов, за три недели и майором сделался, и к награде представлен. Пожалуй, генералом сделаешься. Советским генералом! Из одиночки НКВД на Чернышевской… Вот ирония судьбы: контрреволюционер, буржуазный националист, антисоветский элемент, майор-орденоносец. Вот, не успел написать письмо жене… Где она? В Москве или в Киеве? Хорошо, если бы она осталась в Москве. Возьмут немцы Киев, наверняка возьмут, если уже не взяли»…

Я прошел по всей длине участка. Солдаты сидели на дне окопа, хмурые и голодные, – уже два дня были перебои с подачей питания на передовую, – провожая меня взглядами. Сколько их сегодня погибнет? Я снова вернулся на пост. «Вот дать бы им сигнал: спасайтесь, ребята, вот сейчас, до того, как на вас обрушится ураган смерти, уносите ноги, пока живы». И ничего не скажу им, наоборот буду гнать их навстречу этому урагану! Что это?

19 июля немецкая артиллерия заговорила сразу по всему фронту ровно в 8.30 утра, и почти сейчас же им ответила сначала корпусная, а потом и тяжелая артиллерия главного командования, АРГК, из-за Днепра.

Немцы не обстреливали передовой, их огонь был сосредоточен на позициях нашей полевой артиллерии в полукилометре за нами и на самом Жлобине. Мне казалось, что интенсивность немецкого огня возрастает с каждой минутой, а наша артиллерия теряет темп, в особенности АРГК, это заметил и Борисов: «Замолкнут скоро, снарядов у них нет!»

Немцы прекратили огонь, и появилась их штурмовая авиация. Штурмовики, почти на бреющем полете, атаковали по всей линии защиты, начиная свою атаку с нашего левого фланга. Так как мой батальон был у самого ската к реке, то мы почти не попадали под пулеметный огонь штурмовиков, только на самом правом краю моего участка были попадания, но зато в следующем батальоне уже было много убитых и раненых. Два немецких самолета было сбито нашей зенитной обороной. Один над Жлобином, а другой при залете на атаку, над Днепром. Еще штурмовики продолжали свою работу, когда наблюдатели закричали: «Танки! Танки! много их!»

Я со своего места тоже увидал их. Много! В поле моего зрения я их насчитал больше двух десятков. Это были уже настоящие, среднего размера танки с орудиями. Направление их атаки было на центральную часть обороны. «Ну, вот и конец, раздавят нас», подумал и, но не успел еще даже продолжить своей мысли, как по телефону был получен приказ: «Палий, сматывайте удочки! Быстро! Мы отходим за Днепр, скатывайтесь к реке, на ваше место переходит 1-й батальон. Живо, вдоль реки к мостам!»

Едва я успел дать команду, как бойцы 1-го батальона уже начали занимать наши места. Я с сержантом Сестричкой и еще несколькими бойцами скатились вниз к реке последними. Внизу у самой воды было много кустов ракитника и высокого камыша, пробираться в этой заросли было трудно, и мы потеряли много времени, пока выскочили к воде. До мостов в Жлобине было не меньше полугора километров. Я издали увидал, что впереди, на узкой песчаной дорожке вдоль воды, образовалась какая-то пробка. Обгоняя бойцов, я побежал к этому месту.

Молодой лейтенант, командир заставы, с перекошенным от злости лицом, размахивая руками и матерясь, стоял перед Борисовым, а сзади на песке сидело человек тридцать солдат, окруженных бойцами из отряда охраны Борисова. Все они, включая и ругающегося лейтенанта, были обезоружены. Увидя меня, лейтенант начал кричать: «Товарищ майор, я командир заставы, приказано никого не пропускать в тылы, а он… это измена, его надо расстрелять, я требую!» Оказалось, что этот паренек еще не знал, что все части оставляют Жлобин и отходят за Днепр. Когда наши солдаты хотели направиться к мостам, он выставил своих автоматчиков и приказал всем возвращаться на позиции. Подоспевший Борисов сумел обезоружить этих «людей Мехлиса». Когда, наконец, я убедил его, что и ему следует как можно скорей бежать к переправе, а в особенности когда он увидал, что впереди с высокого берега посыпались, как горох из совка, люди, многие сотни, в полной панике, то и он бросился бежать со своими солдатами, забывши взять свое оружие.