Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
XIII
1-го января у Жильцовыхъ и у Антонскихъ былъ обычный новогоднiй прiемъ. Прiѣзжали сослуживцы поздравить «съ новымъ годомъ». Шура прiѣхала въ Петербургъ поздравить дядю и тетку, Матвѣй Трофимовичъ съ утра, «при парадѣ ѣздившiй по начальству» росписываться и поздравлять, въ два часа поѣхалъ въ Гатчино къ Антонскимъ.
Въ этоть день сотникъ Гурдинъ «нанесъ» визитъ Жильцовымъ. Онъ былъ великолѣпенъ въ короткомъ казачьемъ мундирѣ, въ серебряныхъ эполетахъ котлетками, съ серебряною перевязью лядунки, при шарфѣ и съ кованымъ галуннымъ воротникомъ. На лѣвой рукѣ у него была бѣлая перчатка, въ ней онъ держалъ черную, блестящаго курпея папаху съ краснымъ верхомъ. Онъ церемонно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ и такъ крѣпко пожалъ руку барышнямъ, что Женя вскрикнула отъ боли, а Шура поморщилась.
Гурочка не отходил отъ Гурдина.
– У васъ, Геннадiй Петровичъ, лошадь есть? Вотъ у дяди Тиши, когда онъ на службѣ всегда есть лошадь… Вѣдь вы казакъ?.. Настоящiй казакъ?..
Шура и Женя быстро переглянулись и Женя вспыхнула. Вспомнила: – «шеколадная лошадь».
– Да у меня есть лошадь – бурый жеребецъ Баянъ, – отвѣтилъ Гурдинъ. Голосъ у него былъ мягкiй и музыкальный.
«Навѣрно, онъ поетъ», – восторженно подумала Женя.
– «Какой прiятный, даже въ разговорѣ у него голосъ»…
«Можно-ли при барышняхъ говорить – жеребецъ?» – подумала Ольга Петровна. – «Охъ, уже мнѣ это новое поколѣнiе»! – и она покраснѣла, и отъ этого помолодѣла и стала похожа на дочь, точно она была не мать ея, но старшая сестра.
– А какъ зовутъ вашу лошадь? – приставалъ Гурiй.
– Я сказалъ – Баянъ.
– «И струны вѣщiя Баяна – не будутъ говорить о немъ», – пропѣла Женя. – Какое прекрасное имя – Баянъ!.. Онъ вѣдь шоколаднаго цвѣта?.. Теперь вспыхнулъ и Гурдинъ.
– Онъ бурой масти, Евгенiя Матѣевна.
– Какая хорошая мысль была у брата Димы попросить васъ привезти намъ эту голову кабана, – сказала Ольга Петровна.
– Для меня это такое большое счастiе… Познакомиться съ вами. Дмитрiй Петровичъ такъ обласкалъ меня въ новомъ краю. Мы большiе, можно сказать друзья, всегда вмѣстѣ на охотѣ.
Гурдинъ по просьбѣ барышень долженъ былъ снова разсказать, какъ онъ убилъ кабана. Женя слушала не слова, а музыку голоса. Про себя она назвала голосъ Гурдина «деликатнымъ».
– Тамъ, знаете, камыши, какъ стѣна!.. И на солнцѣ совсѣмъ, какъ золото!.. И вотъ, вдругъ они раздвигаются съ этакимъ трескомъ и въ нихъ показывается этакая огромная головища.
По предложенiю Гурочки перешли въ столовую, чтобы смотрѣть на самое чучело.
– У васъ здѣсь обои совсѣмъ въ тонъ камышей, – сказалъ Гурдинъ, – вотъ такъ она намъ и показалась, какъ выглядитъ сейчасъ со стѣны.
Женя, Гурдинъ, Гурочка и Ваня стояли подъ кабаньей головой, Шура отошла къ окну. Дверь въ корридоръ слегка прiоткрылась и за нею появился Володя въ своей обычной бѣлой курткѣ, á lа поэтъ Блокъ, съ открытой шеей и съ копной волосъ на головѣ.
Гурдинъ продолжалъ свой разсказъ объ охотѣ.
– Я стрѣлялъ изъ винта. Дмитрiй Петровичъ изъ нарѣзного штуцера.
– Что это такое винтъ? – спросила Женя.
– Изъ винта?.. Простите, это я такъ по просту, по казачьи сказалъ. Наши казаки такъ трехлинейную винтовку называютъ. Прекрасное, знаете, ружье. Бьетъ въ точку… Если подпилить головку пули, какъ разрывная беретъ… Смертельная рана сразу.
Ужасъ и отвращенiе отразились на лицѣ Володи. Онъ совсѣмъ открылъ дверь и разсматривалъ Гурдина, какъ какого-то диковиннаго звѣря.
Стоявшiе у стѣны не видѣли Володю, видѣла его только Шура.
– Входи, Володя, – сказала она. Это нашъ новый другъ Геннадiй Петровичъ. Сотникъ Гурдинъ… Его къ намъ направилъ дядя Дима.
Теперь всѣ повернулись къ двери. Сотникъ Гурдинъ уже и направился навстрѣчу этому странно одѣтому молодому человѣку. На лицѣ его появилась привѣтливая улыбка и онъ переложила папаху изъ правой руки въ лѣвую. Но молодой человѣкъ не двинулся впередъ, онъ язвительно фыркнулъ и сказалъ, чеканя каждый слогъ.
– Простите… Я, кажется помѣшалъ вашимъ… охотничьимъ разсказамъ.
– Володя, зачѣмъ?.. – умоляюще сказала Женя.
Володя быстро и тщательно закрылъ дверь. Неровные шаги – ступали съ каблука – раздались по корридору и затихли вдали.
– Умнѣе всѣхъ, – прошептала Женя.
– Вы простите моего двоюроднаго брата, – спокойно сказала Шура. – Его смутило, что онъ не совсѣмъ одѣтый увидалъ чужого… Онъ думалъ, что тутъ только свои.
Но теперь въ столовой почему-то стало неуютно и скучно и всѣ пошли въ гостиную. Геннадiй Петровичъ сталь прощаться. Онъ помнилъ наставленiя своего войскового старшины, когда тотъ отпускалъ его въ Петербургъ: – «когда будешь кому-нибудь «наносить» визитъ, такъ на визитѣ, братъ, не засиживайся… Десять минуть и вставай, цѣлуй ручки дамамъ, щелкай шпорами умѣренно. Не звени ими легкомысленно, какъ какой нибудь шалый корнетъ, но соблюдай прiятность звука».
Геннадiй Петровичъ поцѣловалъ руку Ольги Петровны, «умѣренно, соблюдая прiятность звука», щелкнулъ шпорами и пошелъ къ барышнямъ. Женя молча покраснѣла, Шура сказала: -
– Мама просила передать вамъ, когда будете въ Гатчинѣ, милости просимъ къ намъ. Мы рады видѣть у себя друга дяди Димы.
Едва закрылась дверь за Гурдинымъ, Женя завертѣлась, закружилась по залу, подбѣжала къ матери и, уткнувшись лицомъ ей въ грудь, весело разсмѣялась.
– Мама!.. Мамочка, – сквозь смѣхъ едва выговаривала она, – ты знаешь?.. Онъ ска-залъ… сказалъ… изъ ви-инта!.. стрѣлялъ. Изъ ви-инта… Это-же очаровательно!.. Такъ, говорить, казаки винтовку называютъ.
Женя убѣжала изъ гостиной.
– Господи, какая дурочка, – улыбаясь, сказала Ольга Петровна.
* * *
За обѣдомъ было скучно. Послѣ того, что было въ сочельникъ – пропасть разверзлась между Шурой и Володей и, какъ ни старались они скрыть это отъ другихъ, это чувствовалось. Володя свою злость вымещалъ на сестрѣ.
– Видалъ твоего вербнаго херувима, – кривясь отъ злости говорилъ онъ. – Сотникъ!.. Сотникъ Гроба Господня!.. Какая пошлость!.. Сотникъ… Центурiонъ… Мама, я совѣтую тебѣ быть осторожнѣе съ прiемомъ такихъ херувимчиковъ. Гурiй глазъ не сводилъ съ его эполетъ. Женя была такъ пунцова, точно сейчасъ отъ плиты. Соблазнять Гурiя всѣ эти погончики, темлячки и шпоры и запросится онъ въ военщину.
– Что худого? – тихо сказала Ольга Петровна. – Братъ Дима въ Туркестанѣ, Тихонъ Ивановичъ въ Донскомъ полку… Что худого? Живутъ… Бога благодарить надо, какъ живутъ. Никому не мѣшаютъ, всѣмъ помогаютъ… Въ любви со всѣми и согласiи.
– Видалъ, – сказалъ Володя. – Застылъ дядюшка Тихонъ Ивановичъ въ мертвомъ эгоизмѣ. Землицу прiобрѣтаетъ, скотинку разводитъ, работниковъ держитъ…
– И слава Богу. И самъ работаетъ и другимъ питаться даетъ.
– Крѣпостникъ!
Послѣ обѣда обѣ двоюродныя сестры заперлись у Жени. Кличка «вербный херувимъ» обидѣла и задѣла Женю.
Женя сидѣла на стулѣ у письменнаго стола. Шура легла на маленькiй диванчiкъ.
– Шура, это очень обидно, что Володя сказалъ… Сотникъ Гроба Господня?.. По моему, просто глупо. Сотникъ – это чинъ. Мнѣ Геннадiй Петровичъ объяснилъ – это все равно, что поручикъ. У казаковъ – сотникъ. А… вербный херувимъ?.. Зачѣмъ?.. Зачѣмъ?..
– Чепуха, Женечка, никакъ это не подходитъ.
– Представь, я тоже такъ думаю… У Геннадiя Петровича усы… Ты замѣтила, какiе прелестные усики и какъ они въ тонъ его бровямъ и волосамъ… Ты, какъ художница должна была замѣтить это и оцѣнить… У вербныхъ херувимовъ… У херувимовъ вообще, бываютъ когда усы? И еще ты обратила вниманiе? – Волосы?.. У херувимовъ какiе то рыжiе завитки, кудряшки, а у него… Какой проборъ и какъ красиво вьются съ правой стороны. Зачѣмъ это Володя, право?..
– Вербный херувимъ и совсѣмъ глупо.
– Правда?.. Ты замѣтила, Шура, какъ Володька сказалъ: – охо-отничьи разсказы… Съ какимъ ядомъ… Точно Геннадiй Петровичъ сочинялъ… А помнишь, на елкѣ, кто лучше всѣхъ разсказалъ страшный и таинственный разсказъ… Ты замѣтила, какъ онъ любитъ и чувствуетъ природу… Не знаю, какъ тебѣ, а мнѣ онъ очень… оч-чень понравился… Такой цѣльный… Не такой, какъ Володя съ его учеными словами… «Соцiализмъ»… «Демократiя»… «Эгоизмъ»… Мелкобуржуазный подходъ къ жизни»… «Ты прозябаешь, Женя»… А самъ!.. Сколько горя отъ него мамѣ и папѣ? и главное – все это неправда!.. Я чувствую, что все это несправедливо. А онъ?.. – Женя мечтательно улыбнулась. Несказанно красива была эта новая у нея улыбка, – угадай про кого я говорю?..
– Угадать не трудно… Фiалки…
Женя серьезными, большими, темно-синими глазами посмотрѣла на Шуру.
– Шурочка, милая… А что, если это и правда… Судьба?.. Ты, какъ думаешь, это не можетъ быть любовь?.. По настоящему… Ты не любила никого…
– Полно, Женя, ты его всего два раза видала.
– Положимъ – три.
– Ну даже, три. Развѣ ты его знаешь. И какъ еще онъ то къ тебѣ относится.
– Это-то уже я знаю… Попросилъ мои фiалки… И Дима… Не такой онъ человѣкъ, чтобы послать къ намъ въ домъ, не зная кого.
– Ну, хорошо… Но, подумай… У насъ на носу выпускные экзамены. До любви-ли тутъ?.. Ты готовишься стать артисткой… Знаменитостью!.. Какая же тутъ любовь къ сотнику Гроба Господня, къ вербному херувиму?
– Не смѣй, Шура!.. Не смѣй, душка!.. То одно – это совсѣмъ другое… Я и мамѣ этого не скажу… Только тебѣ… Такъ уже попрошу не смѣяться надо мною.
– Хорошо… Прiѣзжай въ это воскресенье въ Гатчину, опять съ субботы.
– А что?..
– Я думаю, что «онъ» будетъ у насъ съ визитомъ.
– Милка, ты сама прелесть!..
XIV
Широкая, прямая Богговутовская улица бѣлымъ проспектомъ шла между аллей молодыхъ березъ и тополей. Все было въ серебряномъ инеѣ. Пескомъ усыпанная пѣшеходная дорожка золотистой лентой шла подъ блестящимъ бѣлымъ сводомъ. Высокiе снѣговые сугробы лежали по сторонамъ. Сады закрывали пустыя съ заставленными ставнями, точно крѣпко уснувшiя дачи. Оснѣженныя вѣтви кротекуса, сирени, жасминовъ, голубыхъ американскихъ елей лежали тяжелыя и дремотныя. Вездѣ былъ дѣвственно чистый снѣгъ, не нарушенный ничьими слѣдами. Въ этой зимней тишинѣ иногда вдругъ свалится съ вѣтки большой кусокъ снѣга и разсыпется съ едва уловимымъ шорохомъ.
Нѣсколько извозчичьихъ санокъ проскакало съ поѣзда. Кирасиръ въ бѣлой фуражкѣ съ голубымъ околышемъ въ Николаевской шинели проѣхалъ, за нимъ какiя то дамы и лицеистъ въ треуголкѣ. Барышни съ Гатчинскими гимназистами быстро шли по золотистой дорожкѣ и паръ струился за ними. Въ зимней тишинѣ голоса были веселы и звонки. Вдоль улицы, гдѣ не былъ разъѣзженъ снѣгъ, на лыжахъ скользили барышня и съ нею молодой человѣкъ въ каракулевой шапкѣ. Барышня шла ловко, едва касаясь палками, молодой человѣкъ путался концами лыжъ и не въ тактъ работалъ руками. Оба весело смѣялись.
Геннадiй Петровичъ, придерживая лѣвой рукой шашку, шелъ быстро и легко. Онъ былъ въ высокихъ шагреневыхъ сапогахъ, шпоры чуть позванивали на пескѣ. Завитокъ волосъ у праваго уха и кончики усовъ были сѣдыми отъ инея. Морозъ подгонялъ его. Казалось смѣхъ и радость шли съ нимъ. Синее небо было высоко и неизъяснимо прекрасно. Золото солнечныхъ лучей плескало на снѣговые просторы, на деревья и сады. Морозный воздухъ распиралъ легкiя и жемчужнымъ паромъ вырывался изо рта. На усахъ ледяныя сосульки налипали, алмазная крупа легла на рѣсницы и отъ этого все подернулось радужною игрою. Пахло елками, смолою, чистымъ снѣгомъ, свѣжимъ деревомъ и легокъ былъ этотъ чистый, точно хрустальный, воздухъ.
Геннадiй Петровичъ шелъ скоро. Молодежь бѣгомъ обогнала его. Гимназисты играли въ снѣжки, кидались бѣлыми разсыпчатыми бомбами, взапуски гоняясь другъ за другомъ, перебѣгая съ одной стороны на другую. Отъ ихъ крика, смѣха, отъ рѣзвой и молодой ихъ игры веселѣе и радостнѣе становилось на сердцѣ Геннадiя Петровича.
Морозъ былъ сердитый и уже не разъ и не два Геннадiй Петровичъ потиралъ то носъ, то уши рукою въ пуховой перчаткѣ.
«Клингъ-клянгъ», – какъ-то особенно мелодично въ морозномъ воздухѣ прозвучалъ сзади него предостерегающiй звонокъ велосипедиста.
Геннадiй Петровичъ посторонился, мысленно скомандовавъ себѣ: – «поводъ право»…
Надъ самымъ его ухомъ раздался привѣтливый голосъ: -
– Здравстеуйте, Геннадiй Петровичъ. Молодой офицеръ вздрогнулъ и приложилъ руку къ фуражкѣ. Мимо него мягко прошуршали резиновыя шины колесъ. Бѣлая шапочка изъ гагачьяго пуха, бѣлая вуалька, трогагельно заиндевѣвшая у рта, бѣлая кофточка и свѣтло сѣрая юбка въ складкахъ – проплывали мимо. Маленькiя ножки нажимали педали, велосипедъ легко катился по мягкой дорогѣ. Совсѣмъ близко отъ его лица было несказанно милое лицо съ большими голубыми глазами, привѣтливо улыбавшимися изъ за бѣлой вуали съ мушками. Тонкiй станъ былъ прямъ, и плавно то сгибалась, то выпрямлялась нога подъ юбкой.
Дѣвушка прокатила шаговъ сто и соскочила съ велосипеда. Геннадiй Петровичъ подбѣжалъ къ ней.
– Здравствуйте, Евгенiя Матвѣевна.
Горячая ручка въ мягкой сѣрой пуховой перчаткѣ сжала его руку вынутую изъ перчатки.
– Дальше не стоитъ ѣхать, снѣгъ не разметанъ. Ужасно какъ ноги замерзли…
– Вы же безъ ботиковъ. Какъ это можно…
– Въ ботикахъ никакъ невозможно. Педаль скользитъ. Вы къ тетѣ? Это совсѣмъ близко. Идемте, я вамъ покажу дорогу.
Положивъ руку на руль велосипеда она тихо катила его между собою и Геннадiемъ Петровичемъ.
– Вамъ нравится у насъ въ Гатчинѣ?
– Да. Совсѣмъ особенный воздухъ…
– Для меня Гатчина, какъ родная. У тети свой домъ и я почти каждое воскресенiе гощу у нея.
Разговоръ не шелъ. Они шли молча. Между ними катился велосипедъ, чуть поскрипывали подъ его колесами снѣжинки.
– Какой морозъ, однако, – сказалъ Геннадiй Петровичъ.
– Да, когда я выѣзжала было пятнадцать градусовъвъ въ тѣни.
– Зимнее солнце не грѣетъ.
– Вотъ за поворотомъ и наша дача.
На подстриженномъ вровень съ заборомъ кротекусѣ толстымъ бѣлымъ пуховикомъ легъ снѣгъ. За заборомъ виднѣлись длинная деревянная, обитая шелевками одно-этажная постройка, покрытая сѣдымъ налетомъ инея. Замороженныя большiя окна казались бѣлыми. Входъ въ домъ былъ со двора. Звякнулъ колокольчикъ и кто-то пробѣжалъ за заборомъ и отложилъ щеколду калитки. Горничная въ шерстяномъ платкѣ пропустила Женю и Геннадiя Петровича.
– Морозъ-то какой, барышня, – привѣтливо сказала она.
– Какъ мнѣ напоминаетъ вашъ домъ нашъ домъ въ Семипалатинскѣ. Только у насъ за домомъ нѣтъ сада, а идетъ другая улица. Въ Пишпекѣ я видалъ такiе дома, въ Вѣрномъ и въ Пржевальскѣ.
Геннадiя Петровича встрѣтили, какъ родного. Борисъ Николаевичъ вышелъ въ прихожую. Мура и Нина въ коричневыхъ гимназическихъ платьяхъ лупили глаза на молодого офицера.
Въ узкомъ зальцѣ, гдѣ стоялъ рояль въ углу была разубраная елка.
Марья Петровна пояснила: -
– Мы до Крещенья никогда елки не разбираемъ. Дѣтямъ радость. Въ Крещенье послѣднiй разъ зажигаемъ и тогда уже до слѣдующаго года.
Въ залѣ задержались ненадолго. Изъ столовой вышла Шура.
– Мама, – сказала она. – Все готово. Можно гостя просить закусить. Здравствуйте, Геннадiй Петровичъ.
Напрасно Геннадiй Петровичъ отговаривался, что онъ недавно завтракалъ, что онъ – ей Богу, совершенно ничего ѣсть не можетъ». Отговариться было нельзя. Такъ все соблазнительно, аппетитно было наставлено въ столовой на большомъ, длинномъ столѣ. Самоваръ, пуская пары, напѣвалъ нѣчто торжественное въ одномъ углу стола. На другомъ, на серебряномъ подносѣ стоялъ хрустальный графинъ и серебряныя чарки. Въ графинѣ изумрудомъ переливалась влага необычайной красоты и соблазнителъности. Солнечный лучъ игралъ въ ней. Борисъ Николаевичъ взялся за графинъ.
– Отъ сего вы никакъ не можете отказаться. Шура сама готовила. Такого травничка, ручаюсь, съ самой Сибири не пили.
Геннадiй Петровичъ заикнулся было, что онъ совсѣмъ даже не пьетъ, но Борисъ Николаевичъ взмолился.
– Геннадiй Петровичъ!.. Полно!.. Дорогой мой! Казакъ и не пьетъ! Не срамите своего доблестнаго войска. Да и меня, голуба, пожалѣйте, Смотрите, какой гарнизонъ у меня: – однѣ дѣвки! Гурiй не въ счетъ. Ему рано. Дайте мнѣ воспользоваться случаемъ и попробовать, – такъ кажется, говорятъ казаки, Шуриной работы.
– За ваше здоровье. Съ новымъ годомъ, съ новымъ счастьемъ.
Крошечныя гарькушки, зеленые грузди, оранжевые боровики, все самими собранное, самими намаринованное, бѣлоснѣжное масло, розовая семга, какъ войска на штурмъ пошли на Геннадiя Петровича. Пришлось повторить ароматнаго травничка. Отъ третьей Геннадiй Петровичъ отказался. Вспомнилъ завѣты войскового старшины. – «Вотъ такъ визитъ», – думалъ онъ, ошущая, какъ по всѣмъ жиламъ побѣжалъ крѣпчайшiй травничокъ и весело помутнѣло въ головѣ. – «Ну и визитъ! А войсковой старшина говорилъ, что на визитѣ ничего нельзя ни ѣсть, ни пить»…
– Съ новымъ годомъ, – задумчиво повторилъ Борисъ Николаевичъ.
– Странная вещь… Всѣ мы отлично знаемъ, что ничего новаго намъ не можетъ принести новый годъ. Это-же только астрономическое понятiе. Что можетъ случиться въ политикѣ?.. Въ жизни?.. А вотъ все, какъ стукнетъ первое число января, все ждешь какихъ-то перемѣнъ, чего-то новаго, а развѣ нужно оно, это новое-то? Прошелъ 1913-й годъ наступилъ 14-й, что несетъ онъ намъ?
– Полно Бога гнѣвить, Борисъ Николаевичъ, слава Богу живы, здоровы… Перебиваемся какъ то. Господь не обижаетъ. У тебя дочь и племянница въ этомъ году гимназiю кончаютъ… Подумать о нихъ надо.
– Вѣрно… Имъ въ новомъ году новая жизнь. Старое – старится, молодое растетъ…
– Ты на Пасху, гляди, въ статскiе совѣтники попадешь.
– И это правильно, милая моя Маша. Люди хорошо придумали. Вѣдь тоска иначе была-бы. Какъ по безбрежному океану плыли-бы. А такъ точно какими-то бакенами, или вѣхами обставили люди свой жизненный путь. Рождество… Новый годъ… Крещенье, водосвятiе, люди въ проруби купаются… Праздники, именины, крестины… Да, пожалуй, нельзя иначе… Изъ коллежскихъ совѣтниковъ въ статскiе. Товарищескiя поздравленiя, прiемы гостей… Иначе, ахъ, какъ скучно было-бы жить. Не признавать этого, пожалуй, въ злобное насѣкомое обратишься, вотъ, какъ нашъ Володя, людей жалить будешь… Ну, давайте, Геннадiй Петровичъ, по сему случаю еще по единственной.
Шурины милые пальчики налили отцу и гостю изъ играющаго въ солнечныхъ лучахъ изумрудными огнями хрустальнаго графинчика по чарочкѣ «зеленаго змiя».
Послѣ чая еще долго сидѣли за столомъ. Въ комнатѣ было тепло и уютно. Золотые лучи солнца пронизывали ее насквозь. Жемчужными столбами провисли они по комнатѣ.
Въ залѣ Мура на роялѣ наигрывала вальсъ. Нина одна со смѣхомъ кружилась по залу. Шура подсѣла къ отцу. Женя рядомъ съ Геннадiемъ Петровичемъ. Они молчали. Обоимъ было хорошо.
– Вотъ Володю-бы сюда, – негромко сказалъ дочери Борисъ Николаевичъ, – съ его Карломъ Марксомъ, съ прибавочною цѣнностью, со взвѣшиванiемъ всего на вѣсахь мнимой справедливости и всеобщаго поравненiя, съ его завистью, злобою и ненавистью ко всѣмъ. Ты, какъ думаешь, что слыхалъ когда нибудь этотъ милый офицеръ про Маркса?.. Про соцiализмъ? А?.. А вѣдь такихъ то многiе миллiоны!.. Это, вѣдь, и есть народъ…
– Я спрошу его, папа, – сказала Шура и обернулась къ Гурдину. – Геннадiй Петровичъ, вы знаете, кто такое Марксъ?
Офицеръ съ румянымъ отъ счастья и водки лицомъ, подался всѣмъ тѣломъ на стулѣ впередъ, точно хотѣлъ встать и задумался.
– Марксъ?.. Марксъ?.. Да!.. Конечно, слыхалъ! Ну, вотъ… Да, помню-же отлично… Это издатель «Нивы»!..
Борисъ Николаевичъ весело разсмѣялся. Шура радостно улыбнулась. Геннадiй Петровичъ смутился.
– Вы знаете, сказалъ онъ. – Впрочемъ, кто этой жизни не видалъ, тому трудно это понять. У насъ въ Семипалатинскѣ «Нива» съ приложенiями, да «Крестный календарь» Гатцука – это, вѣдь, въ каждомъ почти домѣ! Какъ я помню эти свѣтло-желтыя или сѣрыя маленькiя книжки съ заголовками: – «Полное собранiе сочиненiй Гоголя», или «Гончарова», «Достоевскаго», «Тургенева», «Лѣскова», «Чехова» и внизу такъ ясно и четко: – «изданiе Маркса». Какъ не знать-то? Вы не повѣрите, какая это радость на каникулахъ уйти съ такою книжкою или съ номерами «Нивы» въ степь и забыть весь мiръ. Читаешь эти книжки и такъ благодаренъ Марксу.
Геннадiй Петровичъ сталъ разсказывать, какъ жили они вдали отъ желѣзной дороги, какъ его мать съ нимъ, ребенкомъ, каждые три года кочевала изъ Семипалатинска въ Джаркентъ – двѣ тысячи верстъ, однако, какъ ѣхали въ тарантасахъ, какъ кочевали въ кибиткахъ, гдѣ пахло верблюжьимъ войлокомъ и бараньимъ мѣхомъ. Какъ томительно сладки были ночи въ пустынѣ. Какъ мычали и блеяли стада киргизскихъ кочевниковъ какъ работали казаки отъ зари до зари, какъ косили по ночамъ при лунѣ общественные участки, какъ осенью гуляютъ недѣлями казаки, справляютъ свадьбы, танцуютъ, пѣсни играютъ, веселятся… Какъ наступитъ зима и такiе снѣга выпадутъ, что телеграфные столбы покроетъ въ долинахъ…
– Рабочихъ часовъ не считаютъ? – спросила Шура. Геннадiй Петровичъ не понялъ и продолжалъ: -
– Теперь Императорское правительство ведетъ желѣзную дорогу изъ Семипалатинска на Туркестанъ, соединяеть Туркестанъ съ Сибирью, а мнѣ даже жаль – пропадаетъ поэзiя нашихъ кочевокъ по степи.
Вальсъ въ залѣ сталъ увѣреннѣе. Въ дверяхъ столовой появилась Мура.
– Что это вы засѣли, какъ заговорщики. Мама будетъ играть, идемте танцовать.
Зимнiй сумракъ входилъ въ гостиную. Люстры не зажигали. Прiятна была зимняя полутьма. Марья Петровна на память играла пѣвучiй вальсъ. Женя положила руку на плечо Геннадiя Петровича, Шура пошла танцовать съ Гурiемъ, Мура съ Ниной. Три пары заскользили, закружились по длинной залѣ. Сильнѣе запахло елочной хвоей.
Геннадiю Петровичу пришлось потомъ танцовать съ Мурой и Ниной. Женя ему шепнула, снимая съ его плеча руку: – «пригласите дѣвочекъ… иначе нельзя… Это была-бы такая обида… Никогда незабываемая обида!..»
Когда Геннадiй Петровичъ уходилъ было совсѣмъ темно. Горничная въ прихожей свѣтила ему керосиновой лампочкой. Вся семья провожала гостя.
– Не забывайте насъ!.. Приходите къ намъ!.. Будьте всегда дорогимъ гостемъ, – раздавались юные голоса.
На Багговутовской круглые электрическiе фонари горѣли. Ея дали тонули въ голубомъ сумракѣ. Еще жесче сталъ марозъ. Скрипѣлъ снѣгъ подъ быстрыми шагами. Но легко, тепло и весело было на сердцѣ у молодого офицера. Онъ почти бѣжалъ по березовой аллеѣ, накрытой узорною голубого сѣтью тѣней древесныхъ вѣтвей.
