Текст книги "Ненависть"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
III
Артистка!..
И точно Женя мечтала стать артисткой. Все это такъ неожиданно, чисто случайно вышло нынѣшнимъ лѣтомъ.
Женя гостила у тети Маши на дачѣ въ Гатчинѣ. На стеклянномъ балконѣ въ одномъ углу горничная на гладильной доскѣ горячимъ утюгомъ гладила бѣлье трехъ барышень, двоюродныхъ сестеръ Жени – Шуры, Муры и Нины, въ другомъ Женя разсыпчатое тѣсто для печенья готовила. Съ пальцами, перепачканными масломъ и мукою Женя во все горло пѣла по памяти, слышанный ею отъ матери старинный романсъ.
– «Не искушай меня безъ нужды
Возвратомѣ нѣжности твоей
Раз-очарованному чужды
Все обольщенья прежнихъ дней»…
– Вотъ хорошо то, барышня, чистый соловей, – похваливала горничная, нажимая утюгомъ на плойку.
Воробьи за раскрытыми окнами трещали. Въ зелени яркихъ турецкихъ бобовъ съ коралловыми кисточками цвѣтовъ рѣяли бабочки. Голубое небо висѣло надъ садами. Томительно прекрасна была тишина жаркаго полудня.
– «Нѣмой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнемъ слова,
Такъ другъ заботливый больного
Его дремоты не тревожь»…
Внезапно дверь отворилась и прямо на балконѣ появился человѣкъ въ соломенной панамѣ, въ свѣтломъ летнемъ костюме и съ тростью въ рукѣ.
Женя, какъ испуганная птичка, вспорхнула и умчалась, оставивъ доску, стеклянную рюмку и рядъ желтоватыхъ кружковъ на желѣзномъ листѣ. Горничная вопросительно смотрѣла на вошедшаго.
– Скажите, милая, кто это у васъ тутъ пѣлъ?..
– А пѣлъ-то кто?.. А барышня наша, Евгенія Матвѣевна.
– Могу я видѣть ея мамашу?
– Маменька ихъ здѣcь, тоже въ гостяхъ… Если чего надо, скажите, я пойду доложу. Какъ сказать-то о васъ прикажете?
– Скажите, господинъ Михайловъ изъ Русской оперы.
Женина мать, Ольга Петровна, получивъ докладъ, вышла на балконъ. Она была смущена. На ея свѣжихъ щекахъ проступили красныя пятна. За дверью невидимыя и неслышныя стали Женя и ея двоюродная сестра Шура.
– Простите меня, сударыня, – сказалъ господинъ Михайловъ. У него были мягкія манеры и вкрадчивый пріятный голосъ. – Можеть быть, мое вторженіе покажется вамъ неделикатнымъ и совершенно напраснымъ для васъ безпокойствомъ. Но, какъ артистъ, я не могъ… Я проходилъ мимо вашей дачи, когда услышалъ пѣніе… Божественный, несравненный романсъ Глинки. Я просто таки не могъ не зайти и не поинтересоваться, кто же это такъ очаровательно поетъ? Сказали – ваша дочь… Простите, ваша дочь училась?.. учится?.. готовится куда нибудь?..
– Нѣтъ. Она сейчасъ въ гимназіи… Она только въ церковномъ хорѣ поетъ. Вотъ и все.
– Но вѣдь это несомнѣнный талантъ!.. Голосъ!.. Ей необходимо учиться… Такая рѣдкая чистота, такой тембръ… Фразировка… Можно думать, что ей кто нибудь уже поставилъ голосъ. А вы говорите, что это безъ работы, безъ тренировки… Это-же феноменально…
Ольгѣ Петровнѣ ничего не оставалось, какъ пригласить господина Михайлова въ гостиную. Неудобно казалось оставить его передъ пахнущими ванилью кружками изъ теста и простенькими панталончиками въ плойкахъ Шуры, Муры и Нины.
Господинъ Михайловъ сѣлъ подъ высокими фикусомъ, въ кресло, поставилъ между ногъ палку съ золотымъ набалдашникомъ, повѣсилъ на нее свѣтло-желтую панаму и съ тѣми актерскими, плѣнительными ужимками, которыя невольно покоряли смущенную Ольгу Петровну, сладкимъ ворковалъ баритономъ:
– Я могу устроить вашей дочери пробу у Феліи Литвинъ.
– Я не знаю право… Моя дочь раньше должна окончить гимназiю.
– Я понимаю, сударыня… Я все это отлично даже понимаю. Можетъ, васъ стѣсняетъ?.. Нѣтъ?.. Увѣряю васъ… госпожа Вельяшева съ удовольствѣемъ займется съ вашей дочерью… А тамъ консерваторія… И, если ничего неожиданного не случится, – сцена ей обезпечена.
– Сцена?..
Господинъ Михайловъ только теперь замѣтилъ большой и видимо семейный портретъ красиваго почтеннаго священника съ наперснымъ крестомъ, висѣвшій на стѣнѣ противъ него и поспѣшилъ добавить:
– О! Ничего, сударыня, предосудительнаго. Императорская сцена!.. Вы сами, вероятно, слыхали: – Мравина, Куза, Славина, Рунге, Долина вина, Куза, Славина, Рунге, Долина – все дочери почтенныхъ отцовъ!.. Супруги, можно сказать, сановныхъ лицъ… Строгіе нравы Императорской сцены извѣстны… Артистка за кулисами творитъ крестное знаменіе прежде чѣмъ выйти на сцену…
– Да… Да, я понимаю…
Ольга Петровна окончательно смутилась.
– Такъ все это неожиданно. Женя совсѣмъ ребенокъ.
– Простите, что обезпокоилъ васъ, но, разрѣшите… Я живу здѣсь по соседству, разрѣшите еще разъ навѣстить васъ и возобновить, вижу, волнующій васъ разговоръ?
– Пожалуйста… Милости просимъ…
Ольга Петровна проводила гостя до крыльца. Онъ шелъ безъ шляпы и, стоя на ступеняхъ, еще разъ низко по актерски ей поклонился.
– Увѣряю васъ, сударыня, – сказалъ онъ медовымъ своимъ голосомъ, – никогда не осмѣлился-бы побезпокоить васъ, если-бы не былъ увѣренъ въ своемъ опыте… Рѣдкій, смѣю васъ увѣрить, голосъ… Замѣчательный по красотѣ и силѣ!
И онъ быстро исчезъ за поворотомъ улицы.
Едва Ольга Петровна вошла въ гостиную, какъ точно вихрь налетѣлъ на нее и закружилъ ее на мѣстѣ. Женя охватила ее и, прыгая и танцуя подлѣ матери, плача и смѣясь, въ одно время говорила:
– Мамочка!.. Да что-же это такое?.. Онъ сказалъ!.. Да неужели это правда?.. Мамочка, ты не откажешь?.. Нѣтъ?.. У Литвинъ?.. У Вельяшевой?..
Она оставила мать и пронеслась по всему залу, подпрыгивая черезъ шагъ на одной ногѣ, какимъ-то мазурочнымъ темпомъ, потомъ схватила Шуру за руки и понеслась съ нею.
– Шурочка, – звонко кричала она. – У меня талантъ!.. У меня голосъ!.. За-мѣ-чательный по кра-сотѣ и силѣ!.. Ты слышишь?.. Это замѣчательно, это упоительно!.. Это сверхъ-есте-ственно!..
Она рѣзко остановилась, бросила свою двоюродную сестру и снова подбѣжала къ матери.
– Мамочка!.. А папа?..
Но «Косинусъ» на все согласился.
И начались рулады «сольфеджіо», отъ которыхъ прятался въ свою комнату Володя и, сердито хлопая дверью, рычалъ:
– Опять завыла!..
И съ руладами этими росло, ширилось, крѣпло умилительное чувство своей силы, независимости, желанія завоевать жизнь, добыть славу, стать знаменитостью…
О томъ, что произошло написали дѣдушкѣ, отцу проіерею. Съ волненіемъ ждала его отвѣта Женя. Но дѣдушка отнесся благосклонно, прислалъ благословеніе внучкѣ: – «послужить на ѳеатрѣ искусству и Богомъ даннымъ талантомъ смягчать сердца людей и давать имъ кроткую радость красоты своего пѣнія».
Иного, впрочемъ отъ дѣдушки и не ждали: – былъ онъ широко образованный, святой жизни человѣкъ и безъ предразсудковъ. Про него говорили: – «передовой».
IV
У Гурочки было два дяди – родной дядя, братъ его матери – дядя Дима, туркестанскій стрѣлокъ и мужъ сестры матери, тети Нади – дядя Тихонъ Ивановичъ Вехоткинъ – донской казакъ.
Дядя Тихонъ Ивановичъ жилъ въ войскѣ Донскомъ, на хуторѣ, гдѣ у него было свое хозяйство. Какъ только Ольга Петровна, или Марья Петровна замѣчали, что Женя, или Шура блѣднѣли отъ классныхъ занятiй – сейчасъ-же шелъ разговоръ: – «а не отправить ли ихъ на лето, къ тетѣ Надѣ?.. У дяди Тиши молочка онѣ въ волю попьютъ… Свое непокупное, степовое?.. Ну и кумысъ можно тамъ имъ давать?.. Да и воздухъ не Петербургскихъ дачъ… Опять-же и солнце». И Шура, и Женя то вмѣстѣ, то порознь ѣхали подъ благодатное солнце юга проводить, какъ онѣ называли «вечера на хуторѣ близъ Диканьки».
И попадали онѣ тамъ въ совсѣмъ особенное и преизобильное царство. Кругомъ были Руccкiе. Какой звучный и яркій Русскій языкъ былъ тамъ, какія пѣсни тамъ пѣли, какъ свято блюли вѣру православную и Русскій обычай, а придетъ кто къ дядѣ и первый вопросъ: – «Вы изъ Россіи?..». Или скажетъ дядя Тиша: – «Сѣнокосъ близокъ, надо Русскихъ рабочихъ пошукать, своими не управиться».
Дѣдъ Тихона Ивановича былъ простой казакъ – урядникъ. Отецъ выбился въ офицеры, а самъ Тихонъ Ивановичъ кончилъ Донской кадетскій корпусъ и Николаевское кавалерійское училище въ Петербургѣ, и на груди носилъ училищный жетонъ – золотого распластанного Николаевскаго орла съ гвардейской звѣздой. Онъ былъ уже – «образованный», однако, своего казачьяго хозяйства не бросилъ, только повелъ его болѣе раціонально, гдѣ можно прикупалъ или арендовалъ землю, обзавелся машинами, широко съ Наденькой поставилъ птичье хозяйство. Первый курень былъ его на хуторѣ. Основная хата подъ желѣзную крышу была выведена, сараи тоже были крыты оцинкованнымъ желѣзомъ.
Въ то самое утро, когда Гурочка, почуявъ смолистый запахъ растопокъ, «по ассоціаціи идей» вспомнилъ, что близко Рождество Христово и заторопился выйти на улицу, чтобы полюбоваться елками – дядя Тихонъ Ивановичъ проснулся въ ночной тишине отъ крѣпкой заботной мысли: – «Рождество на носу. Надо роднымъ свой хуторской подарокъ посылать, а какъ пошлешь? Съ самаго Николина дня установилась оттепель. Теплынь такая – хотя-бы и веснѣ въ пору. Степь развезло, дороги раскисли. Какъ тутъ бить птицу – протухнетъ въ дороге».
Неслышно ступая босыми ногами по узорному въ цвѣтныхъ лоскуткахъ коврику, Тихонъ Ивановичъ въ холщевыхъ портахъ и ночной рубашкѣ, завязанной у ворота тесемкой, подошелъ къ окну и осторожно, чтобы не разбудить жену, отложилъ внутреннія ставни.
Мягкій и ровный свѣтъ шелъ отъ степи, еще вчера мрачной и черной. Ровнымъ пологомъ легъ бѣлый, искристый снѣгъ и свѣтился и будто игралъ подъ высокимъ звѣзднымъ небомъ. Въ разъ, въ одну ночь стала по Дону зима. Ровный вѣтеръ надъ степью подувалъ и нѣжно посвистывалъ. Тонкiе прутики краснотала шевелились подъ нимъ и мелкою осыпью упадали съ малиновыхъ хлыстовъ снѣжинки. Здоровымъ ароматнымъ морозомъ тянуло отъ окна… Тихонъ Ивановичъ взялъ со стола спички и поднесъ зажженный огонекъ къ градуснику.
«Хо!.. Хо!.. Пятнадцать Реомюра ниже ноля! Вотъ такъ, такъ!!.. Не даромъ вчера съ вечера задулъ вѣтрякъ съ сѣверо-востока. Сибирскую стужу принесъ на Донъ».
Какая тишина была въ степи!.. Дуновеніе вѣтра было слышно въ ней и легкій шорохъ высокаго засохшаго могильника на валу у ограды куреня. Между окнами двойныхъ рамъ, въ ватѣ съ разбросанными по ней цвѣтными шерстинками въ стаканахъ круто замерзла до самаго дна вода и выпуклымъ кругомъ легла по верху. По угламъ стеколъ серебрился причудливый узоръ – художественныя упражненія никѣмъ непревзойденнаго дѣдушки мороза. Вверхъ по стекламъ разсыпались белыя звѣздочки.
Совсѣмъ хорошо.
Съ постели мягко спрыгнула кошка. Тихонъ Ивановичъ оглянулся. Наденька сидѣла на постели. Отъ лампадки, затепленной передъ иконами, падалъ золотистый отсветъ на ея светлые, цвѣта спѣлой ржи волосы.
– Ну, какъ, Тиша?..
– Пятнадцать ниже ноля. Самое нонче гусей и индюковъ рѣзать. задеревенѣютъ въ одну ночь, а завтра и пошлемъ.
– А дорога?..
– Самóй снѣгъ. Все бѣло. Санями покатимъ. Да теперь, какъ видно уже и не ослабитъ. До самаго до Крещенья продержитъ, а то и до масляной. Аль-бо мятель только нагрѣхъ не задула. Да и то – не задуетъ. Ишь звѣзды какъ подъ утро разъигрались… Сколько-же, мать, кого рѣзать повелишь?..
Наденька поморщилась. Пора-бы, кажется, и привыкнуть къ тому, что птицу разводятъ не для утѣхи, а чтобы рѣзать и ѣсть… А все не могла. Все было жаль своихъ гусей и индюковъ. Поди и имъ жить-то хочется.
– Охъ, Тиша. И думать не могу.
– И-и, мать… Если мы ихъ не зарѣжемъ, гляди, они насъ съ тобою зарѣжутъ.
– Вѣрно, Тиша. А все точно смертный приговоръ имъ подписываю… Ну вотъ… Батюшкѣ надо… Хотя пару ему, какъ прошлый годъ посылали… Оленькѣ пару и индюка.
– Ну нѣтъ! Ей пару индюковъ надо! Ить семья у нея большая. Да ка-бы не Володька ихъ, кажись все имъ отдалъ-бы. Tакіе вотъ славные люди. А уже Женя – храни ее Христосъ!.. Поетъ-то какъ!.. А?.. Мать?.. Поетъ-то!
– Простить Володѣ не можешь…
– И никогда не прощу… Ему прощать?.. Шалай!.. Сукинъ котъ!..
– Ну, оставь… Не хорошо! Машенькѣ по штукѣ.
– Нѣтъ уже прости и Mашѣ всего по парѣ. Одна Шура ея чего стоить. Ангелъ Господень. Не человѣкъ. Доброта, красота, а искусница!..
Тихонъ Ивановичъ подошелъ къ стеклянному шкапу, стоявшему въ углу горницы, открылъ дверцу и досталъ съ полки серебряный стаканчикъ чеканной работы.
– Всякій разъ, какъ посмотрю, умилюсь. Удивленію подобно. Да неужто то наша Шурочка, въ Строгоновскомъ училищѣ будучи, такую штуку своими нѣжными пальчиками вычеканила? Маки то, какъ живые!.. На листьяхъ каждую жилочку положила. Помнишь, какъ въ прошломъ году пріѣхала къ намъ кумысъ пить. Весь хуторъ… Что хуторъ?.. Станицу всю перебуровила… Дѣвье все наше съ ума посходило. Какимъ вышивкамъ, какимъ кружевамъ, какимъ плетеньямъ всѣхъ научила. Я, говорить, въ этомъ году тутъ школу прикладного искусства открою. Нѣтъ, уже кому, кому, а имъ то по парѣ и гусей, и индюковъ.
– Да куда-же имъ? У нихъ вѣдь свое хозяйство.
– Ну, это, сказала тоже мать. У нихъ ить Гатчинскіе гуси, а наши Донскіе… Полагаю я не малая разница. Попробуютъ, поди – поймутъ, какіе слаже. А Шурочка… Ей Богу, кабы не двоюродная – вотъ нашему Степану невѣста… Такъ, я, мать, пойду распоряжусь, а ты рогожи и холсты приготовь.
* * *
Только хотѣли садиться полудничать, какъ на дворѣ залаяли собаки.
– Кого это Богъ несетъ, – сказалъ, поднимаясь изъ за стола, Тихонъ Ивановичъ. – А ить это кумъ!.. Николай Финогеновичъ… Аннушка, – крикнулъ онъ дѣвушкѣ, прислуживавшей у стола, – проси гостя, да поставь еше приборъ.
Столовая, узкая комната, съ однимъ окномъ на станичную улицу, отдѣленную маленькимъ палисадникомъ и съ двумя широкими окнами на галдарейку со стеклянною стѣною была вся напоена яркимъ, зимнимъ, солнечнымъ свѣтомъ.
Тихонъ Ивановичъ досталъ хрустальные графинчики съ водками. Заигралъ радужными цвѣтными огнями хрусталь въ солнечномъ лучѣ.
– Постъ, вѣдь, Тиша, – тихо сказала Наденька. – Можно-ли?
– И, мать… Не знаешь. Казаку и водка постная. Что въ ней – хлѣбъ, да тминъ, да тысячелистникъ? Гость дорогой, уважаемый кумъ, притомъ-же хуторской атаманъ. Да и старикъ. Георгiевскій кавалеръ. Какъ можно такого гостя да не уважить?
Николай Финогеновичъ Калмыковъ, хорунжій изъ простыхъ казаковъ, высокій, плотный, крѣпкій, осанистый появился на порогѣ комнаты, истово перекрестился на иконы, почтительно поцѣловалъ руку у Наденьки и крѣпкими мужицкими пальцами принялъ тонкую руку Тихона Ивановича.
– Ты прости меня, кумъ. Самъ понимаю: – «незванный гостъ хуже татарина». Да ить дѣло то какое у меня. Спозаранку встамши, услыхалъ я – гуси у тебя кричать, ну и догадался. Значить, къ празднику рѣжутъ. Посылку готовите сродственникамъ. Вотъ я и пришелъ вамъ поклониться.
Старый казакъ, разгладивъ широкою ладонью окладистую сѣдую бороду низко въ поясъ поклонился сначала хозяину, потомъ и хозяйкѣ.
Онъ былъ въ длинномъ, до колѣнъ, чекменѣ, безъ погонъ, cѣраго домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ широкимъ алымъ лампасомъ шараварахъ и въ низкихъ стоптанныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ.
Какъ ни привыкла Наденька къ станицѣ и ея обитателямъ, но всякій разъ, какъ приходили къ ней такіе старики, какъ Калмыковъ, ей казалось, что это были совсѣмъ особенные люди. Да и люди-ли еще? Калмыковъ былъ еще и не такъ большого роста, ниже во всякомъ случаѣ ея Тихона, а вошелъ и точно собою всю горницу наполнилъ. Густые сѣдые волосы серебряной волною ниспадали къ бурому уху, гдѣ посверкивала серебряная серьга, усы, борода, все было какое то иконописное, точно сорвавшееся съ картины Васнецова, съ его богатырей на заставѣ. На Георгіевской ленточкѣ на груди висѣлъ серебряный крестикъ, крѣпкія, сильныя руки прочно легли на столъ. Человѣкъ безъ образованія, полуграмотный, въ полку былъ вахмистромъ, а случись что, къ кому идти за совѣтомъ, кто научить, какъ съ коровами обращаться, кто по какимъ-то ему одному вѣдомымъ примѣтамъ скажетъ, когда наступитъ пора пахать, когда cѣять, когда косить? Точно кончилъ онъ какой-то особенный, жизненный университетъ, съ особыми практическими дисциплинами и съ прочными, непоколебимыми убѣжденіями вошелъ въ жизнь, чтобы такъ и идти, никуда не сворачивая. Который разъ единодушно и единогласно избирался онъ хуторскимъ атаманомъ и съ какимъ тактомъ атаманилъ на хуторѣ. Какъ умѣлъ онъ подойти къ ней, столичной барынѣ, и какъ умѣлъ обойтись съ хуторскими казачками, лущившими тыквенныя и подсолнечныя сѣмячки. Однимъ языкомъ и объ совсѣмъ особомъ говорилъ онъ съ Тихономъ Ивановичемъ и иначе говорилъ съ казаками малолѣтками. Проскочитъ иной разъ невѣрно услышанное «ученое» слово, скажетъ «волосапетъ», «канкаренція», «ихфизономія», но такъ скажетъ, что и не поймешь, – нарочно онъ такъ сказалъ, или не знаетъ какъ надо говорить.
Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, бесѣдуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душѣ наболѣло.
– Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.
– Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?
– Припоздали маленько, съ птицей возившись, – сказала Наденька, – милости просимъ, откушайте нашего хлѣба-соли.
– Развѣ что только попробовать, – сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.
И сѣлъ онъ прочно, точно вмѣстѣ со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.
– Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травкѣ, или полынной?
– Да ужъ давайте полынной.
– Икорки, Николай Финогеновичь?
– Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!
– И тебѣ того-же.
– Огонь, а не водка… Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотинѣ корма задать и слышу – гуси у васъ раскричались. Меня, какъ осѣнило. – Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нѣтъ?..
– Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чѣмъ Господь насъ благословилъ… Еще позволишь?..
– Развѣ уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?
– Если погода продержитъ, завтра съ разсвѣтомъ коней запрягу, да и айда на станцію.
– Такъ… такъ… Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки… Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мѣшокъ, да горшочекъ своего медку… Ишшо племенникъ у меня въ Питерѣ въ училищѣ, хотѣлось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки…
– Что-же… Валяй, вмѣстѣ все и отправлю.
– Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январѣ и на службу…
– Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотрѣть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.
– Это уже не извольте безпокоиться.
– Съ рабочими теперь трудно стало.
– И всегда нелегко было, Тихонъ Ивановичъ.
– Этотъ годъ не знаю самъ почему мнѣ какъ то особенно трудно уходить на службу.
– Что такъ?..
– Да, пустяки, конечно… Страхи ночные. Бѣсъ полуночный.
– А вы его крестомъ, Тихонъ Ивановичъ. Онъ супротивъ креста не устоитъ. Мигомъ въ прахъ разсыпется.
– Я тебѣ, Николай Феногеновичъ, про своего племянника, Володьку не разсказывалъ?
– Видать – видалъ у васъ лѣтомъ какой то скубентъ по куреню вашему шатался, а разсказывать – ничего не разсказывали.
– Ну такъ вотъ, слушай… Еще рюмочку подъ постный борщъ пропустимъ. Смутилъ меня въ тотъ пріѣздъ Володька, можно сказать, сна лишилъ, шалай проклятый, сукинъ котъ!.. Видишь-ли ты какая у меня вышла съ нимъ преотвратительная исторія.
– Прошлымъ лѣтомъ, значить, пріѣзжаетъ ко мнѣ мой племянникъ и въ самый разгаръ лѣта. На степу косить кончали, стога пометали, выгорать стала степь.
Николай Финогеновичъ, со смакомъ закусывая большимъ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, уписывалъ тарелку щей, Тихонъ Ивановичъ и ѣсть пересталъ, тарелку отставилъ и повернулся полъ-оборотомъ къ гостю.
– Пріѣзжаетъ… Подъ вечеръ дѣло ужа было. Подрядилъ онъ хохла на станціи, въ бричкѣ пріѣхалъ. Телеграммы мнѣ не давалъ, значить, по новому, не хотѣлъ родного дядю безпокоить. А самъ понимаешь, какое тутъ безпокойство – одна радость – родного племянника принять. Вылазитъ изъ брички… Я его допрежъ не видалъ. Росту онъ средняго, такъ щупловатый немного, съ лица чистъ. Студенческая куртка на немъ на опашь надѣта поверхъ рубашки красной, ну фуражка. Я, было, обнять его хотѣлъ, расцѣловать, какъ полагается, по родственному… Чувствую отстраняется. Значить, опять по новому, безъ родственныхъ нѣжностей. Отвели мы его въ горницу, вечерять сготовили, про родныхъ распросили, а на утро обѣщалъ я ему хозяйство свое показать, похвалиться тѣмъ, что самъ своими трудами создалъ.
– Такъ ить и то, похвалиться-то есть чѣмъ, – сказалъ Николай Финогеновнчъ и невольно подставилъ тарелку подъ протянутый ему Надеждой Петровной уполовникъ со щами… – Ну и щи у васъ, мать командирша, – сказалъ онъ, какъ-бы оправдываясь, – не повѣришь, что постныя. Не иначе, какъ вы тамъ чего нибудь такого да положили. Замѣчательныя щи. Моей старухѣ у васъ поучиться надо.
– На утро… А уже какое тамъ утро!.. Bсѣ кочета давнымъ давно пропѣли, рабочій день въ полномъ ходу. А я, знаете, съ Павломъ – работникомъ все прибралъ, вѣрите-ли по саду, по двору, по стежкамъ бѣлымъ песочкомъ присыпали, гдѣ у плетня дурнопьянъ поросъ повыдергали, чисто, какъ на инспекторскій смотръ какой изготовился. Ну, да понимаете, ея сестры сынъ, родной-же!.. Я вѣдь ихъ всѣхъ какъ полюбилъ! Отецъ его опять же замѣчательный человѣкъ, математикъ!.. Астрономъ! Думаю, пусть посмотритъ, какъ въ степу люди живутъ, какъ съ песками, съ засухой борются, какъ съ природой воюютъ, какъ все сами добываютъ, да въ Питерѣ потомъ своимъ и разскажетъ…
– Да и точно есть ить чего и показать, – опять повторилъ гость.
– Ну, ладно. Выходитъ. Куртка на немъ бѣлая, ну, чисто, женская кофта, воротникъ широкiй, отложной на грудь спускается, шея, грудь открытый, чисто дѣвка… Срамота смотрѣть… Мнѣ передъ работникомъ стыдно за него. Конечно, жара, да только лучше-бы онъ въ одной рубахѣ что-ли вышелъ, чѣмъ въ такомъ то костюмѣ. Хотѣлъ ему замѣчаніе сдѣлать по родственному, однако, сдержался. Вижу, все одно не пойметъ онъ меня. Студентъ… Мать ему къ чаю-то напекла, наготовила, чего только на столъ не наставила. И каймакъ, и масло свѣжее, сама въ ручную сбивала, и хлѣбцы, и коржики, и сухари, и бурсачки, и баранки… Онъ и не глянулъ, чаю постнаго, безъ ничего, хватилъ два стакана, задымилъ папиросу, а я этого, знаете, не люблю, чтобы, гдѣ иконы, курили, и говоритъ: – «что-же, пойдемте, Тихонъ Ивановичъ, посмотримъ»… Понимаешь, не – «дядя», – а «Тихонъ Ивановичъ»… Это, чтобы грань какую то положить между нами.
– Да полно, Тихонъ, – сказала Наденька. – Право… Одно воображеніе. Ничего у него такого въ душѣ не было. Просто стеснялся молодой человѣкъ. Первый разъ въ домѣ.
– Какое тамъ стѣсненіе!.. Съ полною ласкою, съ горячею любовью къ нему – вѣдь Олечкинъ-же сынъ онъ, не чужой какой, постороннiй человѣкъ, – вышелъ я съ нимъ во фруктовый садъ. Конечно, лѣто… Затравѣло кое-гдѣ, полынь вдоль плетня потянулась, ну, только – красота!.. Тихо, небо голубое, кое гдѣ облачками белыми позавѣшено. Вошли мы туда и точно слышу я, какъ яблоки наливаются соками. Повелъ я его по саду. Объясняю. Вотъ это, молъ, мой кальвиль французкiй изъ Крыма выписанъ, это антоновка, это «золотое сѣмячко», тутъ «черное дерево», тутъ Крымскіе зимніе сорта. Урожай, самъ помнишь, былъ необычайный. Всюду вѣтви жердями подперты, плодами позавѣшаны, прямо пуды на каждой вѣткѣ. Кр-расота!.. А промежъ деревъ мальвы поросли, блѣдно розовые, да голубыя, глазъ радуютъ. Маки цвѣтутъ. Чеборемъ пахнетъ. Пчелки жужжать. У меня у самого, ажъ духъ захватило. Все позабыть можно – такой садъ.
– Онъ вѣдь, какъ, мой Тиша, – вмѣшалась въ разговоръ Наденька. – Когда у него первые-то выписные яблоки поспѣли – онъ и ѣсть ихъ не захотѣлъ. Кальвилей всего четыре штуки родилось, такъ онъ по одному всѣмъ нашимъ послалъ въ Москву, въ Петербургъ и Гатчину. Похвалиться хотѣлъ, что на пескѣ у себя вывелъ, а четвертое поставилъ у себя на письменномъ столѣ на блюдцѣ и любовался на него, какъ на какую бронзовую статуэтку. И только когда, совсѣмъ зимою, когда тронулось оно, разрѣзалъ пополамъ, мнѣ далъ и самъ съѣлъ. И кожи не снималъ.
– Еще-бы, Николай Финогеновичъ, – яблоко то было точно золотое, а на свѣтъ посмотришь – прозрачное. А какія морщинки, какія складочки, какъ утопленъ въ нихъ стерженекъ! На выставку можно… Ну, ладно. Обвелъ я его по саду и говорю: – «Это вотъ, изволите видѣть, – мой садъ»… А онъ мнѣ на это будто даже съ какою насмѣшкою говоритъ: – «а почему же это, Тихонъ Ивановичъ, вашъ садъ?». Я признаться сказать, сразу и не понялъ, къ чему онъ такое гнетъ. – «Какъ почему», – говорю. – «Да я самъ садилъ его на своей усадебной землѣ, самъ окапывалъ, самъ отъ червя хранилъ, канавки для орошенія устроилъ, колодезь выкопалъ, вотъ по этому по всему онъ и мой садъ». Онъ криво такъ, не хорошо усмѣхнулся, и пошли мы дальше по куреню. Отъ гулевой земли у меня къ саду чутокъ былъ прирѣзанъ, липы и тополи посажены и травы тамъ разныя – пчельникъ у меня тамъ былъ. – «Вотъ», – говорю, – «это мои пчелы». – А онъ опять свое: – «а почему это ваши пчелы?». Я еще и подумалъ: – «Господи, ну что за дуракъ Питерскій, право». А какое тамъ дуракъ! Онъ оказался умнѣе умнаго. Зналъ, къ чему гнулъ. Я ему терпѣливо объясняю, какъ бралъ я рой, какъ устраивалъ ульи, какъ пчелы меня знаютъ, такъ что даже и не жалятъ меня, все, какъ ребенку объяснилъ. Ну, ладно. Пошли мимо амбаровъ, на базы. Я для него и лошадей и скотину оставилъ, на толоку не погналъ. Показываю ему. Это – мои волы, мои лошади, мои телки, мои коровы. Каждой твари ея характеръ ему объясняю. Потомъ подвелъ его къ гуменнымъ плетнямъ, откуда, знаете, степь видна, показываю… Вправо мѣловая хребтина серебромъ на солнцѣ горитъ, а в лѣво займище широко протянулось.
– Стало быть такъ – на свою дѣляну вывелъ.
– Ну ладно. Говорю ему: – «видишь по степи точно облако, точно узоръ какой сѣробѣлый… Видишь». А самъ ажъ трясусь отъ радости, отъ гордости. «Ну», – говорить, – «вижу». – «Такъ-то», – говорю, – «овцы!.. Мои овцы… Триста головъ!!.. И всѣ какъ одна тонкорунныя»… И надо быть захватилъ я его, наконецъ. Сталъ онъ противъ меня, ноги разставилъ, коровій поставъ у него, самъ стоитъ безъ шапки, копна волосъ на головѣ, а возлѣ ушей сбрито, чисто дуракъ индѣйскій, сталъ онъ вотъ такимъ то образомъ противъ меня, смотритъ куда-то мимо меня и говорить: – «вы, можетъ быть, когда нибудь читали Достоевскаго «Бѣсы»?… Читать намъ, самъ понимаешь, Николай Финогеновичъ, некогда. На службѣ когда – службой заняты. Теперь въ полкахъ не по прежнему, такъ гоняютъ только поcпѣвай, а дома – съ первыми кочетами встанешь, а какъ солнышко зайдетъ, такъ не до чтенія, абы только до постели добраться. Но когда былъ въ училищѣ, помню, читалъ. Я ему говорю: – «читать-то я читалъ, а только не вдомекъ мнѣ къ чему это вы мнѣ такое говорите». И вотъ тогда-то я и почувствовалъ, что ошибся въ немъ. Что онъ не племянникъ, жены моей, родной сестры сынъ, а чужой совсѣмъ и даже больше, враждебный мнѣ человѣкъ. А онъ… и будто это ему сорокъ лѣтъ, а мнѣ двадцать три и говорить: – «такъ вотъ тамъ описываетъ Достоевскій, какъ Степанъ Трофимовичъ Верховенскій разсказываетъ про административный восторгъ. Такъ вотъ теперь я вижу, что въ Россіи есть не только административный восторгъ, но есть и восторгъ собственническій.
* * *
Послѣ полдника Николай Финогеновичъ поднялся уходить. Дѣло было сдѣлано – согласіе отвезти на станцію и послать посылки было получено, но чутьемъ онъ понялъ, что оборвать теперь разсказъ Тихона Ивановича на полусловѣ да еще тогда, когда въ голосѣ его звучали слезы, было нельзя. Наденька, вѣроятно, не первый разъ слышавшая этотъ разсказъ тихонько съ Аннушкой прибирала со стола. Тихонъ Ивановичъ откинулся на стулѣ и нѣсколько мгновеній молча смотрѣлъ въ узкіе глаза Колмыкова.
– Ты понимаешь, – наконецъ, сказалъ онъ, – меня, какъ пришило къ мѣсту. Я и сказать ничего не нашелся. Молча повернулся и пошелъ къ дому. Онъ идетъ рядомъ со мною. Нарочно не въ ногу. Я подлажусь, – онъ разстроить. Пришли, пообѣдали, послѣ обѣда онъ пошелъ, спать легъ – вишь утомила его утренняя прогулка. За чаемъ я и говорю ему. И такъ уже съ мѣста у насъ вышло, что мы не «ты» другъ другу, какъ полагается по родственному говорили, а «вы». Я и говорю ему: – «изъяснитесь, Володя… Что это вы хотѣли мнѣ сказать о моемъ… моемъ восторгѣ?». – «Ахъ, это… видите… вы мнѣ свое хозяйство показывали и говорили: – это мои деревья, мои пчелы, мои коровы, лошади, земля, мои овцы. А собственно, почему это все ваше?.. Надолго-ли ваше?.. Правильно-ли, что это ваше?..». Я сталъ ему объяснять наше казачье положеніе, разсказалъ о паевомъ надѣлѣ, который и мнѣ, какъ природному казаку полагается, разсказалъ объ усадебной землѣ, о правѣ пользоваться общественными станичными землями, о nокупкѣ помѣщичьей земли… Онъ и слушать долго не сталъ. Перебилъ меня, всталъ изъ за стола и началъ ходить. – «Этого больше не будетъ, этого не должно быть, Тихонъ Ивановичъ», – прямо, ажъ даже вижжитъ въ такой ражъ пришелъ. – «Не можеть быть никакой собственности, потому что это прежде всего несправедливо…». И началъ мнѣ говорить о трудовомъ народѣ, о заводскихъ рабочихъ, о городскомъ пролетариатѣ, о волжскихь батракахъ, о киргизахъ, о неграхъ…
– О неграхъ, – какъ то испуганно переспросилъ Николай Финогеновичъ. Онъ подумалъ, не ослышался-ли?
– Да, о неграхъ-же… О тяжелой ихъ долѣ. «И все», – говорить, – «потому, что богатства распредѣлены неравномѣрно, что у васъ въ доме полная чаша и все собственное, а у другого и хлѣбной корки нѣтъ, съ голоду подыхаетъ, въ ночлежкѣ ютится.
– Мы эту пѣсню, Тихонъ Ивановичъ, – задумчиво сказалъ Николай Финогеновичъ, – еще когда слыхали!.. Въ 1905-мъ году, помните, какъ были мы мобилизованы на усмиренія, такъ вотъ такiя именно слова намъ кидали въ разныхъ такихъ летучкахъ, ну и въ прокламаціяхъ этихъ вотъ самыхъ… Мало тогда мы поработали, не до конца ядъ этотъ вывели…
– Вотъ, вотъ… Я ему это самое и сказалъ. «Что-жъ», – говорю ему, – «Володя, раньше помѣщиковъ жгли и разоряли, теперь казаковъ и крестьянъ зажиточныхъ жечь и грабить пойдете, – такъ вѣдь такъ то и подлинно всѣ съ голода подохнете. Опять дѣлить хотите? Другимъ отдавать не ими нажитое». Онъ, какъ вскипитъ, кулаки сжалъ, остановился у окна, говорить такъ напряженно, тихимъ голосомъ, да такимъ, что, право лучше онъ закричалъ-бы на меня: – «Дѣлить», – говорить, – «никому не будемъ… И никому ничего не дадимъ, ибо никакой собственности быть не должно». – «Что-жъ», – говорю я ему, – «а эта кофточка»?.. Замѣть, уже у меня вся родственная любовь къ нему куда то исчезла, насмѣшка и злоба вскипели на сердцѣ, – «что-жъ, эта кофточка, что на васъ, развѣ она не ваша?»… Онъ одернулъ на себѣ кофту и говорить: – «постольку, поскольку она на мнѣ – она моя. Но и этого не будетъ. Все будетъ общественное. Будетъ такая власть, такая организація, которая все будетъ распределять поровну и безобидно, чтобы у каждаго все было и ничего своего не было». – «Что-же», – говорю я, – «казенное что-либо будетъ?..», – «Нѣтъ… Общественное». – «Кто-же», – говорю, – «и когда такой порядокъ прекрасный устроить?..». Онъ мнѣ коротко бросилъ: – «мы». – Тутъ я на него, можно сказать, первый разъ какъ слѣдуетъ поглядѣлъ. Да, хотя и такого отца всѣми уважаемаго и такой распрекраснѣйшей матери сынъ, и даже сходствіе имѣетъ, а только… Страшно сказать – новый человѣкъ!.. Лобъ низкій, узкій, глаза поставлены близко одинъ къ другому. Взглядъ какой-то сосредоточенный и, замѣть, никогда онъ тебѣ прямо въ глаза не посмотритъ, а все какъ то мимо… Самъ щуплый, плетью пополамъ перешибить можно, склизкій, а глаза какъ у волка… Комокъ нервовъ.
