Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Петр Незнакомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Наша тайна

В двух километрах от города, у большой излучины реки, в непроходимых зарослях светло-зеленого ивняка, где в самое знойное лето трава сохраняет свою мягкость и свежесть, мы устроили себе убежище. Тут мы хранили наше оружие: деревянные ружья и сабли, тут, лежа на животе, мы читали измятые от длительного ношения за пазухой романы о пиратах и благородных разбойниках. В этом дивном потайном месте мы создавали нашу чету, и я до сих пор помню тот день, когда, дрожа от волнения, мы порезали карманным ножом пальцы и, смешивая кровь, клялись хранить до гроба верность друг другу, защищать бедных, сирот и вдов, всеми силами бороться с жандармами – нашими злейшими врагами – и никогда не водиться с девчонками.

Нас было семеро мальчишек не моложе восьми и не старше двенадцати лет. Все мы жили в Старой слободе, там, где, прижавшись одна к другой – садов здесь не было, – в невообразимой пыли и грязи ютились лачужки городской бедноты. Родители большинства из нас были рыбаками или работали на кирпичном заводе, и только я один в чете был, так сказать, аристократ. Мой отец служил инкассатором, то есть был человеком умственного труда, а не физического; кроме того, на пасху мне сшили штаны из новой материи – нечто необычное для нравов Старой слободы, где штаны переходили по наследству от отца к сыну, от брата к брату.

Нашим вожаком был Ванька – низенький, крепко сбитый мальчуган с наголо остриженной головой и веснушчатым курносым лицом. На его левой руке, у самого локтя, красовался вытатуированный синий якорь с надписью «Дерзкий». Татуировку сделал ему его брат, моряк, и Ванька очень ею гордился. В чете были мальчишки побольше и посильнее его, но Ваньку сделали главарем его почти кошачья сноровка, его сообразительность, острый ум и язык, а также то, что у него был брат герой – не моряк, а другой. Этот другой таинственный брат уже три года сидел в Плевенской тюрьме «за политику», как говорил Ванька. Кроме того, у нашего Ваньки было еще одно преимущество: он был сирота. Отец его, лучший рыбак во всем городе, два года назад уплыл на лодке по реке и больше не вернулся. Пустую лодку его обнаружили на другой день, а труп так и не удалось найти.

– Пьян он был тогда, – рассказывал нам Ванька. – С горя напился. За день до этого его вызывали в полицию, все из-за старшего брата…

А как выпустили – он прямо в корчму… Домой пришел хмурый, избил маму и меня, а ночью смылся… Я слышал, как он собирался, но откуда я знал… И потом, я рассердился на него за то, что побил меня… А как с ним было весело, когда он был трезвый!.. Как начнет, бывало, играть на мандолине румынские песни, ноги сами танцуют!..

– Но он же умел плавать? – спрашивали мы. – Как же он мог утонуть?

Ванька махал рукой и отвечал совсем по-взрослому:

– Я же вам сказал, горе его изводило. А потом, пьяному плыть трудно, голова тяжелая…

После такого разговора Ванька еще более отчаянно бросался в бой, ожесточенно рубил деревянной саблей воображаемых жандармов, но все мы видели – нет в его игре радости, тяжело ему. И тогда мы покидали свое убежище задолго до захода солнца.

Ванькина мать провела жизнь в непосильном труде и рано состарилась. Работала она в школе уборщицей, а так как после смерти отца ее заработка не хватало, то она еще стирала белье в купеческих домах на главной улице. Ванька называл ее «старая», не слушался ее, часто грубил ей, однако мы знали, что он ее очень любит, но как-то по-своему. Однажды директор школы обругал ее, сказал, что она вырастила негодяев и разбойников, и старушка вернулась домой вся в слезах. Когда она рассказала про свою обиду соседям, возле нее был и Ванька. В ту же ночь в директорском кабинете кто-то побил камнями окна. Несмотря на долгое расследование – в школу по этому случаю даже тайные сыщики приходили, – виновника так и не нашли. Одни только мы догадывались, кто и почему это сделал, и еще больше полюбили нашего вожака.

Лето в 1944 году выдалось в нашем краю страшно жаркое. Целых два месяца не было ни капли дождя. Безжалостное солнце, висевшее на бледном, безоблачном небе, было похоже на мутную электрическую лампу в городском кинотеатре. Старая мостовая городских улочек покрылась толстым слоем грязной серой пыли. От малейшего дуновения ветра со стороны реки эта пыль вздымалась тучами, проникала в окна и двери, и от нее всё в городе – и дома, и деревья, и люди – стало каким-то серым.

И вот в один из самых знойных августовских дней в городе произошло событие, которое взбудоражило всех. Точно в обед в порт прибыл немецкий военный буксир и притащил за собой десяток барж. Груз был весьма необычен. На палубах барж, ничем не прикрытые, прямо под жгучими лучами солнца стояли рядами санитарные носилки, и на них, перевязанные грязными, окровавленными бинтами, лежали худые, с заросшими лицами раненые немцы. Это были совсем не те веселые и сытые солдаты, которых мы знали года три назад. Тогда они, раздевшись до пояса, шумно мылись у городских колонок, жевали шоколад и горланили по вечерам «Лили Марлей».

Теперь перед нами было страшное зрелище. Но долго смотреть нам не пришлось. С буксира соскочили мрачные, злые солдаты со свастикой на рукавах и с грубыми окриками стали расталкивать толпу любопытных. Наши городские полицейские, приведенные самим комендантом, тоже вмешались, размахивая дубинками, и скоро у пристани не осталось ни одного человека.

По городу пошли разные слухи. Рассказывали, что немцам здорово всыпали в Румынии, что раненых привезли оттуда, что Румынии уже «капут», что скоро и у нас должен подуть другой ветер.

На главной улице собирались группами торговцы и подолгу тревожно разговаривали – по-видимому, о чем-то очень важном. Когда, приблизившись, мы старались подслушать эти их разговоры, они нас прогоняли, а самые любопытные из нас иной раз получали чувствительные пинки. Ванька откуда-то узнал, что кмет – городской голова – и начальник гарнизона после прибытия барж уехали на военной машине в Русе.

– Достается им сейчас, чертям! – говорил Ванька с усмешкой.

Мы никак не могли понять смысл этих слов: каждый из немцев толст, как боров, и так и брызжет здоровьем. Но раз Ванька так говорит, значит, не зря.

И только в нашей Старой слободе наступило радостное оживление. Люди останавливались при встрече, пожимали друг другу руки, улыбались и перемигивались друг с другом весело, словно праздник какой наступил. И, хотя мы всё еще не могли взять в толк, что происходит, эта буйная радость охватила и нас, ребятню. Мы высыпали с деревянными саблями из кривых, узких улочек, и закипела жестокая битва с ребятами Нового квартала. Особенно странным показалось нам то, что полицейский Диню, который всегда нас ругал и разгонял, на этот раз лишь злобно поглядел в нашу сторону, плюнул и удалился.

Раненых немцев разместили в школе.

Для нашей четы это было истинное счастье. Завязалась новая интересная игра. Ванька расставил в разных местах вокруг школы патрулей и приказал вести наблюдение, – зорко следить за всем, что там происходит. Мы вдвоем с Ванькой образовали штаб и расположились за полуразрушенной каменной оградой у дома корчмарки Неды, под большим тенистым абрикосом.

Нам должны были докладывать обо всем, что видели и слышали наши патрули. Штаб находился точно против входа в школу. У входа стоял на посту пожилой немец с сердитым лицом, с автоматом на груди и со сдвинутой на лоб каской, из-под которой как-то смешно торчал мясистый нос. Немец расхаживал взад-вперед, тяжело ступая подкованными сапогами по каменным плитам, и пыхтел от жары.

– Из-за таких, как этот вот, посадили в тюрьму моего брата, – задумчиво сказал Ванька. – Еще в сорок первом году… В Русе это было… Там тоже немцы разместились в школе, а брат написал на заборе, чтоб они убирались. Написал, но его поймали. И только за это ему дали семь лет. Три года как он уже сидит в тюрьме…

– Значит, остается еще четыре, – быстро прикинул я.

– Еще неизвестно, – как-то таинственно возразил Ванька.

– Почему? – удивился я. – От семи отнять три, получится четыре. Верно? Это и бабушка может вычесть…

– Ничего ты в этом не смыслишь! – засмеялся Ванька и ловко плюнул сквозь зубы шагов за пять от себя.

Немного обиженный высокомерием Ваньки, я тоже попытался плюнуть сквозь зубы, но из этого ничего не вышло. Моя попытка произвела жалкое впечатление. Взглянув на Ваньку, я увидел на его лице насмешку. Мое сердце пронзило острое чувство зависти. «Почему у Ваньки, – подумал я, – все выходит так хорошо? Почему ему так везет и все у него получается так интересно? Вот пожалуйста – у него два брата… один сидит в тюрьме, и про него говорят только шепотом, а другой скитается по морям. А у меня – единственная сестренка, которая только и знает, что ябедничать на меня маме за то, что я убегаю из дому. Хоть бы моряк не сделал ему на руке этого якоря! Мало того, он ему еще и египетскую лиру подарил, на которой выдавлен бык с человеческой головой.

Ванька зашил монету за подкладку пиджака, и, кто знает, может быть, этим и объясняется его проклятое счастье. Да, да, так оно и есть, иначе почему полиция уже три раза делала обыск в их доме, а в нашем ни разу…»

И при мысли, что я лишен всех этих чудесных вещей, мне стало ужасно обидно за себя, за мою скучную, неинтересную жизнь.

– Как мне хочется пульнуть по его каске! – прервал мои размышления Ванька. – Просто так вот… за брата…

Я обернулся в его сторону. Он вытащил из кармана свою рогатку, из которой стрелял по сидящим на крышах воронам, и стал ловко вертеть ее на пальце. Немец стоял спиной к нам, каска его представляла прекрасную мишень.

– Что ж… давай пульнем! – согласился я, снова уязвленный тем, что не мне первому пришла в голову эта замечательная идея.

Ванька подобрал камешек, натянул резинку и прицелился. Камешек просвистел, и через мгновение послышался резкий металлический звук – точное попадание в каску. Дальнейшие события развивались с необычайной быстротой. Немец закричал изо всех сил и бросился ничком на каменные плиты. Это было так комично, что мы с Ванькой покатывались со смеху. Но смеяться нам пришлось недолго. Полуденную тишину разодрал частый и неприятный на слух стрекот. Что-то засвистело у нас над головой, и с абрикоса посыпались на нас листья.

– Стреляет, – зашептал побледневший Ванька. – Ой… и другие повыскакивали…

Я приподнялся и выглянул из-за стены. Из двери школы один за другим, пригнувшись, с автоматами наготове, выбегали немцы со свастикой на рукавах и, что-то крича, падали на тротуар. У меня вдруг подкосились ноги, пересохло во рту. Что делать?

– Чего стоишь столбом, дубина ты эдакая! – закричал Ванька мне прямо в ухо. – Мигом за дом – и на соседнюю улицу…

Откуда у меня взялись силы бежать за Ванькой, я до сих пор не могу понять. Фить… фить… фить… – снова засвистели у нас над головой пули. Немцы уже заметили нас. Мы кинулись за дом, перемахнули через ограду, затем еще через несколько заборов. Позади нас закричала какая-то женщина, застучали двери и окна, и мы неожиданно оказались на соседней улице, но и тут над нами, а также справа и слева слышалось противное, леденящее душу посвистывание.

– Куда ты, дурак! – крикнул сзади Ванька. – Давай вправо!

Повернув вправо, мы отчетливо слышали, как позади нас на мостовой цокали подкованные сапоги. Мы снова переметнулись через какую-то ограду, а что было дальше, трудно вспомнить: мы вихрем неслись по дворам и улочкам и не понимали, где находимся и куда бежим…

Мы пришли в себя только тогда, когда оказались в нашем убежище у реки. Как мы преодолели два километра, нельзя было понять, да и думать не хотелось об этом.

– Ванька! – неожиданно закричал я. – Что это у тебя на руке?

– Где?

– Вот здесь… на левой…

Ванька ощупал руку и посмотрел на свою ладонь. Она была красная.

– А-а-а, кровь, – сказал он с удивлением. – Оцарапался где-то… Понимаешь, какая штука… ой, как заболело! Ну-ка, погляди!

Я посмотрел и ахнул. Над самым локтем, под якорем, там, где было написано «Дерзкий», была большая кровавая рана; она совсем не походила на царапину. Ванька тоже посмотрел на рану, побледнел и стиснул зубы. У него на лбу заблестели маленькие капельки пота.

– Ванька, – испуганно закричал я, – это же от…

– Знаю от чего, – прервал меня Ванька, стараясь быть спокойным. – Чего рот разинул! Ты что, первый раз видишь пулевое ранение? Чем пялить глаза, лучше взял бы да перевязал меня, а то вся кровь вытечет…

– Нечем, – беспомощно пожал я плечами.

Ванька оглянулся.

– Стаскивай с меня рубаху! – кратко приказал он.

Снимая с него рубашку, я все думал о том, что будет, если Ванька упадет сейчас на землю и… умрет. Шутка сказать – пулевая рана!

– Рви на полоски!

– Как же… – колебался я. – А тебя мать не побьет за это?

– Эх, голова! – рассердился Ванька. – Мне перво-наперво за рану попадет. Ну, побыстрей!

Разорвав рубашку, я неловко начал перевязывать рану.

Ванька стиснул зубы и лишь время от времени, не в силах сдержаться, тихонько стонал от боли.

– Постой! – крикнул он неожиданно. – Развязывай сейчас же!

Я уставился в него взглядом, полным удивления.

– Развязывай, развязывай! Так насухо нельзя. Надо подложить табаку… Мне брат говорил…

– Откуда же взять сейчас табак?

– Послушай, – сказал Ванька. – Ступай поищи в нашей кассе! Там должны быть окурки, штуки три…

Я побежал к «кассе». Это была маленькая деревянная коробочка, которую мы прятали в самом потайном месте ивняка. В ней мы хранили самые ценные припасы нашей четы! Я сделал три шага от деревянного крестика, служащего ориентиром, повернулся лицом к реке. В пяти шагах вправо была «касса». Я откопал ее и стал шарить дрожащими пальцами по ее дну. Под мешочком с гильзами от патронов я нашел три окурка и тотчас же принес их на перевязочный пункт.

Когда я приложил к ране табак, Ванька забился, как рыба, но не закричал ни разу и не охнул, иначе бы всему геройству грош цена.

После этого мы сели на берегу, опустили ноги в воду и задумались. Солнце уже клонилось к закату, и река переливалась тысячами цветов. Напротив выступали очертания низкого румынского берега. Где-то справа равномерно и кротко позвякивали колокольчики разбредшихся по ивняку коров. Было тихо и спокойно, и мне показалось, что никакой стрельбы и никаких немцев не было, что мы просто-напросто уснули на мягкой траве и нам приснился бессмысленно кошмарный сон.

– Хорошо еще, что кость не задело! – нарушил молчание Ванька. – Это что, ерунда! А иначе пришлось бы отрезать руку… Дело, конечно, не в этом… с якорем пришлось бы распроститься…

– Эх, зря мы подшутили над этим немцем, правда? – испуганно заметил я. – Задели его, на свою беду…

– Глупости! – сказал Ванька и посмотрел на меня насмешливо. – Ну-ка, сознайся, браток, ты здорово струхнул, а?

– Не-е-ет… чего там…

– Сознайся, сознайся!

– А ты-то не испугался?

Ванька не нашел нужным отвечать на этот вопрос, а лишь презрительно махнул своей здоровой рукой, словно хотел сказать: «Что мне с вами толковать, с детворой!»

Мы снова замолчали.

– Сейчас ты, конечно, всем разболтаешь про это, – сказал наконец Ванька.

– Вот еще!.. Очень мне нужно болтать! – обиделся я.

– Как будто я тебя не знаю, что ты за болтун…

– Фу!

– Никому ни слова, слышишь? В участке за такие дела по головке не погладят… А если только посмеешь сказать старой… Ну-ка, поклянись!

Я встал, плюнул на землю и торжественно сказал:

– Если скажу кому-нибудь хоть слово, то пусть, когда высохнет слюна, я буду в могиле!

Это была наша самая страшная клятва, которую мы никогда не преступали. Ванька успокоился.

– А ты… – спросил я у него, – что ты скажешь матери про твою рану?

– Это мое дело, – сказал Ванька. – Тебе об этом нечего беспокоиться.

Немного подумав, он снова заговорил:

– Ну, пойдем, что ли, в город, а? Там, наверное, сейчас такой крик…

Я кивнул в знак согласия. Ведь мне самому хотелось скорее вернуться домой. Чего только там сейчас не говорят! Как-то нас встретят? Будут ли бить дома или обойдется как-нибудь?

Мы пошли абрикосовыми садами, где нас никто не мог увидеть; да и гораздо интереснее было пробираться сквозь заборы из колючей проволоки, чем подымать пыль по дороге. Ванька был хмур, видно, у него сильно болела рука, но он вопреки всему держал голову высоко, гордо. И, поглядев на него, я снова позавидовал его счастью. Ведь могла же эта проклятая пуля задеть и меня, черт бы ее взял! Или только Ванька должен быть героем?

Но тут я вспомнил, что геройство имеет и оборотную сторону и что отцы и матери не очень-то любят наше геройство.

Я вообразил, что бы было, если бы я предстал перед отцом с перевязанною рукой, в изорванной рубахе, и зависть моя тотчас же испарилась.

Когда мы достигли первых домов города, Ванька обернулся ко мне и сказал:

– Теперь нам надо расстаться! По крайней мере, сегодня вечером нас не должны видеть вместе… Ты валяй направо, а я – налево! И ни слова, слыхал? Я не хочу, чтоб меня драли из-за тебя…

Я кивнул ему головой – еще вопрос, кого будут драть, – и побежал домой. Ванька свернул в первую же узкую кривую улочку.

У калитки стояла мать с сердитым лицом и с палкой в руке.

– Ага, – сказала она, завидев меня, – вот он наконец! Я тут весь день с ума схожу от этой стрельбы, а его нет и нет! Говори сейчас же, паршивец, где ты шлялся целый день?

– Нигде я не шлялся, – ответил я и остановился в пяти шагах от нее.

– Где ты был во время стрельбы?

– Какой стрельбы?

– Ага, он, бедняжка, ничего не знает! Ну-ка, подойди поближе да погляди мне в глаза!

Я посмотрел матери в глаза, но ближе подходить не стал.

– Где ты был?

– На реке, где! С Ванькой ловили рыбу…

– Гм!.. Как же это ты мог не слышать стрельбу? Уж не врешь ли ты?

– Хочешь, крест поцелую?

– Ладно. Ступай домой!

Я с большой опаской прошел мимо матери и шмыгнул во двор. Все-таки она успела стукнуть меня палкой по спине, но не больно, а только так, для виду.

Поздно вечером пришел мой отец и стал возбужденно рассказывать про большой бой вблизи школы и про то, какая в городе поднялась тревога.

– Поговаривают, что и какие-то ребятишки в этом были замешаны, – сказал он и подозрительно взглянул в мою сторону. – А наш где был?

– Слава богу, в этот раз оказался на реке, – ответила мать. – Иначе я бы его убила.

Я молчал. В подобных случаях действительно, молчание – золото, как гласит поговорка.

Так в городе и не узнали, что было истинной причиной стрельбы. Мы с Ванькой сохранили нашу тайну. И только сейчас я ее раскрываю. Насколько мне известно, самая страшная детская клятва сохраняет силу пятнадцать лет.

Волшебная коробка

Излюбленным местом наших мальчишеских развлечений в городе была пристань. Каждый день сюда прибывали пароходы и корабли из далеких неведомых стран, на набережную с шумом и грохотом сгружались всевозможные товары. А какие только языки и наречия здесь, бывало, не услышишь! Тут непрестанно сновали купцы и комиссионеры в роскошных белых костюмах, пьяные моряки в широких штанах, носильщики в лохмотьях, хмурые таможенные полицейские, рыбаки с подвернутыми штанами на худых, опаленных солнцем ногах. И в этом шуме и грохоте, путаясь под ногами у взрослых, в течение всего лета сновали, гонялись друг за другом и играли мы, босоногие полуголые мальчишки большого портового города.

Тут же, на пристани, произошла история, о которой я сейчас хочу рассказать. Это было лет двадцать пять назад. Теперь зрелые люди, мы были в ту пору десяти-двенадцатилетними мальчишками с заплатами на штанах и с вечно израненными коленками. Свою группу мы называли не иначе, как «Спортивный клуб «Шипка»; весь инвентарь клуба состоял из двух тряпичных футбольных мячей и пяти-шести мячей меньшего размера, сделанных из ворованного каучука-сырца. Эти мячи мы пускали в ход лишь в дни наших «международных» встреч. Вожаком и капитаном нашей команды был высокий смуглый паренек по имени Наско. Он поддерживал в нас железную дисциплину, и плохо приходилось тому, кто не подчинялся его приказам и чинил самоуправство.

В то лето мы мало играли в футбол. Нашими беспокойными сердцами овладело новое увлечение. Все городские мальчишки загорелись страстью к собиранию крышек от папиросных коробок. Эти красочные картонки мы называли «картами», мальчишки вели ими бойкую торговлю, менялись, играли во всевозможные игры. Особенно высоко ценились «трудные карты», которые можно было раздобыть только на пристани, у иностранных моряков. Обладатель такой «карты» был настоящим счастливцем; чтоб ее заиметь, ребята проявляли чудеса находчивости, хитрости и отваги.

Наша «Шипка» вся отдалась этой страсти. «Шипкинские» разведчики, словно ищейки, ходили за каждым моряком, который сходил на берег, и не выпускали его из виду до тех пор, пока «карта» не попадала в наши руки.

Однажды к месту сбора – к сапожной мастерской Душко – прибежал запыхавшийся разведчик с главной улицы. Он сообщил Наско, что в кондитерской «Малина», самой большой кондитерской города, сидит и пьет кофе моряк с только что прибывшего итальянского корабля «Милан». В кармане у моряка находится чудесная яркая коробка сигарет, такая коробка, какой никто из нас до сих пор не видел. По команде Наско вся «Шипка» пустилась стремглав к кондитерской. Моряк был там. Он сидел за столом у витрины и курил. Коробка лежала возле пепельницы, но с улицы нельзя было видеть, что она собой представляла. Одно было бесспорно – что она «трудная».

Наско немедленно распределил силы. Тотчас же были расставлены посты по всем улочкам близ кондитерской. Наблюдатели должны были предупредить о возможном приближении охотников из других ватаг, которые с нами конкурировали.

Три шипковца, в том числе и сам Наско, уселись перед кондитерской на тротуаре и начали играть в «даму». Но при этом они обязаны были зорко следить за моряком. Так как у меня было самое «благородное» и совсем еще детское лицо (от чего я очень страдал и завидовал всем остальным) и так как я один-единственный в группе носил сандалии на ногах, на меня была возложена задача войти в кондитерскую, пройти между столами и незаметно посмотреть, сколько в коробке осталось сигарет. Я выбрал удобный момент и с встревоженным лицом нырнул в широко раскрытую дверь.

– Тебе что, мальчик? – окинул меня недружелюбным взглядом облокотившийся на стойку сонный кельнер.

– Я ищу папу, – соврал я и глазом не моргнув. – Он не пришел к обеду, и мать беспокоится…

– Нет его здесь, твоего отца, – сказал кельнер. – Ступай-ка отсюда!

– Можно посмотреть, какое у вас есть пирожное? – спрашиваю я, всматриваясь в витрину.

– Больно много у тебя денег на пирожное! – презрительно сказал кельнер. – Погляди-ка лучше на себя, какой ты красавец…

В это время моряк открыл коробку, чтоб взять новую сигарету. Быстрый взгляд – и больше нет нужды оставаться здесь и нести всякий вздор этому сердитому кельнеру. Я пулей вылетел на улицу, не забыв, однако, показать ему язык.

– Ну? – спросил Наско.

– В ней самое малое пятнадцать сигарет, – шепотом доложил я, усаживаясь на тротуар.

– Эх, будь ты неладно! – выругался Наско. – Теперь придется ходить за ним следом до самого вечера.

Мы и на самом деле как тени двинулись за моряком. И куда только не заходил этот проклятый моряк! Сперва он поплелся вдоль главной улицы, лениво переставляя ноги и рассеянно глядя на витрины. Потом свернул в улочку, где было множество лавчонок армян и греков-менял. В одной такой лавчонке он как будто разменял деньги и долго шушукался со старым остроносым, похожим на крысу менялой.

Часа в четыре он побрел к морскому парку, который горожане обычно называли бульваром. Тут он сел на скамейку и задремал от жары. Выставив наблюдателя, мы укрылись за ближайшими кустами и улеглись на выгоревшей траве.

Нас разбудил пронзительный свист. Это был сигнал часового… Выглянув из-за кустов, мы увидели, что к нашему моряку пришел другой, видимо с того же «Милана». Они долго о чем-то говорили на своем звучном непонятном языке и, черт их возьми, как будто забыли про сигареты. Видя такое положение, мы решили напомнить им и послали к ним самого рослого из нас, полного веснушчатого паренька по прозвищу Муссолини (он очень напоминал собой карикатуру на итальянского диктатора, которая в ту пору часто печаталась в газетах). Муссолини не торопясь приблизился к морякам и сказал:

– Алло, Джон! Дай папиросу! Папиросу дай!.. Ац коман…

Моряки прервали разговор и с удивлением уставились на парня.

Видя, что его язык им не понять, Муссолини начал объяснять жестами. На этот раз ему повезло – моряки засмеялись. «Наш» достал из кармана коробку с сигаретами и подбросил одну сигарету в воздух – Муссолини поймал ее. Матросы закурили. Теперь в коробке осталось девять сигарет (три моряк выкурил еще по пути сюда). Это был успех, большой успех. Но радоваться было рано. Вскоре моряк встал и пошел вниз по раскаленной улице, которая вела к пристани. Двое из нас пошли следом за ним. Остальные должны были добираться к пристани окольными путями, чтоб не было так заметно. Сборным пунктом мы избрали жалкий скверик между двумя портовыми барами. Если моряки затеют в баре попойку, как обычно бывало, «карта» нам обеспечена. Мы по опыту знали: когда человек пьет, он много курит. Опасность для себя мы видели только в одном: моряки могут через главные ворота уйти на корабль. Через эти ворота нас, мальчишек, не пропускали. В воротах день и ночь стояли церберы в синих мундирах, а они питали к нашему брату звериную ненависть. Стоит морякам уйти к причалу через главные ворота – только мы их и видели, если не решимся на какой-нибудь рискованный шаг.

Наших двух дозорных мы застали сидящими с довольным видом на ограде скверика.

– Где они? – спросил Наско.

– В баре! – кивнули головами разведчики.

– Пьют?

– Заказали по одной анисовке.

– Что для них рюмка анисовки! – озабоченно сказал Наско. – А как насчет сигарет?

– Курят. Вон они там оба.

Наско и я медленно прошли мимо открытой двери первого бара. Сведения подтвердились – моряки, сидя у столика, молча курили. Перед ними стояло по полрюмки анисовки.

Мы пробыли в сквере еще два часа. Я дважды заходил в бар якобы поискать своего отца, о котором очень беспокоится моя мать. В коробке моряка оставалось всего-навсего четыре сигареты. Надежда на то, что мы станем наконец обладателями огромного богатства, становилась все более реальной. Но, как только солнце стало клониться к закату и высокая станционная каланча вся засверкала позолотой, словно на картинке, надежда вдруг погасла. Наш моряк встал, расплатился и быстрым, неуверенным шагом направился к главным воротам пристани. Мы побежали за ним следом. Стражник в воротах лениво отдал честь, моряк двумя пальцами коснулся обшитого золотом околыша своей фуражки и вошел в недоступный для нас порт. Еще немного – и он потеряется в шумной толпе набережной, и тогда… прощай наше сокровище, наша драгоценная «трудная карта»!

Раздумывать было некогда. И на этот раз вперед вытолкнули меня.

– Дядя, – робко обратился я к полицейскому, – можно мне пройти?

– Нет, нельзя! – грубо ответил стражник и широко зевнул. – Строго воспрещается.

– Там работает мой папа, и мама велела… – начал я неумело врать, – велела мне сейчас же его разыскать, потому что ей сделалось плохо. Она ждет ребенка и…

– Что-нибудь еще ты не мог бы соврать? – буркнул стражник. – Ну-ка, убирайся отсюда, пока ремня не заработал!

Я с грустью поглядел вслед удаляющемуся моряку.

– Стой!.. Стой!.. – вдруг завопил стражник, толкнув меня с такой силой, что я чуть не упал в песок.

Пока я разговаривал и врал ему, Наско успел прошмыгнуть в ворота и уже стремительно бежал вдогонку моряку. Босыми ногами он едва не касался спины.

Полицейский грубо выругался, но догонять беглеца было уже поздно. Тогда он решил излить свой гнев на нас. Но мы тоже были не лыком шиты, и у нас были ноги. Один только Муссолини получил подзатыльник. Мы изо всех сил пустились к волнорезу и там один за другим перемахнули через ограду порта. Осторожно передвигаясь по набережной, мы время от времени свистом подавали сигналы «Шипки».

Вдруг из-за тюков хлопка показался Наско.

– Пошел на пароход, – сообщил он шепотом. – Теперь бабушка надвое сказала. Если он выйдет на палубу проветриться, дело в шляпе – коробка наша. Ну, а если ляжет спать, не видать нам ее. Ну-ка, с глаз долой, а то стражник Крум появляется здесь, как привидение.

Мы спрятались в куче тюков хлопка, откуда легко было наблюдать за тем, что происходит на палубе «Милана». Моряк не показывался. Солнце зашло, и море стало серым. Только вершины холмов по ту сторону залива еще купались в ярком золотистом свете, словно там находилась чудесная богатая и не знающая забот страна Эльдорадо, о которой мы читали в книгах.

– Вот он! – воскликнул вдруг Наско.

Мы жадно смотрели на корабль. По палубе, слегка покачиваясь, шел наш моряк. Облокотившись на железные перила, он глядел на город. Постояв так немного, он достал драгоценную коробку.

Сейчас или никогда!

Как по мановению волшебной палочки, вся наша «Шипка» оказалась на набережной возле парохода.

– Алло, Джони! – крикнул Наско. – Дай папиросу… коробку, коробку дай!

Моряк посмотрел на нас сверху вниз, вынул сигарету, взял ее в рот и опрокинул пустую коробку вверх дном.

– Нон а цигаретте, рагацци! (рагацци по итальянски – мальчики) – сказал он и хрипло засмеялся.

Это-то нам и нужно. Мы все так и ахнули от радости и в один голос закричали:

– Коробку… коробку дай! Брось… брось коробку!..

Однако моряк нас не понял, а может быть, ему хотелось позабавиться. Бросить-то он бросил коробку, только не в нашу сторону, а далеко, в стоячую грязную воду пристани.

Из наших уст исторгся возглас разочарования. Что ему стоило, этому моряку, нас порадовать?

Но раздумывать было некогда. Надо было что-то предпринимать, пока не поздно. Коробка покачивалась в двадцати метрах от нас в грязной воде, среди соломенной трухи, щепок и кусочков подсолнуховых жмыхов. Она казалась такой привлекательной, такой нарядной и красивой! И была она такой же недоступной, как все красивое в этом городе – как ослепительные белые костюмы представителей пароходных агентств, как благоухание яств, которые ели богачи в ресторанах приморского парка, как множество игрушек за стеклами витрин.

– Давайте сюда камни! – крикнул Наско. – Там, за складом, их много.

Мы бросились за склад и набили карманы щебнем, которого там лежала целая куча. Вернувшись к причалу, мы начали бросать камни к коробке, стараясь не попасть в нее – с небольшим перелетом. От маленьких волн, вызванных падением камней, коробка мало-помалу стала приближаться к нам. Когда до нее осталось метров семь-восемь, Наско вытащил откуда-то длинную ржавую проволоку и, разогнув ее, закинул, словно удочку, в воду. От конца проволоки до коробки было не более полуметра. Мы снова стали бросать камни, и наконец, захваченное краем проволоки, наше сокровище медленно, но верно начало приближаться к набережной. На палубе корабля стояли у перил пять итальянских моряков. Они хохотали во все горло и что-то выкрикивали такое, чего мы не могли понять. Больше всех смеялся наш моряк.