Текст книги "Два желания"

Автор книги: Петр Гагарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Словом, идя к начальнику цеха, Степан на многое рассчитывал, а тут, на тебе, сразу – иди! Вот дверь…

Степан уже протянул к ней руку, а за спиной голос:

– Да, а как партбюро? Сейчас позвоню, подожди.

Набрал номер, слушает, ждет. Степан остановился, но руки с дверной ручки не отнял. Гладит ее, рассматривает…

– Алло, алло, ну что ты там? А, ну извини… Так слушай, у меня Задоров сидит. Просит перевести его обратно в свою бригаду. Да, да… Не с коллективом, а с Шерабурко… Все мы разные: один – с гонором, другой – трусоват… (у Степана еще сильнее запылали щеки, уши). Ну, разумеется… Где трудности – там он слабоват… Во, во… Так я пишу приказ…

– Нет, я же, – Задоров бросился к столу, – я же пришел… Может вы посоветуете…

– Как, ты за советом? – удивленно спросил его Бугров и снова закричал в трубку: – Нет, нет, подожди, тут… – снова зажал ладонью мембрану трубки и поднял голову: – Значит, решение еще не окончательное? Тогда… Алло, алло, подожди еще, передумываем.

Отодвинул от себя телефон, положил руки на стол, сжав пальцы в один кулак, и тихо, но твердо, заговорил:

– У меня на фронте был такой случай. Послал я молодого лейтенанта за «языком». Он отошел от блиндажа, постоял, подумал, а потом вернулся и вот так же робко спросил: «А если там… если, мол, не сумею…» Я встал тогда и сказал ему: «Если страшно будет – беги обратно, беги, удирай, а языка я сам достану». С тех пор он…

Выйдя из конторы цеха, Задоров сплюнул от злости: «Вот, поговорили… Все из-за этого, растолстевшего бугая. Ему, видите ли, обязательства высоки… Испугался! – И уже на себя: – Он испугался, а ты сам?.. И надо же мне было… Гм… «Если страшно будет – беги обратно…» Н-да!.. Нет уж, не побегу!»

5

Сон не шел. Шерабурко лежал на спине, положив руки под затылок. Многое волновало старого доменщика.

Луна медленно плыла над землей. Вот ее холодный луч прошелся по гардеробу, потом поиграл на списке никелированной кровати и стал медленно передвигаться по одеялу от ног к голове. Пучок света добрался до колен, пояса, затем к груди, лезет медленно, но неудержимо…

Уже за двенадцать перевалило. По радио передают какое-то «Не искушай» композитора Глинки. Шерабурко не знал этого Глинку, но сейчас сочувствовал ему. «Видать, человек на своем веку тоже всякое пережил. Вот какую музыку сложил… Душу рвет…» Дотянулся до приемника, выключил. В доме – ни звука. Жена уснула. Спит она тихо, как малое дитя. Повернуться бы на другой бок, а вдруг разбудишь…

Перед глазами пройденный путь – длинный и нелегкий, с горестями и радостями.

Только поженились на Украине и – на Урал. Манила загадочность неизведанного.

Строили. Все строили заново – завод, город, жизнь… Спать ложились в шапках, а утром отдирали их от стен – примерзали…

Но строили!

Встала первая бронированная красавица. Одна среди необъятной степи. Смотрел на нее, задрав голову, придерживая шапку. От радости глаза заволакивало.

Вскоре и город белокрылый распластался по степи.

И до мастера дошел. Вот тогда широко зажил Шерабурко. Свой дом, полированные шкафы, «Победа»… Забылась нужда строительных лет… Дом – полная чаша. Но ведь опять… старость надвигается, хочется подкопить на черный день. Ведь как она, жизнь-то, пойдет, неведомо. Надо подкопить…

А домна, как на грех, барахлит. Уже который месяц – голый тариф. Тут еще с новыми обязательствами…

«Ваш опыт стареет, отмирает… Боитесь нового…» Боитесь!.. Не понимают, что в этом опыте – и пот и кровь…

Да, невесело Шерабурко. В коллективе оказался одиноким, а это – самое страшное. Одиночество убивает… Да и дома… Вещи блестят, но молчат. Судьба не подарила ни одного ребенка. А старость надвигается – мир живет по своим законам. Кому все это, стащенное в дом, зачем? Придет тот неотвратимый час, и не станет Шерабурко на этой улице.

И в цехе его забудут: в списке рационализаторов не числится, в Книге почета тоже нет. Ругать его на собраниях не будут – о мертвых плохо не говорят – и хорошим не вспомянут. Умер Шерабурко – и никакого следа… Фамилия кончилась…

К горлу подкатился тугой комок, давит, мешает дышать. Кирилл Афанасьевич пытается проглотить его – и раз, и два – не может. Он встал и, не одеваясь, в нательном белье, вышел в столовую. В ней неуютно, холодно. Поежился, пошел в прихожую, надел валенки, полушубок, запахнулся поплотнее и зашагал из угла в угол.

А кругом такая тишина, словно весь мир – пустота. И опять в голову Шерабурко полезли тягостные думы. Он пытался прогнать их, но они не поддавались. То же одиночество. Тот же Степан Задоров. Тот же разговор с ним.

Тогда Кирилл Афанасьевич подошел к буфету и потихоньку, чтобы не скрипнули створки, открыл его. Тарелки, поставленные на ребро, чуть склонились к стенке и будто дремали. Чайные чашки взгромоздились друг на друга цирковой пирамидой – не дотронься, загрохочут. Граненый хрустальный графинчик поблескивал горделиво и заманчиво. Шерабурко взял его за длинную шею, взболтнул: «Э, э, как слеза…»

Осторожно, на цыпочках перенес на стол графин, кусок хлеба, солонку. Выпил, шепотком крякнул, толстыми, полусогнутыми пальцами посолил хлеб и стал закусывать. Под ложечкой приятно теплило. Налил еще одну.

«Ну, Степан, не думал я… Больше всех надо… Даже не посоветовался. Инженер! А мы не знаниями, сердцем своим, душой брали Сколько лет уже оттрубил у домны, а он только пришел и командует…»

Налил еще полстопочки, посмотрел на нее, чуть добавил и выпил. Жевал черствый кусок, смотрел в одну клеточку клеенки: «Рвется, изо всех жил тянется. Придет домой, рассказывают, и за книгу. Даже о заграничных доменщиках читает. А то за чертежи засядет, что-то планует, обдумывает. Башковитый!.. И что нынче за народ пошел: один после работы стишки сочиняет, другой на сцене песни поет, третий – над книгами да чертежами. Вот и этот… Сколько уж предложений внес. Рад всю домну по-своему перекроить. Всюду вперед лезет. Даже на демонстрации в Октябрьскую впереди всех шел с красным знаменем. Тяжело против ветра, наваливается всей грудью… Идет и посматривает гордо. А фотограф, проныра, чик его – и в газету. Это уж навечно!..»

Приподнял графин, посмотрел на свет – хороша влага, но… махнул рукой и поставил свой «советничек» в буфет.

А спать все не хотелось.

В шесть часов оделся потеплей и вышел на улицу. Двор был полон лунного света. Дружок выскочил из конуры, заскулил, пытаясь поцеловать хозяина.

– О, о, дурашка… Скучно тебе одному, холодно. Ну, иди, трошки погрею. – Шерабурко сел на крыльце, посадил собаку меж коленок и прикрыл полами полушубка. Дружок сидел смирно, чуть вздрагивая всем телом. – Вот теперь согреешься и доспишь свою ночь. Ну, что?.. Эх, жизнь твоя, собачья… А у меня свое горе, ты думаешь как?.. Ну иди, хватит.

Прошелся по двору, поскрипывая жестким снегом, открыл сарай, включил свет. «Победа» стоит унылая. На темно-синей краске толстый слой пыли. Залез в кабину, по привычке взялся за рычаги, а они холодно-колючие…

Снова бродил по двору, как будто потерял что-то. Большая, кровянисто-красная луна, собравшись уже спрятаться за горизонт, удивленно посматривала на Шерабурко.

Дружок скулит, тычет в коленки мордой, как теленок.

– Иди ты… Хватит!

Вышел за ворота, осмотрелся: на улице тихо, пусто. Воздух морозный, чистый. «Со степи тянет, ни дыма, ни копоти. Пройдусь, подышу…»

Незаметно дошел до остановки. В трамвае народу пока еще мало. Вместе с другими машинально шагнул в вагон. Присел к окну, стекло от мороза в белом бархате. Стал прислушиваться к гудению колес, к их перестуку. На каждой остановке в передние и задние двери толпами вваливался народ. Обрывки разговоров. «Насадки плывут. Думаем, прикидываем…» (Это – мартеновцы сошлись, – отметил про себя Кирилл Афанасьевич); «Мы вчера перевалку за полчаса провернули. Красота!.. (Прокатчики. «Провернули…»); «Один скип хорошо ходит, а второй…» (О, наши, кто это?..) Но тут вагон остановился, и металлурги громко загалдели, начали давить друг друга в спину, стремясь поскорее, выбраться из трамвая. Вышел и Шерабурко.

Когда подходил к своей печи, к нему снова вернулись мысли об обязательствах, о Задорове. И злился на него, и немного завидовал: смело новаторствует, много нового в домны вложил.

«А моего там ничего нет – ни одной детали, ни одного узла. Были кирпичи, положенные моими руками, но их давно уже сменили… Ничего я не изобрел, ничего не придумал. Опыт? Устареет и все. А где новое, мое?.. Что я дал цеху, коллективу, металлургам?»

По железной лесенке поднялся на площадку кауперов, вон и литейный двор. Горновые снуют – скоро выпуск. И вдруг спохватился: «А я куда? Моя же смена с четырех. Повернулся к двери, озираясь, не увидел бы кто. Что за чертовщина?.. Это от бессонницы… Ну, дожил!..»

6

Степан обошел печь, поговорил с первым горновым, позвонил в лабораторию, потом достал из грудного кармана папиросу, вложил в нее комочек ваты, утрамбовал карандашом и чиркнул спичку.

«Значит, если трудно будет – иди обратно, удирай…» Силен, чертяка!.. Нет, я еще докажу этим Шерабуркам… Не будет помогать? Черт с ним, лишь бы не мешал, помогут другие. А три тысячи тонн сверх плана дадим. Если это удастся, тогда… Но это потом уж, потом…»

На лбу Степана, как всегда, торчал маленький русый чуб. От этого лицо казалось мальчишеским. Но сам он – большой, широкоплечий, медлительный, временами казался даже неповоротливым.

Когда Степан Задоров пришел на эту домну, в бригаде говорили: «Уж не чересчур ли тихоход?..» А потом убедились: нет!

И в самом деле – домна не экскаватор, не токарный станок. На этом гиганте нужны люди спокойные, много думающие. Степан был таким. Недаром его любимым изречением было: «Это дело обмозговать надо».

Снова вышел на рабочую площадку. Склонился к фурме и через синее стекло заглянул в нее. В утробе печи – бело, но не очень.

«Надо больше давать воздуха, поднять температуру дутья. И кокса добавить. Но примет ли печь, не собьется ли с заданного ритма?..»

Вопросы возникали один за другим, громоздились опасения. Но в это же время упорно – вот уже который день! – жила, настойчиво напоминала о себе одна и та же мысль: усилить дутье, добавить кокса. Форсировать! Больше воздуха, больше! Ух, тогда в утробе домны забушует огненный ураган, и тогда столб из шихтовых материалов еще быстрее станет двигаться вниз, превращаясь в поток чугуна. В этом весь смысл борьбы…

«Но как ответит на это печь? Надо обмозговать…»

Он сказал газовщику, чтобы тот «посматривал, как следует», и зашагал к начальнику цеха, но тут же повернулся, уставился на круглые стеновые часы с большими прыгающими стрелками, начал указательным пальцем рубить воздух, будто наказывая часам. Отсчитал время, убедился, что до выпуска еще сорок минут, пошел.

Бугров не удивился приходу Степана среди смены: если бы какая авария – по телефону бы позвонил, а тут идет. Стало быть, все в порядке. И потому Бугров не спешил. Кивнув Задорову на стул, продолжал рассматривать лежавшую перед ним сводку. Его карандаш прыгал от одной цифры к другой.

Но вот он бросил карандаш в пластмассовый стакан и посмотрел на Степана.

– Ну, как печь?

– Ничего, выправляется.

– Слово-то сдержите? Три тысячи!

– Трудновато, но… выполним. – Мастер вертел в руках серые суконные рукавицы, словно любовался, как на них вспыхивали и угасали крупицы графита, а у самого дыхание перехватило: все ждал, что вот сейчас начальник цеха вспомнит тот разговор… Но тот молчал.

– Михаил Григорьевич, – подчеркнуто смело начал Степан, – пришел по поводу той идеи, помните, говорил вам? Хочется попробовать, не возражаете? Правда, тут…

Начальник цеха посмотрел на него, улыбнулся:

– Задумал да и побаиваюсь – так, что ли? Волков бояться – в лес не ходить.

– Это правда, Михаил Григорьевич, но все же… Думаю, а как она себя поведет? Не расстроилась бы.

Бугров опять улыбнулся.

– Н-да, всякое может быть. Но надо пробовать. Я о температуре тоже думал, поднимать надо, но… Дело, дорогой, не только в этом. Если дутья в печь давать побольше и погорячее, то ей и кокса потребуется меньше. Тогда…

– Рудная нагрузка возрастет.

– Вот именно! Сейчас на тонне кокса мы проплавляем две с половиной тонны руды, маловато. Добавить бы. Можно температуру дутья повысить. Но вот сопла, устоят ли? Попробуй.

– А если не устоят?

– Ну… тогда опять думать будем, А сейчас пробуй, разрешаю.

– Хорошо, сегодня же начнем.

– Как он?

– Шерабурко? Ругается. Недоволен. Перехватили, говорит, в обязательствах. Ребята хотят в газету его.

– Ну! Вы хоть не очень уж… Щадите старика.

– Нет, мы – вежливо.

– Так пробуйте, пробуйте. Главное – печь ровно ведите. Температуру повышайте постепенно, не срывайте домну с ритма, не дергайте ее.

7

Через три дня на прокопченной стене появился свежий «Крокодил». Шерабурко издалека увидел его, и тяжелое предчувствие камнем ударило в сердце.

Да, это был он, сам Шерабурко. Лицо не очень похоже, а вот волосы художник схватил удачно: мелкие, седые кудряшки – жесткие, упругие. Возьми одно колечко, потяни – распрямится, отпусти – мгновенно совьется в кольцо: «Нас не шевели, мы по-своему в клубочек…»

Изображенный в «Крокодиле» держал в руках большой лист бумаги с заглавием «Новые обязательства коллектива домны». Ниже рисунка – подпись: «Шерабурко размышляет…» И больше – ни слова.

Кирилл Афанасьевич осмотрелся кругом, вытирая со лба пот, обрадовался, что его сейчас никто не видит, начал успокаивать себя: «Не дюже здорово…»

Вошел в будку газовщика, здесь сидели уже его горновые, Степан, водопроводчики. Стыдился смотреть людям в глаза. К счастью, все вели себя так, будто не было никакого «Крокодила», и он мысленно поблагодарил товарищей, хотя внешне продолжал быть все таким же угрюмым и непреклонным.

Принимая смену, Шерабурко молча ходил за Степаном. Задоров тоже молчал.

Так и разошлись, не улыбнувшись друг другу.

Жизнь на доменной печи шла обычно, размеренно. Наверху погромыхивали скипы: одна за другой сваливались в печь порции агломерата, кокса, окалины. Вся эта пища, омываемая потоком раскаленного газа, постепенно оседая, сначала прогревалась, затем ошлаковывалась, превращалась в киселеобразный шлак и в жидкий чугун.

А пока на лещади – на дне домны – накапливался чугун, горновые готовили канаву, по которой, ослепительный, как солнце, металл побежит в ковш.

Шерабурко посмотрел на часы: вот пройдет еще пятьдесят минут, и горновые пробьют летку. Домна, словно разозленная, фыркнет огромными брызгами и отдаст чугун…

От фурм Кирилл Афанасьевич направился в будку газовщика – на «капитанский» мостик домны, – чтобы взглянуть на автоматические приборы. В глаза опять бросился «Крокодил». Стало снова не по себе.

Газовщик Исмагилов, держа в левой руке плавильный журнал, правой выводил на доске показателей цифры выполнения плана. Графа «сверх плана» пока еще пуста.

Заложив руки за спину, мастер шагал тихонько, посматривал на приборы и думал все о той графе: «Что-то туда запишем? Как запоет Степан, если не выполним? А ты сам? Эх, Кирилл, Кирилл, стареешь, брат. Брось сердитым бугаем ходить!.. Бросить? А почему они? Хоть бы предварительно поговорили, спросили, как думаешь, старик, вытянем? Нет, не спросили! – И, подумав, тут же начал на себя ворчать: – Не спросили – значит, уже знали: не соглашусь. Сами проголосовали – и все».

Телефонный звонок спугнул его мысли. Приложил к уху трубку, послышался голос начальника цеха:

– Кирилл Афанасьевич? Как, новые обязательства начали выполнять?

– Да вот, воюем, – спокойно ответил Шерабурко и тут же выругал себя: «С кем, за что воюем? Балда!..»

Но начальник цеха не придрался к слову, а все так же добродушно продолжал:

– Давайте, давайте. Вашими обязательствами директор заинтересовался, да и из горкома звонили.

– Из горкома?

– Да. Что же, домна – не вагранка, каждая на учете. Там и мастеров знают. И в обкоме уже известно.

– И… про меня спрашивали?

Тут начальник цеха что-то вдруг замялся, а потом сказал:

– Разумеется. Я заверил, что мастера не подкачают.

– Спасибо за добрые вести, Михайло Григорич, спасибо. Постараемся. Парни наши подналягут, да и я, хоть устарел уж…

– Но, но! Старый конь борозды не портит. Знаешь это?

– Да, знаю. Спасибо.

Шерабурко положил трубку и подобревшими глазами посмотрел на Исмагилова – молчаливого, узкоглазого казаха.

– Чуешь? Сам Бугров звонил. Насчет обязательств говорил.

– Хороший человек!

– Дюже хороший… Хм, и что ж это такое? Меня ругать надо, а он…

Газовщик не понял его, удивился:

– Тебя ругают, шибко ругают?

– Да нет, Исмагилыч, хорошее говорят.

– О, у нас, в Казахстане, человек хорошее слово любит, шибко любит. С ним в степь, в горы идет, зверя бьет.

– Да кто же доброе слово не любит? Слово брат – великая сила. Оно может и свалить человека и поднять его…

8

Две недели постепенно приучали домну к новому режиму работы. Теперь воздух подавался в печь раскаленным до 900 градусов и его давали больше. Мастера и газовщики с соседних печей зачастили на эту домну. Посматривали то в фурмы, то на приборы, размещенные в будке газовщика. Здесь, на высокой панели, стояло более полсотни замысловатых автоматов. Одни медленно поворачивали диск, показывая цифры, другие сигналили цветными лампочками, третьи на специальной диаграммной бумаге выводили синими чернилами причудливые зигзаги…

И эти умные приборы показывали, что газовый поток при повышенной температуре работает хорошо. Доля кокса в шихте уменьшается, а доля руды – растет. Печь стала давать чугуна больше, чем полагалось по плану. Даже Шерабурко убедился, что дела в коллективе пошли лучше, что его догадки об усилении дутья, подхваченные Степаном, правильны. Теперь начальство, пожалуй, не будет упрекать мастеров этой домны. Хватит уж…

Шерабурко немножко успокоился, думал – все, перемололось… И вдруг – новая встряска: в заводской многотиражке появилась передовая «На новые рубежи». В ней говорилось об инициативе мастера Задорова, о повышенных обязательствах доменщиков, о их борьбе за сверхплановый металл, а ниже всего этого: «Только один человек шагает не в ногу с коллективом – мастер Шерабурко… Не видит, не признает резервы… Так ли должен поступать командир производства?..»

Горновые прочитали свежую газету и передали газовщику, а тот – мастеру.

– Про доменщиков пишут.

Шерабурко неторопливо («подумаешь важность – заводская газетка!») достал из кармана очки, заворчал: левое стеклышко опять выпало. Своими толстыми, чуть вздрагивающими пальцами долго вставлял выпуклое стекло в оправу, потом осторожно, обеими руками, посадил очки на переносье и начал читать статью.

Газовщик вышел.

Перечитав еще раз этот абзац, Шерабурко положил газету на стол и придавил ее кулаками – большими, тяжелыми, пропитанными чугуном. «Это он устроил. Новатор!.. Решил выжить меня с печи. А я сам… Я не хочу с ним… Молод еще…»

Сунул газету в карман и зашагал к начальнику цеха, грузно покачиваясь из стороны в сторону.

И руки начальнику цеха не протянул.

– Заявление подавать или сами уж?..

– Ты о чем, Кирилл Афанасьевич?

– А вот, – сунул ему газету, – не читал, что ли? Всех назад тяну. Вредитель…

– Да ты не шуми. Слова-то какие говоришь! Посиди, дай ознакомиться.

Бугров еще утром прочитал статью, но сейчас делал вид, что ничего о ней не знает. Уткнулся в газету, а сам думал: «Черти, хотя бы выражения продумывали. Человек – не чушка чугунная… Верно, надо бы… но не так же его…»

Посмотрел в глаза Шерабурко, сказал:

– А тут ничего особенного. Так ведь дело-то было. А впрочем, ладно, позвоню, поговорю с редактором.

– Так мне что же?

– Иди и работай.

– И опять со Степаном? – тихо выдавил он.

– А как же?

– Нет, так дело не пойдет. Переводите на другую печь.

– Ну хорошо. Посоветуемся с цехкомом, потом сообщим.

Шерабурко шел на домну понуро, на душе было муторно: «И переведут. А куда, кем? Ведь не Задорова, а меня переведут… Это точно».

Ему страшно стало. Впервые в жизни показалось, что его с домной соединяет какая-то невидимая и необъяснимая нить. Он посмотрел на домну, остановился. «Вот отсюда мы начали котлован. Сюда на тачках вывозили грунт. В первый день на ладонях вздувались кровянистые волдыри, потом подсохли, кожа блестела, как на пятке. Монтировали кожух, укладывали до звона прокаленные кирпичи… Там был навес, из-под него таскал дрова в горн, чтобы растопить ее… Вся она моя – и вдруг…»

Нет, он этого не может сделать, он пойдет на нее и будет работать, работать. Шерабурко энергично, по-молодому, зашагал к домне. Поднялся до половины лесенки, ведущей на площадку кауперов, и опять остановился – ладонь нащупала, напомнила ему… Отнял руку, посмотрел: да это были те самые «Б.» и «К.» Это тоже тогда… Лестницу собирали, сваривали. Кирюшка держал стальной уголок, а Борька приваривал его. А когда перильце было готово, Борька сказал: «Давай на память…» И тут же электродом вывел две буквы – Б. и К.

Борьки – лихого верхолаза, балагура и весельчака – давно уже нет. Пошел в Уральский добровольческий корпус и не вернулся. В танке сгорел. Лежит где-то под Прагой.

«Вот теперь и я уйду. Останутся одни буквы…»

9

Когда Шерабурко скрылся за дверью, Бугров стукнул кулаком о стол и вслух проговорил:

– Вот борзописцы! Оплевали человека. Ни на стаж, ни на седину не посмотрели. А старик так переживает!.. Ах, как у нас еще бывает.

Поднял трубку и набрал номер телефона редактора многотиражки:

– Слушайте, дорогой, как это у вас получается? Приходит сотрудник на домну, ни с кем не говорит, не советуется, а потом бежит в редакцию и пишет в газету черт знает что… Да, да, о Шерабурко. Правильно, «Крокодил» висит и сейчас. Но, во-первых, это в своей бригаде, а вы – на весь комбинат его, а, во-вторых, в «Крокодиле» совсем не так написано, как в многотиражке. Не видели? У нас ребята нарисовали его портрет и подпись: «Шерабурко размышляет…» Вот и все. А у вас, смотрите! – склонился к газете, нашел нужные строчки, ткнул в них пальцем и снова кричать начал: – Смотрите: «Идет не в ногу с коллективом», «сдерживает прогрессивное движение». Это же, черт знает, что… «Не признает резервы…» Кстати сказать, последнее совсем неграмотно. Резервы надо выискивать, вскрывать, пускать в дело, а признания нужны лишь девушкам… Что, это у вас называется обобщением и заострением? А вы знаете, что… Нет, это вы бюрократы… А я и не буду с вами разговаривать. Идите вы к…

Стукнул трубкой, встал. Решил зайти в партком.

10

Шерабурко проработал вторую смену, третью… Молчат. Кончилась еще одна неделя. Молчат! Шерабурко и беспокоился и радовался. «Может обойдется. Бугров-то человек с понятием. А может и… Как Степан себя поведет, да и горновые…»

Он в эти дни не покрикивал на своих рабочих, как бывало раньше. Покладистее стал и с мастерами. Чаще выходил к печи, посматривал в нее. Нередко сам звонил диспетчеру, торопил его, требуя то ковшей, то глины. Все время держал связь с лабораторией, прося лаборанток, чтобы они – упаси боже! – не завышали серу в чугуне.

Он даже себе не признавался в том, что лучше стал работать, что старается…

Тем временем начальник цеха, Степан и другие мастера усиленно готовились к переводу домны на новый режим работы. Дорожили каждым днем.

11

Изменить систему завалки шихты решили в смене Задорова. Он же инициатор этого дела.

Пришли начальник цеха, инженеры-технологи. Склонились над столом, еще раз проверили расчеты, прикидывали. Лица у всех сосредоточены. Бугров больше молчит, слушает, поглаживая лысину. Степан отвечал на вопросы инженеров, старался быть спокойным, но это у него не очень-то получалось – нервничал. Щеки разгорелись, как после бани.

Шерабурко не пригласили: из ночной смены пусть идет спать. Он расписался в плавильном журнале и пошел в душевую. «Даже не остановили, не посоветовались – никудышный мастер!.. Ладно, поживем, увидим…»

В душевой его так разморило после бессонной ночи, что он, не задумываясь, направился домой.

Выйдя на улицу, Кирилл Афанасьевич посмотрел в сторону своей домны. «Пусть крутят. Нарушат технологию, тогда… Резервы, резервы!.. Тише едешь – дальше будет…»

Вон и проходная. Двери беспрерывно – хлоп, хлоп. Достал пропуск, раскрыл. С левой корочки смотрел молодой Шерабурко. Фотографировался, когда еще горновым был. Хорошо получился: взгляд гордый, кольца кудрей на лоб свисают. Теперь-то уж совсем не тот. Посмотрел на фото, вздохнул».

«Э, брат, постарел. И устарел. Скоро, глядишь, переведут… – Вспомнил об обещанном приказе. По телу пробежали мурашки. – Добьешься – переведут. Там все сбежались, переживают, а ты. Скажут, поденщик, его это не интересует. В конце концов и сам Бугров. Нет, назло всем – пойду».

Сунул пропуск в глубокий внутренний карман и заспешил обратно к своей домне.

Когда вошел в будку газовщика, специалисты все еще были у стола, но уже не сидели, а стояли. Начальник цеха повернулся к Шерабурко, улыбнулся:

– Ну, как думаешь, Кирилл Афанасьевич? Лучше будет, а? Надо немножко придержать газ. Пусть он не спешит из печи на волю.

– Это резонно. Улицу отапливать ни к чему. Но как лучше это сделать? – Он пожал плечами: – Решайте, вы – инженеры, а я что…

– Иной практик больше инженера знает.

– Может, и так. Надо попробовать. А если что – начальство на месте, само решит, – глаза Шерабурко блеснули.

Но начальник цеха этого блеска будто и не заметил, он спокойно сказал:

– Да, если случится непредвиденное – придумаем решение на ходу. Командиры в наступлении так же делают. – Он взглянул на Степана: – Давай, действуй.

Мастер позвонил машинисту вагон-весов и дал команду. Прожорливую печь начали питать по-новому. Раньше загрузку шихты начинали с кокса: он, падая с края конуса, прикрывающего ствол шахты сверху, ложился ровным слоем по окружности, возле самой стенки печи (доменщики говорят – по периферии), а руда уже падала сначала на кокс, а с него ссылалась ближе к центру шахты печи. Кокс горел, давая дорогу газу, который стремился с огромной скоростью улететь вверх, покинуть домну.

При такой системе загрузки доменщикам легче работалось – ведь шихтовой столб кругом «обгорал», без всяких задержек медленно оседал, таял, превращаясь в шлак и чугун. Тут уж шихта к стенке не «пристынет», не подвиснет. Но при этом много газа улетало впустую, к тому же стенки шахты все время калились, постепенно; выгорали, сокращая и без того недолгий век печи.

И вот решили к стенкам домны, к кладке, засыпать не кокс, а руду. Теперь уж, по мнению командиров, раскаленный газ не проскочит возле стенки ствола шахты – руда придержит его, заберет у него почти все тепло, а тогда – иди!

Сыпали и час, и два, и три… Домна вела себя спокойно. Инженеры технологической группы, мастера, начальник цеха то поднимались наверх и слушали, как кокс и рудный агломерат с грохотом скользили по конусу, похожему на перевернутую воронку, то они снова спускались на площадку, тревожно прислушивались к гудению фурм, заглядывали в них, словно, ожидая, что вот-вот что-то должно произойти.

Но ничего не происходило.

От фурм инженеры и мастера шли к будке газовщика. Молча обходили приборы, подолгу задерживаясь возле них, словно никогда не видывали. Приборы подтверждали, что печь работает нормально. Лица доменщиков начали светлеть. Первым заговорил Задоров:

– А идет ведь, Михаил Григорьевич.

– Куда же ей деваться. Но все еще может быть. Домна, товарищи, добра, но и коварна. Она, может, сразу и не скажет, а потом надсмеется… Всякое бывает. А пока дело идет. Вон, смотрите, термопары уже показывают понижение температуры кладки. Так и должно быть, – сдержанно радуется начальник цеха. – Это хорошо! Пусть газ шихту греет, а не стенки печи.

– Вот так бы и шла все время, – тихо, будто про себя, сказал Степан. – Ладно обмозговали.

– Пойдет, дорогой, пойдет! – Бугров хотел даже похлопать по плечу мастера, но вспомнив, что они на рабочем месте и кругом люди, раздумал. Он только сжал руку Задорова повыше локтя и направился к выходу, наказывая: – Если что – звоните.

Домна гудела.

Шерабурко по-прежнему молчал. Он все еще не верил, сомневался, но молчал. И домой не уходил. Несколько раз порывался, да все… Только, было, запахнул полушубок, натянул шапку поглубже – заговорил Задоров, потом начальник цеха. И Шерабурко опять останавливался. Те радостно переговаривались, толкались у стола, а он еще раз подошел к приборам. «Неужели удалось?.. Значит, Степан победил? Вон как ликует… Греет сильнее, то правда, но ведь руда на периферии, это… Однако же приборы не врут – все нормально. И стенки печи теперь гореть не будут, домна дольше проживет без ремонта, а это же – миллионы!..

Ну и пройдоха ты, Степан. Снизу газку поддал, а сверху придержал его – работай, плавь руду. Хитер!.. О, как улыбается, доволен. Еще бы, на глазах начальства… Теперь опять на всех собраниях и совещаниях… Молодец, умеешь!..»

Он решил подойти к Степану и при всех пожать ему руку, чтобы люди не подумали ничего плохого. И уже повернулся к столу, посмотрел в глаза Степана, они блестели от счастья. «Радуешься!.. А, может быть, рано еще? Вдруг печь закапризничает да еще «козелка» даст? Тогда и надо мной посмеются: «О, старый, а ты ведь тоже…» Нет уж, лучше подождем. Домна, что женщина…»

И Шерабурко ждал. Сходил в столовую, пообедал и снова – сюда. Молча шагал вокруг доменной печи, посматривал в фурмы, прислушивался. В голове металось множество мыслей! Досадно было, что не он внес это уж не очень-то, с его точки зрения, «мудрое» предложение; он злился на печь, что она так легко поддалась Степану, и втайне все еще надеялся, что домна «сорвется»… Хорошо бы в эту минуту здесь быть, вот здесь, чтобы подойти к Степану, спросить: «Ну, что?.. Какова наша практика?..»

Когда начальник цеха ушел, Степан Задоров почувствовал себя свободнее: начальство есть начальство, а тут уж сам хозяин. И он, сверкая глазами, заговорил:

– Ну, Кирилл Афанасьевич, дело-то ведь идет. Теперь можно и дутья добавить. Пусть гудит.

– Смотри не прогуди. Я думаю тут вот еще… Ну, да поживем – увидим. Пойду. Две смены отстоял… Старуха, небось, заждалась.

Ушел, так и не сказав, в чем сомневался, что скрывалось по его «тут вот еще…»

А опасался он не зря. Перед концом смены, просматривая приборы, Степан увидел, что температура уходящего газа опять повысилась. Это встревожило Задорова. «Улицу отапливать не к чему», – вспомнил он слова старого мастера. Правда, опасного пока еще ничего не было, но все же…

Присев к столу, он быстро нарисовал профиль домны и стал над ним колдовать: то карандашом уплотнял шихту, то разрыхлял ее, вспоминал разные случаи «продувов», о которых говорили еще в институте и здесь в цехе, на рапортах.

По графику пришло время выпускать чугун. Степан сунул записную книжку в карман и направился к печи. Какой мастер не захочет посмотреть, как идет изготовленная им продукция, да еще опытная, созданная по новой технологии! Каков чугун, много ли его?