Текст книги "Ольф. Книга четвертая"

Автор книги: Петр Ингвин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Глава 2

Утром в глаза бросились яркие открытки в прихожей. Ночью Маша вернулась с работы и, раздеваясь, забыла их на полочке. Оглянувшись на вторую спальню, я быстро осмотрел открытки. Их было две, обе пришли по обычной почте – наверное, Маша вытащила их из почтового ящика. На обеих в разных вариантах изображались цветы и красное сердечко, получателем числилась Маша, а подписи состояли из букв. Одно сердечко прислал «З», второе – более известный мне «Ю». Видимо, позаботился заранее. Что ж, в равнодушии к Маше его не упрекнешь. Старается.

Правильно, на днях ему официально возвращаться, нужно напомнить о себе приятным образом. А по поводу «З»… Не сдается парнишка. Я мысленно пожелал ему удачи. Зря Маша говорила, что у Захара нет стержня. Я себя даже поставить на его место не мог: Захар мыслил и поступал одновременно предсказуемо и нелогично. И этим он восхищал.

Маша вышла из спальни через час, сонная, непричесанная, в обычной домашней одежде. Я обедал на кухне. Из окна слепило зимнее солнце, батареи под окном полыхали жаром, по помещению плыл запах растворимого кофе. Маша улыбнулась:

– С праздником.

– Каким?

– Сегодня день Святого Валентина.

Я бы отмечал день Петра и Февроньи, по духу он мне ближе.

Маша проинформировала:

– Сегодня будешь моим Валентином.

Упс. Честно говоря, я не в курсе, что это значило. Мы с Любой этот, с позволения сказать, праздник игнорировали, у нас «День Святого Валентина» был перманентно, без перерывов. Вчера в голову что только не лезло, я представлял, как у нас с Машей может быть что-то более, чем родственное, но сегодня, на свежую голову…

Для снятия гормонального напряжения у меня теперь есть Люба-номер-два. Люба-номер-один о ней никогда не узнает. А если у меня что-то произойдет с Машей, с которой до скончания века жить в одном кругу родственников…

– Наверное, откажусь сразу, чтобы не было недоразумений.

– Из-за Любы?

Я кивнул.

– У всех есть какая-то Люба, и что? – в голосе Маши проявилась неожиданная пылкость. – День Святого Валентина – день одиноких и неприкаянных, он ни к чему не обязывает, это повод скрасить единственный официально неприемлющий одиночества день в году фикцией дружеского участия. Люди делают вид, что у них все хорошо и что они любят друг друга. Влюбленные пары дарят своим половинкам подарки, невлюбленные проводят вместе вечер или ночь, чтобы развеять тоску.

Зацепило: «Влюбленные пары дарят своим половинкам подарки». Наш с Любой затянувшийся «День влюбленных» подарков не предполагал. От цветов и глупых безделушек Люба отказалась сразу же, на первом этапе знакомства. Зачем тратить деньги впустую? Такой подход меня восхитил, Люба целиком разделяла мое мнение о бессмысленности подарков. Конечно, подарки в нашей жизни были: на дни рождения, на Новый год, на двадцать третье февраля и восьмое марта. Мы всегда дарили что-то нужное. Например, парфюмерию и косметику из того, чем пользуемся и что на тот момент заканчивалось. Я бы не возражал против подарков в физическом плане, они не предполагали трат, но, увы мне и ура Любе, она твердо держалась позиции, за которую я ее любил, ценил, а также из которой полностью доверял. Сам я оказался недостойным чистоты своей избранницы, но после свадьбы все исправится. Зачем чужое, если есть свое?

– Как бы ни выглядело здорово на словах, – я выразительно развел руками, – ничего из сказанного тобой к нам не применить.

Маша фыркнула:

– Ты рассуждаешь как мой брат Санька, он тоже во всем искал скрытый смысл, из мухи делал слона и ханжески нудел по поводу и без повода. У меня его нотации поперек горла стояли, я и сбежала от этих его и родительских нравоучений, выдаваемых за истину в последней инстанции, а тут еще ты начинаешь. Алик, улыбнись миру, и он улыбнется тебе! Все не так, как ты себе внушил. Ты далеко от любимой и потому одинок. У меня от личной жизни на душе кошки скребут и хочется забыть обо всем хоть на миг. Что же мешает нам сделать из серого дня маленький праздник и приятно провести время?

– Что ты предлагаешь?

Вот он, момент истины. К чему Маша ведет, чего хочет? Догадывается ли, чего хочу я, временами сам не знающий, чего хочу? Например, вчера мне хотелось одно, сегодня хочется другое. Точнее, сейчас, при свете дня и общей легкости организма, меня не тянуло к тому, что до зарезу требовалось вчера. А если и тянуло, то не настолько, чтобы забыть Любу, совесть и принципы. Повторенная вчера, по точному определению Маши, «измена во спасение» вернула меня в мир благоразумия и стабильности.

Быстрее бы сыграть свадьбу. Чтобы больше никаких «спасений».

– Как понимаю, повторение старых игр тебе неинтересно, новых ты испугаешься не меньше, чем прежних… – Маша сделала вид, что задумалась, хотя глаза выдавали: у нее заготовлено, что сказать. – Надеюсь, от предложения пообедать в ресторане ты не откажешься? Я приглашаю. Вчера аванс получила.

– Ты и так вкладываешь в наш быт намного больше меня.

– Забудь про быт, я говорю о походе в ресторан. Душа хочет праздника. К тому же, меня гложет совесть – давно хочу сделать тебе приятное за постоянную помощь и отзывчивость. Ты мне не просто родственник и близкий человек, ты больше чем родственник.

Больше чем родственник – этот как? Выяснять я не стал.

– Если тебе хочется, то с удовольствием составлю компанию.

– Ура! Тогда я звоню?

– Куда?

– Ну… – Маша на миг замялась. – Как это «куда»? В ресторан. Бронировать столик.

– Звони.

– И закажу такси, не в сапогах же с солидное заведение топать. У тебя есть костюм?

Костюм у меня был. Черный, блестящий от преобладания синтетики в составе ткани, он был куплен на школьный выпускной, размер специально брался с запасом, чтобы служить долго. В этом костюме я планировал быть на свадьбе. Невесте нужно новое красивое платье, это принципиально, а жених обойдется тем, что уже носилось, это тоже принципиально – не тратить денег тогда, когда их тратить не надо.

Маша переоделась.

Я впервые увидел ее в вечернем платье. Чудесница. Обольстительница. Звезда телеэкрана и мужских грез. Внизу ярко-синее платье опускалось ниже коленей, что одновременно придавало образу ореол скромности и невинности и демонстрировало точеные ножки. Еще меня порадовало небольшое декольте. Грудь Маши мне, конечно, нравилась, но любоваться прикрытыми сейчас прелестями получалось и дома, а в ресторан мы идем с другой целью.

После свадьбы обязательно будем с Любой выбираться куда-нибудь, где ходят в костюмах и платьях. Выглядело это непередаваемо здорово. Словно картинка с обложки журнала.

Заметив в моих глазах восторг и одобрение, Маша прокрутилась передо мной, мой вид в костюме ее тоже восхитил.

– Прямо Джеймс Бонд!

– Если это похвала, то спасибо, сударыня, премного благодарен.

– Алик, ты супер!

Маша потянула меня к выходу. Таксист известил о прибытии, мы вышли из подъезда в туфлях при теплых куртках и шапках. На улице, как и вчера, валил снег, основательно прохватило морозцем, потрескивали «бенгальские огни» от штанг проходящих троллейбусов. Я подумывал ехать в зимних сапогах, а туфли взять с собой. Маша сделала презрительное «Фи!» и сапоги остались дома.

Мы сели на заднее сиденье. Голоногая Маша продрогла по пути от квартиры к такси, она прижалась ко мне, я обнял ее за плечи. На душе возникло странное спокойствие, какого не было давно, с тех пор, как в моей жизни, кроме Любы, появились Маша в качестве пряного дополнения и Люда-номер-два как временный заменитель. Так бы ехать и ехать…

– Надеюсь, обнимать родственницу не входит в число запретов, которые придумывает тебе Люба, которая сидит в твоей голове.

Зря Маша напомнила о Любе. Всему свое время, а в эту минуту мне хотелось думать о чем-нибудь другом. Даже о ком-нибудь. Но…

Сказанного не вернешь. Объятие потеряло сладость и стало механическим.

– Не входит, – буркнул я.

Вот же ж, дышло ей в тарантас и коромысло в прорубь, а Маша права. Стоило Любе вернуться в мысли, и глупости развеялись, родственные отношения вернулись на верный уровень, и все встало на места. Я парень своей девушки, Маша – близкая родственница этого парня, как она и окружающие считают. Обнимашки с родственницей не должны приносить чувственных удовольствий.

– Благодарность родственницы за помощь в этот список тоже не входит? – зачем-то уточнила Маша.

«Смотря какая благодарность». Впрочем, имеется в виду родственная, ни на что иное даже намеки невозможны.

– Помощь не требует благодарности, иначе это не помощь, а бартер и торговля. Искренняя благодарность не может оказаться под запретом.

– Хорошо, а то я переживаю. Ты у нас такой непостоянный.

Я?! Это говорит человек, у которого кроме любовника (он же чужой муж) в моем присутствии были близнецы, писатель, друг старшего брата, и это лишь те, кого я застал?!

Улицы заметало колючей крупой, на столбах до сих пор перемигивались оставшиеся с Нового года гирлянды – они будут радовать глаз до ближайшей оттепели, когда мастера смогут к ним взобраться. Водитель резко выкрутил руль влево, машина развернулась поперек присыпанной снегом сплошной полосы: разметка не видна, ни один гаишник не докопается. Отфыркиваясь снежными брызгами, такси остановилось у входа в один из довольно известных городских ресторанов. Надо заметить – у Маши неплохой вкус. И запросы. Что ж, она сама пригласила. Я отплачу лишь тем, что закажу что-нибудь не особо дорогое.

Несколько метров от машины до дверей заведения мы пронеслись бегом. Пока бежали, вдохнули морозного воздуха, и показалось, будто в легкие впились когти монстров, чтобы разорвать изнутри. Под ногами ругался последними словами раздавленный снег. В заиндевевших дверях нас встретил швейцар в ливрее, в зале услужливый официант проводил к столику в отдельной нише, отгороженной от остального зала легкой полупрозрачной занавесью. Мы сделали заказ. От алкоголя я отказался, выбрав фруктовый коктейль и колу, Маша взяла себе бокал белого полусладкого. Выбор блюд я доверил Маше – ничего не понимаю во французских названиях, а нормальных в перечне не обнаружилось.

Ресторан состоял из центрального зала и отдельных ниш, одну из которых занимали мы с Машей, звучала мягкая музыка, большинство видных из ниши столиков пустовали. Впрочем, на каждом белела табличка «Заказано». Видимо, народ соберется к вечеру. Праздник, все-таки. В нашей нише стены походили на каменный грот, что в сочетании с изысканной мебелью и почти антикварной посудой, достойной стола королей, выглядело волшебно. Мы словно в сказку попали. Тьма и свет, мрак и великолепие. Длинный стол, рассчитанный на четверых, а то и на шестерых, покрывала идеально белая скатерть, спускавшаяся чуть ли не до пола, с двух сторон к столу примыкали мягкие диваны с подушками. Мне хотелось сидеть рядом с Машей, но она опустилась с краю дивана, и я сел на противоположный. Сидеть напротив тоже неплохо. Смотреть в лицо, а иногда, возможно, «случайно» касаться ногой…

Брысь, глупые мысли.

Пока заказанное готовили, Маша попросила прочитать еще какой-нибудь из моих рассказов.

– Если можно, что-нибудь позитивное.

– Есть юмористический.

– Отлично. Кстати, если что – помыть руки, поправить одежду и сделать все прочее можно вон там. – Маша кивнула в сторону уводящего из зала узкого коридорчика.

Я сбросил ей на телефон файл с рассказом «Сын своей матери» и отправился мыть руки и, как она выразилась, делать все прочее.

«Сделать все прочее можно вон там». Моя фантазия разыгралась. Если откопать в словах намек…

Как же плохо иметь богатую фантазию.

Туалет оказался шикарным, под стать дворцу падишаха или императора – блеск инкрустированной плитки, позолоченные краны, огромные кабинки, больше похожие на люксовые номера в пятизвездочном отеле…

Кабинки, как им и положено, закрывались. «Сделать все прочее можно…» Да, можно! В ресторане почти пусто, и так легко прошмыгнуть в одну из кабинок никем не замеченными, и здесь, никем не видимые, никому не нужные, запертые на защелку – «делать все прочее»…

Может быть, Люба-номер-два права, и я маньяк? Собственной девушкой посаженый на голодный паек, я до желудочных колик хотел есть – все, что дадут и до чего дотянутся руки. Есть, жрать, запихивать в себя огромными кусками, глотать без пережевывания и требовать еще. От возможного употребления Маши давно удерживала не совесть, а опасность разоблачения. Не будь у нас необходимости всю жизнь пересекаться, я давно рассказал бы о тайне нашего неродства, и жизнелюбие Маши могло выплеснуться на меня – самого близкого в территориальном плане человека. Соседняя комната и соседняя кровать – что может быть ближе?

И все же я этого не сделаю. Никогда. Даю слово.

Но собственным здоровьем или будущим счастьем с Любой не поклянусь. Не потому, что не верю себе, а потому что никому не верю. Человек слаб. А я не слаб, я предусмотрителен и ответственно отношусь к данному собой слову.

Когда я вернулся, расторопный официант уже сгрузил с подноса заказанные яства, налил в пустой бокал из протертой бутыли и, кивнув на прощание и задернув за собой занавеску, удалился.

Маша подняла глаза от экрана.

– Ты удивляешь меня все больше и больше.

– Дочитала?

– Нет, но ты меня поражаешь, не ожидала настолько погрузиться в чужую жизнь. И у меня вопрос к названию: разве у литераторов не принято бороться со словом «свой»? Ты нарушаешь канон и заранее выглядишь неумехой, слово «свой» явно лишнее, без него смысл сохраняется, а читается лучше. Например «Я кивнул своей головой» – то же самое.

– В твоем примере не только «свой» лишнее, для передачи смысла достаточно местоимения и глагола, поскольку кивать чем-то, кроме головы, невозможно. А название рассказа перекликается с выражением «сын своего отца». Дочитай, тогда поговорим.

– Хорошо. – Маша подняла свой бокал. – За тебя, Алик, и за твой успех на любом поприще, за что бы ты ни взялся!

Я поднял высокий стакан с коктейлем, чокнулся за приятный тост… и не удержался:

– Ты обещала не пить.

Маша протянула мне через стол свой бокал:

– Попробуй.

– Я не пью алкоголь.

– Поэтому и говорю – попробуй. Я заказала безалкогольное вино!

Я сделал глоток из бокала Маши, придерживая ее руку своей. Терпкий сладенький вкус. Спиртом не пахнет.

– Тогда такой же тост за тебя! – провозгласил я ответно.

– И чтобы у меня все получилось!

– Именно!

Маша отпила, отставила стакан и поерзала, будто ее что-то напрягало.

– Алик.

Интонация говорила о серьезности момента. Я встревожился. Когда все хорошо, любое изменение ведет только к худшему.

– Что?

– Дай руки. Положи перед собой на стол.

Не понимая смысла, я протянул руки вперед, оставив благоухавшую тарелку между локтями, Маша так же положила свои и через стол сжала мои ладони:

– Поклянись, что не отпустишь меня в течение пяти минут, что бы ни произошло. Сможешь?

– Не вижу проблемы.

– Обещаешь?

– Конечно.

– Запомни, ты обещал. Закрой глаза.

Я закрыл. Голос Маши приказал:

– Считай до трех.

– Один. Два. Т…

Я подавился звуками и застыл, не в силах вымолвить ни слова, ни полслова. «Вжик!» – сказала под столом ширинка моих брюк. Маша сидела напротив и держала меня за руки, а под нами, между четырех ножек стола и четырех наших ног, был кто-то еще.

Мои глаза, видимо, сказали многое. Маша покачала головой:

– Тсс! Молчи!

Я нервно вобрал в себя в воздух, не в силах поверить и в ошеломлении от невозможности не верить в жарко ощущаемое происходящее.

– Расслабься, все хорошо, а будет еще лучше. – Маша погладила мои одеревеневшие ладони. – Закрой глаза и отрешись от всего, забудь все, стань как окружающее ничто, растворись в нем. Теперь открой глаза. Видишь, все по-прежнему, ничего не изменилось. И не изменится. Есть только миг, который здесь и сейчас, больше ничего, остальное – мираж, а впереди – только лучшее. Теперь опять закрой глаза, а себя открой – открой миру, открой тому, что происходит, что происходит только здесь и только для тебя и чего больше никогда не повторится. Ты этого достоин. Как никто другой. Только ты.

Магия успокаивающего шепота работала, она гипнотизировала, сознание плыло и соглашалось с каждым словом. То, чего не бывает – будет. Да. То, чего категорически не может быть. Нужно лишь победить свои страхи и тянущие ко дну комплексы. Взломать закостеневший консерватизм и согласиться на будоражащее воображение безумство, достойное лишь тех, кто летает.

Столик покрывала низко свисавшая скатерть, это не позволяло заглянуть вниз, и я весь обратился в чувства – каждым вставшим дыбом волоском, каждым нервом, каждой клеточкой. На столе стыла еда. Я сидел в чуть съехавшей вниз позе, с дурным и почти отсутствующим взглядом, то и дело сбивающимся на глупую радость ребенка.

– Надо же было как-то отблагодарить? – говорила Маша с другого конца стола, а внизу я чувствовал колыхание длинных волос, тонкие пальцы и обнимающие губы. – Поход в ресторан с родственницей на твои отношения с Любой повлиять не может, а то, что у родственницы есть богатая фантазия и понимающая подруга – не твои проблемы. Подними стакан. Выпьем за взаимопомощь. Смотри на меня. Именно это останется в твоей памяти – то, что ты видишь. Остальное – игры твоего воображения, сон, глюки подсознания.

Стакан в отпущенной Машей моей правой руке поднялся машинально, будто рукой управлял не я, а голос Маши.

Бред. Жуть. Сон. Шик. Безумие. Меня хотели исследовать – я ждал этих исследований. Хотели покорить – я покорно отдавался невидимой покорительнице. Хорошо, что Маша упомянула про подругу, а то фантазия у нее действительно богатая. Теперь я был спокоен. Почему-то знание, что под столом мной занимается особа женского пола, показалось мне оправданием.

Маша не отрывала от меня, напряженного и нелепого, своего взгляда – серьезного, благодарно-спокойного, с искоркой лукавства. Лицо игриво пряталась за хрустальным телом бокала. На взгляд постороннего, не знающего, что происходит, ничего необыкновенного не происходило, но мое лицо, как понимаю, выдавало многое. Все, о чем я думал, что ощущал и чем жил. Восторг и мука, и ликующее предвкушение, и стыд, и отстраненное, но явное согласие с колюще-режущим ощущением невозможности что-то изменить, и жадное нетерпение, и жгучее желание сумасшедшего чуда, и наслаждение этим сбывающимся желанием, и подгоняющее кровь телесное счастье, настигшее в самый, казалось бы, непредназначенный для этого момент…

Судорожный вздох передернул мое одновременно взлетающее и опадающее тело.

Словно старая полароидная фотография, я проявлялся с трудом и с огромным нежеланием. Реющий в дымке мираж становился явью, наполнялся мощью и материей, обретал конструктивную жесткость и надежность овеществленной картины мира. Я в ресторане. С Машей. На столе – остывшие блюда. Сколько продолжалось застолье – видимое и невидимое, верхнее и нижнее, материальное и нематериальное – сказать я бы не смог.

– Привет. – Маша улыбалась.

«Но я никуда не уходил…»

Она права, я уходил.

– Привет.

– Помыть руки, поправить одежду и сделать все прочее можно вон там. – Как и вечность назад, Маша с улыбкой произнесла ту же фразу и вновь указала мне на дверь в конце коридора.

Тяжело переступая на ставших ватными ногах и медленно приходя в себя, я вышел «помыть руки».

Случилось невозможное. Теперь с этим жить. С этими ощущениями. И с наблюдавшими за апофеозом моей агонии глазами Маши. Перед Любой мне не стыдно, она ничего не узнает. Никогда. Мне стыдно перед Машей.

Вернулся я минут через пять и, первым делом, провел ногой под столом. Там никого не было.

– Зачем?

Это был единственный вопрос из оставшихся. Сначала их было много, но все рассыпались, растаяли, испарились. Все стало вторичным, кроме главного: зачем?

Маша пожала плечами:

– Люблю удивлять. Особенно – приятно.

– Это не полный ответ. Благодарность за помощь – предлог, на самом деле есть что-то еще.

– А что мне было делать? – Озорство исчезло из глаз Маши. – Ты так смотришь на меня в последнее время, что, я боюсь, в любую минуту забудешь, что мы родственники. С Любой тебе плохо, без нее тебе плохо, а чтобы стало хорошо, ты ничего не предпринимаешь. Я помогла. Потому что ты мне небезразличен. Люди должны помогать друг другу, особенно когда другому плохо. И я знаю, что когда помощь понадобится мне, ты мне поможешь. Ведь поможешь?

– Да.

«Если просьба будет разумной». Маша это понимала, и пояснять вслух не требовалось.

– Спасибо. Кушай, а то совсем остыло.

Пока я жевал, глядя в тарелку, Маша дочитывала рассказ:

«Сын своей матери»

«Двор замер в предвкушении. С тех пор, как во флигеле поселились Сидоровы, редкая неделя проходила без концерта. Что раньше показывало кино, теперь разносилось под свинцовым небом Севера, словно Одесса переехала с Черного моря на Белое.

О скором начале спектакля сообщали распахнутые створки окна, в котором курсировала взад-вперед Роза Марковна. Она готовила речь. Пучок иссиня-черных волос почти задевал потолок пристройки, цветастое платье подчеркивало худобу и пело некролог юности, в которую стремилась душа, но вернуться в беззаботность которой не позволяли семья и годы. Красота, в свое время сразившая Сидорова-старшего, еще влекла взоры, но уравновесилась изможденным изломом губ, сварливым настроем и вечно недовольным взглядом. Розе Марковне, как и главе семьи, было чуть за сорок, но апломба в узнаваемом всем городом голосе звучало минимум на шестьдесят, причем депутатских. И с мнением о том, кто именно глава, она бы убедительно поспорила.

С трех сторон двор охватывала клешня побитых временем пятиэтажек, с четвертой не сдавался плану застройки бревенчатый дом, заставший еще царя, пусть и не лично, а временем сосуществования. Слева к обветшалой стене притулилась щитовая пристройка, у нее имелся собственный, обнесенный палисадом, дворик, внутри которого сверкала намытыми боками недавно приобретенная Лада – единственное достояние Сидоровых, если не считать совместно прожитых лет. Пристройку, где обосновались Сидоровы, в народе красиво назвали флигелем – новым словом для этих мест.

С некоторых пор флигель стал центром культурной жизни городка, в котором не было даже кинотеатра. Сгущался вечер короткого лета, с моря несло йодом и пронизывающей сыростью, но горожане не расстраивались – все говорило о том, что день пройдет не зря. Зрители заранее занимали места на лавочках у подъездов, а в квартирах приглушали звук телевизоров, чтобы не пропустить начала «концерта».

Когда в промежутке между домами показались две возвращавшиеся из магазина фигуры, Роза Марковна встала наизготовку, как ведущая ток-шоу перед прямым эфиром: взгляд сосредоточился, а руки, сжавшиеся в кулаки, опустились на подоконник, словно на руль огромного мотоцикла.

Таймер начала представления отсчитывал последние секунды тишины.

Мужчина и подросток ни о чем не подозревали. Каждый держал по объемному пакету с продуктами, оба чему-то смеялись. Сидоров-младший, в следующем году заканчивавший школу, внешне походил на мать – такой же худой, высокий, чернявый. Сидоров-старший, соответственно, являл противоположность жене и сыну: светлые волосы безуспешно боролись с наступавшей пустыней, а роскошное брюшко через год-другой грозило избавиться от ласкательно-уменьшительного звучания. Занятые разговором они прошли за калитку, и у стоявшей во дворе машины их накрыло знакомым голосом:

– И здрасьте вам, идет, мишигене недоделанное, паралич тебе зибен мозгес. И знаете, какой он фортель выкинул? Тут такой цорез, что балконом по темечку пошло бы за райскую благодать по сравнению с этим известием.

Острие речи направлялось на мужа, но обращалась Роза Марковна одновременно и к нему, и ко всем, кто в силу вовлечения в процесс был обязан, по ее мнению, встать на защиту поруганной добродетели. Не сразу улавливалось, кому она говорит в каждый конкретный момент, это становилось понятно позже, из контекста.

– И как вам это нравится? Когда надо, без мыла в тухес пролезет, а сейчас посмотрите – имеет припереться до меня чистый ангел, только крылышки в другом месте. Прикинулся шлангом, выпятил свой курган над могилой павшего героя и думает, что одной уксусной физиономии на морде лица таки достаточно, чтобы собрать порванное на кусочки сердце родной жены.

Как обычно в таких случаях Роза Марковна «включила маму». Ее мама, Софья Соломоновна, недавно приезжала в гости, город помнил. Пусть об этом не сообщали в новостях, но на кухнях обсуждали до сих пор, визит Сидоровой тещи стал событием городского масштаба. Недельку пообщавшись с горожанами, Софья Соломоновна в равной степени обогатила лексикон местных гопников и интеллигентов, отчего теперь их легко путали, если костюм не соответствовал заявленному статусу. Не признававшая авторитетов гопота с удивлением узнала, что наименование она получила от Одесского ГОПа – городского общества призрения. Нежданчик произвел фурор, и Софью Соломоновну неформально возвели в ранг почетного жителя, пообещав не трогать, даже если среди ночи она пройдет по улице в кольцах и золотых серьгах.

После отъезда Софьи Соломоновны поток словесных изысков Розы Марковны резко возрос и превратился в рог изобилия, будто в него вдохнули вторую жизнь, а для разгона смазали скипидаром. Сейчас в ожидании новой порции в домах открылись окна и форточки; жители квартир, что выходили окнами на другую сторону, заняли позицию на балконах и детской площадке, несколько человек подтянулось из соседнего двора.

Мужчина и подросток остановились около машины. Идти дальше не имело смысла: пока Роза Марковна не выговорится, не спасут ни бегство, ни взывание к здравому смыслу. Чувство собственного достоинства у Розы Марковны выражалось альтернативно общепринятым понятиям и не всегда понималось даже членами семьи. Скандал на полгорода с ором и перетряхиванием семейных тайн Роза Марковна относила к средствам воспитания и, как догадывались горожане, развлечения. Оба Сидоровых – старший и младший – знали, что торг или капитуляция на условиях победителя возможны не ранее, чем закончится взывающая к совести обличительная часть. И, в любом случае, пока речь не высказана до конца, дверь в дом не откроется.

Роза Марковна вещала как жрица ацтеков на пирамиде перед человеческим жертвоприношением: взгляд горел кровожадностью, взвившиеся к небесам руки умоляли высшие силы обратить внимание на взывающую и посильно оградить от подлости и ничтожества тех, с кем приходится жить.

– Говорила мама, что судьба слепа, и с такой фамилией Сидорову Розу ждет тот же гембель, что Сидорову козу. И что мне было не послушать родную маму?

Тема концерта еще не вскрылась, зрители переглядывались: вечер обещал что-то новое. Обычно Сидорову-старшему доставалось за то, что испортил жизнь и похитил лучшие годы. В этом случае виновник кивал, пошатываясь, поскольку ответить внятно не мог по техническим причинам, кои вызывал одноименный с причинами спирт – его бесплатно выдавали на производстве для протирки аппаратуры. А Сидоров-младший становился объектом оральной терапии, когда утаскивал деньги, рвал одежду или где-то пропадал, вместе с телефоном отключив «сострадание к умирающей от волнения родной маме, которая все морги и больницы обзвонила». Последнее представляло не больше, чем красивую фигуру речи, поскольку в городке они являлись единым и единственным заведением.

Сегодня старший стоял прямо, младший выглядел достойно, и причина концерта оставалась загадкой.

– Сидоров, не делай форшмак из моих нервов, с тобой разговаривать – нужно объесться гороховой каши. Оно мне надо?

Сцена затягивалась, а смысл не прояснялся. Сидоров-старший не выдержал, лицо задралось к окну:

– Роза, да что случилось, в конце концов?

– И этот гомик сапиенсик спрашивает, что случилось. И кого спрашивает? Меня спрашивает, чмурик малахольный. Дыши носом, поцадрило чиканутый, клиент сотой бригады. Думает, что сделает полный рот фалов, подарит Розочке розочки, и родненькая Роза растает, как китайские носки под утюгом, и забудет, как на ее жизни сплясали коровяк. Да чтоб ты был так здоров, как делаешь мне счастье. Нет, только представьте, а лучше не представляйте: решила у машины сделать чисто и таки нахожу под сиденьем грязную резинку, и не подумайте, что от трусов. Лучше бы трусы нашла, остался бы шанс для поговорить за превратности бытия. Но этот Хосэ Аркадио тихо-мирно отаврелианил там какую-то Ремедию, но вознестись вслед позабыл, шлемазл задрипанный, и теперь – посмотрите на него – съежился до размеров цуцика на морозе, и это чмо лохматое имеет наглость спрашивать, что случилось.

Сын покраснел. Все же наполовину он был Сидоров, и причуды половины с фамилией Раппопорт нервировали его не меньше, чем Сидорова-старшего. Стоя плечом к плечу с отцом, он встрял в разговор:

– Мама, уймись. Может быть, папа не виноват.

К родительнице сын обращался уважительно, но на ты. В этом он тоже был больше Сидоровым, чем Раппопортом.

– Ой, я тебя умоляю, – принеслось из окна. – Пусть он такие дешевые мансы бабушке рассказывает.

– Не лезь, сынок, – тихо сказал Сидоров-старший, – мама у нас Паганини скандалов, ей не интересно, что говорят другие, ей интересно самой говорить.

У Паганини оказался отличный слух.

– Ты посмотри на него, открыл свой фирменный рот на ширину плеч. Так ты скажи, если найдешь, что сказать за этот случай, и будешь иметь, что послушать.

Сидоров-старший не отказался:

– Не думала, что твоя находка от старых хозяев осталась?

Зрители воодушевились и зашумели: хорошая версия, машина куплена как бывшая в употреблении, и мало ли в каком качестве ее употребляли раньше.

Поднявшийся рейтинг мужа заставил Розу Марковну грозно переставить руки на бока.

– Слушай сюда, выпускник школы номер семьдесят пять. Последний раз я там смотрела, когда ихние кинды трусили ковры, – последовал кивок на соседскую жилую часть, – это было в понедельник, и кроме киндов, ковров и понедельника в тот день таки ничего не было. Хватит морочить мою полуспину, одень глаза на морду и думай теперь за свое светлое будущее.

Налившуюся злостью речь перебил голос Сидорова-младшего:

– Мама, перестань ругаться на папу, он вполне может быть ни при чем. Тогда ты будешь выглядеть глупо.

– Ой, я тебя прошу, – отмахнулась Роза Марковна, – не делай мне смешно.

Зрители ждали развития интриги. Серьезность обвинений давно разрушила бы любую другую семью, однако здесь главный посыл речи – «что мне за это будет?» – четко угадывался всеми. Роза Марковна привычно «делала гешефт». Каждый концерт в итоге давал ей что-то в материальном или бытовом плане. Сын исправлялся отметками и уборкой квартиры, муж – покупками вещей и походами в ресторан.

Сегодняшние обвинения вышли за рамки прежних, которые казались теперь наивными и по-детски безобидными. Среди зрителей начались споры: что Роза Марковна потребует за невероятный прокол? Раньше грозилась выгнать, теперь самое время выгонять, но тогда в чем смысл закатывать сцену перед посторонними?