Текст книги "Тайны Змеиной горы"

Автор книги: Петр Бородкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Петр Бородкин
ТАЙНЫ ЗМЕИНОЙ ГОРЫ

Самые знатные вельможи открыто завидовали богатству русского горнозаводчика Акинфия Демидова. А Демидову – все мало.

С необозримых просторов к востоку от Каменного пояса просачивались смутные слухи о подземных рудных кладовых.

Демидов приказал слугам привести трех олонецких старцев, немало искушенных в рудных поисках, – Матвея Кудрявцева да братьев Кабановых – Леонтия и Андрея.

Старцы поясно поклонились да и застыли так. Демидов властно приказал:

– Встаньте прямо, чтобы лица ваши видел… Вот так-то! Коли на душе что зловредное или поганое таится, глаза скажут.

На то Леонтий Кабанов ответствовал с дрожью в голосе:

– Нешто нам, благодетель, пристало зловредничать или перечить. Телом и духом немощны мы…

Испуг и смирение на лицах старцев понравились Демидову.

Он заговорил мягче, спокойнее:

– Идти вам в Сибирские уезды – Томский и Кузнецкий. Медные и иные руды приискивать. Усердие и труды ваши не оставлю без внимания. В путь-дорогу, старички, с богом…

Старцы особо не спешили в путь. Пристально приглядывались к незнакомым местам, а пуще всего прикипали к встречным людям с дотошными расспросами.

На берегу Иртыша к ним на отблеск ночного костра пришел безвестный человек. Вольным назвался и заговорил, как с давнишними знакомыми.

– Хорошо на воле-то! Пропитание промышляй, как подручнее. Я, к примеру, летним временем рыбешку ловлю, зимой – разного зверя бью.

– А как хлебушком-то обходишься? – полюбопытствовали старцы.

– Хе! Вольной птахе все доступно и подручно. Не сидит она на месте, от каждой ветки пропитание берет. Вот так и я. Истоптал обские берега, надоело – на Иртыш перемахнул.

Старцы насторожились и про себя смекнули: «Видно, бывалый человек и для нас не без пользы…» Стали не в меру хлебосольствовать. После ужина человек заговорил на утеху старцам:

– В тамошнем, Кузнецком, уезде нет числа медным рудам. Без пользы лежат, человека ждут…

Старцы подскочили, будто кто пятки подпалил им угольками, и в один голос:

– Как найти места те?

– Есть там озеро. Колыванским прозывается. Окрест его и руды залегают.

В благодарность за услышанное старцы поделились провиантом с незнакомцем и снова в путь. Не одну тысячу верст отмеряли. Больше года провели в дороге. Ковыльные, не тронутые сохой степи, дремучие нехоженые леса, поднебесные горные вершины, глубокие увалы – сколько их осталось позади!

В погожий летний день глаза старцев ослепила диковинная картина. В каменистых берегах, покрытых редколесьем, плескалась, искрила на солнце вода. На берегах – каменные изваяния причудливых форм, точно сказочные богатыри, которым поручено охранять воду от набегов злых ветров. И все же ветры обманывали неусыпных стражей – спускались сверху или прорывались по узким каменным коридорам. Тогда от набегавших волн в округлой прибрежной гальке рождались таинственные шорохи и перезвоны. Светло-зеленая вода так прозрачна, что при тихой погоде впору считать разноцветные камешки на дне, любоваться плавным и бесшумным ходом рыбьей молоди.

Старцы протерли слезящиеся глаза, обрадованно изрекли:

– Оно и есть самое, озеро Колыванское.

– Эка божья благодать!

– Приволье бесконечное!

Старцы обосновались в укромной озерной бухте и принялись обшаривать окрестности по-песьи, челноком, чтобы не пропустить рудных мест. Диву давались они. В прозрачном воздухе горные вершины казались совсем рядом, на самом же деле, пока достигнешь их, ноги повывернешь в суставах.

– Вот и выходит, – молвил один из старцев, – глазкам видно, да ножкам обидно.

Старцы настойчиво пробирались через увалы и лесную чащобу к самой Синюхе. Возле нее, на гребне каменной хребтины, чернели наружные разносы. Когда-то в далекие времена неведомые чудаки[1]1
  Чудь – общее название древних племен, обитавших в Сибири.


[Закрыть] копали здесь руды, выплавляли медь для выделки оружия и домашней утвари. Разносы густо поросли травами и кустарниками – время постаралось скрыть следы человеческого труда.

Бывалые старцы без труда обнаружили медную руду. Они спешили в поисках, чтобы миновать на обратном пути трескучих морозов и свирепых буранов. Чуть живые добрались до Невьянска перед праздником покрова.

Акинфий Демидов находился в отлучке по заводским делам. Приказчики же, узнав, что рудоискатели вернулись с «полной», проявили небывалую заботу – приказали весь день жарко топить баню.

Вечером старцы усердно принялись выгонять дорожную простуду. В густом горячем тумане свертывались в трубочку березовые листья, а старцам нипочем: тело исстрадалось по настоящему теплу. Вениками хлестались отчаянно, до потемнения в глазах и кумачового налива кожи. Потом студили кровь для нового захода – жадно глотали ледяной квас, опрометью выскакивали наружу, с задорным покрякиванием катались по иссохшему, колючему бурьяну.

Леонтий Кабанов, самый рьяный поклонник обжигающего пара, сдал на шестом заходе, замертво скатился вниз. Товарищи не растерялись: такое случалось не раз и ранее. Даже лекаря не кликнули. Ушатами холодной воды, умелыми кровопусканиями вернули к жизни недвижимое тело.

Возвратившийся Акинфий Демидов потребовал старцев к себе. Редко выпадала такая честь простому, безвестному человеку – переступать порог роскошных демидовских покоев. Не успевшие как следует обсохнуть старцы поспешно расчесали бороды, пригладили остатки волос на головах и обрядились в лучшие, свежие одежды.

– Наслышан, старички, об удаче вашей! Молодцы, что не отступились от задуманного! Как живы-здоровы?

В голосе могущественного владыки – ласковые нотки, в глазах – веселый жгучий блеск. Демидов широко взмахнул полой тяжелого бархатного халата, по комнате пробежал ветерок.

– К столу, старички, садитесь, хлеба-соли отведайте!

От множества горевших свечей в горнице светлынь, как при ярком летнем солнце. В позолоте люстр трепетно дрожат огненные сполохи. На столе выстроились длинными рядами диковинные бутылки, жбаны, кубки. В глубоких серебряных блюдах, золотых тарелках – самые изысканные яства. От слепящего блеска золота, серебра и хрусталя, от незнакомых тонких запахов старцы молча и боязливо ежатся на стульях. Демидов наполнил хрустальные кубки вином из темной с замысловатыми узорами бутылки.

– Так повелось на Руси – за добро платить добром. За ваши годы и здоровье, старички!

Старцы к кубкам не притронулись, а лишь теснее сдвинули стулья.

– Ай не по вкусу заморское вино?

Леонтий Кабанов первым сбросил петлю с языка, от низкого поклона едва не переломился в спине.

Робко ответил удивленному хозяину:

– Не по нам, благодетель, такие вина. Если бы русской браги или перестоявшего кваску… тертой редьки или хренку.

– Быть по-вашему, старички! – Демидов с улыбкой налил браги, придвинул посудины с постной пищей.

Старцы пили степенно и густо крякали, часто и без надобности вытирали бескровные губы длинными рукавами рубах. Ели осторожно и немного, вроде для приличия. Такое воздержание пришлось по душе хозяину, и он после третьего кубка вина, совсем повеселев, приказал слуге:

– А ну, неси шкатулку!

Старцы дружно отпрянули от стола, когда перед каждым оказался кожаный мешочек, до отказа набитый серебром. В крестных знамениях часто замахали руками, словно отгоняли растревоженных ос.

Демидов следил за старцами с затаенной, выжидательной улыбкой. Думалось ему, что рудознатцы с ума спятили, коли от денег, как от чумы, шарахаются. И вместе с тем хотелось верить, что деньги уцелеют, останутся при нем.

– Ну что же вы, берите – ваше заслуженное!

Старцы забубнили в оправдание:

– Свят! Свят! Затем ли тебе, благодетель, службу сослужили, чтобы деньги – сатанинское зло – принять. Годы наши такие, что одна нога на земле, другая в царстве небесном. Приспело о спасении душ подумать…

– То похвально, старички. – В голосе Демидова послышалось успокоение, и он вяло спросил: – Чего же вы все-таки хотите?

Тогда Леонтий Кабанов сказал про сокровенное:

– Края тамошние, благодетель, привольные, обильные. Приглядели мы в Белоярской слободе, что недалеко от могучей реки Оби, место для поселения. Поклонению господу-богу намерены отдать остаток дней своих, дабы заслужить вечное прощение в грехах земных. Велел бы, благодетель наш…

Старцы, как по тайному сговору, рухнули на колени, и Леонтий Кабанов простонал:

– Велел бы, благодетель наш, для тамошнего храма божьего отлить колокол пудов на тридцать. Лучшей награды за труды не мыслим.

* * *

Открытие олонецких стариков обещало немалые выгоды. Требовалось прочно закрепить право на него.

На другое же утро Демидов спешно выехал в Екатеринбург, чтобы объявить об открытии Сибирскому обер-бергамту[2]2
  Обер-бергамт – учреждение, ведавшее горной промышленностью Урала и Сибири.


[Закрыть] и добиться разрешения на постройку медеплавильного завода. Давнишнего приятеля генерал-лейтенанта Геннина, управляющего обер-бергамтом, в Екатеринбурге не оказалось. Чиновники пониже рангом охотно выслушали заводчика и, плохо сдерживая зависть, начали чинить всякие препятствия.

Демидов увещевал:

– Разве указ достойного блаженной памяти Великого государя Петра Первого о берг-привилегиях неведом вам? Он разрешает всякого звания людям приискивать и копать руды в глухих, необжитых местах к приумножению славы и благосостояния отечества…

– Как же, знаком, знаком, господин Демидов. Только времена настали иные, – как по сговору отвечали все чиновники. И тем не менее по свежей памяти о грозном царе-реформаторе ощущали, как холодок собирал кожу в гармошку.

Тогда Демидов с тайной ухмылкой раскрыл объемистые кошели. Чиновники сделались намного учтивее, но сдержанности не изменили, тянули время, чтобы выколотить взятки посолиднее.

Из Петербурга возвратился Геннин. Без стеснения облобызался с Демидовым.

– Рад встрече, рад встрече, дорогой Никитич!

Влиятельный сановник отрешился от неотложных дел и долгое время беседовал с заводчиком с глазу на глаз. Встревоженные чиновники тщетно пытались разгадать тайну переговоров – двери кабинета начальника свято охраняли ее. А через два месяца оказались оплеванными, обескураженными. В этот раз Демидов вышел от Геннина радостно возбужденным. Не скрывая презрения, изрек:

– Впусте остались, чернильные души! Во где вы у меня, вымогатели! – шлепнул ладонью по шее своей.

Чиновники застыли коленопреклоненно.

– Встаньте! Бог свидетель, отпускаю вину вашу во имя благосклонности ко мне на будущие времена…

Демидов победно взмахнул тяжелым листом гербовой бумаги так, что ветерок тронул тяжелые шторы на окнах.

– Ведайте, что сама берг-коллегия жаловала мне прописной указ на строительство при тех рудах медеплавильного заводишка…

На этот раз старцы добирались до Алтая не пешим порядком, а на лошадях в сопровождении демидовских приказчиков и искусных плавильщиков. Приказчики построили на речке Локтевке две опытные печи для плавки руд. Полученную медь, которую называли черной, сплавили в штыки – длинные узкие полосы – для удобства в переноске и отправили сухопутьем в Невьянск.

Демидов остался доволен высоким качеством меди. Беспокоило из донесений приказчиков одно – маловодье речки Локтевки, не позволявшее построить завод.

Тогда Демидов вытребовал от берг-коллегии искушенного в заводском строительстве и плавильном деле горного офицера Никифора Клеопина. Клеопин привез с собой необходимый инструмент, не один десяток работных людишек, в их числе и Федора Лелеснова.

Приказчики построили завод на речке Белой, в трех верстах от места пробной плавки, обнесли крепостью для устрашения кочевников и назвали Колывано-Воскресенским.

Палисадные стены из бревен, забранных в кирпичные столбы, по углам и над воротами венчались бастионами и сторожевыми башнями. Со стен в окружавшую глухомань уставились жерла чугунных пушек, доставленных с Урала. Приезжавший для освидетельствования завода артиллерии капитан Фермор по просьбе Демидова обучил крепостных канониров и барабанщиков пальбе из пушек.

Демидов прочно обосновался на новых землях. Медь шла непрерывным потоком. Руд оказалось много, и приказчики стали поговаривать об открытии новых заводов в местах, где имелись реки и дремучие леса для топлива.

Демидов не забыл просьбы олонецких стариков. Из алтайской меди самых первых плавок был отлит колокол весом за тридцать пудов. На нем проставили литеры «А. Д.» – начальные буквы имени и фамилии могущественного заводчика.

Благодарные старцы с наслаждением слушали мелодичный колокольный звон, который рождал воспоминания о прошедших днях и надежды на спасение душ.

* * *

Федор Лелеснов сидел на каменной шершавой плите. Рядом – только протянуть руку – прозрачный родник. Позади у Федора остались многие десятки верст пути, потаенные звериные тропы. Селения в здешних местах редки, оттого рудоискателю, охотнику или беглому человеку путь-дорога в великую тягость приходится. За плечами надо таскать многодневный запас провианта – смеси мелко истолченных сухарей и сушеной рыбы.

Съел Федор горсть-другую толчи из заплечного мешка, к роднику поманило. Вода холодная. От первого глотка зубы заломило. Потом прошло, и по телу пробежал приятный бодрящий холодок. Руки сами собой потянулись к веткам дикой малины. Непуганые малиновки удивленно смотрели на пришельца.

При рудном поиске Федор не знал устали. В день исхаживал не один десяток верст по каменным распадкам. Из-за расторопности и проворства прилипло к нему меткое прозвище – Юрканец. Быть бы Федору довольным собой – пригож, высок и плечист, сила в руках немалая – через колено гнул в дугу свежевырубленные березовые стяжки, годами молод – всего двадцать четыре минуло. Не радовало одно – не приходил успех в рудном поиске.

Товарищ Федора Иван Чупоршнев куда удачливее. Не один клад медных руд сыскал. Сам Акинфий Демидов, скупой на милости, баловал рудоискателя разными наградами. Чупоршнев прочно становился на ноги, даже семьей обзавелся. Федор тяжело вздохнул. Что поделаешь? Горные ручьи и немые пихты не расскажут, какие дороги ведут к рудным кладовым. Видно, не каждому успех и счастье даются…

Невеселые думы внезапно нарушил треск сухих веток. Федор поднялся на ноги. По качавшимся верхушкам кустов дикого малинника угадывалось чье-то быстрое движение.

Не успел Федор сообразить, в чем дело, как на поляну выскочила запыхавшаяся девушка. На согнутой руке болталась круглая корзинка. Из корзины на землю падали рубиновые капли малинового сока. Девушка метнулась за толстый ствол развесистой пихты недалеко от Федора и затаилась. Почти вслед прикосолапил медведь. Зверь, нагулявший за лето жира, горазд до разных проказ и шуток: одному нравится столкнуть большой камень в пропасть и слушать, как нарастающий гул гремит раскатистым эхом где-то в горных долинах, другой долго и старательно мудрит над тем, чтобы пригнуть к земле вершину молодой березы и, опустив ее, послушать пронзительный свист оголенных ветвей, полюбоваться густым листопадом.

Медведь смешно повел черным лоснящимся носом, медленно поплелся вперед. Вот он поднялся на задние лапы. В глазах озорной блеск. Федор бросил свернутую тужурку. Из медвежьих лап полетели в разные стороны клочки стеганого холста.

Десятифунтовый молоток рудоискателя, под которым со скрежетом и искрами рассыпался крепкий камень-роговик, мелькнул в воздухе. Медведь оказался бывалым бойцом. Он стремительно взмахнул лапой, и удар молотка угодил ему не в голову, а в лопатку. Второго удара не последовало: разъяренный зверь стиснул человека в своих объятиях. Из ощеренной медвежьей пасти вырывалось горячее и спертое дыхание. Федор что было силы вцепился руками в шею зверя. В глазах Федора замелькала густая рябь, заплясали деревья. Еще несколько мгновений, и зверь сомнет человека. И вдруг – невероятное: Федор почувствовал, как с него сползли медвежьи лапы, как свободно и легко дышится.

С молотком в руках перед Федором стояла девушка. Она принялась строго журить:

– Смел и силен ты. Сила есть, ума наберись. Пошто зверя без хитрости хотел одолеть? Нешто так делают, как ты!

Федор не однажды встречался с медведями. Молоток всегда служил верой и правдой. А сегодня при свидетеле случилась оплошность. Стоило Федору отступить несколько шагов назад и спрятаться за могучую лиственницу – все могло кончиться иначе. Сейчас Лелеснов от души сожалел, что вслед за первым не появился второй зверь. Тогда-то он наверняка доказал бы, на что способен.

Девушка заговорила снова, на этот раз примирительно:

– Рубаху сними, помойся в роднике. Я тем временем трав насобираю.

Вскоре она возвратилась и мягко сказала:

– Будем латать кожу.

На кровоточащие борозды ложились холодные листья подорожника. Федор украдкой посматривал на девушку. Та заметила, строго спросила:

– Чего глазищами прилип?

Федор смутился. Девушка ему поглянулась: невысока ростом, статна корпусом и приятна на лицо, двигалась бесшумно и легко. После неловкой заминки Федор робко спросил:

– Кто ты и откуда будешь?

Спасительница промолчала, вроде не слышала вопроса. С шумом разорвала на ленты свой передник и туго притянула подорожник к ранам.

– Дешево отделался. А все-таки час-другой повремени на месте, чтобы кровь корочкой взялась. Как пойдешь, спешить не вздумай, не то потом царапины разъест.

Оба помолчали самую малость, и девушка засобиралась.

– Тебе сидеть, а мне в путь пора. Бывай здоров! При новой встрече со зверем будь поосторожнее.

Федора словно кто подбросил. В голосе – тревога.

– Куда же ты? Мясо на костре изжарю…

Девушка взглянула на кожаную переметную сумку, в которой Федор хранил куски горных пород.

– Видать, служивый ты. А служивый не по мне. Прощай!

С легкостью малиновки девушка порхнула в заросли. Федор пришел в себя, когда почти затих шорох кустов, во весь голос крикнул:

– Сказала бы хоть, как зовут и где тебя искать!

Издалека ответил смеющийся и звонкий голос:

– Время не приспело, молодец! Когда-нибудь, может, и узнаешь!

* * *

Указами Петра Первого повелевалось всех пришлых и даже беглых людей с горных заводов «неволею не высылать, дабы тех заводов не опустошить и промыслов не остановить».

Тот, кто бежал от крепостного гнета и добровольно приходил к Демидову в надежде укрыться от властей, попадал из огня в полымя. На шее туго затягивалась петля договорной кабалы. Выбраться из нее человеку становилось почти немыслимо. Демидовские доглядчики зорко стерегли «охочих» людей. При побеге же объявлялся двойной сыск – и со стороны Демидова, и со стороны воеводских канцелярий. От демидовского вездесущего ока человека могла укрыть, пожалуй, лишь одна могила.

Пойманному беглецу не было пощады. Секли плетьми нещадно, горячим железом выписывали указные знаки на коже, бросали в рудничную подземную мокреть. От тяжкого изнурения работой, голода, гнилого спертого воздуха человек в самое короткое время возносился, в назиданье другим, в царство небесное.

Пришел однажды в Колывано-Воскресенскую рудничную контору человек лет пятидесяти от роду и объявил:

– На господина Демидова желаю робить!

Приказчики глазами барышников долго прощупывали пришлого. Крепок и кряжист, как лиственничный сутунок. От такого прок в работе будет. По душе приказчикам пришелся.

– Где писался по последней ревизии?

– В обской деревне Кривощековой, что на самом Сибирском тракте.

– Паспорт или какой другой письменный вид от воеводской канцелярии имеешь?

– Коли имел, не пришел бы…

Приказчики только и ждали этих слов, как мыши в чулане, зашелестели бумагой. Заскрипели перья.

– Как прозываешься?

– Иван Соленый, сын Петров.

– Соленый, говоришь? Почему так?

Пришлый недоуменно пожал плечами.

– Откуда мне знать. Соленый и все…

– Ну и ладно, раз Соленый, будь им. Ставь в конце бумаги крестик и на работу с богом.

– Отчего крестик-то?

Соленый взял бумагу, быстро пробежал глазами по ней и под тощими приказчиковыми завитушками бойким росчерком начертил размашистую жирную подпись.

– Вот так у нас подписывают!

Удивленные приказчики было струхнули – как бы беды на свои головы не накликать. Но Соленый оказался тонким провидцем и рассеял душевное смятение.

– Род мой извечно крестьянский. А грамоте обучился в детстве через любознательность и большое понятие от сельского дьячка…

По знанию грамоты Соленому выпадало некоторое облегчение в работе. Зимой, как и большинство демидовских работников, ходил в бергайерах,[3]3
  Бергайер – дословно «горотесец», работник, добывающий руды.


[Закрыть] копал руду и время от времени вел письменный учет добытому.

После памятной встречи с медведем Федор Лелеснов, с разрешения приказчиков, часто брал с собой Соленого. Сам Федор не умел ни читать, ни писать и нуждался в надежном помощнике по письменной части. Соленый быстро постигал самые сокровенные тонкости рудоискательского дела, оказался общительным и задушевным товарищем, бывалым и находчивым человеком.

При рудном поиске ли, на отдыхе ли в глазах Федора одно видение – девушка с молотком в руках. «Где-то она сейчас? Почему я тогда дал ей уйти, не узнав имени и где живет?» Теперь в девушке Федору все казалось загадочным: и нескрываемое опасливое отношение к служивому человеку, и неожиданный уход, и ее последние слова, подающие какую-то тайную надежду на будущую встречу.

Однажды ночью у костра Федор рассказал товарищу про наболевшее. Тот выслушал и совсем не к месту закатился звучным смехом, потом посуровел и сердито выговорил:

– Чудной ты! Нешто при таком ротозействе ухватишь сердце. А вот взял бы да следом потопал и, глядишь, не упустил бы девку. – Соленый пыхнул козьей ножкой и с загадочной уверенностью повторил: – Наверняка не упустил бы!

После этого разговора Федор не однажды приставал с назойливыми вопросами:

– Отчего так говоришь? Нешто знаешь ту девицу?

Соленый ответил уклончиво.

Лето кончилось. Правда, еще стояли погожие теплые дни и в воздухе плавали длинные паутины, но дыхание осени легко угадывалось по первым серебристым утренникам, по багряным и золотистым разливам в зарослях калины, березняка и осинника.

В этот раз рудоискатели ушли далеко от Колывани и обыскивали незнакомые места в верховьях Чарыша. Беды было мало оттого, что в глухие горы забрались, да в провианте просчет получился, запасенной толчи не хватило.

В тихих речных заводях возле затонувших коряжников острогой легко добыть налима и тайменя, в оцепенении карауливших рыбную молодь. Наваристая, но не заправленная уха, вкусная рыба без хлеба приелись. А где достанешь хлеба, толчи или, на худой конец, немолотого зерна? Кругом глухомань, безлюдье, беспорядочные каменные нагромождения, высокие горные кручи, черные пропасти. Пришлось навялить и накоптить рыбы, чтобы добраться до человеческого жилья.

В горной теснине, на берегу говорливого ручья, рудоискатели неожиданно наткнулись на жилье – приземистую избу, рубленную в угол.

– Вроде добрались, – облегченно вздохнул Соленый.

– Только радости мало, – угрюмо ответил Федор. – Взгляни-ка получше.

Стены избы были глухими, лишь высоко, под самой крышей, проглядывали маленькие подслеповатые окна. Стекла заменял туго натянутый бычий пузырь. Тесный двор – настоящая крепость – обнесен высоким плотным, без единой щели частоколом из гладких ошкуренных бревен. Преодолеть такой забор мудрено: концы бревен напоминали острия отточенных пик.

– Ничего не понимаю… жилье без людей не бывает, – с искренним недоумением сказал Соленый.

– Так-то оно так. Только не всякий человек приходу другого рад. То жилье раскольников, по-ихнему скит. Раскольник с иноверцем и разговаривать не станет, не то что из беды выручать.

– А вот посмотрим сейчас! Не думаю, чтоб голос человека без ответа остался…

В ответ на стук в массивную калитку из глубины двора послышался собачий лай, шарканье ног. Со скрипом открылась калитка, показалось испитое мужское лицо с пушистой и красной, как лисий хвост, бородой.

– Чего надоть?

– Пристанище ищем.

Калитка открылась чуть пошире, раскольник властным голосом сказал:

– Проходи один.

Калитка захлопнулась, загремел засов. У самого крыльца избы хозяин снял с ног самодельные обутки, заставил то же сделать гостя, подал деревянное корытце с водой.

– Ноги мой…

В избе полумрак, терпкие запахи сохнущих трав, калины. При входе постороннего человека по избе заметались тени. Соленый не различал лиц обитателей избы, но понял, что среди них, кроме мужчин, были женщины и дети. Тот же мужчина, но уже строже, чем в первый раз, спросил:

– Чего надоть?

– Хлебного припасу хотели купить. Весь у нас вышел, впереди дорожка длинная…

– Сами по хлебушку наскучали, перебиваемся рыбой, звериным мясом да кореньями. – Мужчина громко засопел и неожиданно напрямик отрезал: – Табачищем, зельем сатанинским, от тебя разит за три версты. Поклон тебе, иди своим путем…

Рудознатцы было направились дальше, как над частоколом показалась знакомая медная борода.

– Эй, подойдите ближе… вот вам на первое пропитание. – Из рук мужчины зазмеилась веревка с глиняным горшком.

– Кашу опрокиньте в свою посудину.

Над головами уходивших рудознатцев что-то резко просвистело, со звоном ударилось о камни. Соленый поднял увесистый медный пятак – тот самый, который он как плату за кашу опустил в пустой горшок…

После бесхлебья жесткая просяная каша показалась слаще пасхальной ковриги. Ели ее осторожно, чуть не по крупинке, жевали старательно, до щемящей истомы в скулах. Каши при еде без оглядки хватило бы на один прием, при строгой же бережливости рудознатцы растянули ее на два дня, пока не добыли у крестьян хлеба и крупы.

Весь обратный путь Соленый не переставал удивляться:

– Скушно с такими… Одному богу молятся, да по-другому, двумя перстами крест кладут. И откуда такое? Прав ты, Федор, нелюдимые, черствущие, как сухари… Много я в жизни видел, ох, много! – а с раскольниками повстречаться не случалось. Доведись с ними жить – подохнешь, лучше дважды соленым быть.

* * *

В деревне Кривощеково жил крестьянин Иван Неупокоев. Достатка большого не имел, но, как говорят, живота из-за бескормицы туго не перетягивал, лохмотьями не тряс на людях. Трех человек содержал – жену и двух дочерей. Кормился не только пашней. Поздней осенью, когда в обских затонах жировала хищница-нельма, резвились стаи диких уток и гусей перед отлетом на юг, Иван добывал рыбу и дичь, а по зимнему первопутку подряжался в казенный извоз. Почти всю зиму охочие крестьяне возили соль с Барабинских и Кулундинских промыслов в казенные амбары. Отсюда соль по строгому наказу воеводских канцелярий выбиралась населением по обязательной норме – два фунта в месяц на каждую душу. Казна имела оттого немалую выгоду. В степных озерах соль лопатой греби, и по-настоящему не было ей самой малой цены, казна же торговала по пятьдесят копеек за пуд.

Соляные целовальники строго следили, чтобы каждый житель неукоснительно и без остатка выбирал установленную норму. О том в судных избах делались отметки в специальных ярлыках. Страшные кары опускались на головы тех, кто уклонялся под разными предлогами от покупки дорогой казенной соли. По указам воеводских канцелярий, «виновных» нещадно драли плетьми, томили в каталажках, под караулом заставляли отрабатывать стоимость невыкупленной соли. Людей, которые самовольно добывали и продавали «воровскую» соль, по законам предавали смертной казни, а их имущество казна продавала с молотка, «дабы другим неповадно было чинить оное». Выходило так: кто не хотел за «недосол» подставлять спину под плети, тот мирился с пересолом на столе.

До Томской и Кузнецкой воеводских канцелярий дошли слухи, что крестьяне многих сел промышляют воровской солью. Летней порой приехал в Кривощеково целовальник с пятью солдатами и устроил строгую проверку ярлыков.

Дошла очередь и до Ивана Неупокоева. Долго шарил мужик в карманах одежды, в самых потаенных избяных застрехах, весь домашний скарб переворошил, а ярлыка не отыскал.

От довольной улыбки уголки рта целовальника уползли к самым ушам.

– Слава богу! Сам собой объявился соляной воришка!

– Какой я воришка! – взбунтовался опамятовавшийся Иван. – Вся деревня знает, что за прошлые месяцы соль сполна выбрал!

Целовальник хихикнул, широко развел руками.

– А вот нету ярлыка-то! Выходит, ты и есть наипервейший вор. Эй, солдаты! Под караул его и в канцелярию! Небось там расскажет про все по порядочку.

Несколько недель Иван сидел в каталажке при воеводской канцелярии. Не раз в сутки его допрашивали. Не одну палку обломили солдаты о спину подследственного. Иван крепился и верил, что правда свое возьмет. Тревожило другое – без пользы уходили золотые деньки сенокоса. А как коротать корове длинную и лютую зиму без сена? Скотина – тварь бессловесная, ни на что не пожалуется, а если падет – без ножа зарежет хозяина. «Отпустили бы домой сейчас, еще можно вовремя поставить сено». Мысли о доме еще больнее бередили душу Ивана. Наконец тюремный страж громко объявил:

– Собирайся домой, да поживее!

Возрадовался было Иван, да безо времени. Страж с холодным достоинством пояснил:

– Не один, с воеводой и под конвоем поедешь.

Следствие так и не установило вины Ивана в прямом воровстве, но солдаты увели со двора и продали Иванову корову в возмещение стоимости невыкупленной соли.

Воевода счел свой приезд в деревню бессмысленным, если не предпринял бы мер к укреплению у крестьян духа смирения и покорности. По его приказу солдаты согнали всех мужиков на лужайку за деревней, прикатили высокую телегу-рыдван. На ней соорудили обширный дощатый помост. Мужики зябко ежились в ожидании невиданного зрелища. Не было такого, чтобы в маленькой деревне в присутствии самого воеводы и при стечении всего народа хлестали плетьми человека. Канцелярский писец глухим могильным голосом пробубнил воеводский указ. Солдаты сграбастали Ивана и, как он отчаянно ни брыкался, заволокли на помост, повалили на живот.

Сам воевода отсчитывал удары и подзадоривал солдат зычным гиканьем:

– А ну, наддай крепче, заверни покруче!

Не в меру усердствовал рослый рябой солдат с рассеченной губой. Опухоль вздернула губу к самому носу. То были отметки Ивана. Плеть свистела в руках солдата и ложилась на спину с резким, злым потягом.

– Так, так! Хорошо, молодцы!.. Стоп, молодцы! – скомандовал воевода и про себя со страхом подумал: «Из камня вытесан, дьявол. От ста ударов не пикнул, будто не плети, а банный веник по спине ходил. Такому в глухом углу не попадайся…»

– А теперь, – гаркнул воевода, – угостите солью, что ему причитается!

Кровавое месиво спины солдаты припудрили мелко истолченной солью. Иван не выдержал невыносимой саднящей боли, впал в беспамятство. Очнулся дома лежащим посреди избы. Возле хлопотали жена и старшая дочь Феклуша. По спине бежали струйки холодной воды – от этого боль утихала, прояснялись взор и сознание.

Пришедшие мужики-соседи облегченно вздохнули и поспешили по домам. «Слава те, господи, в память пришел мужик…»

Из Бердской судной избы вернулся кривощековский староста, внушительного вида человек, рослый и плечистый; походка уверенная и бодрая; широкая, окладистая борода пышным веером легла на грудь. Увидев его, воевода встрепенулся. Забегали, заискрились глаза, голова ушла в плечи. Ни дать ни взять – свирепый коршун, готовый броситься на жертву.