Текст книги "Разгром Колчака"

Автор книги: Петр Павленко

Соавторы: Татьяна Тэсс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Сколько человек в Красноярском гарнизоне? – спросил начальник штаба.

Зеневич замялся.

– Сейчас трудно сосчитать… – ответил он уклончиво. – Части приходят, части уходят…

– А вы сосчитайте у котла. Дело простое…

– Попробую, – уныло ответил Зеневич.

– Наш представитель сейчас выедет в Красноярск, чтобы произвести капитуляцию Красноярского гарнизона, – сказал начальник штаба. – На этом разговор считаю законченным.

3-я бригада спешила к Красноярску, отрезая отступление белым. Она двигалась проселками севернее железной дороги и тракта. Дороги были забиты белыми беженцами, воинскими обозами, штабами и санитарными транспортами.

Разъезды 3-й бригады на санях, запряженных тройками, работали среди этого люда, как милиционеры на дезертирке. Их дело было освободить дорогу для бригады, шедшей на розвальнях, бегунках, кошевных и колесных подводах эшелона длиной в 60 километров.

Коням не давали отдыха. В движении вперед и вперед на восток полки 30-й соревновались за право ночлега впереди на остановках.

Богоявленский полк всегда бывал впереди других километров на 30. Кто шел впереди, тот имел и лучших коней, и лучшую пишу, и лучшие избы для ночлега.

Впереди, по бокам и сзади з-й бригады, по всем дорогам на восток двигалось тысяч двести народу. Это были отставшие колчаковские солдаты и тыловики, кулачье, чиновный сброд, раненые. К ним уже так привыкли, что на них никто не обращал внимания. Да и они ни на что не обращали внимания и мирно спали, где их заставала ночь, ни о чем не заботясь. Иной раз возникала перестрелка с отставшей офицерской частью. Полуодетые красноармейцы ложились в цепи, а «пленные» спали, не шелохнувшись, им было теперь все равно, кто кого бьет.

264-й Богоявленский полк ехал колонной глубиной километров в 35.

Дело было в конце декабря 1919 года. До Красноярска оставалось километров 40. Считали, что в Красноярске конец войне.

– Там все решится. – говорили бойцы.

Два неполных батальона Богоявленского полка вступали на ночлег в большое село Заледеево, легкой небрежной стрельбой выгоняя из него какую-то уже легшую спать белогвардейскую часть.

Та отходила, вяло отбиваясь.

Ночь прошла спокойно, и утром, не высылая далеко разведки, а выпустив ее на нескольких тройках перед самой конницей, батальон выехал на санях далее к востоку, не предвидя до вечера никакой боевой работы.

Но не прошло и часу, как разведка донесла о скоплении белых у села Дрокина, верстах в пяти перед батальоном. Две роты тотчас рассыпались цепью, остальные спешились, сани были отведены назад. Бой крепчал с каждой минутой, и скоро весь первый, а за ним и второй батальон втянулись в него.

Медленно, изба за избой, оставляли колчаковцы село, и только у самой околицы они бросились в замешательстве, близком к панике.

Груды наброшенных ящиков, винтовок и пулеметов валялись на сельских улицах.

Батальоны, уставшие от боевой работы в глубоком снегу, расположились на отдых.

Вдруг проскакал верховой.

– Кавалерия! – прокричал он растерянно. – Тысячи три! На нас!

Сдавшиеся колчаковцы, мирно сидевшие у завалинок, бросились по избам.

Бойцы Богоявленского полка, бросая трофеи, залегли с винтовками поперек улицы, наскоро устраивая завалы из брошенного белыми добра.

Нужны были пулеметы, но команды их выбыли в утреннем бою.

Кинулись тогда в избы искать пулеметчиков среди белых.

– Давай, помогай! А то всех побьют, и вас с нами.

Шесть человек вызвались помочь. Приставили к ним конвой, поместили у пулеметов.

Кавалерия противника была уже в 300 метрах, когда пулеметы ударили по ней. Она рванулась назад. В это время офицерская пехота белых, видя, что 4-я рота занята конницей, начала атаку села в лоб.

Шесть пулеметчиков-колчаковцев свалились один за другим. Нашли еще троих. Потом подбежал какой-то местный крестьянин, но и он скоро был ранен в руку и отполз от пулемета.

4-я рота стала легонько подаваться назад и незаметно для себя освободила добрую половину села. Но тут подошла рота Белорецкого полка, за ней 1-й батальон богоявленцев. Дело стало налаживаться, белые оказались в мешке.

4-я рота после подхода резервов, имея в строю 24 человека, бросилась наперерез белым. Уже надвигались сумерки, драться было тяжело, но в роще стояли обозы белых, и упустить их было нельзя.

В декабрьские морозы часть без обоза – не часть, а сорок обозчиков белых не ожидали отхода и посдавались быстро, но так как на месте оказалось не менее 500 саней, хлопоты с ними затянулись до ночи. Шестьдесят саней оказались груженными только одной серебряной монетой.

Ночь была уже в полном ходу.

Роты, растянувшиеся в операции, сходились медленно, и вопрос о том, где заночевать, еще не был решен. 4-я рота оказалась впереди остальных, километрах в двух от нее гудит и сверкает железнодорожный разъезд.

Видно было в темной ночи, как медленно, грузно, один за другим шли на восток эшелоны, кони перегоняли их.

Командир 4-й роты Зайчик решил не возвращаться в село Дрокино, а ударить ротой по разъезду. Лошади были выпряжены из саней и поседланы, и двадцать четыре человека двинулись верхами к железной дороге. Кругом стояла сутолока, неслась ругань.

Некоторое время рота ехала вдоль железной дороги Поезда шли в затылок друг другу. По проселку, рядом с полотном, вереницей тащились сани. Шум стоял, как на рынке. На верховых никто не обращал внимания.

Они поскакали к ближайшему паровозу.

– Партизаны, что ли? – весело окликнул их машинист.

– Я представитель Красной Армии, – сказал командир роты. – Затормози машину.

– Затормозить не имею права, – ответил машинист. – Пробка получится. За мной поездов, может, сорок или пятьдесят.

– Вот это и ладно.

– Все равно не могу: паровоз замерзает, – заартачился машинист.

Зайчик вынул наган.

– Становь паровоз на все тормоза, спускай пары!

– Приказ? – переспросил машинист.

– Приказ! – ответил Зайчик.

– Так, пожалуйста, мне что! – и паровоз тотчас остановился, а шедший впереди них состав медленно стал удаляться в темноту ночи. С проселка спрашивали:

– Чего стали? Есть что-нибудь?

– Есть! – ответил командир. – Заворачивайте на Дрокино, оформляться! Вперед дороги нет! – и сразу же поставил четырех верховых бойцов заворачивать сани на дрокинскую дорогу.

Белые, поворачивая к селу, сбрасывали вблизи верховых оружие и отправлялись оформляться. Гора винтовок, наганов, пик, сабель и пулеметов росла непомерно.

В то время как четверо заворачивали обозы, остальные быстро сокрушали заставу у головного паровоза, а сам Зайчик, донельзя растерявшись достигнутым успехом, послав короткое донесение командиру батальона, пошел брать в плен коменданта разъезда, польского офицера. В сопровождении ординарца поднялся Зайчик на второй этаж станционного здания и вошел в кабинет коменданта, набитый польскими легионерами.

– Здорово, паны! Сдаваться надо, время зря только у нас отнимаете! – сказал он, присаживаясь к столу.

– Мы не имеем никакого уведомления, – сказал комендант, – а то, поверьте, были б в готовности. С одной стороны тут вы, а с другой стороны, в 90 километрах отсюда, наступает какая-то ваша часть.

Комендант помолчал, постукивая пальцами по столу.

– Я, знаете, все-таки позвоню в Красноярск, командующему польским отрядом, – сказал, наконец, комендант. – Мне, ведь, не за одного себя приходится роптать, а за всю Антанту я не ответчик.

– За какую Антанту?

– Да ведь вы, пан, отрезали 6 бронепоездов, 5 эшелонов польских легионов, 1 эшелон английских инструкторов, состав генерала Пепеляева и поездов 15 с гражданскими беженцами и ранеными.

– Звоните! – сказал Зайчик.

Комендант быстро дозвонился в Красноярск и торопливо заговорил по-польски, поглядывая то на него, то на своих поляков, все время молча слушающих эту необычную беседу.

Наговорившись, комендант протянул телефонную трубку Зайчику.

– Командующий просит делегата Красной Армии лично к телефону, – шепнул он.

Зайчик мрачно взял трубку.

– Чего поляк хочет? – спросил он небрежно.

– Что? Условия? Сдавайте оружие и марш по домам. Вот и все, – проговорил он затем.

Польский генерал что-то заговорил о чести, о дружбе и несколько раз переспросил о том, не будут ли применены к полякам какие-либо репрессии.

– Ни черта, никакой поблажки, сдавайся, – твердил ему Зайчик.

Вдруг чей-то третий голос включился в разговор.

– Богоявленец!.. Богоявленец! – закричал этот голос, – кто уполномочил вас вести переговоры с польским командующим?..

Командир роты замер. Лоб его сразу покрылся потом.

– Отвечайте, богоявленец! – орал голос, а польский генерал из Красноярска в свою очередь использовал момент.

– Алло! С кем имею честь?

– Ну, ладно! Договорились! – спокойно произнес Зайчик в трубку и небрежно повесил ее.

– Он там кое-что выяснит и вам позвонит, – сказал он коменданту разъезда. – Я, говорит, в скорости сам вам позвоню.

– Бон, бон, – то, проше папа, лучше всего. А то знаете, я всего поручик, не могу я генералов в полон сдавать. То ихнее дело, проше пана!

Зайчик молча кивнул головой и вышел, ожидая выстрела в спину.

На «заставе», у головного паровоза, все было по-старому. С минуту на минуту ожидали командира батальона.

Возле вагонов толпились проснувшиеся офицеры. Они собирались в кучки и вполголоса о чем-то оживленно беседовали. Зайчик решил обезоружить их немедленно и пошел из вагона в вагон с двумя бойцами, несшими по вещевому мешку.

Наполнив оба мешка наганами и рассовав по карманам штук 20 гранат, они вернулись к «заставе». Комбат уже поджидал его. Из ближайшего пульмановского вагона выселяли каких-то сонных интендантов. Они совали в руки удостоверения и телеграммы и удивлялись, что с ними никто не хочет считаться.

В пульмановском вагоне наспех оборудовали «штаб». Комбат, шагая перед вагоном, громко отдавал какие-то фантастические распоряжения для успокоения своей совести. Бойцов у него было всего 24 человека, и он нервничал, поджидая давно уже вышедшую из Дрокина роту. Нервничал и Зайчик.

– Надают нам беляки по заду, товарищ комбат, – шопотом говорил он. – Вот как развидняется, увидят – силы у нас малые, подушат враз.

– Да придет сейчас рота, брось! – говорил комбат, вслушиваясь в шумную, крикливую ночь.

Ржали кони, кричали люди, горели по обозным дорогам костры. Время от времени из темноты полей доносились короткие пулеметные очереди. Это дежурили пулеметчики Богоявленского, прогревая пулеметы.

Пулеметные выстрелы одни нарушали спокойствие.

– Эх, и молодцы-ребята, не спят, заботятся, а нам большая поддержка, – шептал комбат. – От одного этого звука силу как-то приобретаем.

Бойцы 4-й роты, между тем, продолжали обход вагонов и сносили в штаб отбираемое оружие.

Работа шла скоро, весело.

Вдруг подбежал насмерть перепуганный красноармеец.

– Товарищ командир роты! – зашептал он. – Англичане повылазили! Пятнадцать вагонов их!

Зайчик прыгнул на коня и понесся вдоль вереницы эшелонов, разыскивая английский.

За ним скакали два бойца, держа наготове гранаты.

– Стой! – закричал он, подскакав к эшелону, возле которого толпились люди и откуда доносилась нерусская речь. – Стой! Гранату хочешь? Кто старший?

Он въехал в середину толпы, поднял вверх руку с гранатой. Какой-то высокий человек в короткой, похожей на дамскую, шубке, с трубкой в зубах, подошел, козыряя.

– Зубы у тебя давно не болели? – заорал на него Зайчик. – Кто тут у вас по-русски мастер?

– Но, но, но, – сказал сквозь трубку человек в шубке. – Я мастер по-русскому, – он подошел, взял коня за узду, осадил назад. – Не надо волноваться В чем ваше дело?

Зайчик ткнул человека конем – для острастки.

– Как разговариваешь, шкура! Стать смирно! Быстро!

Человек в шубке взял под козырек, не вынимая изо рта трубки.

– Трубку вынь!

– Ах, очень извините!.. Переводчик штаба бригады, младший лейтенант Смит! – отрапортовал он. – Кого имею честь видеть?

– Представитель Центральной Армии! – коротко отрекомендовался Зайчик. – Что у вас тут за беспорядок?

Лейтенант раскрыл руки.

– Так вы нет партизаны? Москау арми? О-о! Великолепно! – путая слова, сказал он. – Мы думали, что вы партизаны, желали драться с вами, но Москау армия мы не будем драться. О, такая приятная радость!

– Ты вот что, Смит, – переходя на ты, распорядился Зайчик. – Ты пойди-ка объяви вашим: тут вам не партизаны, а регулярная армия. Чтоб все – по вагонам! За нуждой и то не разрешаю вылезать. Понял?

– О-о! – сказал Смит. – Это мы быстро сделаем. – И тут же стал объяснять положение окружившим его солдатам. Те с громкими веселыми криками стали разбегаться по вагонам.

– За нуждой мы ночью не ходим, – сказал потом Смит, – не делаем себе забот. Англичане спят научно обоснованным образом.

– Это как там хотите. А увижу хоть одного человека наружи – истреблю без сожаления.

– Не будет, не будет, – говорил Смит. – На таком морозе всякая нужда замерзает, очень вредно.

– Ну, топить вам воздух не будем! Терпите хоть до весны, ваше дело! – Зайчик слез с коня и вошел в вагон.

Английские офицеры еще не спали. Они сидели в салоне, пили виски, курили. На столе перед ними лежала карта Сибири и Дальнего Востока. При входе Зайчика они встали. Старший любезно приветствовал командира роты. Смит переводил.

– Майор вас поздравляет с хорошим переходом.

– Скажи, не стоит, мол, благодарности.

– Как его здоровье?

– Здоровье наше ничего. Спасибо.

Тотчас вестовой подал ему чашку кофе и тарелочку с бисквитами. У Зайчика сразу закружилась голова – он не ел с утра, как выступили из Заледеева.

Но выпил, не спеша, достойно. Поглядел на часы, – было десять.

– Часы-то ваши стоят? – сказал он Смиту. – Англичане тоже!

– Они идут, – ответил тот.

И Зайчик даже поморщился от удивления. Вот чорт, неужели всего-навсего 10 часов вечера, – подумал он. – Сколько же дел сегодня переделано!

Тут подали ему вторую чашку кофе, и он решил немножко поговорить с англичанами. Беседа оказалась недлинной. Англичане сказали, что, по их сведениям, Красная Армия не должна была быть ближе чем на 250 километров от Красноярска, и спросили, как был сделан такой удивительный переход.

Зайчик помолчал, загадочно улыбнулся и сказал: «Ну, спасибо за хлеб, за сахар!» – и вышел.

Подкрепления все не было.

Комбат, взяв с собой двух бойцов 4-й роты, уехал в Дрокино, куда уже подтянулись почти все батальоны богоявленцев и рота Белореченского.

Теперь было светло в ночи. Поля по сторонам железной дороги светились в багровом свете сотен костров. Это белые, напуганные пулеметной стрельбой, ночевали у огня, при дороге.

Впрочем, по слухам, в Дрокино уже нельзя было пробиться никакими силами. На разъезде торговали, менялись. Колчаковские обозчики вынимали из саней шубы, одеяла, а польские легионеры и поездная при слуга расчетливо приценивались к товару.

Какой-то молодой легионер, лет двадцати, отвел командира роты в сторону.

– Идет собрание у коменданта, – сказал он. – Хотят наши пробиваться силой. Держитесь!

– Вот ночь! – застонал Зайчик, хватаясь за голову.

Быстро разбил на группы своих людей, составил в ряд поперек дороги 50 трофейных пулеметов, поставил парный пост за разъездом и опять поскакал вдоль эшелонов – смотреть, что делается у польских легионеров.

Но в поездах, занятых поляками, было тихо.

Возвращаясь обратно, услыхал он у костра офицерский разговор.

– Я только что докладывал генералу Пепеляеву, – говорил один голос, – что следует воспользоваться присутствием делегата Центральной Красной Армии и кончать волынку.

Другой голос что-то возражал. Зайчик, не раздумывая, подлетел к костру.

– Где сейчас генерал Пепеляев?

– Отсюда километров в пяти-шести. Прикажете проводить? – сказал офицер.

– Не надо.

Отъехав от костра, он быстро нацепил на себя погоны поручика, не обращая внимания на костюм свой (а у него к поясу прикреплены были две помятые офицерские сумки, через плечо – два бинокля, за поясом – два нагана и две гранаты и два нагана в карманах шинели). Не раздумывая, не предупреждая свою роту, он в сопровождении ординарца поскакал в село Минино где расположился генерал Пепеляев на ночлег. Обозы белых все двигались.

– Высылайте верховых на заставу с предупреждением, что идете сдаваться, – отдавал он распоряжение обозным. – А то, знаете, ночь – наша застава, боюсь, вас пулеметным огнем без долгих прений.

– Неизвестно еще, кто кого срежет, – миролюбиво сказал ему один из офицеров, едущий с обозом. – Пепеляев сейчас остановил у Минина все обозы, прибрал себе кавгруппу и дернет часа через два – только штаны подбирайте.

Зайчик вскачь понесся дальше. Он не знал, что именно он сейчас сделает, но чувство, что успехи ночи висят на волоске, не покидало его.

Слова офицера о кавгруппе совсем расстроили Зайчика. Центр успеха с «заставы» перемещается в Минино, и от того, что произойдет с Пепеляевым, зависела теперь судьба не только 4-й роты, но уже всей бригады.

Он гнал коня и все думал, с чего ему начать, и не мог придумать.

– Эх, было бы на заставе роты 3–4! – шептал он, готовый заплакать от обиды.

Как потом выяснилось, рота, посланная к разъезду на подкрепление Зайчика, встретила идущие с разъезда обозы белых, занялась ими и застряла на полпути. А с каждым часом толчея на дорогах у Дрокино все возрастала, и решено было батальоны держать вместе, в кулаке, до рассвета.

Подскакав к селу Минино, Зайчик столкнулся с кавалерийской колонной, стройно выходящей на дрокинскую дорогу. Кавалерии было тысячи три. Впереди ехал офицер в легком полушубке и башлыке, закрывающем лицо.

– Откуда, кто? – звонко закричал офицер Зайчику.

– 6-й Оренбургский! – не запинаясь, ответил Зайчик, знавший, что такой казачий полк ночевал в Минино, и, не останавливаясь, поскакал мимо конного в село.

У большого ярко освещенного дома стояли ординарцы с верховыми лошадьми. Зайчик, спрыгнув с коня, быстро вошел в сени, толкнул дверь в горницу и, не здороваясь, присел к столу, за которым густо сидели колчаковские солдаты.

Шел разговор – сдаваться или итти с Пепеляевым на прорыв. На Зайчика не обращали внимания.

Пока он прикидывал в уме, что же ему предпринять, в горницу вошло человек шесть офицеров.

– Чего надумали? – крикнули им солдаты.

Один из офицеров, грея у печки окаменевшие от мороза руки, стал говорить, что если бы они были вполне уверены, что их большевики не перестреляют, то сдались бы без всяких хлопот.

Но так как такой уверенности нет, они склоняются к мысли сформировать офицерский отряд и пробиваться вслед за Пепеляевым.

Солдаты вступили в спор с офицерами, грозя перевязать их.

Рискованный порыв овладел тут Зайчиком.

– Ну-ка, тихо! – сказал он, вставая. – Я красный делегат. К утру Минино сдать, иначе снесем его орудиями.

Солдаты окружили его тесным: кольцом, приветствовали, жали руки, плакали. Он был теперь в безопасно-сти. Офицеры просили разъяснения, как сдаваться, и ему пришло в голову упорядочить сдачу.

– Оповестить командиров, чтоб явились с письменным рапортом о числе людей, которых сдают. Одиночек организовать в группы по сто человек, выбрать начальников, ждать дальнейших указаний.

– Ну, слава-те, господи, отвоевались! – говорили офицеры, отстегивая наганы и бросая их в угол горницы.

– Со своими частями, со своими частями, прошу вас! – уговаривал их Зайчик и ласково выталкивал из горницы.

Хозяева собрания ушли.

Ординарец Зайчика храпел, сидя у стола. Ночь кончалась. Надо было спешить.

Командиры частей уже столпились в сенях, и веселый шум их разговоров заставлял еще больше торопиться.

Зайчик разбудил ординарца.

– Ступай, вводи! Спрашивать, кто такой, докладывать мне.

Первым вошел полный, очень веселый офицер с красным лицом старого алкоголика.

– Честь имею представиться. Полковник Вятского полка, в полку 200 стрелков.

– Двигайте к разъезду, выслать вперед двух верховых – предупредить заставу.

– Нельзя ли, гражданин-делегат, отложить выход до утра? – козыряя, опросил полковник.

– Нельзя. Выступать немедленно. Донести мне.

– Слушаюсь! – ответил полковник и, взяв под козырек, заторопился к выходу.

Вслед за полковником сдали свои части еще девять командиров. Заиграли рожки, голоса обозных разбудили сонное село.

Теперь Зайчик чувствовал себя вне опасности и решил наведаться к самому генералу Пепеляеву. Он сел на коня, которого вели под узду двое офицеров.

Дом, занимаемый генералом, был близко. У ворот стояли караулы, в сенях дежурил штабной подполковник, высокий, с черненькой бородкой. Он вышел навстречу Зайчику, говоря раздраженным голосом:

– Куда прешь, скотина?

– Это делегат Красной Армии! – доложили офицеры, провожавшие Зайчика.

– А-а, делегат! – равнодушно произнес штабной. – Кого вам нужно?

– Пепеляева.

– Его превосходительство час тому назад со сводной кавалерией выехал из села.

– Задержать нельзя?

– Не советую, – спокойно сказал штабист, – не советую, товарищ делегат. Прикажете и мне свертываться? – спросил он и, получив указание ехать к разъезду, ушел в дом.

На стене висела карта-двухверстка.

– Андрюшка, сними-ка карту, – распорядился Зайчик и, выйдя из пепеляевского дома, поохал на разъезд.

Вся дорога от Минино была усеяна оружием. Сабель, винтовок, пулеметов и пулеметных лент валялись целые груды.

Впереди, между разъездами и Дрокино, затевалась ружейная перестрелка, но правее, со стороны самого разъезда, все было тихо.

На заставе не спали, встревоженные долгим отсутствием командира. Бойцы, измученные тяжелым боевым днем и тревожной, суетливой ночью, едва держались на ногах. Голоса их охрипли, стали глухими, глаза слезились от усталости. Они рассказали, что кавалерийская группа белых, едва вступив в бой у Дрокино, сложила оружие, только офицеры оставили у себя сабли, и теперь идет приемка трофеев, так что подкрепление на разъезд задержится, видно, еще до позднего утра. Но тут как раз и подошла 2-я рота. Она шла, дымясь на морозе, будто все курили. С нею пришли последние новости: Пепеляев, когда голова его конницы стала сдаваться, пробился с полутора тысячами конных между Дрокино и Заледееве, захватил часть обоза с серебром и ушел на север, опасаясь встречи с крупными частями красного разъезда.

Вслед за 2-й ротой на разъезд пришел и весь Богоявленский полк. В 4 часа 3-я бригада, сконцентрировав пленных и обозы у Минино, походным маршем двинулась к Красноярску.

* * *

7 января Красноярск был сдан. В Красноярске было захвачено около 65 тысяч солдат и офицеров и множество трофеев. За успешное проведение операции дивизия от имени правительства получила благодарность.

Военные иностранные миссии, состоявшие при ставке Колчака, не успели выехать из Красноярска. На следующий день после занятия города к начальнику штаба явился глава английской миссии, полковник генерального штаба Джексон.

Объяснение происходило на немецком языке.

Полковник заявил протест против того, что его – представителя Великобритании – и его подчиненных обязали подпиской о невыезде.

– Что же, – сказал он, разведя руками, – мы арестованы?!

– Вы не арестованы, а задержаны, – сказал начальник штаба сдержанно. – Никаких обид английским подданным мы чинить не намерены. Сейчас мы ведем переговоры о возвращении вашей миссии через Владивосток на родину. Ну, и, следовательно, вам придется ждать, пока мы эти переговоры закончим…

– Да, но фактически это арест! – сказал полковник, повышая тон. – Подобное обращение с английскими подданными может привести к конфликту с Великобританией. Вам следовало бы об этом подумать…

Начальник штаба с интересом поглядел на него.

– Великобритания и была и теперь состоит в конфликте с РСФСР, – сказал он также сдержанно. – Иначе почему бы случилось, что вы, господин полковник, очутились у наших врагов, а не у нас? И почему, например, английское правительство оккупировало Архангельск и Мурманск?

Полковник смутился.

– Как военный должен сказать вам, что операцию вы провели блестяще, – сказал он, переводя разговор. – Смелый план, точный расчет, примерное мужество войск.

– Благодарю вас, – сказал начальник штаба, учтиво поклонившись. – Вчера точно такое же мнение высказали взятые нами в плен русские генералы…

Эти льстивые, фальшивые похвалы уже давно раздражали работников штаба, особенно неумеренны в них были белые генералы. Все они для начала заявляли, что у Колчака служат случайно, что попали сюда по мобилизации и только потому, что территориально находились в сфере влияния колчаковского правительства. А так, по убеждению, они все, конечно, крайне левые, всей душой за советскую власть и вообще горят желанием служить в Красной Армии.

Было тошно и гадко смотреть, как эти седые, увешенные орденами люди суетились, льстили и врали.

Особенно подличали генералы Богуславский и Милев, выдавшие себя чуть ли не за старых большевиков, у которых только по простой случайности не было партийного билета.

– Мы много в своей жизни видели трусов и подлых людей, – вспоминали потом работники штаба, – но такой слабо замаскированной подлости, которую пришлось увидеть здесь, у сдавшихся нам генералов, полковников и подполковников, мы не встречали никогда.

В особенности раздражало наших командиров восхищение генералов операциями по разгрому их войск. Богуславский, патетически потрясая рукой, восклицал: «В историю веков войдет Красноярская операция, как лучший перл военного искусства!». Он сравнивал операцию под Красноярском, Каннами, с Седаном, а наших командиров – с Ганнибалом, Мольтке… Он не скупился на пафос, стараясь спасти жизнь.

Достойней всех вел себя генерал Зеневич. Он заявил открыто, что он не сторонник советской власти, но вредить ей не может и не будет. Это был враг прямой. Он настолько выигрышно выделялся среди прочих своих собратьев, что на совещании командования было решено оставить Зеневича на свободе. Его спросили, не владеет ли он каким-нибудь ремеслом. Зеневич ответил, что он столяр-любитель. Его назначили комендантом столярной мастерской (наблюдение за ним, конечно, было установлено), и на следующий день генерал Зеневич с рубанком в руках приступил к своим новым обязанностям.

В тот же день были закончены дела и с французской миссией. Семь французских офицеров, представлявших миссию, явились в штаб и, не хорохорясь, подобно своим английским собратьям, почтительно попросили причислить их к отъезжающим чехословацким эшелонам. В штабе дали свое согласие, но тут же попросили майора оставить в распоряжение штаба все записки и дневники французской миссии, что и было выполнено.

Взятием Красноярска закончился полный разгром армии Колчака. Как реальная сила колчаковская армия уже не существовала. Отдельные части 1-й бригады еще догоняли уходящие разрозненные эшелоны, еще подбирали пленных, оружие, трофеи, но это уже не была война с противником, а скорее действия, необходимые для приведения в порядок огромного нового хозяйства.

Дивизия стояла в Красноярске, в большом, опрятном городе. Здесь можно было помыться, хорошо поесть, отдохнуть. Здесь можно было оглядеться после огромного и тяжелого похода, главным свойством которого была непрерывность, и подумать о возвращении домой, о новой мирной жизни, о покое и счастье.

Но война еще не была закончена.

* * *

Красноярск был занят, но война еще продолжалась.

Чехословаки, давно покинувшие фронт Колчака, опять оказались перед дивизией. Они отходили на восток медленно, таща за собой награбленное в городах добро, и оказались в хвосте отступающих. Они шли сотнями эшелонов, взрывая за собой мосты, сжигая станции, коверкая железнодорожное полотно. Сибирь дичала на их пути.

Красноярск, казавшийся 30-й дивизии концом великого сибирского похода, уже остался позади.

Начинался 1920 год.

Седьмого января дивизия вошла в Красноярск, а через пять дней 264-й полк уже нагнал на разъезде 20 эшелонов поляков. Прикрываясь ночной темнотой, 1-й батальон обошел разъезд с востока, а 2-й и 3-й – развернулись с запада. Удар был неожиданным, и 9 эшелонов сдались и разоружились через час, но 11 эшелонов во главе с командующим полковником Чумой, тем самым, с которым так неудачно беседовал по телефону командир роты Зайчик, еще пытались обороняться.

На другой день сдались и они в числе 10 тысяч солдат и офицеров, с 1 бронепоездом и 16 орудиями. А через день. 14 января, 1-я бригада догнала и чехословаков у Канска. Чехи встретили бригаду бронепоездом, она обошла бронепоезд и захватила его вместе с командой в результате короткого, но ожесточенного боя.

Замученные бойцы были полны такой неистовой злобы к чехословакам, что дрались удивительно. Дивизия готовилась схватить чехословацкие эшелоны в клещи и сгрузить награбленное ими добро, среди которого был золотой запас государства, увозимый Колчаком.

Но международная обстановка потребовала более гибкого отношения к чехословакам, и после Канака с ними начаты были переговоры об условиях их отхода. Чехи не возражали договориться, но французский генерал Шанен, считая договор с большевиками позорящим доброе имя чешских легионеров, долго затяги вал дело.

Так, в бестолковых переговорах прошло семь дней. Все же начинало казаться, что чехи склоняются принять наши условия. Вдруг поступает сообщение – чехи взорвали мост через реку Бирюза и снова ринулись на восток.

Дивизия пошла вдогонку и накрыла их под Нижнеудинском, несмотря на всю спешность их отступления.

Партизаны всей Сибири обкладывали чехов, как волков. Их шумные ватаги вставали всюду. Они появлялись спереди, задерживая головные эшелоны, налетали на серединные или пытались отбить хвостовые, а в Нижнеудинске забили дорогу всему арьергарду чехословацкого корпуса. В нем была дивизия, 5 бронепоездов, румынская, сербская, латышская, югославская роты.

Томские партизаны взяли их в кольцо. Наши части, закупорив движение на восток у Нижнеудинска, ворвались в город на рассвете. Чехи не ожидали атаки. Вид атакующих был к тому же страшен, необыкновенен. На город шли отряды в собачьих шубах, как в форме. Партизаны были в рыжих собачьих шубах, бородатые, крепкие, по-охотничьи спокойные в бою и сейчас веселы и воодушевлены. Они перекликались и пели в цепях, над чем-то смеялись и действительно были страшны.

1-я бригада брала железнодорожную станцию штыками. Чехи сначала было пытались сами ответить штыковой контратакой, но румыны, не ожидая дальнейших событий, уже сбрасывали полушубки и уходили пешком в сторону. За румынами тронулась балканская рота, побежали латыши, за латышами – все остальные.

После Нижнеудинска чешское командование стало гораздо сговорчивее и немедленно прислало двух парламентеров для заключения перемирия с Красной Армией. В штабе дивизии решили разыграть парламентеров и заявили им, что не могут сообщить армии о приходе чешских уполномоченных, пока они не дадут гарантии, что снова не поступят так, как на реке Бирюза.