Текст книги "Ледяная могила (Роман приключений)"

Автор книги: Пьер Жиффар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

XVIII
ЧУДОВИЩНЫЙ СПОР

Едва старый Макдуф вошел в каюту, едва успел положить мешочек с землей на стол, как Джордж обратился к Манфреду с вежливой просьбой оставить его наедине с отцом для некоторых объяснений, при которых не могут присутствовать посторонние лица.

Манфред сразу побледнел, как мертвец. Шатаясь, он вышел из лаборатории.

– Что это?… – спросил Макдуф. – Почему никто не должен нас слышать? Что может быть таким секретным?

Он, конечно, догадывался, о чем пойдет речь, и это его раздражало и сердило. Он давно ждал объяснения, он чувствовал, что сын недаром потребовал, чтобы его целую неделю не беспокоили. Все это время он что-то обдумывал. И старый профессор угадывал предмет его раздумий.

– Отец, – заговорил воскресший из мертвых, став лицом к лицу с отцом, – ты дважды дал мне жизнь…

– Ну?.. – перебил его Макдуф. – И что же? Ты находишь, что второй раз был лишним?..

– Да.

Несмотря на всю свою твердость и самоуверенность, старик был поражен таким ответом. Он вздрогнул, поправил очки, вперил в сына свои желтые глаза хищной птицы и прямо спросил:

– По какой же причине?

– Причина у меня одна, но такая веская, что ее одной достаточно. О других, пожалуй, можно и не упоминать.

– Не говори лишнего. Это тебя только утомит. Ты бы лучше выпил свою микстуру; должно быть, ты совсем забыл о ней, пока меня не было.

Сын сухо отказался от лекарства.

– Я и так достаточно бодр и крепок для того, чтобы высказать тебе все, отец. Я тебя глубоко уважаю, но и глубоко сожалею о тебе.

– Любопытная сыновняя благодарность!..

– Ты лучше не взывал бы к чувствам! Да, я чувствую к тебе сыновнюю признательность. Ты очень многое для меня сделал и заслужил ее. Да, ты дважды дал мне жизнь, и я знаю, на что ты решился, чтоб дать мне ее во второй раз. Я воссоздал все твои чувства и соображения. Когда ты узнал, что люди с «Проктора» лежат замерзшими в своей ледяной могиле, ты подумал о том, что замороженные трупы, в условиях полярного климата, могут сохраняться без малейшего тления целые годы. «Значит, – говорил ты себе, – мой сын цел и невредим, и его еще можно попытаться воскресить. Хирургия, всеми тайнами которой я владею лучше, чем кто-либо другой на свете, дает мне средства осуществить эту попытку. И я возвращу моего Джорджа и себе, и его старой, больной матери, и жене, и сыну».

– И?..

– И вот ты отправился меня разыскивать и отыскал. Тогда мысль о воскрешении меня из мертвых представилась тебе осуществимой. Тебе нужен был теперь только свежий покойник, чтобы извлечь из него свежее сердце, которое ты пересадил бы своими руками мастера в мою грудь. До этого момента нашей истории ты кажешься мне единственным, удивительным, неподражаемым, достойным моего сыновнего обожания!

– Только до этого момента?

– Да, только до него… Увы, дальше уже начинается злодейство, преступление. Злодейство затмило возвышенную идею… Тебе нужен было покойник, а его не было. Но за этим дело не стало!.. Не знаю, возникла ли у тебя мысль об убийстве еще там, дома, в Филадельфии?.. Вероятно, что так, судя по всему. Иначе зачем было брать с собой бедного Гардинера? Он казался тебе обреченным на смерть, и надо было лишь так рассчитать, чтобы его смерть совпала с обнаружением наших трупов. Только бы эти трупы остались в сохранности!.. Обстоятельства благоприятствовали тебе. И вот мало-помалу, одержимый своей навязчивой идеей, ты утратил всякое уважение к чужой жизни. Зоолог оказался чахоточным; он для тебя не годился. Тебе требовалось сердце, полное сил, здоровья; для обожаемого сына нужно раздобыть, что получше! А перед глазами у тебя этот ботаник, крепкий, здоровый, как Геркулес, как каменная скала! Но он разочарован, он ни в грош не ставит свою жизнь, он грезит о смерти, о самоубийстве. Что же лучше? У тебя есть надежный сообщник, Манфред Свифт, одержимый нездоровой жаждой научной славы… И вы убили Квоньяма!..

Старый профессор в волнении вскочил, походил по каюте, подошел к окну, залепленному снегом, взглянул в него.

– Вы убили его, – продолжал между тем Джордж. На губах его выступила пена. – И выходит теперь, что это новое сердце, которое я ношу в своей груди, принадлежало не естественно умершему человеку, пораженному слепым ударом смерти, но жертве, закланной ради меня!.. Не соверши вы этого гнусного злодейства, бедный Квоньям был бы жив и здоров!

– Но ты не был бы жив, пойми это! – вскричал старый профессор. – Ведь я должен был выбирать между ним и тобой!

– Вот это-то я и ставлю тебе в упрек, отец! Ты делал выбор, но не имел права этого делать. Если у тебя не было под рукой человека, умершего естественною смертью, ты обязан был отказаться от своего плана и предоставить меня моей неизбежной участи. Воскресить мертвого, да еще собственного сына! Что говорить, идея возвышенная, идея божественная, но ты превратил божественную мысль в адскую! И вот теперь я восстаю против тебя во имя попранной справедливости. Ты воскресил мою совесть, и она обвиняет тебя в гнусном преступлении.

– Справедливость! Совесть! Пустые слова! Что мне за дело до твоих нравственных законов? Я знаю только одни законы, законы природы. Какой отец на моем месте стал бы колебаться? Да, я принес чужую жизнь в жертву ради тебя. Но возьми весь баланс человечества, и счет выйдет правильный. Ты со своей риторикой забываешь верховную власть цели, величие результата. Что значит жалкая жизнь этого ботаника, когда мы с Манфредом можем теперь сказать всему свету: смерть перестала быть непоправимым, неодолимым злом! Мы вызвали ее на бой! Мы сразились с ней и вырвали у нее добычу! Другие последуют нашему примеру и одержат еще тысячи таких же побед. И ты, и Квоньям участвовали в этом блестящем триумфе науки, который затмевает собой все ее прежние победы. Делай из своего Квоньяма жертву; пусть будет так! Но помни, что эта жертва принесена на алтарь науки.

– Я почтительно слушаю тебя, отец, и все же разум мой не принимает твои доводы, и сердце мое не соглашается с ними. Сердце, мое сердце! Украденное сердце, чужое сердце, сердце, принесенное в жертву! О, я слышу, как оно меня укоряет за жизнь, дарованную мне! Оно с негодованием бьется в моей груди! Оно вопиет о правосудии, о мщении! О, отец, если бы ты знал, какой страх и ужас за тебя я сейчас испытываю!

– Страх за меня? Чего же ты боишься?

– Боюсь какого-нибудь ужасного возмездия.

– Благодарю покорно, сыночек милый!

– Ты говоришь, что сгубил невинную жертву ради торжества твоей науки! Это противоречит разуму, совести, правде! Да если бы вы все, со всей вашей наукой, должны были провалиться сквозь землю из-за того, что вам не удалось принести такую жертву, я пальцем не двинул бы, чтобы спасти вас. Мне легче было бы видеть, как вы проваливаетесь, нежели дозволять с легкой совестью такое жестокое злодейство! Ради невесть какого грядущего блага человечества, вы принесли в жертву человеческую жизнь! Вы не имели на это права! Все ваши софизмы тускнеют перед простой человеческой совестью. Вы пытаетесь отрицать ее, эту совесть. А я ее-то первой и нахожу в глубине того самого сердца, которое вы ради меня разбойнически отняли у другого! Сердце жертвы и кровь преступника, твоего сообщника Манфреда, – вот чем я был оживлен, вот чем меня воскресили из мертвых! И не удивляйся, что мое первое сознательное слово к тебе после того, как я все узнал, – упрек в злоупотреблении, в страшном злодеянии вашем во имя вашей науки, упрек за смерть бедного молодого человека, который жил, цвел и, быть может, ничего так не желал, как наслаждаться своей цветущей жизнью! Это злодейство, это преступление!.. Гнусное злодейство, гнусное, гнусное, гнусное!..

Тем временем снаружи началось что-то необычайное. Все судно трепетало, и был слышен яростный скрип якорных цепей. Собаки громко и мрачно выли. Становилось очень опасно оставаться у берега. Нужно было немедленно сниматься и выходить в открытое море.

Встревоженный капитан Кимбалл постучался в дверь лаборатории и вкратце доложил об этом главе экспедиции, спрашивая его приказаний. Профессор отвечал, что предоставляет ему распоряжаться по собственному усмотрению и продолжал свои препирательства с сыном.

– И ты смеешь еще упрекать меня! – воскликнул он. – Ты ли это? Мой ли сын проливает глупые слезы из-за того, что с разбитых часов сняли стрелку? Одним человеком стало меньше! Экая важность! Благодаря смерти этого человека мой сын вернулся к жизни! Еще раз повторяю, Джордж: что значит для меня жизнь неведомого человека по сравнению с твоей? Он сам молил освободить его от тяжких уз жизни; вот я его и освободил. В чем же, позволь полюбопытствовать, тут зло? Он просил, я исполнил его просьбу. Да если бы даже этот Квоньям никогда не просил меня ни о чем подобном, неужели я поколебался бы принести его в жертву ради того, чтобы вернуть тебе жизнь?

– Он мог так говорить, но не надо было его слушать, – твердо ответил Джордж. – Нельзя лишать жизни ближнего, хотя бы он умолял нас об этом на коленях!

– Экий вздор! Над кем же хирургия должна делать свои опыты пересадки и прививки органов? Над тюленями, что ли? Для пересадки сердца человеку нужно человеческое сердце. И сердца будут брать везде и всегда, когда появится возможность, как и было в нашем случае. А ты толкуешь о своих нравственных законах! Что они стоят, эти законы, при сопоставлении их с задачей возвращения человеческой жизни?

Старик оседлал своего конька и теперь уже не оправдывался, а гордился своим величием.

– Науке нет надобности считаться с этими слезливыми жалобами. Оставим бабьи слезы бабам. Будь мужчиной и вспомни поговорку: «Цель оправдывает средства».

– Есть цели, к которым человек не может стремиться, не запятнав себя бесчестьем.

– Глупости!

– Так говорит мне моя совесть. Прислушайся и ты к своей.

– Ей-Богу, слушая тебя, мне так и вспоминается Манфред, когда он чуть не хныкал и просил меня обождать, не вскрывать грудную клетку и не изымать сердце Квоньяма, пока тот окончательно не умрет!

Мертвенная бледность разлилась по лицу Джорджа Макдуфа.

– Что ты говоришь, отец?.. Повтори, что ты сказал!.. Так значит, аргентинец говорил правду, он не выдумал этот ужас?.. Я не мог заставить себя поверить… Я старался не думать об этом…

– Что там еще наплел тебе аргентинец?..

– Он говорил, что вы не дождались смерти ботаника, что вы вырезали сердце у живого человека…

– А ты тоже хотел бы, чтобы мы дождались его смерти?.. Ну, мой милый, тогда нечего было бы и выбирать… Если брать сердце мертвеца, тут уж решительно все равно, кто он – пересадка все равно не удастся. Пойми, что на успех операции только и можно было рассчитывать, располагая для пересадки еще живым сердцем, которое остановилось лишь на короткое время, необходимое для проведения самой операции…

– Так он был еще жив!.. Вы вскрыли живого?.. И вырвали у него сердце, и дали его мне… И это оно теперь бьется у меня в груди?.. Ты в самом деле сделал это, отец?

– Ну, сделал… Что же с того?

– О, какая гнусность!.. Но я этого не хочу!.. Мне не нужно оно, не нужно чужое сердце!.. Я не хочу, не хочу его!..

XIX
РАЗГРОМ

Несчастный Джордж, подавленный негодованием, гневом, отвращением, как сноп повалился в кресло.

– Милая Эмми, и ты, мой маленький Тоби, и ты, мама! – кричал он, напрягая остатки своих уже истощенных сил.

– Скажите, о, скажите, разве вы допустите, чтобы жизнь вашего сына, мужа, отца была куплена такой ценой! Я слышу, что говорят мне в ответ ваши негодующие голоса! Они повелевают мне исполнить свой долг! И я его исполняю… Прости, отец! Я облегчу твою совесть!

Манфред, находившийся поблизости, услышал эти отчаянные вопли и ворвался в лабораторию. Он бросился к Джорджу, но было уже поздно.

Джордж Макдуф лихорадочным движением схватил нож, лежавший на столе, одним взмахом перерезал все повязки на своей груди, сорвал с себя бинты и отшвырнул их в сторону. Швы давно уже заросли и зажили. Он с мужеством ожесточенного отчаяния разрезал эти швы, и из них потоками хлынула кровь. Он вонзил нож себе в грудь и поворачивал его там, кромсая наудачу артерии, вены, сердце…

Скоро силы оставили его, и он повалился навзничь, бездыханный.

По странному совпадению, почти в тот же миг среди воя разыгравшегося уже урагана грянул страшный удар грома. В это время судно, уже успевшее сняться с якорей, пробиралось по каналу, шедшему от бухты Воскресения в открытое море.

Тряска судна сразу удвоилась. Корабль то и дело сталкивался с пловучими льдинами, которые бомбардировали его борта.

Молния ударила в судно, свалила бизань-мачту, пробила палубу и мимоходом убила юнгу. На борту поднялась невообразимая паника. Кимбалл, держась за перила своего мостика, кричал слова команд, но их не было слышно. Воцарился мрачный сумрак, еще усиливавшийся от массы валившего снега. Собаки выли, соперничая с разгулявшимся северным ветром.

В лаборатории все было перевернуто и опрокинуто; слышался какой-то ужасный треск. Старый Макдуф кое-как держался за дверь. Он походил на сумасшедшего – до такой степени потрясли его и катастрофа с сыном, и внезапно налетевший ураган.

Тело Джорджа теперь каталось по полу в лужах крови. Манфред пытался поднять его и посадить мертвеца в кресло, но сам не устоял, повалился и весь запачкался кровью. Он хотел было жестом дать знать профессору, что все пропало, что сын его погиб безвозвратно, но старик, судя по всему, перестал что-либо видеть и слышать. Его охватил какой-то бешеный порыв. Он ринулся к трупу своего сына…

В это время страшный вихрь подхватил судно, как ореховую скорлупу, и развернул его с такой яростью, что профессор и Манфред рухнули на пол.

– Выходите наверх! – кричал изо всех сил Манфред. – Выходите, иначе мы погибли!

Но старик явно ничего не соображал. Не слушая, он вновь начал пробираться к трупу своего сына. Кончилось тем, что он весь вымазался в крови.

Манфред громкими воплями призывал на помощь, но среди грома, воя бури, дождя, града, снега, полного разгула стихий, когда каждому впору было только заботиться о собственном спасении, кто мог его услышать и помочь?

Он подхватил старика под мышки и кое-как, с неимоверным трудом, доволок его до лестницы, ведущей на капитанский мостик. Кимбалл и Беннет, стоявшие на мостике, случайно заметили их и закричали:

– Не ходите сюда! Вас снесет в море!

Манфред скорее угадал, чем услышал эти предостережения. Он снова повел старика. Беспрерывно оскальзываясь и колотясь о стенки, о двери, спотыкаясь, падая, ползя, они кое-как добрались до какого-то закоулка на носу судна, забились туда и сидели мокрые и дрожащие. Здесь они все же могли укрыться от ветра, снега и града. Вокруг была тьма. Все огни на судне потухли. Машина, в которую угодила молния, перестала работать.

Все люди были внизу, трудясь у помп – от столкновения с чем-то, вероятно, со льдиной, судно получило пробоину, и в трюм вливалась вода.

И вдруг, в полной тьме, сверкнула ослепительная молния, осветив крутящийся в воздухе снег, и белые гребни волн, и массу пловучих льдин. В тот же миг все судно – очевидно, врезавшись на полном ходу в льдину – содрогнулось от резкого удара с левого борта.

– Днище пробито! – раздались крики снизу, из трюма. – Судно тонет! Мы идем ко дну!

«Эмма Пауэлл» быстро кренилась на левый бок. Снизу, из-под палубы, поднимались обезумевшие от ужаса люди.

Первыми поднялись наверх Черч и Домбартон. Увидев перемазанных кровью Макдуфа и Свифта, они окончательно обезумели и подняли неистовый крик. Поднявшиеся вслед за ними также начали кричать, ничего не видя, просто потому, что слышали, как кричат другие. Вопили во весь голос даже люди, сравнительно более сообразительные и благоразумные, в том числе Торн и Скотт.

Вскоре на сцену явился главный безумец, Мендез Лоа, которого поспешил освободить из карцера повар Смит. Увидав перед собой профессора и Манфреда, он взвыл, как дикий зверь, и бросился на них с револьвером в руке.

Но Торн был настороже. Быстрым и ловким движением он вырвал у аргентинца револьвер.

Тогда Мендез завопил, призывая гнев Божий на головы убийц Квоньяма.

– Слушайте, слушайте![7]7
  О hear, hear, – обычный возглас англичан, когда слова оратора производят на слушателей сильное впечатление.


[Закрыть] – кричали Смит и Домбартон, оба полумертвые от ужаса.

А Мендез завывал:

– Я слышу голос, что заглушает рев урагана! Я слышу голос, что заглушает гром! Слышите вы голос несчастного Квоньяма? Видите его самого? Вот он, вот он!.. Смотрите все!.. Вот он, пришедший с того света, чтобы отомстить за себя! Слушай, старик! Он велит тебе отдать ему его сердце!

Глаза всех матросов обратились в те сторону, куда указывал бесноватый аргентинец, а тот продолжал вопить, словно обратившись в Квоньяма:

– Убийцы, убийцы! Отдайте мне мое сердце! Мое сердце, презренные, которое вы у меня отняли! Отдайте мне мое сердце, прежде чем я, по велению Божию, брошу вас на дно моря со всем вашим нечестивым экипажем!

Американцы, потрясенные катастрофой и мыслью о неминуемой гибели, заразились бредом бесноватого и в один голос завопили:

– Я слышу его! Я вижу его! Вот он, жертва проклятых убийц! Убийцы, убийцы!..

И все эти одержимые, в пароксизме острого помешательства, готовы были ринуться на профессора и его ассистента.

Аргентинец буквально жаждал их крови и возбуждал других. Судно тонуло, ему оставалось несколько минут до гибели, а экипаж готовился к поножовщине, к истреблению друг друга…

Мендез Лоа уже собирался ринуться на Макдуфа, чтобы схватить его за горло. Смит бросился на Манфреда.

Богатырь Торн мощной рукой дважды взмахнул своим ножом, и оба окровавленных фанатика покатились по палубе.

Но все, кто был заодно с ними, в свою очередь накинулись на Торна и его кочегаров.

Завязался отчаянный бой, в котором люди успели покончить друг с другом прежде, чем ураган и море покончили с ними и их судном. В реве бури глухо гремели револьверные выстрелы. Но пули летели, куда попало, потому что отчаянная качка не давала как следует прицелиться. Враги поняли бесполезность пальбы и взялись за ножи. А ножами матросы владеют превосходно.

Один за другим пали Скотт, Домбартон, Черч, Адамс. Один Торн стоял твердо.

Макдуф и Манфред, позеленев от страха, молча смотрели на осатаневших людей, на их взаимное истребление. А ураган все продолжал свою разрушительную работу. Среди воцарившейся тьмы невозможно было рассмотреть капитанский мостик. Но Кимбалл и Беннет все еще держались на нем, и кричали слова команд, не зная, слышит ли их кто-нибудь и исполняют ли их приказы…

«Эмма Пауэлл» быстро кружилась, увлекаемая ураганом, и вскоре начала исчезать в бездне океана…

– Профессор, профессор! – изо всех сил кричал Манфред над самым ухом Макдуфа. – Профессор, вы видите его?.. Слышите его голос?.. Слышите?.. Слышите?..

– Кто?.. Что?.. – отозвался наконец старик, щелкая зубами от холода.

– Голос призрака!.. Видите, вот он, вот он!.. О, как мне страшно и как стыдно!.. Да взгляните же!.. Неужели вы не видите?.. Ведь это он… призрак Квоньяма!.. Слышите, как он вопит: «Убийцы, убийцы, отдайте мне сердце, которое вы украли у меня!..» Неужели вы не слышите?!..

Старик вперил в него свой острый, хищный взгляд, разразился ужасным хохотом и вскричал!

– А! А!.. Это наш ботаник тут шляется!.. Ну, не прав ли я был, Манфред?.. Я же вам говорил, что он еще не умер!.. И не думал умирать!.. Ха, ха, ха!!..

XX
НА ОСТРОВКЕ

Лейтенант Уррубу на своей канонерке «Азуль» долго поджидал «Эмму Пауэлл» у южной оконечности американского материка. Так прошли летние полярные месяцы – декабрь, январь – а судно экспедиции все не появлялось. Предчувствовалось что-то недоброе… Уррубу решил углубиться дальше на юг, хотя это было небезопасно для него самого, так как лето заканчивалось. Надо было спешить, чтобы успеть оказать помощь экипажу «Эммы Пауэлл», да и самому до зимы выбраться из негостеприимных вод Южного полярного моря.

К 9-му февраля «Азуль» зашел уже далеко на юг и углубился до 66° южной широты. Уррубу шел не наугад; он приблизительно знал, какие места должна была посетить экспедиция, знал путь, каким она собиралась пойти обратно, и двигался прямо ей навстречу.

В этот день часовой на мачте дал знать о том, что вдали виден шест с какой-то тряпкой, развевающейся на ветру. Подошли ближе и различили какое-то растерзанное ветром красное полотнище, развевающееся над грудой обломков. Уррубу стал на якорь, а к крошечному обледенелому островку, на котором был водружен сигнал, отправил шлюпку с людьми.

Подойдя к островку, люди увидали темную массу, похожую на часть разбитого судна. Взбежали туда, осмотрели все, но никого не нашли. Пустились на поиски в окрестностях и набрели на двух человек, сидевших рядом на свежевыпавшем снегу.

Оба они были живы. Это были профессор Макдуф и его ассистент.

^{Это были профессор Макдуф и его ассистент…}

Старик не обратил никакого внимания на появившихся внезапно людей, не отвечал на их восклицания и вопросы, даже не взглянул на них. Зато его товарищ проявил самое бурное оживление.

– Вы одни?.. – спросил офицер, приведший шлюпку, угадав в общих чертах всю ужасную драму, приключившуюся с «Эммой Пауэлл».

– О, да, да, одни!.. Он да я! – ответил Манфред в необычайном, почти эйфорическом возбуждении. – Одни, одни!.. Только, знаете, он ведь совсем рехнулся, бедняга!.. Ну, здравствуйте, коли пришли сюда!.. Вот, не хотите ли закусить, выпить?..

И он указал аргентинцам на ящики с консервами и бочонки с напитками. Тут были, среди прочего, два ящика с фигами: в одном их было еще много, в другом лишь две-три горсти.

– Это мой календарь! – с гордостью пояснил Манфред. – Видите ли, я каждый день перекладывал из этого ящика в тот по одной фиге. Вот, сосчитайте, сколько их тут, видите?.. Шестьдесят пять… Ну вот, значит, мы тут живем уже 65 дней.

И он принялся с жадностью пожирать фиги и консервы, запивая их, чем попало. Видимо, он был страшно голоден.

– Мы ведь в последние дни ничего не ели! – объяснял он свой чрезмерный аппетит. – Решили было помереть от голода… Надоело, знаете, торчать тут так, зря!.. Ну, а теперь другое дело…

И Манфред продолжал уписывать за обе щеки.

– Так вы одни только спаслись? – снова спросил офицер, пораженный этой картиной страшного бедствия и убогим видом переживших его людей, очевидно, тронувшихся умом.

– Одни, одни!.. Шестьдесят пять дней!.. Вон, видите, фиги-то!.. Сосчитайте…

– Но что же произошло с судном?..

– Крушение, крушение, полнейшее крушение! – отвечал Манфред своим наводившим страх, оживленным, едва ли не радостным голосом. – Вон обломки-то плавают!.. Как вы на них не наткнулись?..

– Что же, была бур я, ураган?..

– Циклон, лейтенант, циклон, и, знаете, великолепнейший, бесподобный циклон! Все переломал вдребезги… Мы стояли на якоре, вон там, неподалеку от Ледяной могилы…

– Значит, вы ее нашли?

– Ну вот, еще бы не найти!.. А поглядели бы вы на трупы! Один восторг! Так сохранились во льду, что просто заглядение! Словно кто-то нарочно приготовил их для нашего знаменитого и славного эксперимента, который обессмертил наши имена!

– Какого эксперимента?

– Опыта пересадки сердца!

– Сердца?..

– Ну как же! Ведь он у нас ожил, и жил больше месяца!.. Он был заморожен… понимаете… Кусок льда!.. Ну, осторожно его отогрели, он оттаял, и затем мы пересадили в него сердце, а сердце взяли у Квоньяма.

Лейтенант переглянулся со своими людьми. Все они поняли, что дальнейшие разговоры с этими людьми были пока что бесполезны. Один молчал, как немой, а другой хоть и разглагольствовал, но от его слов было не больше пользы, чем от молчания его товарища.

Спасенных доставили на судно.

Офицер со шлюпки доложил Уррубу, что «Эмма Пауэлл» погибла во время циклона, что обломки судна еще носятся в проливе, ведущем из бухты, где оно стояло, в открытое море, и что люди все погибли, за исключением этих двоих, которых, вероятно, выкинуло волной на крошечный островок. Они приютились под обломком судна, выброшенным на тот же островок, быть может, вместе с ними; они подобрали кое-какие припасы и напитки и прожили на островке 65 дней. Теперь оба явно и очевидно помешались.

Спасенные были поручены заботам судового врача. Он осмотрел их, поговорил с ними. Физически оба были целы и невредимы, но, увы, только телесно. В ответ на все расспросы врача старик молчал, а Манфред с величайшими подробностями, словно обрадовавшись, что нашел, наконец, человека знающего и понимающего все значение их научного подвига, рассказал о прославленной операции, не умалчивая даже о том, что Квоньям был, в сущности, зарезан и что сердце было извлечено из живого человека. Врач, человек враждебного научного лагеря, отрицавший возможность и пользу пересадки и прививки органов, отнесся к этому научному докладу об оживлении мертвеца путем прививки ему живого сердца, как к самому заурядному профессиональному бреду помешанного. Он так и доложил Уррубу, о чем рассказал и другим офицерам.

Уррубу послал шлюпки на разведку. Удалось подобрать в воде и на берегах канала много обломков и вещей с «Эммы Пауэлл», совершенно неопровержимо свидетельствовавших о полной гибели и разрушении судна. Оставалось вернуться домой с этими обломками – доказательствами произошедшей катастрофы.

Офицеры судна решили, ради полноты картины, призвать спасенных на общий офицерский совет и попросить их рассказать обо всем.

Макдуф по-прежнему равнодушно молчал, ни на кого не смотрел, ничего не слышал. Казалось, он был погружен в какую-то думу, от которой его было невозможно оторвать.

Манфред бегло и кое-как отвечал на вопросы. Ему, видимо, не терпелось рассказать об операции. Когда ему дали волю, он пустился расписывать офицерам свой «научный подвиг» в таких же подробностях, как раньше судовому врачу. Его слушали в скорбном молчании.

Это смутило Манфреда. Он ждал энтузиазма слушателей, ждал рукоплесканий, восторженных похвал. Его настроение быстро изменилось. Ему стало страшно. Ему вдруг вспомнился Квоньям, лежащий на операционном столе. Он поднял глаза вверх… Перед ним стоял призрак Квоньяма со вскрытой, зияющей грудной полостью…

Манфред побледнел, затем вскочил с места, и, громко крича, вымаливая прощение у Квоньяма, кинулся бежать… Его, конечно, остановили, отвели в каюту, заперли в ней, приставили к нему людей.

Вскоре он успокоился и принялся писать. Он составил подробнейшее описание всего «эксперимента» и мечтал о том, как этот мемуар будет напечатан, вызвав бурю восторга в научном мире.

Однажды, когда Уррубу находился на палубе, Манфред подошел к нему и важно и торжественно вручил капитану свою рукопись.

– Мне не дожить до опубликования моего труда. Дни мои сочтены. Поэтому я и передаю его вам! – сказал он.

Уррубу не успел вымолвить слова в ответ, как безумец, сделав громадный прыжок, очутился за бортом, в волнах моря.

Судно остановили, спустили шлюпку. Манфред показался на миг из воды и громко крикнул:

– Он каждую ночь приходит ко мне и велит отдать назад его сердце!.. Это невыносимо!.. Честь и слава моему учителю, доблестному, но злополучному гению!..

Громадная волна набежала на него, и он исчез… Долго еще искали его, но напрасно.