Текст книги "Остров Рапа-Нуи"

Автор книги: Пьер Лоти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Пьер Лоти
ОСТРОВ РАПА-НУИ

Среди Великого океана, в той его части, где никто никогда не проезжает, лежит таинственный и уединенный остров; по соседству с ним нет никакой земли и на восемьсот лье кругом – безграничное, пустынное и зыбкое пространство. На нем высится много больших чудовищных статуй – работа неизвестного племени, теперь или выродившегося, или бесследно исчезнувшего; прошлое его осталось загадкой. В годы своей первой молодости, в один из бурных и пасмурных дней я причалил к нему на парусном фрегате; он произвел на меня впечатление страны наполовину фантастической – страны грез.

В своем гардемаринском дневнике я помечал тогда день за днем свои впечатления, нужно сознаться, весьма несвязно и наивно.

Этот-то детский дневник я и привожу теперь, стараясь придать ему недостающую точность.

Дневник гардемарина «Флоры»

I

3 января 1872 г.

В девять часов утра зоркий глаз замечает землю: на северо-западе неясно вырисовывается силуэт острова Рапа-Нуи. Однако, расстояние до него еще настолько велико, что, несмотря на скорость, которую нам сообщает пассат, мы будем на нем только к вечеру.

Уже несколько дней прошло с тех пор, как мы оставили обычные маршруты, по которым следуют корабли чрез Тихий океан, чтобы заехать сюда, так как Рапа-Нуи лежит вне всякого пути. Его открыли случайно, и редкие мореплаватели, которые время от времени посещали его, в своих рассказах о нем противоречили друга другу. Население, происхождение которого покрыто непроницаемой тайной, по неизвестным причинам мало-помалу вымирает и теперь там остается, как нам говорили, только несколько дюжин дикарей, голодных и робких, питающихся только кореньями; вскоре среди уединенного моря настанет полное уединение и здесь, так что единственными стражами на острове окажутся гигантские статуи. На этом острове нет ничего; на нем нельзя сделать даже запаса пресной воды; к тому же, буруны и подводные рифы часто не позволяют подойти к его берегу. Мы, однако, отправились, во-первых, с целью осмотреть его, а во-вторых, взять с него одну из древних каменных статуй, которую наш адмирал хотел увезти во Францию.

Медленно приближается и вырисовывается чудный остров; под небом, омраченным тучами, мы видим красноватые кратеры и угрюмые скалы. Дует сильный ветер, и море покрывается белой пеной.

Западный берег о-ва Пасхи.

Рапа-Нуи – прозвище, данное туземцами этому острову, и мне чудится в самом созвучии слов какая-то печаль, дикость и мрак. О мраке ли времен, мраке ли происхождения или мраке небес, – неизвестно, о каком мраке тут идет речь; верно только то, что черные тучи, в которые облеклась страна при встрече нас, вполне отвечают моему воображению.

Наконец, в четыре часа пополудни, под защитой острова, в бухте, где некогда останавливался Кук, наш фрегат опустил паруса и бросил якорь. Тогда от пустынного острова отделились пироги и под яростным ветром направились к нам. Вот даже род вельбота; на нем с Рапа-Нуи подъезжает к нам похожий на европейца господин в шляпе и пальто; я теряюсь в соображениях и разочаровываюсь.

Посетитель поднимается на борт; это – пожилой датчанин, личность совсем неожиданная.

Три года тому назад, – рассказывал он нам, – одна из шхун, которые возят в Америку перламутр и жемчуга, сделала крюк в двести лье, чтобы здесь высадить его. С того времени этот старый авантюрист живет среди туземцев, будучи так же отдален от нашего мира, как если бы его резиденцией была луна. Одним американским плантатором было поручено ему акклиматизировать на острове ямс и нежные пататы, с расчетом на будущее время развести плантации их в безграничном количестве, но план не удался; здесь ничто не растет, а дикари отказываются работать. По его словам, их осталось всего триста-четыреста человек; сгруппировались они, по большей части, вокруг этой бухты, в которой мы остановились на якоре, тогда как остальное пространство острова или превратилось в пустыню, или близко к тому. Сам датчанин живет в найденном им здесь каменном доме, в котором он переделал только крышу; когда-то это был дом миссионера-француза, так как в продолжение нескольких лет на Рапа-Нуи были миссионеры, но они или поразъехались, или перемерли, снова предоставив население покровительству его кумиров и идолов.

Во время нашего разговора я услыхал позади себя легкие прыжки и обернулся в ту сторону; смотрю: один из гребцов датчанина, молодой дикарь, осмелился уже добраться до борта. О! какое поразительно тощее лицо с маленьким, клювообразным носом и слишком близко отстоящими один от другого, очень большими блуждающими и печальными глазами! Он весь голый, очень стройный и мускулистый; его медно-красная кожа покрыта тонкой синей татуировкой, а волосы – тоже красные, окрашены краской и связаны на самой маковке головы, в виде хохла, стебельками скабиозы. Он блуждает по нам своими слишком широко раскрытыми глазами. Во всей его фигуре – прелесть чертенка или домового.

– А что статуи? – спросили мы у датчанина, старого Робинзона.

– Ах, статуи! Их есть два сорта. Во-первых, береговые; все эти повалены и разбиты; они здесь, поблизости, в окрестностях этой бухты. Во-вторых, страшные статуи различных времен и типов, которые еще стоят до сих пор там, на том склоне острова – в глубоком уединении, куда никто больше уже не заглядывает.

Дикарь с красным хохлом постепенно привыкает к нам. Чтобы нам понравиться, он начинает петь, танцевать. Он – один из тех, которых некогда миссионеры окрестили, и называется Петеро (Петр). Ветер, к сумеркам постепенно возрастающий, далеко разносит его меланхолическую песню и треплет его волосы.

Другие дикари, однако, настолько робки, что не хотят приблизиться к нам. Тем временем их пироги окружают нас: волны сильно качают их и обдают пеной и брызгами. Показывая свои голые члены, они знаками просят у матросов одежды, в обмен за которую предлагают свои весла, копья, деревянных и каменных идолов. К нам стеклось все население, наивно возбужденное нашим присутствием. В бухте море начинает сильно волноваться. Между тем, наступает ночь.

II

4 января.

Теперь пять часов утра; день настает медленно, под густой завесой серых туч. Я с двумя товарищами-гардемаринами, жаждущими, подобно мне, ступить ногой на чудесный остров, плывем на доверенном нам вельботе к еще темному берегу. Адмирал, потешаясь над нашей торопливостью, дал каждому из нас особое поручение: найти фарватер и удобное место для высадки, отыскать большую статую и настрелять ему кроликов к завтраку.

Холодно и темно. Дует сильный встречный ветер; пассат неистово бросает нам в лицо крупные брызги соленой пены. К нашему прибытию остров принял еще более фантастическую внешность; на темном фоне неба скалы и кратеры выглядят как бы желто-медными: притом, нигде ни единого деревца; получается впечатление унылой пустыни.

Среди бурунов, которые сегодня утром подняли сильный и зловещий рев, мы скоро и почти без труда отыскали фарватер; быстро миновав пояс рифов, мы очутились в спокойных и менее обдуваемых ветром водах. Тут мы заметили нашего вчерашнего знакомца Петеро; он сидел, взобравшись на скалу, и отчаянно звал нас к себе. Его крики всполошили все население, и в одну минуту весь берег покрылся дикарями. Они вылезали отовсюду: из расщелин скал, где спали, из хижин, настолько низких, что, казалось, они не в состоянии укрыть в себе человеческое существо. Издали мы сначала не заметили этих соломенных хижин; оказалось, что их там много; они совсем приплюснуты к земле и одного цвета с ней.

Едва мы причалили к тому месту, которое нам указывал Петеро, как нас окружили дикари, толкаясь перед нами в утренней полутьме и предлагая нам копья с кремневыми остриями, весла и старых идолов; между тем, холод и бурный ветер все усиливались; низкие тучи, казалось, ползли по самой земле.

Следуя приказу командира, доставивший нас сюда вельбота возвратился опять к фрегату. Два мои товарища с ружьями отправились искать кроликов к тому участку, который накануне указал нам датчанин, я же остался один; мои новые хозяева окружают меня все теснее и теснее, кругом меня – груди и тела, посиневшие от татуировки, длинные волосы, странные улыбки, белые зубы и печальные глаза, – глаза, яблоко которых стало еще белее от обрамляющего его темно-синего рисунка. Я дрожу от холода в своей легкой одежде, отсыревшей от морских брызг, и нахожу, что под этим пасмурным небом день наступает очень медленно. Кружок дикарей тесно сомкнулся; одни из них подают мне свое копье или идола, другие вполголоса напевают что-то вроде жалобной заунывной мелодии, аккомпанируя себе покачиванием головы и спины, точь-в-точь, как это делают большие медведи, стоя на задних лапах… Я понял, что они безопасны, что они только с первого взгляда кажутся страшными, в действительности же детски кротки; они не внушают мне никакого страха; они безразличны для меня; но при мысли, что я первый раз в жизни попал на остров Великого океана, при сознании, что я никогда до сих пор не испытывал на себе таких взглядов, как теперь, да еще на пустынном берегу и в темное время, при мысли об этом меня охватывает инстинктивный ужас, и пробегает по телу неприятная дрожь…

Ритм песни ускоряется, движение голов и спин – тоже, голоса становятся хриплыми и низкими; к свисту ветра и реву моря присоединяются еще сильные дикие вопли и бешеные танцы. Вдруг все разом обрывается и замолкает. Круг размыкается и танцоры расходятся. Чего все они хотели от меня? Что это? Ребячество ли с их стороны, заклинания ли, желания ли благополучия при встрече, кто знает?

III

Старик, весь татуированный, с украшениями из черных перьев на голове, без сомнения, какой-нибудь начальник, берет меня за руку, Петеро за другую, – и оба бегом увлекают меня за собой, а толпа следует за нами.

Татуировки вождя на о-ве Пасхи.

Мы останавливаемся перед одним из соломенных жилищ, которые, точно спины лежащих животных, виднеются повсюду, между скалами и песком. Женя приглашают войти, что я должен сделать на четвереньках, прокрадываясь, подобно кошке, которая перелезает какую-нибудь лазейку, так как дверь, вровень с землей, охраняется двумя гранитными божествами, величиной около двух футов, и похожа на круглую дыру. Внутренности не видно из-за толпы, которая здесь остановилась и бросает вокруг себя тень; стоять прямо – внутри невозможно, а спустя несколько минут, в этой берлоге образуется такой спертый воздух, что дышать становится решительно нечем.

Вход в жилище вождя.

Меня приглашают сесть на циновку, рядом с женой вождя и его дочерью; предложить мне что-нибудь в подарок они не могут и передают это известие мимикой; я понимаю, что они в этом извиняются. Теперь мои глаза немного попривыкли к темноте, и я вижу, что вокруг нас копошатся кролики и кошки.

В это утро мне предстоит сделать еще несколько подобных же визитов, чтобы удовлетворить почетных жителей острова, и я проникаю ползком вглубь множества темных жилищ: толпа ходит вслед за мной, теснит меня своей грудью, бедрами, нагими и татуированными; мало-помалу, я пропитываюсь запахом зверя и дикаря.

Мои новые знакомцы с удовольствием променяли бы своих идолов, палицы, копья на одежды и предметы, привлекающие их внимание. Деньги, конечно, им вовсе не нужны: они, пожалуй, пригодились бы им в качестве украшения к ожерельям; но стеклянные бусы дикарям особенно нравятся.

Между тем наступил день, тучи рассеялись, а вместе с тем изменилось и зрелище; остров, сильнее освещенный, более реальный, стал менее зловещим, и я начинаю к нему привыкать.

Намереваясь произвести торговлю, я вытаскиваю все, что было в моих карманах: носовой платок, спички, памятную книжку и карандаш; решаюсь освободиться даже от своей гардемаринской тужурки, чтобы получить взамен ее своеобразную палицу, украшенную чем-то вроде головы Януса, с двойным человеческим лицом, и продолжаю прогулку уже в одной рубашке. Я попал прямо-таки в толпу детски наивного народа: старые и молодые не устают смотреть на меня, слушать меня, следовать за мной, несут передо мной мои различные приобретения: идолов, оружие, не переставая в то же время напевать свою заунывную мелодию. Подумаешь, какое впечатление произвело наше прибытие на обитателей этого уединенного острова! Иначе, впрочем, и быть не могло, когда в продолжение 10 лет на всей безграничной громаде соседних вод здесь не видали ни одного паруса.

В следующем за мной на приличном расстоянии кортеже я приобрел уже несколько друзей, числом пятерых: во-первых, Петеро; затем, двух молодых юношей, Атаму и Хуга, и двух молодых девушек, Марию и Иуаритаи. Девушки голые и только в некоторых местах прикрыты небольшим поясом; тело их было бы почти белое, без загара от солнца и моря, если бы не легкий медно-красный оттенок, составляющий отличительный признак этой расы. Длинная синяя татуировка причудливого и тонкого рисунка тянется по ногам и бедрам; она сделана, без сомнения, в расчетах придать еще более красоты стройному телу. Мария, – окрещенная миссионером еще ребенком – как странно слышать это имя на острове Рапа-Нуи! – по росту, свежести и зубам напоминает молодую богиню; а Иуаритаи со своим тонким, изящным носиком и большими робкими глазами – настоящая красавица. Волосы ее, окрашенные в красный цвет, причесаны старинным манером и убраны зеленой травой…

Боже мой, как бежит время! Уже десять с половиной часов; время возвращаться на борт к завтраку; вот я вижу вельбот: он переезжает пояс рифов и направляется к нам. Оба мои товарища возвратились с охоты в сопровождении свиты; слышно пение. Они убили несколько белых чаек, которых и раздали женщинам; кролика же – ни одного. Какие мы все трое плохие комиссионеры! А большие статуи, которые мне было поручено найти? Я о них и забыл!..

Иуаритаи.

IV

На борту нас встретили очень хорошо, а офицеры заинтересовались всеми привезенными мною вещами.

Я не сижу на месте и после полудня возвращаюсь на сушу к своим диким друзьям.

Ветер не прекращается; вероятно, он коротко знаком этому острову, так как последний лежит в той стране, где южный пассат дует со всей силой. На небе остались одни обрывки бурного утреннего покрова, и показалось солнце в синеватой глубине, – палящее солнце, так как мы ведь недалеко от тропика. Когда я подъехал к берегу, то заметил, что на острове – сонное царство, час полуденного отдыха, и мои пятеро друзей, сидя на камнях, из вежливости ожидали меня с очень сонными глазами. Я сам бы с удовольствием уснул на несколько минут; но как отыскать хоть небольшую тень для головы в такой стране, где нет ни одного деревца, ни одного зеленого кустика? После небольшого колебания я обращаюсь к начальнику с просьбой приютить меня на минуту и, став на четвереньки, прокрадываюсь в его жилище. В нем очень душно; лежат врастяжку тела. Под этой кровлей, видом и вместимостью похожей на опрокинутую лодку, живет начальник со своим семейством: женою, двумя сыновьями, дочерью, зятем и внуком; затем, здесь же обитают: кролики, куры, семь гадких кошек с удлиненными рыльцами и высокими ногами и масса котят. Меня укладывают спать на камышовом ковре; из уважения, хозяева один за другим удаляются и ложатся в другом месте; я остаюсь под надзором Атаму, который омахивает меня мухогонкой из черных перьев, и засыпаю.

Полчаса спустя, придя в себя, замечаю, что я в комнате совершенно один среди безмолвной тишины, изредка только нарушаемой дальним шумом морских волн, разбивающихся о коралловые рифы, да, по временам, короткими порывами пассата, пробегающими по камышовой крыше. По пробуждении в этом бедном логовище дикаря, мне пришла в голову мысль о том большом расстоянии, которое отделяет меня от родины. Я чувствую себя далеко, далеко, как никогда, чувствую себя погибшим. Меня охватывает особая тоска, именно, «давление островов», и никакое другое место в мире не может произвести его в такой сильной степени, как это; неожиданно тревожит меня также и окружающая беспредельность южного океана. Через дыру, служащую дверью, проникает луч солнца, блестящий, отчетливо видимый из того темного угла, в котором я лежу; на земле, перед хижиной, он обрисовывает тень идола, сторожащего вход, и нелепые тени двух дремлющих кошек с весьма длинными ушами. Даже этот луч света и его угрюмый блеск, как мне кажется, содержат в себе что-то странное, необыкновенно далекое, бесконечно давнее. С пробуждением от сна при этом освещении, среди этого безмолвия, при свисте тропического ветра меня охватывает невыразимая печаль, – печаль, быть может, первобытного человечества, которое обитало на земле, теперь мною попираемой, и которую жгло в этот час то же самое вечное солнце. Ибо стоит только прийти в себя, как все это быстро, подобно детскому капризу, ускользает, исчезает. Но шевелясь, я лежу и рассматриваю подробности хижины, а в это время мыши, не обращая ни малейшего внимания на двух сторожевых кошек, спокойно разгуливают около меня.

Камышовая кровля, под защитой которой я теперь нахожусь, поддерживается пальмовыми стрелками; но откуда они их взяли? – ведь на острове нет ни одного дерева, никакой другой растительности, кроме травы? – В этой лачуге, в полтора метра высоты и четыре длины, заботливо устроено много предметов; маленькие идолы из черного дерева, обвитые грубым плетеньем, копья с наконечниками из блестящего кремня, весла с человеческими фигурами, головные уборы с перьями – танцевальные или военные принадлежности, и много других вещей загадочного вида и неизвестного мне назначения, – все это крайне поражает зрителя своей стариной. Когда наши предки, первобытные люди, решились выйти из своих пещер, то, должно быть, строили себе хижины подобного же типа и украшали их подобными же вещами; здесь чувствуешь себя среди первобытного человечества, отдаленного от нас на 20–30 тысяч лет.

Но когда станешь глубже размышлять обо всем окружающем, то возникают вопросы за вопросами. Откуда, напр., могло взяться дерево, из которого сделаны их палицы и их боги? К какому времени оно может относиться и как сюда попало? А их кошки, а их кролики? – Я думаю, что их привезли сюда некогда миссионеры. Но мыши, прогуливающиеся повсюду? их, без сомнения, никто сюда не привозил. Если так, то откуда же они взялись? Малейший пустяк на этом пустынном острове вызывает недоумение; дивишься тому, что здесь еще может быть фауна и флора.

V

Что касается до жителей острова Рапа-Нуи, то они пришли сюда с запада, с Полинезийского архипелага, и в этом нет ничего непонятного. Прежде всего они сами об этом говорят. По сказанию их стариков, несколько веков тому назад они ушли с одного океанского острова, лежащего более к западу, – с острова Рапа, который в действительности существует, и который и по настоящее время так называется. В память этой-то своей далекой родины они и прозвали свое новое владение – «Рапа-Нуи» (т. е. Большая Рапа).

Сравнение татуировок обитателей Рапа-Нуи и Таити.

Допустим такое происхождение; однако, их выход оттуда и путешествие остаются тайной. В действительности, южная часть Великого океана, между Америкой и Океанией, сама по себе значительно шире Атлантического океана, она представляет более обширную равнину вод, более страшное пустынное пространство вод, чем последний, и в центре ее лежит Рапа-Нуи, одинокий, жалкий, заброшенный, точно булыжник, в средину моря. Кроме того, ветры дуют здесь не так, как у нас, с различных сторон горизонта, а только по одному постоянному направлению, и для кораблей, идущих из Полинезии, они могут быть только вечно противными. Таким образом являются вопросы, как и почему, в течение скольких месяцев упорного лавирования, с каким провиантом, под руководством какого необъяснимого предвидения, удалось моим знакомцам – таинственным мореплавателям достигнуть на простых пирогах этого песчаного зерна, затерянного в таком беспредельном водном пространстве? [1]1
  По преданиям маори и по генеалогии их предков, время переселения их на остров Рапа-Нуи не восходит далее 1,000 лет.


[Закрыть]К тому же, с момента своего прибытия сюда они потеряли всякое средство сообщения с ближайшим материком.

Несомненно одно, что эти люди, эти маори, прибыли сюда из Полинезии. Сделавшись немного белее своих предков, вследствие туманной атмосферы, они унаследовали, однако, от них высокий рост, красивое, очень характерное лицо с несколько удлиненным овалом и большие, близко стоящие друг от друга глаза. Они сохранили и многие привычки своих далеких собратьев и, главным образом, – язык.

Для меня одна из неожиданных прелестей этого острова – язык маори, так как я, ввиду скорого посещения нами «прелестного Таити», о котором я мечтал еще с детства, начал изучать его по миссионерским книгам. Здесь первый раз в своей жизни я могу употребить несколько слов, которые так ново и мелодично-варварски звучат в моих ушах.

Из коллекции Пьера Лоти

Женская фигурка. Привезена П. Лоти с о-ва Пасхи; на распродаже имущества Лоти в 1929 г. была приобретена поэтом-сюрреалистом Андре Бретоном.

Старинное женское нагрудное украшение в форме лодки (реимиро). Длина 40 см. Лоти ошибочно принял его за бумеранг и написал на этикетке: «В 1872 г. я нашел этот бумеранг, который несомненно происходит из Австралии, на острове Пасхи, находящемся, как известно, на полпути между Южной Америкой и Океанией, в 800 лигах от ближайшей земли и в 3,000 лиг от Австралии и не имеющем деревьев, а значит, и древесины. Даже беглого взгляда на это оружие достаточно, чтобы убедиться в его чрезвычайной древности. Присутствие данного бумеранга на острове Пасхи проливает весьма любопытный свет на древние миграции народов Тихого океана. Пьер Лоти».

Старинный посох-палица (уа) вождей о-ва Пасхи, который Лоти выменял у островитян на свою тужурку гардемарина. Размер 166x10 см.

Деревянная фигурка птицечеловека (тангата ману). Высота 25 см.

Резная фигурка мужчины (моаи тангата). Высота 29 см. Моаи тангата изображали, по всей видимости, предков или сверхъестественных существ.

VI

Сегодня вечером я не забыл о больших статуях, как сделал это утром. Окончив свой полуденный отдых, я спросил о них у первого попавшегося мне навстречу Агаму и притом на его языке.

– Проводи меня, пожалуйста, к месту погребения! – сказал я. – К моему удивлению, он понял меня. Я сказал: «место погребения» (по-таитски: марае, а по-здешнему мараи), потому что каменные колоссы, представляющие из себя цель нашего путешествия, украшают именно те места – возвышения в виде курганов, где погребали важных начальников, павших в битвах. Равным образом, название «мараи» туземцы дают тысячам изображений кумиров и идолов, наполняющих их камышовые жилища, мысленно связывая с ними воспоминания об умерших. Итак, Атаму и я отправляемся вдвоем, без обычной свиты, к наиболее близкому «мараи», это – мое первое путешествие по неизвестному острову. Следуя по берегу, на небольшом расстоянии от моря, мы пересекаем долину, покрытую жесткой травой особого вида, печального, как бы поблекшего цвета. На своем пути встречаем развалины маленького жилища, похожего на то, в котором обитает датчанин. Атаму мне объясняет, что это был дом «papa farani» (отца французского миссионера) и, удерживая меня здесь, рассказывает по этому поводу целую историю; судя по его выразительной мимике, она должна быть очень трогательна, но я не совсем хорошо уразумеваю ее; из его жестикуляции я понял только то, что здесь была засада, оказались люди, спрятавшиеся в камнях, слышались ружейные выстрелы, удары копий… Что сделали с этим бедным священником? Да! трудно и представить себе, до какой степени зверства может дойти в минуту пробуждения какой-нибудь страсти первобытного человека или под влиянием какого-нибудь мрачного суеверия – обычно кроткий и ленивый дикарь! Вдобавок, нельзя забывать и того, что даже в наиболее искренней, приветливой и наружно тихой полинезийской натуре дремлет инстинкт людоеда, так что в Океании, на островах Рутума и Гиваоа, привлекательный по виду маори, при случае, всегда может съесть вас.

Окончив свой рассказ, уверенный в том, что я все понял, Атаму берет меня за руку, и мы идем далее. Перед нами высится курган из темного камня, вроде гэльского кромлеха, с тою только разницей, что он сложен из больших глыб. Одной своей стороной он смотрит в море, где все покойно, другой – в пустынную и печальную долину, вдали окруженную потухшими вулканами. Атаму уверяет, что это – «мараи», и мы оба влезаем по камням наверх.

Своим устройством холм походит на циклопическую эстраду, наполовину скрытую обвалившимися и истершимися громадными колоннами. Я спрашиваю о статуях, которых нигде не вижу; Атаму сосредоточенным жестом предлагает мне внимательнее смотреть под ноги… Оказывается, я стою на подбородке одной из них, а она, перевернувшись на спину, пристально глядит на меня двумя дырами вместо глаз. Я никогда не воображал ее себе такой громадной и безобразной, а потому и не заметил ее. Здесь их лежало штук десять, в большом беспорядке и наполовину разбитых, некоторые из них упали, несомненно, от действия соседних вулканов, и грохот от их падения был, конечно, ужасен. Лицо статуи изваяно детски-неумело; формы рук и кистей едва обозначены, туловище – совершенно круглое и походит на толстый столб. Но когда эти статуи, колоссальные и прямые, стояли во весь рост в виду океана, беспредельного и неоживляемого судами, то могли своим видом внушать религиозный ужас. Атаму утверждает, что есть еще другие статуи в отдаленных пунктах острова и даже в большем количестве, чем здесь, – целое племя, гигантское и мертвое, покоящееся вдоль плоских песчаных бело-коралловых берегов.

У подножия «мараи» находится небольшая, круглая площадка, окруженная скалами; мы спускаемся на нее; искрошенные морем кораллы всяких пород покрыли ее белоснежным песком, усеянным хрупкими дорогими раковинами и тонкими жилами розового коралла.

Пассат, по-вчерашнему, к вечеру все усиливается и снова несет из уединенного Южного океана целые полчища черных туч, – настолько черных, что горы и старые остывшие вулканы выделяются светлыми точками на внезапно потемневшем небе. Атаму, предугадывая наступление дождя, торопит идти в обратный путь.

На половине дороги, действительно, нас настигает сильнейший проливной дождь, а бурный ветер так и стелет траву на всем протяжении долины; мы скрываемся под защиту двух скал, свешивающихся в виде свода, – среди целой стаи красных стрекоз… Откуда они появились? А кто привез сюда за восемьсот океанских лье зародыши этих бабочек, белых и желтых, которые теперь бегают по бледному ковру зелени?..

Однако, тучи, оросив на своем пути таинственный остров, быстро мчатся мрачной толпой вперед и продолжают свое дело уже над морской пустыней. Когда же мы подошли к бухте, где стоял наш фрегат, то вечернее солнце опять засияло и опять оживило эту местность.

Окрестности бухты с разбросанными по ним тростниковыми жилищами имеют в данную минуту необычайно оживленный и радостный вид, потому что все офицеры после полудня сошли с фрегата и отправились сюда на прогулку, а так как час обратного их возвращения приближался, то они сидели теперь на земле и ожидали шлюпок, окруженные каждый толпой туземцев, этих взрослых первобытных детей, которые сегодня были ласковы со своими гостями, и, чтобы сделать им удовольствие, пели свои песни. Я, в свою очередь, занял место среди них, а вскоре протискались поближе ко мне и мои ближайшие друзья: Петеро, Хуга, Мария и красавица Иуаритаи. Наше кратковременное пребывание здесь успело уже – увы! – внести в эту страну полного опустошения много смешного и маскарадного. Почти все мы выменяли на кумиров и идолов нашу старую одежду, в которую теперь и кутались, как дети, татуированные люди. И большая часть женщин, не знаю, из приличия или из желания блеснуть своим богатством, тоже оделись, но печально: платья – без тальи, уже полинявшие; когда-то они были розданы их матерям священниками-миссионерами и до настоящего дня почивали под тростником хижины.

Маори поют, – поют все, прихлопывая в ладоши, как бы отбивая ритм танца. Женщины, точно птицы, издают нежные и чистые звуки. Мужчины поют то резкой, отрывистой, дрожащей и тонкой фистулой, то испускают могильные, похожие на хриплый рев зверя и нагоняющие тоску звуки. Музыка их состоит из коротких и отрывистых фраз, оканчивающихся постепенно понижающимся минором; так и кажется, что они выражают удивление своей жизни, всю свою жизненную тоску, а между тем, ведь они поют от радости, – детской радости при виде нас, от умиления перед новыми маленькими безделушками, которые мы им привезли. Да, эта радость – коротка, однодневна; завтра, когда мы будем уже далеко, она надолго уступит место монотонному и безмолвному прозябанию преступника, осужденного жить на острове без дерева и без воды; эти дикие певцы – жалкое племя; даже там, в Полинезии, на своих матерях-островах оно очень быстро вымирает, оно принадлежит к вымирающему человечеству, и его странная судьба скоро решится.

В то время, как одни хлопают в ладоши и, перемешавшись с нами, так дружественно забавляют нас, – другие наблюдают за нами в задумчивой неподвижности. Эта другая часть населения, более робкая или более угрюмая, с которой нам не удалось свести знакомства, расположилась на скалах, амфитеатром высящихся над нами и смотрящих в море; мужчины, сильно татуированные, обхватив руками колени, зловеще присели на корточках; женщины сидят, точно статуи; на плечах у них накинуты беловатые плащи, на головах одеты венки из тростника. Ни одного движения, никакого признака жизни, ни малейшего шума; они довольны тем, что смотрят на нас с некоторой высоты и на известном расстоянии. А когда мы садимся в шлюпки, заходящее солнце уже стоит в уровень с морем и посылает им, – сквозь внезапно навеянные, разреженные тучи последние лучи; оно освещает только их немые группы и их скалу, которая теперь ясно выделяется на темном фоне неба и угрюмых вулканов.

Вечером, сидя в качестве ночного дежурного на фрегате, я просматриваю имеющиеся у адмирала документы относительно острова Рапа-Нуи с момента открытия его «цивилизованными» людьми, и убеждаюсь, что эти «цивилизованные» люди обнаружили по отношению к дикарям – полную некультурность.

В 1850-м году шайка перуанских колонистов задумала посылать сюда корабли, с целью увоза местного населения в рабство; маори, по мере сил, защищались против ружей зачинщиков копьями и камнями; нечего и говорить о том, что они были разбиты, в большом количестве умерщвлены, а сотни гнусно захваченных из них должны были отправиться в рабство в Перу. [2]2
  Набег перуанских работорговцев в действительности начался в середине декабря 1862 г.; их стычки с жителями острова продолжались несколько месяцев ( Прим. ред.).


[Закрыть]Однако, по истечении нескольких лет, правительство Лимы отпустило обратно оставшихся в живых и перенесших тяжелое рабство или тоску по своей родине; но изгнанники, возвратясь к себе, привезли с собой оспу, и более половины населения вскоре погибло от этого нового зла, против которого островные колдуны не знали никакого лекарства.