Текст книги "В мире гость"

Автор книги: Пер Лагерквист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Он бросился в траву, вскочил, побежал снова.

Ох, да это же папа! Это папа! Он переводит поезда с пути на путь! Его задавит! Конечно, это папа! Теперь понятно!

Он побежал к своим. Оставаться одному ему стало невмоготу. Но их не было слышно. А, ну да, они там, у боярышника. Он взобрался вверх по холму, бледный и запыхавшийся, упал прямо в объятья к Сигне.

Остальные почти ничего не заметили, только, что он бежал со всех ног. Сигне сразу взяла его на руки.

– Что это с тобой? – пытала она.

Он не мог слова выговорить. Он уже заметил, что кое о чем говорить нельзя, все равно не получится, лучше уж терпеть и молчать. И он молча жался к Сигне.

Остальные тем временем, повиснув на заборе, смотрели на станцию. Там был отвесный спуск, там взорвали холм, чтоб провести колею.

– Ой, – крикнул Хельге, старший. – Вон папа!

И все его увидели – он стоял на подножке паровоза, крепко держался за поручень одной рукой, а другой им махал. Сигне как можно выше подняла Андерса. Вот отец спрыгнул с подножки и полез под буфера, не дожидаясь, пока остановится поезд. Андерс замер. Вот отца не видно, его уже долго не видно. Сигне стало больно, так крепко вцепились руки Андерса в ее шею. Но наконец-то отец появился, дал сигнал машинисту, и состав пошел на запасный путь.

Сестра спустила Андерса наземь. Его била дрожь.

– Правильно, – сказал самый старший, все еще сидя на заборе, – там они и будут стоять, пока Юханссон не погрузит их досками. Ну а теперь куда? – и он соскочил вниз.

И все стали хором, наперебой, решать, куда теперь идти.

– Мне надо домой, маме немножко помочь, – сказала Сигне. И взяла Андерса за руку, чтоб повести с собой.

И они пошли вдвоем прочь от остальных. По траве, мимо поляны, куда громом доносилось уханье паровоза. Откуда ни возьмись им навстречу попался запыхавшийся толстяк в жилете, со стаканом в руке.

– У черт, ну и погодка, – сказал он, – добрый день, детки. Они шли молча. Сигне чувствовала, как еще дрожит его рука, но не знала, отчего. Так они прошли под деревьями, дошли до садовой калитки.

Тут сестра остановилась.

– Андерс, на тебе счастье, – сказала она. И вытащила цветок из кармана фартука. Он смялся, облип крошками, но она на него подула, и он расправился и отряхнулся.

– Как же, это ведь твое, – сказал он.

– Ой, ну что ты! Да бери, бери. Я столько их нахожу. Он сунул цветок в рот и затих, добросовестно жуя Сигнино "счастье".

* * *

Было в союзе Сигне с матерью что-то необычайное. Это кидалось в глаза всякому, кто видел, как они хлопочут по дому, а хлопотали они непрестанно. Они словно жили одной какой-то общей жизнью, не такой, как у других, а лучше. Обе были тем центром, к которому теснились все остальные, источником, питавшим всех. Не покладая рук возились они на кухне, в комнатах, мыли посуду, стирали пыль, а то лущили в саду горох, а вечером по субботам начищали ножи. И дом жил и дышал их заботой. Всех в семье объединяло доверие и близость, отгораживающие от остального мира, но все это не шло в сравненье с теми узами, что связывали их двоих. Они представляли собой какое-то нерасторжимое целое, и различие их состояло лишь в том, что одна была гораздо моложе другой. Это были звенья одной цепи, нескончаемой цепи, потому-то так и устроилось, что одна уже поблекла и устала под тяжестью материнских забот, а другая только вступала в жизнь. И вот на короткое время оба звена существовали совместно и радовались этому. Сами они вовсе не ощущали исключительности своей роли и как ни в чем не бывало болтали про всякую всячину и с самым будничным видом.

Вот сегодня, например, они затеяли стирку. Стирка дело нехитрое и обычное. Обе быстро и ловко складывают в кучку отжатое белье, сливают воду, наливают опять, бегают за синькой, вешают чулки сушиться прямо на окно, тем временем переговариваются, прыскают и, вставши за стиральные доски, снова углубляются в работу. Сигне – кругленькая девчушка, с умным не по годам личиком, веселая и смешная. Волосы у нее густо кучерявятся, глаза блестят. Она вся вспотела. Она так истово трет белье, что над лоханью взлетают хлопья пены. От старательности она даже голову наклонила к самому плечу, щеки покраснели, на кудряшках каплями оседает пар,

– Ой, мамочка, – говорит она, распрямляясь, – смотри-ка. Линяет!

– Ну и ну! – говорит мать. – В жизни такого не видывала. Только б на другое не перешло.

– Ой, что ты, мама! Видишь, тут белое уже закрасилось. Мама, мама, что же теперь будет?

– Вот уж незадача! Не вынуть ли? Ну и ну. Делать нечего, попробуем прокипятить, может, и отойдет!

– Ой, ой! Что натворили-то! Как же это мы так!

Так они поговорили еще некоторое время. И снова склонились над корытами, полоскали, отжимали.

Весь дом замер, опустел. Был один из тех дней, когда ясно, что сегодня уж точно ничего не произойдет. И только на кухне кипела работа. Солнце ненадолго заглядывало в окна и тотчас скрывалось, потому что небо то и дело затягивало облаками.

Дети были в школе или кто где по своим надобностям.

– А куда Андерс подевался? – спохватилась мать.

– Да у окна сидит, наверное, вот его и не слышно, – отвечала Сигне.

Он в самом деле сидел у окна. Сидел, сжавшись в комочек, на выступе и рисовал на покрывшей оконные косяки саже. Покончив с одним косяком, он приступал к следующему, все их тонко покрыла сажа. Поездов на вокзале он не видел. Но он знал наизусть, как они ползут, и ползут, и сменяются. Он это видел не глядя. Только когда тронулся паровоз на ближнем пути, он выглянул посмотреть. Паровозик этот был меньше всех и такой смешной, что Андерс чуть не расхохотался. Загудев, он пустился в дорогу и тотчас скрылся в дальнем березняке, распустив кудрявый дымок над березами. Паровозик был совсем свой, и Андерс долго махал ему вслед. А потом снова принялся рисовать по саже.

Как же все сейчас странно и пусто! Весь мир словно запрятался куда-то, затаился, и вещи не знают, что им делать. Это заметно по домику у вокзала, по всему. Все как будто оборвалось, кончилось, задохнулось и вымерло.

А он сидит тут и рисует.

Хватит рисовать! Скорей в сад. Там найдется во что поиграть. Да, скорей в сад, лучше не придумаешь.

Он прошел комнату, вышел в коридор. Там была дверь в кухню, он приник к ней ухом, вслушался. Мать и Сигне разговаривали, но слов он не разбирал, потому что, разговаривая, они терли белье, и вода в корытах плескалась. Он различал только мирный шелест голосов. Нет, сюда входить не надо. Только еще немножко постоять и послушать. Ага, вот слышно, как мама говорит:

– Сигне, детка, не глотнуть ли нам с тобой кофейку? Уж, кажется, заработали!

– Еще бы, мама!

– Ну тогда поставь, а я пока полотенца прополощу.

– О-хо-хо, – сказала Сигне. – До чего приятно распрямиться!

И она захохотала.

А потом начала что-то с грохотом двигать на плите.

Он проскользнул дальше по коридору, по темной лестнице, во двор.

Весь двор был обнесен сараями. Солнце припекало, но Андерс почти не замечал его. В сточной канаве стояли помои, потому что пробка или лимонная корка застряли в решетке. Рядом, в ведре, среди кофейной гущи и золы валялся букетик вялых незабудок. Андерс пошел вдоль сараев. В углу громоздились пустые бутылки, они еще пахли опивками. Андерс пересек двор и, стараясь держаться подальше от некрашеного дома посредине, перешел к сараям по другую сторону. Андерс старался не глядеть на этот некрашеный дом. В нем не было окон, только черная дыра в одной стене, и, если сунуть туда руку, будешь весь дрожать. Потому что там полно льда. Нет, уж лучше поглядеть, что в дровяных сараях делается. Во всех трех сараях двери стояли настежь, чтоб просыхали дрова, и оттуда так пахло березой, как будто в каждый привезли по целой роще. В третьей березовой роще стоял старичок и пилил. У старичка была большая седая борода, пожелтевшая от табака, и сощуренные глазки. Больше в сумраке сарая ничего нельзя было разглядеть.

– Здравствуй, милок, – сказал старик, – ты чего сюда пожаловал?

– Я так, ничего, – сказал Андерс.

– А, ну да. А вот старый Юнссон знай себе пилит. И начал он свое дело делать, когда немногим больше тебя был. С утра до вечера, день деньской, день деньской, так вот, видишь, и состарился. Гляди, какой старый стал. А все для чего? Чтоб люди от холода не поумирали. Думаешь, если б старый Юнссон весь свой век не пилил дрова, многие б уцелели? Да тысячи и тысячи умерли б от холода. И отец твой, и мама твоя, и Сигне, и официантки все, и хозяин кафе – все бы как миленькие давным-давно окоченели. Так ведь никто же об этом не думает. Ну разве кто придет, поблагодарит меня за то, что не умер от холода? А? Никто не идет. Думают, не за что тут благодарить. Но погоди, в один прекрасный день Юнссону это надоест, наскучит, устанет он, слишком старый сделается, не будет больше ради них спину гнуть. Вот они все и перемрут от холода. Как думаешь, поделом им?

Андерс не мигая смотрел на старичка.

– Да, им этого не миновать. Потому что зимой, я тебе скажу, стужа страшенная, если не топить.

– Ну-ну, – заговорил он опять. – Чего стоишь тут, и глаза уже на мокром месте? А ну живей на солнце и грейся, покуда лето стоит, милок, а до зимы-то ведь далеко, там еще поглядим. – И тут он вдруг широко ухмыльнулся.

Мальчик послушался, вышел из сарая и огляделся вокруг. Солнце и вправду ярко светило, трава меж булыжников блестела как новенькая, в сточной яме плавали нежные одуванчики. Все было так мирно и спокойно, как будто сегодня воскресенье. Но почему же ему грустно? И какая-то тяжесть в груди? Может, пойти еще послушать под кухонной дверью? Нет, лучше уж остаться тут, погода замечательная, надо гулять и радоваться. Что бы такое придумать? Он пошел к въездным воротам и высунулся. Отсюда было видно солнечную поляну, дальше шла живая изгородь из боярышника, а на небе, покойно развалясь, лежали облака. И больше нигде ничего, только воздух, совсем пустой воздух, так иногда бывает. Андерс отпрянул от ворот.

А может, все-таки залезть в ледник? Да, лучше ничего не придумать. Конечно, надо туда залезть.

Он полез по доске, почти отвесно спускавшейся из пустого проема, крепко держась за нее, чтоб не свалиться вниз. Он избегал смотреть вверх, на черную дырку, втянул голову в плечи, изо всех сил вцепился обеими руками в края доски. Он уже затылком почувствовал холодную струю, и вот он у проема. По-прежнему не глядя, прыгнул внутрь.

Внутри было черным-черно. Он ползком пробирался по мокрым опилкам, всем телом трясясь от холода. Лед лежал неровно, в одном месте много выбрали и оставили большие колдобины, в другом месте, наоборот, куски громоздились один на другой. По краям из опилок повылез голый лед, и там пальцы цепенели.

Андерс полз по леднику, тут было черно, холодно и страшно. Сердце у него колотилось – нет, он не замерз, в висках стучало, как при сильном жаре. Ужас! Как будто тебя похоронили и ты не знаешь, на каком ты свете. Андерс весь дрожал...

Но кто это там ходит по двору, кажется, папа... Андерс подполз к дыре, осторожно выглянул. Ну да, это папа пришел домой. Он хотел бы окликнуть его, а там бы вместе подняться на кухню и на лестнице держаться за папину руку, а здесь ему надоело, но нет, лучше остаться тут, папа уже вошел в дом, и Андерс глядел ему вслед, открыв рот и не издавая ни звука.

До чего же тут холодно, противно и страшно. Черным-черно и жуткая холодина. Он отполз дальше от окна, и стало еще холодней. Ноги тонули в мокрых опилках, стены и потолок взмокли, затекли. Он затих и совсем закоченел. Даже пальцем не мог пошевелить.

Ой, он ведь тут уже долго. Сколько же времени прошло? Замерз он? Нет, голова горит, все тело горит. Надо добраться до окна, вдохнуть настоящего воздуха, поглядеть на солнышко. Запыхавшись, отчаянно вытянув голову, он перепуганно глядел во двор.

Вот из дому вышел папа с корзиной в руке.

– Папа! – крикнул Андерс. Ему казалось, что он кричит во всю глотку, но отец даже не услышал.

– Папа! – крикнул он опять. Тут отец поднял глаза.

– Андерс, что ты там делаешь? Спускайся скорей! Зачем ты туда залез? А мы ищем тебя, ищем. Хочешь к бабушке? Папа повезет тебя на дрезине. А?

– К бабушке! – крикнул мальчик и замахал руками. – Погоди, я сейчас, я сию минуточку!

И он тотчас вынырнул из окна и съехал вниз по доске. Бросился к отцу, повис на его руке.

– А на какой мы дрезине поедем? У начальника возьмем или у Карлссона? Пошли, пошли скорей, а что у тебя в корзине, это для бабушки, а мы сразу поедем? – выпалил он одним духом.

– Что это с тобой? – спросил, разглядывая его, отец. – И что ты делал в леднике?

– Ничего, – ответил он, уставясь в землю. – Просто постоял немножко, посмотрел. Ой, я так хочу к бабушке. Мы ведь сразу поедем, правда, пап?

– Ладно, пойдем, – и отец взял его за руку.

Они прошли за ворота, на солнечную поляну. Мальчик дышал все ровней и ровней. Он поглядел вокруг, поглядел на голубое небо, потом на желтый песок, который недавно причесали граблями и теперь он нежился на солнышке, на живую изгородь из боярышника в цвету. Пройдя еще немного, он испытующе посмотрел вверх, в отцовское лицо.

– До чего хорошо, что мы едем, – и он сконфуженно хихикнул.

– А как же, – ответил отец.

И только пройдя еще несколько шагов, Андерс наконец высоко подпрыгнул. Забежал вперед, открыл калитку, что вела на станцию, сбежал по ступенькам вниз, снова взбежал вверх – забрать отца, потом стрелой – на пути и зашагал по рельсам, то туда, то сюда, то передом, то задом.

– Я вижу, тебе весело, – сказал отец.

– Ой, ну какая погода хорошая! Правда, папа? Вот смотри, я и бегом могу!

– Смотри не упади! – прокричал ему вслед отец. Но он не упал. Он и обратно прибежал бегом.

– Пап, а где наша дрезина?

– Сейчас увидишь, она у товарного склада стоит.

И они пошли прямо к складу. Дрезина была прислонена к стене – большая доска на трех колесах и длинный шест – трехколесная дрезина, вот и все. Сперва им пришлось идти сзади и подталкивать, а поехала только корзинка.

– Когда же мы поедем? – теребил отца Андерс.

– Погоди, – отвечал отец, – вот на рельсы только спустимся.

Андерс забежал вперед и следил, чтоб дрезина не качнулась, а то рассыпались бы бабушкин кофе, и сахар, и еще дрожжи.

Вдоль станции шло городское кладбище, могилы спускались к самым рельсам. Ему не хотелось смотреть на могилы, он от них отворачивался. Как же широко раскинулось кладбище! Но Андерсу не до него, ему надо следить за корзинкой, да и смотреть есть на что – хоть бы на штабеля дров по другую сторону путей. И можно разговаривать с папой, тогда это кладбище скорей кончится. Вот они прошли уже так далеко, что могил здесь больше нет, лишь молодые липовые саженцы на чистой зеленой лужайке, поджидавшей тех, кто пока еще ходит по земле. Он прижался к отцу.

– Ну когда же мы поедем? – шепнул он.

– Чуть-чуть еще потерпи.

И сразу же за калиткой они тронулись в путь. Андерс сидел ногами к маленькому колесу, крепко удерживая корзинку. Отец стоял на широкой стороне между двух больших колес и работал шестом.

Они быстро разогнались. Совсем немножко – и город остался далеко позади. Шест четко, ровно бил о щебень, колеса вертелись изо всех сил и стучали на стыках так, будто едет настоящий поезд. Хоть день был совсем тихий, сразу поднялся до того сильный ветер, что обоим пришлось низко на уши надвинуть шапки.

– Крепко держишься? – крикнул отец, приседая, чтоб надбавить скорости.

– Ага! – крикнул Андерс в ответ и счастливо засмеялся. Сперва они ровно неслись вдоль луговины. Пестрыми точками летели вниз назад цветы, не разберешь какие, они ударяли по насыпи общим, спутанным запахом. Потом начался лес. Крепко пахнуло елью, но можно было различить и тонкий, легкий запах берез, и ольхи, и сосны, и можжевельника, лес был смешанный. Потом слабо донесся запах земляники, тут были самые что ни на есть земляничные места, все красно было от ягод, в глазах так и стояли красные пятна, но им надо было дальше, дальше, дальше. А по склонам каких только не пестрело цветов: и льнянка, и лютики, и ромашка, и клевер тут оказался, и чего-чего тут только не росло. Все они пахли, сияли и, мелькнув, пропадали из глаз, а чуть поодаль все время сменялись ели, березы, можжевеловые кусты. Телефонные столбы бежали назад, будто торопились к себе домой, будто им не по пути с дрезиной.

Андерс смотрел во все глаза, боясь хоть что-то упустить, щеки у него слегка побледнели, но ему сделалось жарко, сердце, ликуя, колотилось. Он был сам не свой. Отец пригибался вперед, откидывался назад, следил, чтобы шест не бил о шпалы, не скользил, но это он просто так следил, для порядка, они ехали все быстрей, быстрей, быстрей.

Вот линия изгибается, чтоб обойти водный поток. Тут везде вода, речки, ручьи, лесные озера. То и дело им встречались мостки через какой-нибудь ручей. Тут отец разгонялся так, что все с грохотом неслось мимо.

– Гляди шапку не потеряй! – кричал он сыну.

– Не-е-е! – кричал в ответ Андерс, вцепившись сразу и в шапку, и в корзинку. Летели так, что свистело в ушах.

Вот дом обходчика станции Мыс, детвора удивленно выглядывает из-за сиреней, теребя переднички, приседая. А они уже на большом мосту через реку, и летят вперед, отталкиваясь шестом, а под ними, внизу, бурлит, бурлит поток.

И вот уже станция Мыс.

Тут они чуть-чуть сбавили скорость, но не особенно, потому что станция маленькая, всего по одной стрелке в каждом конце. Начальник прогуливался по перрону. Он отдал им честь, как настоящему поезду, который не останавливается на таких полустанках.

Потом они опять набрали скорость. Путь шел по полям и лугам, мимо большого заброшенного хозяйства, и снова лесом. По обеим сторонам блестел на солнце полный птичьего щебета лиственный лес. Восемь мужчин работали на линии, меняли прогнившие шпалы. Пришлось им переждать, пока мимо них мчала дрезина. Несмотря на спешку нехорошо было бы не поздороваться, но снимать шапку тут даже думать было нечего, и Андерс, не выпуская из объятий корзинку, по примеру отца просто кивнул.

Потом начался подъем, но они так разогнались, что почти его не заметили. После этого подъема линия резко спускается вниз, и тут уж ехать совсем нипочем, только в ушах свистит. А на самом верху тоже домик обходчика. Обходчик сидел у трубы и смолил на солнцепеке крышу.

– Что тут еще за дополнительный поезд? – крикнул он им сверху.

– А это мы! – крикнул отец. Дрезина тем временем уже летела вниз.

Отец держал шест наготове, чтоб притормозить, если понадобится. В ушах шумело. Колесико под ногами у Андерса вертелось так скоро, что не видно было спиц, прыгало и скакало от радости. Как выпущенный поутру жеребенок. Рельсы вытянулись в черту, одуванчики, лютики, кашки тоже вытянулись в черту, телефонные провода тоненьким шнуром сверкали на солнце, воробьи всполошенно взлетали со шнура и спешили в лес, где кусты и деревья стояли так плотно, что сквозь их строй не могла пробраться перепуганная белка.

Всего несколько минут, и кончился длинный склон. И открылась широкая долина с заливными лугами, озерцами, всякого рода водой, с полосками пашни, выгонами, бессчетными делянками, маленькими огороженными пастбищами, болотами, лесами и дворами, разбросанными среди ржей и овсов. Все сияло и блестело на солнце, и видно было далеко, и виден был дедушкин двор под кленами. Теперь ехали медленней. Мирно переехали широкую реку, заросшую по берегам тростниками и кувшинками, уткнулись в ухабистую дорогу, пересекавшую полотно, затормозили и оба попрыгали на землю. Приехали.

– Вот так мы! – смеялся мальчик, бегая вокруг отца и хлопая в ладоши. Отец удовлетворенно усмехнулся и оттащил дрезину в траву на обочине. А они пошли к дедушкиному дому, вместе держа корзинку.

Андерс от волнения с трудом удерживался, чтоб не пуститься бегом. Отец шел весело и легко, как двадцатилетний. Чтоб его насмешить, Андерс чуть дергал к себе корзинку, и оба радостно смеялись тому, что вот так идут вместе, рядышком.

Отец был немного странный человек. Казалось, по самой природе своей он человек жизнерадостный. Но это редко выходило наружу, обычно же он не мог сбросить с себя странную скованность, был словно чем-то стеснен. Забот у него было много, но не в том дело. Такой уж человек: скрывал и сдерживал веселость, как будто в ней есть что-то стыдное, и подавлял ее в себе.

Но сейчас оба радовались от души. Знакомые поля лежали вокруг во всей пышности предосеннего убора, колосились ржи, над оградами дрожал от жара воздух. Дорога отклонилась от реки, они миновали мельницу, и перепачканный мукой мельник помахал им вслед. Потом они перешли ручей, поднялись по изволоку и увидели двор и дом.

Дом был высокий и узкий, красная краска вся почти облезла, так что выступили серые доски. Клены бросали тень на крышу. Чуть поодаль стоял скотный старой стройки, только в одном месте чуть подновленной.

Они ускорили шаги, почти побежали, пристально вглядываясь в окна – не шелохнутся ли где шторки, но шторки не шевелились. Зато теленок бросился им навстречу, тянул шею, рвал колышек, тыкался мордой им в ладони и мычал. Тут уж и шторка шелохнулась. А они уже шли садом.

Сколько здесь было яблонь, груш, сиреней, а чуть дальше цветочное царство пионов, георгинов, ярких ноготков, высоких мальв, гераней, выселенных из комнат по случаю лета, и еще издали пахучие левкои, лаванда, резеда. Вдоль дорожки шел низкий плетень, Андерс приподнялся на цыпочки и заглянул в смородинные кусты. Но на крыльце среди цветов уже стояла бабушка.

– Кто приехал! Мои детки!

Она была такая старая, что для нее оба они были детки. До чего же бабушка старая! Лицо худое, не в морщинках, а в бороздах, крепкое тело осело к земле, и серая, как сухая земля, юбка на бабушке. И все же она похожа на маму. Такие же точно глаза, такие же редкие волосы, хоть и седые. И так же вся она светится, несмотря на всю свою суровость. Она жала им руки, благодарила за кофе, за сахар, за все гостинцы, которые Андерс поспешил выложить. А потом втолкнула обоих в дверь, и сама, в одних носках, прошла в сени.

В сенях странно пахло старым деревом, землей и сухим навозом. Запах шел от деревянных башмаков. А из комнаты несся запах лука, разложенного на пожелтелой бумаге.

Они подняли клямку и вошли в комнату.

Со свету здесь казалось почти совсем темно. Две большие, убранные шкурами кровати да стол посередине составляли почти всю мебель, только еще у окна помещался ткацкий станок с простынным холстом. В печи кипел медный котел с картошкой на корм свиньям. Дедушка сидел рядом и следил за огнем. Дедушка был старый, но крепкий. Лицо большое, широкое, гладко выбритое, строгий рот без зубов. На плечи свисали белые пряди. На дедушке были брюки из чертовой кожи и кожаный жилет на оловянных пуговицах. Он не двинулся с места, потому что больные ноги плохо слушались его. Ждал, когда они подойдут.

– Ну как дела, дедушка? – заговорил отец.

– Слава тебе, господи, – громко, оттого что сам был туговат на ухо, ответил дедушка, – все хорошо. А вы-то как там, в городе?

– Спасибо, все живы-здоровы, – громко и отчетливо выговаривая слова, ответил отец.

– Ну а ты, малыш? Смотри-ка в какую дальнюю дорогу папа тебя взял.

Дедушка усадил Андерса к себе на колени и гладил по голове жилистой рукой. Андерс больше всего на свете любил сидеть у дедушки на коленях, он вглядывался в большое лицо, ощупывал куртку... Дедушка весь был удивительно крепкий и твердый.

Отец и дедушка долго говорили; медленно и громко, так что от стен гулко отдавались их голоса. Дедушке все хотелось знать. Разговаривали обо всем одинаково серьезно. Если речь заходила о чем-то радостном, то и об этом говорили серьезно и строго. Отец стал другой. Он сидел, сцепив пальцы, слегка Ссутулясь, и казался старше, совсем как дома по вечерам за Священным писанием. Картошка в котле уже сильно пахла, и от нее запотели окна.

Бабушка все сновала из кухни в комнату. Отдыхать она не умела и всегда выискивала себе работу. Но она ходила в носках и ступала совсем неслышно.

Вот подошла, попробовала картошку, нет, еще не готова.

– А ты бы, детка, пошел поел смородинки, – сказала она Андерсу.

Он встрепенулся, решил, что нечего ему тут сидеть со стариками, слез с дедушкиных колен и выскользнул наружу.

От пестроты сада заболели глаза, особенно от красно горевших пионов. Цветы доверчиво подставлялись шмелям, хлопотливым пчелам и прекрасным, гордым бабочкам, которые лишь чуть-чуть задевали их и улетали прочь, словно насытясь одним запахом. Андерс забрался в смородину. Под кустами лежала теплая, нежная земля, ее разгребли побывавшие тут куры, повырыли себе, что ли, ямок для яиц? И всюду валялись перья. Он выковырял и отбросил сухие перышки, сел на бугорок побольше, запустил руки в кусты и принялся есть. Гроздья густо облепили кусты. Одни покрупнее, но кислые оттого, что выросли в тени, а другие на солнышке, помельче и послаще, так что на любой вкус. Он выбирал тщательно и раздумчиво, когда сладкие приедались, рвал те, что покислей.

Его было не видно и не слышно. Да и кто бы его увидел? Никого ни в саду, ни на дороге. Тишина и покой. Только на лугу у реки вдруг замычит корова, да прожужжит над кустами муха. И все. Ни ветерка, клены вздремнули на солнышке, даже осины затихли, а ведь они вечно дрожат. Время от времени он раздвигал кусты и поглядывал из-за гроздей на синь неба или на стоячее, запнувшееся облачко.

И как раз когда он наелся смородины до отвала, на крыльцо вышла бабушка. Она вынесла картошку и шла задать корму свиньям. Она прислушивалась, приглядывалась, чтоб его найти, да какое там!

– Куда ты запропастился, баловник, – кричала она, – не хочешь со мной свиней кормить?

А он тихонько пробрался за кустами к калитке и там немного попугал бабушку. Если б было темно, она бы здорово напугалась, а так почти ничего не вышло. И они отправились на скотный.

Матка лежала в хлеву среди присосавшихся поросят. Когда она поднялась, с нее закапали нечистоты, и во все стороны раскатились поросята, но все свиное семейство радостно захрюкало. Она набросилась на еду и вобрала в себя все одним духом, поросята тоже засуетились, но им ничего не досталось. Бабушка с Андерсом пошли дальше, у них были еще дела. Почистить стойла за быками и стельной коровой. Сложить навоз. С навозом летом плохо, весь пропадает зазря на пастбищах. Всего-то на скотном его осталась маленькая лужица, и ее сушило солнце. Стельная корова тяжко заворочалась в стойле, мыча, поглядела на Андерса. Наверху, на насесте, отчаянно закудахтала курица.

– Видно, яйцо снесла, – сказала бабушка. – Поди-ка, Андерс, погляди!

И он стал взбираться вверх по лесенке.

Наверху он сначала замер в полутьме, которая так хорошо пахла сеном. Сено только что привезли и свалили как попало, и все пахло им. Тут было темно, но ничуть не страшно. Свет пробивался в оконце. Андерс подошел к нему, выглянул, потом высунул ноги, поболтал ногами. Яйцо он тотчас нашел, и сразу же увидел еще одно.

– Возьми для мамы, – сказала бабушка.

Хорошо ходить с бабушкой, хлопотать, помогать, а то и словом с ней перекинуться. Бабушка серьезная и все понимает, и она добрая, это сразу видно. В точности как мама. И когда с ней идешь, все так ясно видишь, что ничего уж не испугаешься.

Когда покончили с хлевом, уже пора было идти на выгон доить коров. Вечерело, хоть солнце и припекало еще. На лугу было сыро, пришлось разуться, и Андерс поскакал с кочки на кочку следом за бабушкиными большими ногами в грубых мозолях от деревянных башмаков. Коровы выходили им навстречу и доились покорно, но Андерс все же придерживал им хвосты, чтоб, отбиваясь от докучливых слепней, они не ударили бабушку.

Тут было замечательно, вдоль реки далеко-далеко открывался чудесный, хоть и бедненький, вид. Земля отдыхала, дворы бросали в реку длинные тени. Построек было мало, и все перемежались выгонами, лесистыми холмами, пашнями. Здесь, в ложбине, земля почти не поднималась над руслом, и среди травы, в колдобинках, стояла веселая от солнца вода. Настоящий летний день, такой последнему червяку и то на радость.

Когда возвращались домой с молоком, на востоке загромыхало и стало немного трудней дышать. Дядя, мамин брат, тот, кто вел здешнее хозяйство, как раз пришел из лесу с дровами и заводил в стойло быков. Приятная встреча. Дядя был еще не старый, светлый, голубоглазый, коренастого и сильного сложенья, тяжело работящий человек. Кожа на его ладони была тверда на ощупь, как кора, и у него не хватало пальца: когда-то неудачно выстрелил в честь новобрачных на свадьбе. Ему помогли распрячь быков, отвести в стойла. Дядя сегодня почти не разговаривал, устал, наверное, он и вздыхал глубоко, как вздыхают только после трудной и изнурившей работы.

Потом втроем пошли по саду. Снова громыхнул гром, и стало душно. Непонятно, откуда взялась эта духота в такой день. Отец с дедушкой сидели в зале, и все уже ждали ужина.

Старик развел огонь и поставил на него сковороду со свининой. Потом принес и расставил тарелки и все прочее. Дядя с отцом разговаривали. В кленах засвистел ветер, и тотчас в комнате стало темно. Бабушка поставила сковороду на стол, на две чурки. Свинина шипела и вкусно пахла. Дед встал, громко прочел застольную молитву, и все, будто придавленные тяжестью упавших на них слов, сели и в молчании принялись за еду.

Пока ели, никто не разговаривал. Бабушка села подальше, на другом конце стола, и то и дело вставала, бесшумно шла на кухню и так же бесшумно возвращалась. Вот молния осветила стол. Все вслушались, но раскат грома раздался не сразу.

– И огня не надо, – сказала бабушка.

– Это далеко, – ответил дядя и подложил себе еще свинины. Деревья снова качнуло, и опять все затихло, так что слышно стало каждый лист. Мальвы забились о стекла, и снова вспыхнуло окно. И сразу же новая вспышка.

– Я, пожалуй, поеду, – сказал отец. – Мне сегодня дежурить.

– Куда же в такую непогодь? – удивилась бабушка.

– Ничего не поделаешь. Как-нибудь доберусь. А вот Андерс пусть тут заночует, – решил он. – Утром мы приедем и тебя заберем.

Андерс не сразу понял, зачем им расставаться. Неужели ему спать тут, одному? Зачем? Ему домой хочется.

Но все решили, что о доме и думать нечего.

Отужинали, и отец распрощался. Он подходил по очереди к каждому, Андерс не спускал с него взгляда. Потом проводил его на крыльцо и там постоял, глядя ему вслед. В саду стало сумрачно и неуютно. Клены посерели, оттого что ветер перевернул им листья. Вот отец исчезает за взгорком. Вот совсем скрылся из глаз! А вдруг Андерсу больше его никогда не увидеть?

Тут яркая молния озарила все вокруг – выгоны, вересковые холмы, делянки – земля лежала серо и пусто, небо горело огнем.