Текст книги "Песни Билитис"
Автор книги: Пьер Феликс Луис
Жанр:
Эротика и секс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Я нашла ее, как сокровище, в поле под миртовым кустом, закутанную в желтый пеплос с голубой каймой.
«У меня нет подруги, – сказала она, – да и город находится в сорока стадиях отсюда. Я живу со старой вдовой матерью, что всегда печальна. И если ты не возражаешь, я последую за тобой.
Я последую за тобой до твоего дома, даже если он на другом конце острова, и я буду жить с тобой, пока ты не прогонишь меня».
Идем же. У меня нет ничего, кроме крошечной обнаженной Астарты, подвешенной на моем ожерелье. Мы положим их рядом, твою и мою, и одарим розами в награду за каждую ночь.
Маленькая Астарта, хранительница и покровительница Мназидики, вылепленная на Сампросе умелым гончаром. Она величиной с блоху и сделана из мягкой желтой глины.
Волосы ее ниспадают и обволакивают широкие плечи. Глаза с красивым разрезом и маленький рот. Ибо она – Самая – Влюбленная.
Своей десницей она обозначает дельту низа живота и вдоль паха, изрешеченную дырочками. Ибо она – Самая – Прекрасная.
Левой рукой она поддерживает тяжелые груди. Меж ее высокими бедрами выступает плодовитый живот. Ибо она – Мать – Всего – Сущего.
Она вошла и страстно, закрыв глаза, приникла к моим губам, и языки наши соединились. Никогда в жизни моей не было подобного поцелуя.
Она стояла предо мной, вся в любви и согласии. Одно из колен моих мало-помалу поднималось меж чресел ее горячих, что уступали, словно любовнику.
Рука же моя блуждала по тунике ее, пытаясь угадать обнаженность тела, что упругое волнообразно изгибалось, трепеща кожей.
Исступленным взором она указала на постель, но до свадьбы мы не имели права любить друг друга, а потому внезапно разжали объятья.
Утром был свадебный пир в доме Акалантис, что была избрана матерью. Мназидика была облачена в белое, я же – в мужскую тунику.
А затем в окружении двадцати женщин она одела свои праздничные одежды. Надушенная баккарисом, напудренная золотой пудрой, ее зябкая и нежная кожа призывала к прикосновениям.
В спальне, полной листьев, она ожидала меня как супруга. И я увезла ее в колеснице между мной и нимфагогом. Одна из ее грудей пылала в моей руке.
Свадебные песни пропеты, и флейты тоже пропели. Я подняла Мназидику, подхватив под плечи и колени, и так мы переступили порог, устланный розами.
Я оставлю постель, какой она оставила ее, разметанной и усталой, со смятыми простынями, чтобы отпечаток тела ее остался рядом со мной.
До завтра не стану я мыться, одеваться и причесываться из опасения стереть ее ласки.
Сегодня же не стану я есть ни утром, ни днем и не буду помадить губы и пудриться, чтобы сохранить ее поцелуи.
Я запру слуг и не открою дверь из страха, что дух ее улетит вместе с ветром.
Когда-то я была влюблена в мужскую красоту и воспоминания о мужских речах волновали меня.
Я даже помню, что вырезала одно имя на коже платана и что оставила часть туники своей на дороге, где проходил кое-кто.
Я вспоминаю, что была любима… О, Панникис, мое дитя, в чьих руках оставила я тебя?
Сегодня же и навеки лишь одна Мназидика обладает мной; я принесла ей в жертву счастье тех, кого покинула ради нее.
Мназидика, взяв меня за руку, повела за городские ворота, до клочка невозделанной земли, где стояла стела из мрамора. И она молвила: «Это – могила подруги матери моей».
Меня охватила сильная дрожь, и, не выпуская ее руки, склонила я голову на ее плечо, чтобы прочесть четыре стиха меж углублением фонтана и змеей:
«Не смерть увела меня, а нимфы фонтанов. Я покоюсь здесь, под легкой землей, с волосами, остриженными Ксанто, что единственная оплакала меня. И я не назову имени своего».
И долго стояли мы, не совершая жертвенного возлияния: ибо не знали, как вызвать неизвестную душу из толпы ада.
Чтобы Мназидике покровительствовали боги, я пожертвовала Афродите-Что-Любит-Улыбаться двух зайцев и двух голубок.
Арес я пожертвовала двух бойцовых петухов, а жуткой Гекате – двух собак, что выли под ножом.
И не без основания воззвала я к трем этим бессмертным: Мназидика носит на лике своем отражение их тройного благословения.
Губы ее красны, как медь; волосы отливают стальной голубизной, а глаза черны, словно серебро.
Твои ноги нежнее, нежели у аргентинки Тетис. Своими скрещенными руками ты соединяешь груди свои и ласкаешь их нежно, как тела двух прекрасных голубок.
Из-под волос твоих открываются влажные глаза, дрожащий рот и красные розы ушей. Но ничто, даже горячее дыхание поцелуя твоего, не остановит моего внимания.
Ибо в тайниках своего тела ты, любимая Мназидика, скрываешь пещеру нимф, ту, что воспел старик Гомер; место, где наяды прядут пурпурные нити.
Место, откуда истекают капля по капле неиссякаемые источники, откуда северные ворота выпускают мужчин, а южные – впускают бессмертных.
Робкой рукой распахивает она свою тунику и протягивает мне свои теплые и нежные груди так, как если бы предлагала богине пару живых горлиц.
«Люби их, – говорит она, – я их очень люблю! Это – мои дорогие дети. Я занимаюсь с ними, когда бываю одна. Я балую их и играю с ними.
Я окропляю их молоком. Я пудрю их цветами. Мои тонкие волосы, что вытирают их, им милы. Я ласкаю их, касаясь легко. Я укладываю их в шерстяную постель.
Поскольку у меня никогда не будет детей, будь их младенцем, любовь моя, и поскольку они так далеки от моего рта, поцелуй их за меня».
Я подарила ей куклу, восковую куклу с розовыми щеками. Руки ее прикреплены маленькими шпильками, а ноги складываются сами.
Когда мы вместе, она укладывает ее между нами, и это – наш ребенок. Вечерами она укачивает ее и кормит перед сном грудью.
Она соткала для нее три маленьких туники, и мы дарим ей украшения и цветы в день Афродиты.
Она заботится о ее целомудрии и не выпускает одну, особенно на солнце, чтобы та не превратилась в восковые капли.
Сожми нежно руки свои на мне, как пояс. О прикоснись, о прикоснись к коже моей! Так! Так! Ни вода, ни полуденный бриз не могут сравниться в нежности с дланями твоими.
Люби меня сегодня ночью, моя сестренка, сегодня – твоя очередь. Вспомни нежности, которым научила тебя я в минувшую ночь. И поскольку я устала, опустись молча предо мной на колени.
Твои губы опускаются на мои, волосы следуют за ними, как ласка – за поцелуем. Они скользят по левой груди моей и скрывают глаза.
Дай же мне руку твою. Она горяча! Сожми мою, не выпускай ее. Руки соединяют лучше ртов, и страсть их ни с чем не сравнима.
Я – игрушка для нее, лучшая, чем все мячи и куклы. Долго и молча, как ребенок, она забавляется каждым участком моего тела.
Она распускает мне волосы и вновь собирает их по прихоти своей: либо завязывает под подбородком, как платок, либо поднимает в шиньон или заплетает в косы.
Удивленно она разглядывает цвет моих ресниц, ямку локтя. Иногда же заставляет меня встать на колени и положить руки на простыни.
Тогда (и это – одна из игр) она скользит головкой вниз, имитируя дрожащего козленка, что сосет у брюха матери своей.
Под прозрачным льняным покрывалом мы скользим, она и я. Головы наши склонились, и лампа освещала ткань над нами.
Таким я увидела ее дорогое тело в таинственном свете. Мы были так близки, так свободны, так обнажены. «В одной рубашке», – говорила она.
Мы оставались под покрывалом, чтобы быть еще больше открытыми. И в душном воздухе постели два запаха женских подымались от двух естественных курильниц.
Никто в мире, даже лампа, не видел нас этой ночью. Кто из нас была любима, лишь она и я, мы можем это сказать. А мужчины, те вовсе не узнают об этом.
Она спит среди распущенных волос, руки запрокинуты за затылок. Снится ли ей что-нибудь? Рот ее приоткрыт, дыхание свободно.
Пером белого лебедя, не разбудив, я вытираю пот ее рук, лихорадку щек. Ее сомкнутые вежды, словно два голубых цветка.
Очень тихо я поднимаюсь: пойду зачерпнуть воды, подоить корову, взять огня у соседей. Я хочу быть завитой и одетой, когда она откроет свои глаза.
Сон, задержись меж прекрасных загнутых ресниц и продли ночь счастливым cновидением.
Я исцелую из конца в конец длинные черные крылья твоего затылка, о нежная птица, пойманная голубка, чье сердце стучит под моей рукой.
Я возьму твой рот в свой, как ребенок берет грудь матери. Дрожи! Поцелуй проникает глубоко и достаточен для любви.
Я пройдусь легким языком по рукам твоим, вкруг шеи и по чувствительным бедрам протяжной лаской ногтей.
Послушай, шумит в твоем ухе рокот моря… Мназидика! твой взгляд причиняет мне боль. Я заключу в поцелуй твои пылающие, словно губы, веки.
Люби меня, нет, без смеха флейт или вьющихся цветов, но сердцем и слезами, как люблю тебя я грудью своей и стонами.
Когда груди твои соприкасаются с моими, когда я чувствую сопряженность наших жизней, когда колени твои подымаются позади меня, тогда задыхающийся рот мой не может больше соединиться с твоим.
Обними меня, как обнимаю тебя я! Гляди, светильник умирает, мы падаем в ночь. Я сжимаю твое зыбкое тело в своих объятьях и слышу твой непрерывный стон…
Стенай! Стенай! Стенай! о, женщина! Эрос несет нам боль. В этой постели ты страдала бы меньше, рожая ребенка, чем от рождения любви.
Дрожащая, я взяла ее руку и с силой прижала к влажной коже груди своей. Качая головой, я шевелила губами без слов.
Мое сумасшедшее сердце, упругое и твердое, стучало в грудь, словно бился заключенный в бурдюк сатир. Она произнесла: «Сердце твое причиняет тебе боль».
«О, Мназидика, – ответила я, – сердце женщины не здесь. Это – всего лишь бедная птица, голубка, что хлопает слабыми крыльями. Сердце же женское ужасно.
Напоминающее миртовую ягоду, оно горит в красном пламени и омывается обильной пенной влагой. Я чувствую, куда укусила меня ненасытная Афродита».
Мы отдыхаем, глаза закрыты, вкруг нашего ложа – необъятная тишина. Неизреченная летняя ночь! Но та, что думает, будто я сплю, кладет свою горячую ладонь на мою.
Она шепчет: «Билитис, ты спишь?» Сердце мое трепещет, но, не отвечая, я дышу мирно, словно спящая. Тогда она продолжает:
«Поскольку ты не слышишь меня, – говорит она, – ах, как люблю я тебя!» И она повторяет имя мое, чуть касаясь меня кончиками дрожащих пальцев:
«Он мой, этот рот! только мой! Есть ли прекраснее в мире иной? Ах! Счастье мое! Мое счастье! Они мои, эти обнаженные руки, этот затылок и эти волосы!»
Она ушла, она далеко, но я вижу ее, поскольку в этой комнате все полно ею, все, все принадлежит ей, и я – тоже.
Эта постель еще тепла, здесь я давала волю губам своим. На этом изголовье лежала ее головка, опутанная волосами.
Этот бассейн, тот самый, где она омывалась. Этот гребень пронзал спутанный узел ее волос. Эти туфли принимали ее обнаженные ноги. Этот газ поддерживал ее груди.
Но то, до чего не осмеливаюсь я дотрагиваться, это – зеркало, в котором она разглядывала горячие синие пятна и где, возможно, живет еще отражение ее влажных губ.
Увы! когда я думаю о ней – горло мое пересыхает и голова падает, груди твердеют и причиняют мне боль. Я дрожу и плачу.
Если я вижу ее, сердце останавливается, руки дрожат, ноги леденеют, огненный румянец подымается к щекам, в висках отдает болью.
Прикасаясь к ней, я схожу с ума, руки напрягаются, колени слабеют. Я падаю пред ней и распластываюсь, как умирающая.
Все, о чем говорит она, меня ранит. Любовь ее – пытка. И прохожие слышат стоны мои…
Увы! Как можно звать ее «Любимой»?
Вот и ты! Распусти подвязки и пряжку, и тунику. Разденься до сандалий, до лент на ногах, до повязки на груди твоей.
Смой черноту бровей и помаду с губ. Яви белизну плеч твоих и развей волосы в воде.
Я хочу, чтобы была ты чистой, такой, как родилась ты в ногах оплодотворенной матери твоей и пред славным твоим отцом.
Такой целомудренной, что рука моя заставит тебя покраснеть до ушей, и одно слово мое, сказанное на ухо, сведет с ума глаза твои.
Зима сурова, Мназидика. Все застыло вокруг, кроме нашей постели. Подымись, пойдем со мной, я развела очаг из сухих корней и деревьев.
Мы согреемся, присев обнаженные, с волосами за спиной, выпьем из одного бокала молока и съедим медовые пирожные.
Как весело гудит пламя! Не слишком ли ты близко придвинулась к огню? Кожа твоя краснеет. Дай же мне поцеловать всюду, где огонь воспламенил тебя.
В пылающих головнях я разогрею железный прут. Угасшим углем я начертаю имя твое на стене.
Широкие глаза Мназидики, какой счастливой делаете вы меня, когда любовь питает и оживляет вас, наполняя слезами.
А какой сумасшедшей – когда вы поворачиваетесь, рассеянно следя за проходящими женщинами или вспоминаете о том, что мне не принадлежит.
Тогда щеки мои вваливаются, руки дрожат, и я страдаю… Мне кажется, что со всех сторон перед вами проходит моя жизнь.
Широкие глаза Мназидики, не переставайте смотреть на меня! Иначе я выколю вас, и вы не увидите ничего, кроме ужаса ночи.
Она просмеялась весь день и даже немного потешилась надо мной. Она отказалась подчиниться мне на глазах у нескольких иноземок.
Когда же мы возвратились к себе, я решила не разговаривать с ней. Она же бросилась мне на шею, промолвив: «Ты рассердилась?» Я сказала: «Ах, ты больше не прежняя, ты уже не та, что в первый день. Я не узнаю тебя более, Мназидика». Она ничего не ответила.
Но одела все те свои украшения, что долго не носила, и то же желтое платье с голубой каймой, как в день нашей встречи.
– Где ты была?
– У продавщицы цветов. Я купила прекрасные ирисы. Вот они. Я принесла их тебе.
– Так долго ты покупала четыре цветка?
– Продавщица задержала меня.
– Твои щеки бледны и глаза блестят.
– Это – дорожная усталость.
– Твои волосы влажны и спутаны.
– Это от жары и ветра, что их растрепал.
– Но пояс твой! Он перевязан! Я сама сделала узел слабее, чем этот.
– Настолько слабый, что он развязался. Проходящая рабыня его перевязала.
– А вот след на твоем платье.
– Это упала вода с цветов.
– Мназидика, душа моя, твои ирисы самые прекрасные в Митиленах.
– Я знаю это… Я знаю.
Для кого теперь красить губы? Для кого полировать ногти? Для кого душить волосы?
Для кого румянить груди, если они не прельщают ее более? Для кого омывать молоком руки, если никогда более они не обнимут ее?
Как смогу я заснуть? Как смогу спать? В этот вечер рука моя тщетно ищет в постели ее теплую руку.
Я не отваживаюсь более возвращаться к себе, в ужасную пустую комнату. Не решаюсь открывать дверь и глаза.
Это невозможно, невозможно! Я бросаюсь в слезах на колени. Я не в силах сдержать слез, что льются на это страшное письмо.
Знаешь ли ты, как это ужасно – утратить тебя вновь, навсегда, вторично, после той необъятной радости от надежды вновь обрести!
Выслушай меня, согласись увидеться со мной еще раз. Будь завтра на закате у двери твоего дома. Завтра или в другой день. Я приду взять тебя. Не отказывай мне в этом.
В последний раз, возможно, но… еще раз, еще лишь раз! Я умоляю тебя об этом, я кричу и знаю: от твоего ответа зависит моя жизнь.
Ты очень завидовала нам, Жиринно, пылкая дева. Что это за букеты подвешивала ты на дверной молоток? Ты ожидала, когда мы пройдем, и шла следом по улицам.
Теперь ты, согласно твоим желаниям, распростерлась на любимом месте, с головой на подушке, что хранит другой женский запах. Ты крупнее ее, твое чужое тело меня удивляет.
Смотри, я уступила тебе наконец. Да, это – я. И ты можешь играть моей грудью, ласкать мой живот и отворять мои колени. Мое тело, все целиком, отдано твоим неутомимым поцелуям. Увы!
Ах! Жиринно! Глаза мои полнятся слезами любви! Вытри их волосами, не целуй их, дорогая, и прижми меня ближе, еще ближе, чтобы укротить мою дрожь.
Не помышляй, что я полюбила тебя. Я просто съела тебя, как фигу, я выпила тебя, как обжигающую влагу, и я обвила себя тобой, словно поясом.
Меня забавляла твоя плоть, короткие волосы, крошечные груди на худом теле и черные соски, словно два маленьких финика.
Как необходимы вода и фрукты – необходима и женщина. Но я уже не знаю более имени твоего, да и тебя, что прошла сквозь руки мои, словно тень той, другой, обожаемой.
Меж нашими телами пребывала мечта. Я прижимала тебя к себе, как к ране, и я кричала:
«Мназидика, Мназидика!»
– Что тебе надо, старуха?
– Утешить тебя.
– Напрасный труд.
– Мне сказали, что после разрыва ты переходишь от одной к другой, не находя забвения и покоя. Я пришла предложить тебе кое-кого.
– Говори.
– Это – юная рабыня из Сарда. Нет ей равных в мире, поскольку она – одновременно и мужчина, и женщина, несмотря на то что грудь ее, длинные волосы и чистый голос вводят в заблуждение.
– Возраст?
– Шестнадцать.
– Рост?
– Высокий. Она никого не знает здесь, кроме Псаффы, что без ума от нее и хочет купить за двадцать мин. Если же ты берешь ее, она – твоя.
– А что мне с ней делать? Вот уже двадцать две ночи, как я пытаюсь забыться. Ладно, возьму и эту тоже, но предупреди бедняжку, чтобы не пугалась, если я стану рыдать в ее объятьях.
Я помню (и в какой только день и час не стоит она у меня перед глазами!), я помню ее манеру подымать волосы слабыми и бледными пальцами.
Я помню ночь, что она провела, играя моей грудью, так нежно, что радость меня разбудила, а назавтра на лице ее был красный бугорок.
Я вижу ее, вижу ее протянутую руку с чашкой молока и улыбчивый взгляд. Вижу ее пудрящейся и причесывающейся, открывающей большие глаза перед зеркалом и трогающей помаду губ.
И особенно (настолько мое отчаяние мучительно) все, что я знаю, мгновение за мгновением: как она слабеет в объятьях, что спрашивает, и все, что дает…
Спойте со мной мою погребальную песню, митиленские музы, спойте!
Земля темна, как траурные одежды, и желтые деревья трепещут, словно остриженные волосы.
Герайос! Грустный и нежный месяц! Листья падают медленно, словно снег; светлое солнце пронзает лес… Я ничего более не слышу, лишь тишину.
Вот несут к могиле Питаккоса, обремененного годами. Многие из тех, кого я знала, умерли. А те, что живы, для меня тоже не существуют.
Это – десятая осень, чью смерть я зрю на этой равнине. Настало время исчезнуть и для меня. Плачьте со мной, митиленские музы, плачьте в следы моих ног.
Что нужно тебе? Скажи. Хочешь, я продам свои драгоценности и найму услужливую рабыню, чтобы она следила твои желания по глазам и жажду – по губам?
Если запах молока наших коз тебе невыносим, я найму для тебя кормилицу с набухшими сосцами, которая будет тебя к ним прикладывать по утрам, словно младенца.
Если постель моя груба для тебя, я скуплю все нежнейшие подушки, все шелковые покрывала и пуховые одеяла у амафузских купцов.
Только сердце твое должно принадлежать мне одной, а если доведется нам спать на голой земле, то пусть эта земля покажется тебе нежнее, чем теплая чужая постель.
Эпиграммы острова Кипр
Гимн АстартеНетленное существо, неистощимая мать, первой родившаяся, порожденная сама собой и сама собой задуманная, происшедшая из себя самой, кто соединит тебя с тобой, Астарта!
О, вечно плодородная, о, девственница и кормилица всего, целомудренная и сладострастная, чистая и ищущая наслаждений, ночная, неизреченная, нежная, пышущая пламенем, пена моря!
Ты, что тайно милуешь приговоренного; ты, единственная; ты, что любишь; ты, что внушаешь желание множеству рас животных и соединяешь их в лесах в любовном экстазе!
О, Астарта, неотразимая, выслушай меня, возьми меня, обладай мной, о, Луна! И тринадцать раз, всякий год, вырви из чрева моего кровь для жертвенного возлияния.
Черные массы деревьев колышутся лишь на склонах гор. Звезды заполняют огромное небо. Воздух, теплый, как человеческое дыхание, ласкает мои глаза и щеки.
О, ночь, порождающая богов! Как нежна ты на устах моих! Как тепла в волосах! Как ты входишь в меня в этот вечер и как я чувствую себя переполненной твоею весной!
Распускающиеся цветы рождаются из меня. Дуновение ветра – мое дыхание. Струящийся аромат – мое желание. Все звезды – в глазах моих.
Твой голос – не шум ли он моря, не тишина ли равнин? Твой голос. Я не понимаю его, он пронзает меня с ног до головы, а слезы мои омывают ладони.
Сквозь леса, что властвуют над морем, менады рвутся вперед. Со смуглыми грудями, потрясающие фаллосом из сикоморы, вымазанным киноварью.
В венках из виноградных листьев, они бегут и кричат, и скачут. Гремучие змеи бьются в их руках, и тирсы рвут гремящие барабаны.
Волосы влажны, ноги проворны, потные щеки, смятые груди, пена у губ. О, Дионис! они предлагают тебе в награду ту же любовь, что ты обрушил на них!
Морской ветер вздымает к небу красные волосы Гелиоса, завивая их, словно яростное пламя белого воскового факела.
