Текст книги "Забытый"

Автор книги: Пьер Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

По ту сторону дороги был пруд, затененный цветущими деревьями; к нему вела усыпанная песком дорожка; зеленые лужайки раскинулись по берегам. Под деревьями шесть человек, из них одна женщина, завтракали, весело болтая и смеясь. Они пили шампанское. То, что я принял за выстрел, было хлопаньем пробок.

Маленькая компания пела и хохотала. Семейный праздник, вероятно… очень мило…

В эту минуту случилось то, что решило мою судьбу. Микет было скучно. Она, должно быть, не совсем понимала, что я делаю в своей канаве. Словом, она заржала.

Нельзя сказать, чтобы ржание Микет произвело особое впечатление на собравшихся. Но тем не менее один из них поднялся и направился в нашу сторону. Колебаться было нечего. Я встал на ноги и выбрался из канавы.

Увидев меня, подходивший мужчина издал возглас удивления и обратился ко мне на совершенно мне незнакомом языке.

Мой внешний вид, надо думать, его не удовлетворил. Он обернулся к своим собеседникам и усиленно замахал руками. Два человека из четырех отделились от группы и направились к нам.

Как и первый, это были молодые люди лет около тридцати. Одеты они были различно. На самом высоком, том, который окликнул меня, был костюм вроде костюмов тех татарских наездников, что взволновали меня третьего дня вечером. Но, судя по дорогой материи, тонкой отделке шлема с насечками из серебра, драгоценным камням, украшавшим ручки револьверов и рукоятки кинжалов, торчавших за поясом, – он был начальником.

На двух других, ростом поменьше, были плоские фуражки с короткими козырьками и форма, напоминающая форму русских пехотных офицеров.

Моя форма, видимо, очень их заинтересовала. Указывая на меня, они обменивались между собой фразами, быстро сыпали словами горлового оттенка. Я ничего не понимал во всей этой сцене. И, что вполне естественно, хотел поскорее узнать, какая участь меня ожидает. Они продолжали бы, вероятно, ссориться до бесконечности, если бы с лужайки не донесся вдруг звонкий голос.

– Однако! Вы очень любезны, нечего сказать. Все бутылки пусты, а пробочник унес с собой Николай Баранович. О – э! Николай Баранович!

– Француженка, – пробормотал я.

– Как! – воскликнул тот, кого звали Николай Баранович. – Вы – француз и не заявляете об этом!

– Я поспешил бы довести до вашего сведения эту подробность, месье, – вежливо ответил я, – если бы я мог угадать, что вы говорите на моем родном языке.

Николай Баранович отвернулся к высокому татарину, с драгоценными камнями.

– Что вы на это скажете, Жерис-хан?

Я послал свою самую любезную улыбку этому человеку, «хану», как Феофар из «Михаила Строгова».

– Я скажу, – процедил пренебрежительно Жерис-хан, – что раз товарищ – француз, то он наш пленник.

– Ваш пленник, господа? – осведомился я самым сладеньким тоном. – Могу я узнать…

– Это очень просто, – отвечал третий, до сих пор молчавший. – Вы – французский солдат. А Республика Оссиплури – воюет с Францией. Значит, вы наш пленник.

– Значит, вы, господа, если я правильно понял ваш силлогизм…

– Солдаты Республики Оссиплури… да, месье…

– А Республика Оссиплури воюет с Францией?

– Да, месье, – с 17 марта 1918 года.

– Но, господа, это для меня совершенно ново.

Все трое пожали плечами. Этот жест обозначал, что они не считают себя ответственными за отсутствие связи и контакта между дипломатией Франции и ее армией.

– Что вы здесь делаете? – спросил Николай Баранович.

Я собирался ответить. Но дама у пруда снова подняла крик, и мне пришлось замолчать. Она подошла к самому краю дороги и, по-видимому, страшно негодовала.

– Николай, Жерис, Мишель, – вернетесь вы или нет? По крайней мере, отдайте пробочник.

– Идем, – заявил Николай Баранович.

Он сделал мне знак следовать за ними. Я повиновался. Микет покорно замыкала шествие.

– Месье – француз? – спросила молодая женщина, протягивая мне руку.

– Познакомьте нас, Жерис. Где это вы воспитывались? Жерис-хан мрачно покачал головой.

– Представления отменены, – сказал он. Молодая женщина топнула ногой.

– В таком случае я возьму это на себя, – решила она. Она была прелестна в прекрасного покроя белом суконном костюме tailleur. Очень пышные белокурые волосы выбивались из-под газового шарфа, завязанного сбоку узлом. Глаза у нее были голубые, губы – розовые, как лепестки сирени.

– Вы не откажетесь выпить бокал шампанского, месье?

Мы чокнулись. Она была божественна, потягивая маленькими глотками драгоценную влагу Ай, в которой, по красивому выражению Альфреда де Виньи, «сверкают лучи счастья».

– Товарищ Жерис-хан, – начала она, – военный министр Республики Оссиплури.

Я поклонился татарину с каменьями.

– Товарищ Николай Баранович, первый генералиссимус армии Оссиплури.

Я снова поклонился.

– Товарищ Мишель Ворагин, второй адмиралиссимус флота Оссиплури.

Я поклонился третьему молодому человеку, одному из тех, что вытащили меня из канавы. I

Она повернулась тогда к важному старику, одетому согласи^ самым строгим правилам фешенебельных парижских клубов: тем4 но-серый сюртук с широкими муаровыми отворотами, модные брюки, рыжие гетры, монокль.

– Товарищ маркиз де Лашом-Аржантон, член парижской Академии моральных и политических наук, министр по заселению, наш соотечественник.

С бокалом шампанского в руках товарищ Лашом-Аржантон церемонно поклонился.

– Товарищ Азим Электропулос – министр военных рынков и народного просвещения.

Я поклонился шестому гостю, тонкому и улыбающемуся, с большой разноцветной розеткой в петлице. Прелестная женщина наконец представилась и сама:

– А я – товарищ Лили Ториньи, министр пропаганды и искусств, директор театра Folies в Мараканде.

Я низко склонился. Пришло время ответить на любезность, назвав себя.

– Товарищ Этьен Пендер, – заявил я громким голосом. – Подполковник 14-го полка французских конных стрелков.

Товарищ Лашом-Аржантон многозначительно поднял палец.

– Сен-Сир или Сомюр? – спросил он.

– Лучше шампанского, если позволите, – ответил я.

И все рассмеялись удачной шутке. Я покорил свою аудиторию.

Завтрак на траве тянулся добрых два часа. Мы пили и ели превкусные вещи, вещи, которые можно встретить разве в специальных прейскурантах крупных гастрономических фирм: водку, икру, какие-то особенные яйца, раскольниковых-форелей, копченых и начиненных вареньем из черники.

Моя прелестная соотечественница, очевидно, чувствовала ко мне расположение. Она непрестанно подливала мне шампанское и так непринужденно шептала мне на ухо, что товарищи Лашом-Аржантон и Жерис-хан закусывали удила.

– Сегодня у нас в Folies идет пьеса месье Поля Клоделя – «Златоглав». Я надеюсь, вы доставите мне удовольствие и зайдете между «вторым» и «третьим» ко мне в уборную выкурить папироску?

– Товарищ Лили, – заявил строгим тоном Жерис-хан, – вы забываете, что товарищ – военнопленный.

– А что из того? – вопросила директорша.

– Он не может быть оставлен на свободе в Мараканде, – пояснил Мишель Ворагин.

– В самом деле? – протянула Лили Ториньи, и краска гнева залила ее хорошенькое личико.

– Нужен приказ от кого вы знаете.

– Кого я знаю! Кого я знаю! Я имею право голоса в совете министров, полагаю. А если меня рассердят, я скажусь больной по возвращении – пусть вечером представление «Златоглава» будет отменено, завтра вспыхнет революция, вы это знаете не хуже меня.

Министры задумчиво понурили головы. Право, у меня был хороший защитник.

Раздался стук мотора. Роскошный автомобиль заворачивал на дороге.

– Мустафа точен, – заметил Азим Электропулос.

Мустафа – шофер-татарин в остроконечной каске, к которой приделаны предохранительные очки. В жизни моей не видал шофера в таком курьезном наряде.

– Садитесь со мной, – предложила Лили Ториньи. – Мы возвращаемся в Мараканду.

– Но в автомобиле всего шесть мест, – заметил Мишель Ворагин.

– А моя кобыла? – сказал я. – Я очень люблю свою лошадку и ни за что ее не брошу.

Маркиз Лашом-Аржантон вывел нас из затруднения.

– Все прекрасно разрешается, – заявил он. – Пусть месье займет мое место в автомобиле. Я поеду верхом. Это напомнит мне аллею Акаций.

Он вскочил в седло и собрал поводья. Вид у него был шикарный.

Мустафа взялся за руль. Мы уселись по местам. Но автомобиль не трогался. Жерис-хан с нетерпением поглядывал на часы, вделанные в браслет у него на руке.

– Чего мы ждем? – спросил я свою соседку.

– Татарского конвоя, – сказала она. – Нам нельзя вернуться в Мараканду без конвоя. Народ любит торжественность.

Тут прискакал в карьер конвой – те самые татары, которые так встревожили меня три дня тому назад. Сколько с тех пор воды утекло!

Я благодарно пожал маленькую ручку Лили, случайно оказавшуюся в моей руке.

Начальник конвоя, зная, что он опоздал, испуганно поглядывал, ожидая приказаний.

– Пятнадцать дней ареста, – сказал ему Николай Баранович, – а теперь – вперед!

Меньше чем через час мы въезжали в Мараканду, приветствуемые кликами народа. Есть свои хорошие стороны в таком образе правления, и даже очень хорошие.

Автомобиль развез своих пассажиров по разным частям города, подробное описание которого я дам позже. Когда рассказ возбуждает интерес, неосмотрительно прерывать его отступлениями.

Лили Ториньи на прощанье еще крепче пожала мне руку.

– Не забудьте. Вечером. У меня в уборной. Между «вторым» и «третьим».

– Разумеется, чего же лучше?..

Я остался вдвоем с Мишелем Ворагиным. Мы вошли с ним в большое здание, кишевшее военными обоих полов.

Мишель Ворагин поручил меня какому-то офицеру-администратору, увешанному орденами.

– Позаботьтесь о товарище, не спуская с него глаз. Я скоро вернусь за ним. Перед заседанием. Сообщите кому вы знаете.

Меня отвели в огромную комнату, где пишущие машинки производили трескотню, что твои митральезы.

Мне поручили, пока за мной придут, оттиснуть на шапирографе в пятидесяти экземплярах одну из песен Беранже, которую я предварительно «отстучал», – для школьного праздника.

Часов около пяти в комнату вошел Ворагин. Увидя, как я потею над своим шапирографом, он в негодовании воскликнул:

– Да вы с ума сошли! Товарищ – полковник…

Офицер-администратор сильно покраснел и рассыпался в извинениях.

– Идите за мной, – сказал мне Ворагин. Роскошными коридорами, где в две шеренги стояли солдаты-татары с ружьями на караул, он провел меня к дверям, завешанным бархатной портьерой, и приподнял портьеру.

Мы вошли в зал заседаний.

Зал, обставленный слишком, на мой вкус, по Луи-Филипповски, был сам по себе очень просторен и красив. Мне прежде всего бросились в глаза стоящие друг против друга – налево, никем не занятый трон, направо – несгораемый шкаф, пустой или полный – этого я пока сказать не мог.

Члены Собрания вежливо приподнялись, когда мы вошли. Потом все опустились по местам.

– Товарищи, – объявил Жерис-хан. – Заседание открыто.

Было часов пять, когда началось заседание. Закончилось оно в половине седьмого. Не вдаваясь в технические подробности, для которых читатель, вероятно, не подготовлен, я тем не менее считаю нужным в собственных интересах кое на чем остановиться.

Азим Электропулос, министр финансов, представил Отчет о расходах правительства Оссиплури за последние месяцы. Я нашел его доклад вполне ясным, даже чересчур ясным. Если припомните, я специалист по счетоводной части и могу утверждать, что всегда, когда денежные отчеты так блестящи, это значит, что к ним приложили руку. Не знаю – достаточно ли понятно я выражаюсь.

Оратора сменил товарищ маркиз Лашом-Аржантон. Потом наступила очередь Николая Барановича. Наконец поднялся Жерис-хан, и я понял, что сейчас будет идти речь обо мне. Воцарилась глубокая тишина.

– Товарищи, – сказал он. – Мне незачем сообщать вам, при каких условиях полковник Этьен Пендер, здесь присутствующий, был захвачен в плен. Мне поручено кем вы знаете учинить ему допрос. Затем собранию придется вынести постановление. Полковник Пендер, благоволите встать.

Я повиновался и воспользовался случаем, чтобы грациозным и непринужденным поклоном приветствовать собрание.

– Как велики силы французов, направленные против Республики Оссиплури? – спросил Жерис-хан.

– Дивизий пятнадцать, – отвечал я.

– Пятнадцать дивизий! – вырвалось у Жерис-хана. Мой ответ поверг, по-видимому, собрание в величайшее смущение.

– А сколько человек числится у вас в дивизии?

– Около двенадцати тысяч.

– Значит, к Мараканде в данный момент приближается армия, по меньшей мере, в сто восемьдесят тысяч человек?

– По меньшей мере. И я не упомянул еще о танках, аэропланах и прочих аксессуарах.

Царила гробовая тишина.

– Я считаю необходимым заявить товарищам, – с чувством собственного достоинства произнес маркиз Лашом-Аржантон, – что в этом деле Франция, моя родина, наша родина, полковник Пендер, вела себя попросту гнусно.

– Слова, слова, – грубо оборвал Жерис-хан и, подумав, добавил:

– Товарищ Баранович?

– Товарищ Жерис-хан?

– Какова наличность наших войск?

– Три тысячи человек регулярной армии.

– Немного, – любезно заметил я. – Очевидно, если качество…

– Замолчите, – сказал Жерис-хан и, обращаясь по-прежнему к Николаю Барановичу: – Можно было бы пополнить армию запасными…

Николай Баранович сделал гримасу.

– Они ненадежны, – проговорил он. – Притом не забудьте, вы предоставили им избирательные права, а через две недели – выборы. Я предвижу, что выборы закончатся удачей для правительства.

– Не время думать сейчас о всеобщих выборах, – сказа; Жерис-хан. – Через две недели Мараканда будет занята французами.

– Положение безвыходное, – заявил Мишель Ворагин.

– Возможно, что и нет, – вставил Азим Электропулос ее сладенькой улыбочкой.

И обратился ко мне:

– Товарищ Этьен Пендер, можете ли вы сказать Собранию, сколько дней пути отделяют от нас французскую армию.

– Дней пять, по крайней мере, – отвечал я. – Я уже имел честь сообщить этим господам, что, отправившись на разведку четыре дня тому назад, я продвигался вперед очень быстро, гораздо быстрее, чем могут двигаться войска с артиллерией и фургонами. Помимо того, я должен поставить вас в известность, что командующий армией, генерал Франше д'Эспрэ, о котором все вы, наверное, слыхали, выразил намерение ждать меня в течение восьми дней, прежде чем двинуться дальше. «Но ни одним днем больше, – добавил он, сердито ворочая глазами. – Пендер, старый друг, если через восемь дней ты не вернешься, я буду знать, что ты погиб от рукинеприятеля, чуждого чувству чести. Я тотчас выступлю со своими ста восемью – десятью тысячами человек. И горе, четырежды горе тем, Пендер, у кого ты будешь на совести». Я забыл сказать, что в интимной обстановке генерал говорит мне «ты».

– Это доказывает, – любезно заметил Азим Электропулос, – что генерал Франше д'Эспрэ умеет выбирать людей, достойных его дружбы.

«Так, так, – подумал я, – дело идет как будто недурно».

Азим Электропулос поднялся и шепотом говорил с Жерис-ханом.

Мрачные глаза татарина с каменьями вдруг засветились огнем.

– Товарищ Этьен Пендер, – сказал он, – не можете ли вы временно оставить нас?

Один татарин отвел меня в маленький будуар, подле залы собраний.

Надо сказать, будуар был убран очень мило, и я охотно провел бы в нем все время, какое мне еще осталось прослужить.

Через десять минут меня снова привели в зал собраний. Я слишком хорошо знаю людей, чтобы мог не заметить с первого же взгляда перемены в настроении оссиплурских министров. В глазах у них вместо подавленности светилась надежда. И сверх того, а для меня это было особенно важно, все, по-видимому, были одушевлены самыми милыми чувствами по моему адресу. Товарищ Лашом-Аржантон напевал, Жерис-хан, предложив мне сесть, угостил меня сигарой из массивного золотого портсигара, стоимостью в десяти– или двенадцатикратную премию за вторичное поступление на военную службу унтер-офицера колониальных войск.

«Крошка Этьен, – сказал я себе. – Есть новенькое – и недурное – для твоего матрикула. Постарайся не испортить дела».

Я невозмутимо зажег сигару, предварительно хорошенько помяв ее двумя пальцами – большим и указательным.

Жерис-хан заговорил:

– Вы нам сказали, полковник, что французская армия в пяти днях ходьбы от Мараканды, не правда ли? Обратите внимание, что мы были скромны и не требовали более точных сведений относительно ее местонахождения.

– Я бы их вам и не сообщил, – гордо отвечал я. – Я – французский солдат.

– Браво! – поддержал меня товарищ Лашом-Аржантон.

– Мы вас не спрашивали, – почти униженно продолжал Жерис-хан, – и спрашивать не станем. Мы ждем от вас совершенно другого рода услуги.

– Говорите! – заявил я. – А я уж решу – совместима ли эта услуга с моей честью солдата.

– В этом можете не сомневаться, – сказал Жерис-хан.

– Я вас слушаю.

Заговорил военный министр республики Оссиплури.

– Сегодня – среда. Генерал Франше д'Эспрэ выступит из лагеря только в воскресенье, если к тому времени вы не вернетесь.

– Совершенно верно.

– Так вот! Мы предоставим в ваше распоряжение прекрасный автомобиль, который в самый короткий срок доставит вас к вашим. В наших интересах, чтобы вы не опоздали.

– Безусловно…

– Но за это…

– Но за это…

– За это мы надеемся, что вы воспользуетесь исключительным положением, которое вы занимаете при генерале Франше д'Эспрэ, чтобы…

Я поднял руку.

– Остановитесь, – сказал я, – ни слова больше. Видно, вы не знаете ни меня, ни генерала.

– Но, дорогой месье Пендер, – вмешался товарищ Лашом-Аржантон. – Даю вам слово, что вы неправильно поняли товарища Жерис-хана.

– А в чем же дело в таком случае?

– Я только что хотел вам объяснить, когда вы прервали меня, – снова заговорил военный министр, видимо начинавший нервничать.

– Говорите же.

– Итак, дорогой полковник, речь идет о том, чтобы вы, вернувшись к генералу Франше д'Эспрэ, энергично постарались бы отговорить его…

– Простите, что я перебью вас еще раз. Но скажите, какие я выставлю мотивы?

– То, что овладеть Маракандой очень трудно. Я выпустил клуб дыма.

– Вы только что при мне сознались, что вам невозможно выставить и двадцати тысяч человек…

Жерис-хан закусил губу.

– Патриотизм оссиплурийцев…

– Его я не отрицаю. Но думаете ли вы, что этого достаточно, чтобы уравнять силы, между которыми в данный момент такое громадное несоответствие?

– Существуют же, наконец, веления гуманности, морали, которые…

– О, на этой почве, мой милый господин, – сказал я, – мы с вами не столкуемся. Я – всего только солдат. Я исполняю приказания. Мне нечего разбираться в мотивах, руководящих теми, кто эти приказания дает. Вы только что упомянули о патриотизме. Я не допускаю патриотизма условного.

– Браво! – вырвалось у товарища Лашом-Аржантона. Жерис-хан бросил на старика взгляд, от которого тому, должно быть, захотелось сквозь землю провалиться.

– Итак, вы отказываетесь? – переспросил он меня, и в тоне послышалась угроза.

Со своей стороны, я испугался, что зашел слишком далеко. К счастью, тут в разговор вмешался Азим Электропулос.

– Товарищ Жерис-хан, – начал он своим льстивым голоском, – товарищ Жерис-хан, дорогой полковник, успел ознакомить вас лишь с одной стороной вопроса – военной. Есть и другие стороны. Обязательства всегда взаимны. Мы не милости ждем, дорогой полковник, от его сиятельства генерала Франше д'Эспрэ, а хотим вступить с ним, через вас, в соглашение.

– Это меняет дело, – отвечал я. – В таком случае я охотно возьму на себя роль, которую вы мне поручаете. Каковы ваши предложения?

– Мы просим вас предоставить нам эту ночь, чтобы сформулировать их, – заявил Азим Электропулос, обменявшись взглядом с другими членами собрания.

– Это вполне правильно, – согласился я. – Но могу ли я, в свою очередь, задать вам вопрос?

– Говорите.

– Каких гарантий потребуете вы от меня?

– Ваше честное слово, что так или иначе вы вернетесь, как военнопленный.

– Даю вам его, – царски-великодушно обещал я.

– Товарищи, – объявил Жерис-хан. – Заседание закрыто. Следующее состоится завтра, в одиннадцать часов, и на нем полковнику Пендеру будут сообщены предложения правительства Оссиплури.

Он собирал свои бумаги.

– Я немедленно отправлюсь, – продолжал он, – к кому вы знаете, представить на утверждение, согласно нашей конституции, только что единогласно принятые нами постановления.

Как вы могли заметить, мне уже несколько раз пришлось слышать эту таинственную формулу – кого вы знаете. Я только что собрался задать вопрос, который помог бы мне

разъяснить эту тайну, как с удивлением заметил, что все члены собрания, в том числе товарищ Лашом-Аржантон и даже Азим Электропулос, вытянулись в струнку. В зал входил высокий татарин в белой атласной одежде, шитой золотом. Жерис-хан сделал недовольное движение.

Он вскрыл пакет, который подал ему татарин на серебряном подносике. Глаза у него сверкнули. Он смял письмо.

– Передай кому ты знаешь, – сухо сказал он, – что полковник Пендер сочтет за удовольствие явиться сегодня вечером по приглашению.

Татарин отвесил поклон и направился к выходу.

В эту минуту я сделал то, что и сейчас представляется мне безумным.

Но мне вскружили голову мои успехи в дипломатии, и я в самом деле не знал никаких сомнений и опасений.

– Pardon, – сказал я. – Разрешите два слова. И, обращаясь к татарину:

– Погодите-ка, молодой человек. Я повернулся к Жерис-хану:

– Во Франции люди из общества принимают приглашена только при двух условиях: если им известно, к чему это приглашение их обязывает, и если им знакомо лицо, приглашающее их.

– Bravo! – негромко воскликнул товарищ Лашом-Аржантон.

Жерис-хан сделал гримасу, которая должна была изображать улыбку.

– Я удовлетворю ваше желание, господин полковник. Вы приглашены сегодня в девять часов вечера на обед к олигарх; Оссиплури. Это честь, которая…

– Позвольте, позвольте. Вы сказали: олигарху Оссиплури.. Я перестаю понимать. Олигархия – это правление не многих, если память не изменяет мне. Как же может бьт в таком случае один олигарх? Я не люблю, когда меня мороча баснями, господа.

И я выпрямился во весь свой рост. Жерис-хан, видимо, достиг предела терпения.

– Надеюсь, мы не станем обсуждать здесь оссиплурийскун конституцию, – сказал он. – Будем держаться факта: в Оссиплури есть олигарх. Олигарх Оссиплури – высшая власть в стране. Олигарх Оссиплури приглашает на обед военнопленного.

– Еще раз прошу прощения: не военнопленного, а – в последние десять минут – полномочного делегата, – возразил я с чувством собственного достоинства, которое росло с каждой минутой.

– Если хотите, – согласился Жерис-хан, позеленев от злости, – слова ничего не меняют.

Я направился к татарину в белом атласе. Вид у меня, очевидно, был самый внушительный, так как он простерся ниц.

– Молодой человек, – сказал я ему, – ты передашь тому, кто послал тебя, что полковник Этьен Пендер сочтет за удовольствие явиться к нему в полночь, ни минутой раньше, ни минутой позже. Иди и да сохранит тебя бог, которому ты молишься.

Татарин поклонился еще раз и вышел. В зале – общее смущение и изумление. Азим Электропулос – и тот окаменел.

– Вы с ума сошли! – прошептал он. Я подошел к Жерис-хану.

– Товарищ, – сказал я ему, – вы только что взяли с меня честное слово. Что бы вы сказали, если бы я на ваших глазах изменил своему слову?

– Не понимаю.

– Огорчен за вас или за вашу память. Так я напомню вам, что сегодня днем я дал слово мадемуазель Лили Ториньи, что буду у нее в уборной в театре Folies, между вторым и третьим актом «Златоглава». Я явлюсь на свиданье пунктуально. А затем, в полночь, предоставлю себя в распоряжение олигарха Оссиплури.

В моих манерах, когда я произносил эти слова, было столько величия, что члены Собрания понурили головы.

Я подошел к товарищу Лашом-Аржантону и фамильярно продел руку под руку старика.

– А пока что, дорогой маркиз, я рассчитываю, что вы познакомите меня с увеселительными местами Мараканды, города, который я вообще жажду получше узнать. Господа, кто любит нас – следует за нами. Обедать! Обедать!

Мы превосходно пообедали в одном из лучших ресторанов Мараканды, – маркиз Лашом-Аржантон, Азим Электропулос, Мишель Ворагин и я.

Жерис-хан, видимо, недовольный мной, отказался принять участие и увлек с собой слабохарактерного Николая Барановича. Мы были вознаграждены с лихвой за их отсутствие обществом Двух милых молодых женщин, имена которых я никогда не забуду: одну из них, высокую, хрупкую, одетую в черный атлас, звали Настасьей Филипповной, другую – более полную, в светло-зеленом, красиво ее облегающем платье, – Аглаей Епанчиной. Я блистал, как никогда. Я был возбужден необычайными происшествиями этого дня, водкой и – отчего не со знаться? – перспективой увидеть вскоре, в полном ее блеске ту, которую я в тайниках моего сердца называл моей Башней из Слоновой Кости, моим Домом Золота, моим Ковчегом Завета, – мою дорогую Лили Ториньи, одним словом. Ах! как далека была от меня в эту минуту бедная маленькая служащая почтовой конторы в Бенежаке! Как побледнел и изгладился ее образ! Пусть мужчина, не виновный в более крупной измене, – первым бросит в меня камень! В половине девятого маркиз поднялся.

– Спектакль начнется через четверть часа, Этьен, – сказал он, олицетворяя собою долг.

– Мы следуем за вами, Медерик. – отвечал я. По освещенным a giorno улицам мы вышли на площадь, на которой возвышается театр Folies. Казалось, народ весь празднует. Ах! Какое прекрасное зрелище представляет собой народ, свободно отбросивший все социальные предрассудки, не знающий другой цели, кроме удовольствия, – единственно ради чего стоит жить.

Просунув одну руку под левую руку Медерика, другую – под правую руку Аглаи, я рассказывал им, как 4 сентября 1914 года я первый известил генерала Франше д'Эспрэ о приказе, подписанном Жоффром и назначавшем его командующим 5-й армии, вместо генерала Ланрезака.

– Это было в Провэн; на небольшой площади, в том именно доме, который описал Бальзак в своей книге «Пьеретт, холостяки» – знаете? – «Генерал, – сказал я, – надо им показать». Он расцеловал меня. «Храбрый Этьен, мы им покажем». И с этими словами приколол мне на грудь крест Почетного Легиона. «Нет, генерал, это слишком, уверяю вас – это слишком». «Бери, бери, Этьен, почем знать – кому жить, кому умереть». В тот же вечер, возвращаясь во главе своего эскадрона в Виллье-Сен-Жорж, охваченный пожаром…

– Тсс! – шепнул Мишель Ворагин. – Мы пришли.

Я готов был послать его ко всем чертям, этого Мишеля Ворагина.

Когда я вошел в ложу на авансцене, я остановился, ослепленный и польщенный. Весь зал, поднявшись, приветствовал меня, а оркестр с прекрасным ансамблем исполнял… god save the king.

Я нагнулся к Мишелю Ворагину.

– Тут маленькая ошибка, – невольно вырвалось у меня. Он краснел, сконфуженный.

– Месяц тому назад мы заключили мир с Англией, ввиду необходимости возобновить торговые сношения, – объяснил он мне. – Они приняли вас за английского торгового атташе. Не обращайте внимания! Это неважно!

– Совершенно неважно! – подтвердил я.

И высунувшись из ложи, я раскланивался с толпой. Клики приветствий усилились. Я был тронут до того, что слезы навернулись у меня на глазах. Спектакль, великолепно поставленный, начался прелестной одноактной вещицей месье Фернанда Вандерем, затем шла тенденциозно-философская пьеса месье Сен-Жоржа де Бугелье, названия которой я, к сожалению, не помню. Но гвоздем вечера был, очевидно, «Златоглав» – как по личности автора, так и потому, – и это было, пожалуй, главное, – что в этой пьесе должна была выступать Лили Ториньи.

Мне показалось уместным поздравить Мишеля Ворагина с терпимостью оссиплурийского правительства, допускавшего репертуар исключительно из вещей французских авторов, тогда как республика находится с Францией в состоянии войны. Но он покраснел сильнее прежнего.

– Вот именно из-за войны… – объяснил он. – Не приходится, по крайней мере, платить авторских… Что вы хотите? Финансы наши терпят такой дефицит.

Действительно верно, что в наш век вопросы экономики преобладают над всеми остальными.

Началось представление «Златоглава». Упорно ходил слух, что автор – в театре. Женщины с обнаженными плечами, усыпанными хризопразами, высовывались из своих лож, чтобы рассмотреть его.

– Месье Поль Клодель, – снова пояснил мне Мишель Ворагин, любезность которого в самом деле не знала границ, – был перед войной консулом в Мараканде, и мы все сохранили о нем самые приятные воспоминания. Ах! Если бы Франция всегда умела так удачно выбирать своих дипломатических представителей.

Это рассуждение, исполненное горечи, было прервано шумом аплодисментов, раздавшихся со всех сторон, – Лили Ториньи вышла на сцену.

Клянусь, не опасаясь возражений, – трудно автору желать, трудно мечтать о лучшем, более совершенном исполнении. «Маленькая девочка из моей родной страны, – пишет месье Морис Ьаррес в „Колет Бодош“, – я даже не сказал, что ты красива». Теперь, когда мне приходится хвалить искусство Лилиориньи, мне почти неловко, что я раньше говорил о ее красоте. Игра ее, поймите меня хорошенько, достигала полного совершенства. Благодаря ее таланту самые головоломные фразы автора «Дерев» и многих других шедевров становились простыми, прозрачными, словом – доступными самому ограниченному из этих неискушенных зрителей, сливающих воедино свои восторги по адресу поэта и по адресу чудесной артистки. В нашей ложе, за исключением, пожалуй, Азима Электропулоса, все рыдали. Мог ли я себе представить, что этот день, так скверно начавшийся, закончится таким апофеозом!

– Bella! Bella! Bellissima! – не переставая кричал позади меня маркиз Лашом-Аржантон.

Мишель Ворагин тронул меня за руку.

– Конец второго акта! – шепнул он. – Пойдемте, лучше не ждать, пока опустится занавес, а то нас захлестнет в коридорах толпа беснующихся поклонников!

Я вышел с сильно бьющимся сердцем вслед за этим догадливым человеком.

Две секунды спустя мы были перед дверью уборной талантливой девы. Мишель постучал. Я назвался.

Дверь приоткрылась, белая ручка схватила меня за руку.

– Войдите, друг моего сердца! – шепнул ангельский голосок, повторяя фразу, которой одною ночью в Парме Кресченция встречает Фабриция. Дверь захлопнулась перед самым носом целой толпы краснеющих молодых людей, устремившихся сюда со всех сторон, каждый с букетом величиной с добрый бомбометатель.

Я остался в уборной Лили Ториньи, с глазу на глаз с ней.

– Этьен, – начала она, – как вы нашли мою игру? Вместо ответа я опустился на одно колено и, схватив ее руку, оросил ее слезами.

– Ах! – молвила она, – ты, по крайней мере, артист – и настоящий.

Она повторила:

– Настоящий артист! Если бы ты знал, дитя мое, какая это редкость по нынешним временам!

Тут я заметил, что рука у нее слишком горяча.

– У вас жар! – воскликнул я.

Она остановила на мне взгляд, полный восторга и экстаза.

– А ты думаешь, что иначе я могла бы так играть? У меня закружилась голова. Я крикнул ей: