Текст книги "Сэм стремительный"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Мистер Твист не разделил ее безыскусного ликования.

– Много ему будет от этого толку, – сказал он кисло.

– Два миллиона шуршиков, вот что ему от этого будет, – возразила Долли.

– Два миллиона ноликов! Деньги запрятаны в месте, где ему их и за сто лет не отыскать.

– Ты мне очки не втирай, Шимп Твист, – объявила Долли, глядя на него с холодной брезгливостью принцессы, узревшей хлебного червя. – Если он будет искать, так рано или поздно…

Она умолкла. Дверь открылась, и в нее вошел мужчина средних лет с красивым, благообразным, бесхитростным лицом, дышащим прямодушием. При виде него глаза Шимпа Твиста воинственно сощурились, но Долли кинулась в его объятия с воплем раскаяния.

– Елейчик, милый! Как я была к тебе несправедлива!

У новоприбывшего был вид человека, изнемогающего под бременем нестерпимых невзгод, однако такой прием как будто слегка облегчил это бремя.

– Да ладно, радость моя, – сказал он, прижимая ее к груди.

– Я обидела моего ангельчика?

– Ну-ну, овечка моя сахарная!

Шимп Твист созерцал эту тошнотворную сцену супружеского примирения угрюмым взглядом.

– Кончайте лизаться, – буркнул он.

– Шимп мне все рассказал, кукленыш, – продолжала миссис Моллой. – Я все про деньги знаю, и ты продолжай их искать в одиночку. Я не против, чтобы ты уходил хоть каждую ночь, и возвращайся как хочешь поздно.

Это было великодушное разрешение, и многие мужья были бы за него глубоко благодарны, но Елей Моллой лишь улыбнулся кривой, вымученной улыбкой невыразимой печали.

– Все кончено, булочка моя сладенькая, – сказал он. – Мертво, безнадежно. Нам все-таки придется принять Шимпа в долю, лапонька. Я пришел сюда открыть мои карты.

В комнате воцарилась напряженная тишина. Миссис Моллой смотрела на мужа в ужасе. А Шимп вовсе ошалел. Теория, что его старый товарищ изменил свои намерения, что его совесть, было замешкавшаяся, наверстала упущенное и заставила его раскаяться в попытке надуть друга, – эта теория не выдерживала никакой критики в своей нелепости. Елей Моллой был не из тех, кому внятен голос совести. Шимп, изучая киномелодрамы, однажды видел фильму, в которой жестокосердый персонаж стал другим, послушав церковный орган, но он хорошо знал мистера Моллоя и не сомневался, что, заиграй у него над ухом разом все органы всех лондонских церквей, он только обругал бы чертов шум.

– Дом сняли, – уныло сказал Елей.

– Сняли? О чем ты?

– Арендовали.

– Арендовали? Когда?

– Я услышал об этом сегодня утром. В салуне на Флит-стрит. Входят двое, и один говорит другому, что вот сейчас арендовал эту берлогу.

Шимп Твист испустил немузыкальный смех.

– Вот что вышло из твоей подлости! – сказал он злоехидно. – Да, пожалуй, тебе лучше взять Шимпа в долю. Тебе теперь нужен человек с мозгами, а не тип, который в жизни ничего умнее не придумал, как всучать идиотам фальшивые нефтяные акции.

Мистер Моллой смиренно склонил голову перед этим выпадом, но его жена была скроена из более крепкого материала.

– Много языком треплешь, а? – холодно констатировала она.

– И сделать могу много, – отпарировал мистер Твист, поглаживая нафиксатуаренные усы. – Так что лучше давай начистоту, Елей. Раскрывай карты, как сам сказал. Где берлога?

– Не вздумай пикнуть про это, пока он не скажет, где тайник! – вскричала миссис Моллой.

– Как скажешь, – беззаботно ответил Шимп. Он нацарапал несколько слов на клочке бумаги и прикрыл их ладонью. – Ну вот! Напиши свое, а Долли прочтет вслух и то и другое.

– А ты правда придумал план? – спросил мистер Моллой робко.

– Целую дюжину.

Мистер Моллой в свою очередь написал несколько слов, и Долли взяла оба листка.

– В цистерне! – прочла она.

– А остальное? – потребовал мистер Твист настойчиво.

– «Мон-Репо», Берберри-роуд, – сказал мистер Моллой.

– А! – сказал Шимп. – Знай я это неделю назад, так мы оба были бы уже на миллиончик богаче.

– Э-эй! – сказала Долли, выходя из задумчивости и поглядывая на мистера Твиста язвящим взглядом. – А что, собственно, старик Фингласс увел из банка?

– Ценные американские бумаги на предъявителя, лапонька, – сказал ее супруг, прокатывая слова на языке, словно капельки марочного портвейна. – Ничем не хуже долларов. Так чего ты придумал, Шимп? – спросил он, почтительно снимая пушинку с рукава своего союзника.

– Минуточку! – резко сказала Долли. – Если так, как же их можно было засунуть в цистерну? Они же после столького времени в воде растворились, или еще там что-нибудь.

– Они, разумеется, уложены в водонепроницаемый футляр, – сказал Шимп.

– Ах так?

– В чем дело, душка? – осведомился мистер Моллой. – Ты разговариваешь как-то странно.

– Да? Так если хочешь знать, по-моему, этот тип нам очки втирает. Откуда мы можем знать, что он говорит правду?

– Долли! – с глубокой обидой сказал мистер Твист.

– Долли! – сказал мистер Моллой, не столько с обидой за друга, сколько с тревогой. Он был весьма скромного мнения о собственных шансах найти выход из создавшегося положения, и ему казалось, что все зависит от любезного обхождения с мистером Твистом, который, бесспорно, был человеком редкой находчивости и проницательности.

– Если вы так обо мне думаете… – начал мистер Твист.

– Да нет, что ты, Шимпик, – поспешно перебил мистер Моллой. – Мадам невозможно расстроена. Не слушай ее. Так что ты придумал, Шимпик?

Быть может, миссис Моллой оценивала таланты своего супруга как тактика не выше, чем он сам. Во всяком случае, она проглотила кое-какие словечки, рвавшиеся с ее воинственного языка, и вопросительно посмотрела на Шимпа.

– Ладно, я расскажу, – сказал Шимп. – Но сначала договоримся: как делим?

– Ну, пятьдесят на пятьдесят, Шимп, – еле выговорил мистер Моллой, сраженный скрытым в этих словах намеком, что речь может пойти о чем-то другом. – Я и мадам, естественно, считаемся за одного.

Шимп сардонически захохотал:

– Пятьдесят на пятьдесят, как бы не так! Я мозг этого предприятия, а мозг предприятия всегда оплачивается выше. Посмотрите на Генри Форда! Посмотрите на архиепископа Кентерберийского!

– Ты что же хочешь сказать, – возмутилась Долли, – что, работай Елей с архиепископом Кентерберийским над планом, как облапошить дурака, архиепископ не стал бы делиться с ним так на так?

– Это же совсем не то, – с жаром возразил мистер Твист. – Это вроде как Елей пошел бы к архиепископу за советом, как ему ободрать раззяву.

– Ну, в этом случае, – сказал мистер Моллой, – беру на себя смелость утверждать, что архиепископ сказал бы мне просто: «Моллой», – сказал бы он мне…

Долли надоела эта дискуссия, слишком академичная, чтобы тратить на нее драгоценное время.

– Шестьдесят – сорок, – отрубила она.

– Семьдесят – тридцать, – поправил Шимп.

– Шестьдесят пять – тридцать пять, – сказал мистер Моллой.

– Идет! – сказал Шимп. – А теперь я объясню вам, что делать. Даю пять минут, чтобы вы сами сообразили, а если не сумеете, попрошу вас потом не вякать, что это очень просто и не стоит лишних денег.

Пять минут глубоких размышлений не принесли внезапного озарения мистеру Моллою, который вне избранной им сферы продажи фальшивых нефтяных акций доверчивой публике особыми дарованиями не отличался.

– Ну, ладно, – сказал Шимп, – значит, так: вы идете к типу, который снял дом, и просите, чтобы он уступил его вам.

– Ну, такого идиотства я еще не слышала! – визгливо воскликнула Долли, и даже мистер Моллой почти что скептически усмехнулся.

– Думаете, не пройдет? – продолжал Шимп, и бровью не поведя. – А теперь слушайте дальше. Сперва к этому типу приходит Долли. И разыгрывает удивление, что ее отец еще не пришел.

– Ее… кто?

– Ее отец. И начинает обольщать этого типа на всю катушку. Если она не утратила перчику с тех пор, как в последний раз такое проделывала, тип уже совсем доспеет для второго действия к тому времени, как поднимут занавес. – И тут являешься ты, Елей.

– Я что – ее отец? – спросил мистер Моллой в некотором недоумении.

– Ясно, отец. А почему бы и нет?

Мистер Моллой, несколько болезненно относившийся к разнице в возрасте между собой и своей молодой женой, решил, что Шимп утратил свою обычную тактичность, но пробормотал только то, что подсеребрит себе виски.

– А потом что? – спросила Долли.

– А потом, – сказал Шимп, – Елей втирает ему очки. Мистер Моллой повеселел. Он знал, что втирание очков – его стихия.

– Елей говорит, что родился в этой берлоге в незапамятные времена.

– То есть как это – в незапамятные времена? – подскочив, спросил мистер Моллой.

– В незапамятные времена, – твердо повторил Шимп, – до того, как ему пришлось эмигрировать в Америку, а дорогой его сердцу отчий дом был продан. Он хранит сладкие воспоминания детства о лужайке, на которой резвился малым дитятею, и обожает там каждый кирпич. Все любимые его родственники откидывали копыта в комнатах наверху, и все такое прочее. И вот что, – с нажимом заключил Шимп, – если в этом типе есть хоть капля чувств и если Долли заранее его размягчит, он клюнет.

Наступило насыщенное электричеством молчание.

– Сработает, – сказал Елей.

– Может сработать, – сказала Долли более осторожно.

– Сработает, – повторил Елей. – Я буду в форме. Этот пентюх начнет у меня утирать платком слезы через три минуты.

– Многое зависит от Долли, – напомнил ему Шимп.

– Об этом не беспокойся, – сказала дама твердо. – Я тоже буду в форме. Но вот что: для этого представления мне нужно одеться. И тут никак не обойтись без шляпы с пером райской птицы – я ее утром видела на Риджент-стрит.

– Почем? – на едином дыхании вопросили остальные члены синдиката.

– Восемнадцать гиней.

– Восемнадцать гиней! – сказал Шимп.

– Восемнадцать гиней! – сказал Елей.

Они тоскливо переглядывались, не слушая, как Долли напоминает, что, не разбив яиц, яичницу не зажарить.

– И новое платье, – продолжала она. – И новые туфли, и новый зонтик, и новые перчатки, и новую…

– Помилосердствуй, крошка, – взмолился мистер Моллой. – Немножечко благоразумия, лапочка.

Долли не дрогнула.

– Девушка, – сказала она, – не может воздать себе должное в лохмотьях. Сами знаете. И знаете не хуже меня, что джентльмен сразу же смотрит на копыта дамы. Ну а перчатки, да вы только поглядите на это старье и спросите себя…

– Ну ладно, ладно, – сказал Шимп.

– Ладно, – повторил за ним мистер Моллой.

Их лица посуровели. Эти мужчины были мужественны, но они страдали.

14. Чириканье

Мистер Ренн внезапно вздрогнул и поднял голову от тарелки, в его глазах замерцал ужас. Старые театралы, присутствуй они в комнате, тут же вспомнили бы покойного сэра Генри Ирвинга в «Колоколах».

В «Сан-Рафаэле» был час завтрака, и, как всегда во время этой трапезы, атмосфера была наэлектризованной. В пригородах за завтраком всегда так. Над пиршеством тяготеет призрак уносящегося вдаль поезда, превращая обычно уравновешенных людей в комок нервов. Познакомившись с мистером Ренном на Флит-стрит после дневной трапезы, вы сочли бы его очень приятным, спокойным пожилым джентльменом, если и грешащим, то только мягкостью. За завтраком у него могли бы многому поучиться бенгальские тигры.

– Этблгдк? – ахнул он на утреннем диалекте пригородов, когда слова прорываются сквозь поджаренный хлеб с мармеладом.

– Нет, это не был гудок, милый, – заверила его Кей. – Я же говорю, у тебя еще масса времени.

Немного успокоившись, мистер Ренн продолжал питаться. Он расправился с хлебом и потянулся за чашкой с кофе.

– Ктрычс?

– Еще только четверть.

– Ты уврна, твчасы нврт?

– Я вечером их проверила.

В этот миг издали донесся еле слышный гармоничный перезвон.

– Вон куранты колледжа пробили четверть, – сказала Кей.

Лихорадка слегка отпустила мистера Ренна. Раз еще только четверть, ему нечего опасаться. Можно посидеть и поболтать. Можно даже мешкать и мешкать. Он чуть-чуть отодвинул стул и закурил сигарету.

– Кей, дорогая моя, – сказал он. – Я все думаю… про этого молодого Шоттера.

Кей подскочила. По странному совпадению она в этот момент тоже думала про Сэма. Ее раздражало, что она думает о Сэме, но она то и дело ловила себя на этом.

– Мне кажется, нам следует пригласить его как-нибудь пообедать у нас.

– Нет!

– Но он так ищет дружбы! Не далее чем вчера он спросил, нельзя ли ему как-нибудь заглянуть к нам попросить садовую тележку. Он сказал, что, насколько ему известно, в пригородах это обязательный первый ход для установления добрососедских отношений.

– Если ты пригласишь его на обед, я куда-нибудь уйду.

– Не понимаю, почему ты питаешь к нему такую антипатию.

– Питаю, и все.

– А он как будто чрезвычайно тобой восхищается.

– Да?

– Все время заговаривает о тебе – спрашивает, какой ты была в детстве, так ли причесывалась или по-другому и еще всякую всячину.

– А!

– Я бы предпочел, чтобы ты относилась к нему помягче. Мне бы хотелось встречаться с ним и в нерабочие часы. Я нахожу его очень приятным юношей, а редакции он крайне полезен. Избавил меня от странички Тетушки Исобель. Помнишь, как я ненавидел ее писать?

– И это все, что он делает? Мистер Ренн весело усмехнулся.

– Отнюдь, отнюдь, – сказал он с улыбкой.

– Чему ты смеешься?

– Я вспомнил, – объяснил мистер Ренн, – вчерашний случай. Ко мне явилась Корделия Блэр с одной из своих обычных претензий…

– Только не это! – сказала Кей с сочувствием. Она знала, как донимают ее дядю авторы женского пола, являющиеся в редакцию «Домашнего спутника» Пайка со своими обидами; и из всех этих даровитых созданий мисс Корделия Блэр внушала ему наибольший ужас. – Что случилось теперь?

– Оказывается, иллюстратор «Пылающих сердец» нарисовал Лесли Мордайка в смокинге, а не во фраке.

– Почему ты не ставишь этих баб на место, когда они начинают тебя допекать? Ты не должен быть с ними таким обходительным.

– Ничего не могу поделать, дорогая, – жалобно сказал мистер Ренн. – Не знаю почему, но достаточно одного вида чем-то расстроенной дамы-романистки, и у меня душа уходит в пятки. Иногда я жалею, что не я редактор «Милых крошек» или «Наших пернатых друзей». Не думаю, чтобы к Мейсону врывались возмущенные детишки или негодующие канарейки – к Мортимеру… Но я хотел тебе рассказать… Когда я услышал ее голос в приемной, то быстро ознакомил с фактами молодого Шоттера, и он благороднейшим образом вызвался пойти туда и успокоить ее.

– Не представляю себе, как он мог бы кого-нибудь успокоить.

– Ну, на мисс Блэр он, во всяком случае, повлиял самым поразительным образом. Заглянул в кабинет через десять минут и сообщил, что все улажено и она удалилась в прекрасном настроении.

– А он рассказал, как ему это удалось?

– Нет. – У мистера Ренна вырвался еще -один веселый смешок. – Кей, это невозможно… ты же не воображаешь… ты же не думаешь, что он, невзирая на краткость их знакомства, поцеловал ее, а?

– Я бы сказала, что это вполне вероятно.

– Ну, должен признать…

– Не смейся этим жутким, людоедским смехом, дядя!

– Ничего не могу с собой поделать. Я ничего видеть не мог, ты же понимаешь. Я ведь был в кабинете, но слышал вполне определенные звуки, которые позволяют заключить…

Мистер Ренн умолк. Вновь до его ушей донесся дальний мелодичный перезвон. Но теперь воздействие было отнюдь не успокоительным. Мистер Ренн превратился в клубок лихорадочной энергии. Метался по комнате, схватил шляпу, уронил ее, подобрал, уронил портфель, поднял портфель и уронил палку. К тому времени, когда он вылетел из дверей со шляпой на голове, портфелем в руке и с палкой, свисающей с локтя, могло показаться, что по «Сан-Рафаэлю» пронесся смерч, и Кей, проводив его, вышла в сад, чтобы немного прийти в себя.

Утро было солнечным, приятным, и она направилась к своему любимому местечку в тени ветвей могучего дерева, простиравшего их над краем лужайки, – благородного дерева, такого раскидистого, как то, что некогда укрывало деревенского кузнеца. Строго говоря, оно принадлежало «Мон-Репо», ибо его корни находились в земле этого владения, но его ветви тянулись далеко над изгородью, а потому «Сан-Рафаэль», вопреки всякой справедливости, что так часто случается в делах человеческих, бесцеремонно пользовался всеми благами его тени.

Кей села там и, пока легкий ветерок поигрывал ее волосами, предалась размышлениям.

Она чувствовала себя тревожно, неуверенно и – что с ней случалось редко – впала в уныние. Она уже давно выдрессировала себя не тосковать по исчезнувшей роскоши Мидуэйза, но когда тоска ее одолевала, случалось это всегда в утренние часы. Хотя она почти с полным успехом приспособилась к условиям жизни в «Сан-Рафаэле», у нее не всегда доставало на это сил после пригородного завтрака.

В Мидуэйзе утренний прием пищи был так нетороплив, так упорядочен, так обилен, так проникнут всем, что делает загородную жизнь богатых людей столь восхитительной! Трапеза журчащих голосов и шуршания газет, солнечных лучей, сверкающих на столовом серебре летом, огня, весело пылающего в каминах зимой, – вольная трапеза, дышащая достоинством и комфортом. Завтрак в «Сан-Рафаэле» был практически животным поглощением еды и каждое утро с новой силой действовал ей на нервы.

Ветерок продолжал поигрывать ее волосами. В траве прыгали пичужки. Кто-то дальше по дороге уютно жужжал газонокосилкой. Мало-помалу ощущение, что ее толкала и встряхивала какая-то грубая сила, начало оставлять Кей, и она почти уже достигла стадии, на которой, восстановив связь со своим чувством юмора, могла бы оценить забавную сторону недавней суматохи, как вдруг где-то между землей и небом раздался голос.

– Уу-уу! – произнес голос.

Кей изумилась. Не будучи орнитологом, она тем не менее достаточно изучила мелодии тех наших пернатых друзей, которые навещали сад «Сан-Рафаэля», но из них никто не подвывал.

– Я тебя вижу, – нежно продолжал голос. – Как твоя бедненькая головка, дуся?

И тут наконец тайна открылась. Кей подняла глаза и узрела на суку почти прямо у себя над головой тощего жилистого мужчину довольно злодейского облика, чья от природы малосимпатичная физиономия теперь была еще и обезображена игриво-сентиментальной улыбочкой. Долгое мгновение этот субъект пялился на нее, а она смотрела на него. Затем, почти извиняющимся образом охнув, он пробрался назад по суку, как человекообразная обезьяна, спрыгнул на землю по ту сторону изгороди и, залившись румянцем, прогалопировал через сад «Мон-Репо».

Кей вскочила. Она было совсем пришла в безмятежное настроение, но теперь в ней клокотала новая ярость. Мало того, что отщепенцы вроде Сэма Шоттера поселяются дверь в дверь с ней. Мало того, что они допекают ее дядю, чрезвычайно занятого человека, дурацкими вопросами, какой она была в детстве и причесывалась ли когда-нибудь по-другому. Но когда их мерзкие служители доходят до того, что влезают на деревья и чирикают на нее сверху, это, по ее мнению, переходило все границы терпения, какого можно требовать от девушки с характером.

Она вернулась в дом, вся кипя, а когда вошла в прихожую, зазвенел звонок парадной двери.

Собственно говоря, когда в парадную дверь «Сан-Рафаэля» звонили, открывать ее полагалось Клэр Липпет, но Клэр наверху убирала спальни. Кей стремительно пересекла прихожую, повернула ручку и увидела перед собой молодую женщину впечатляющей наружности, облаченную в великолепный наряд и увенчанную шляпой с пером райской птицы, слишком, слишком для нее изысканной – настолько, что при виде ее Кей испытала самую обыкновенную и недостойную зависть. Именно такой шляпой обзавелась бы она сама, будь ей это по карману, и ее присутствие на крашеных волосах другой укрепило предубеждение, которое незамедлительно внушили ей лицо и глаза этой другой.

– Тут живет типчик по фамилии Шоттер? – спросила посетительница, а затем с выражением актрисы, сбившейся с роли, произнесла со сверхъестественной утонченностью: – Могу ли я увидеть мистера Шоттера, с вашего разрешения?

– Мистер Шоттер живет в соседнем доме, – ледяным тоном сообщила Кей.

– Ах, благодарю вас. Огромное спасибо.

– Не стоит благодарности, – сказала Кей.

Она захлопнула дверь и прошла в гостиную. Ощущение, что она находится в мире, с севера, востока, юга и запада окруженном Сэмом Шоттером, основательно отравило ей день.

Она взяла перо, чернильницу и бумагу, после чего минуту-другую писала, стиснув зубы.

– Клэр! – позвала она потом.

– А? – донесся голос сверху.

– Я положу записку на столик в прихожей. Ты не отнесешь ее в соседний дом, когда у тебя выберется время?

– Будет сделано! – завопила услужливая мисс Липпет.

15. Посетители «Мон-Репо»

Сэм готовился отбыть в редакцию, когда появилась его посетительница. Собственно, он и открыл ей дверь.

– Мистер Шоттер?

– Да, – сказал Сэм. Увидев миссис Моллой, он удивился. Он никак не ждал гостей на столь ранней стадии своего водворения в доме. Это, решил он, пригородный вариант обычая провинциальных помещиков первыми наносить визит тем, кто только поселился в их краях. Под впечатлением шляпы он счел, что Долли принадлежит к старинной аристократии Вэлли-Фидцз. Некоторая вызывающая бойкость ее осанки не позволила заподозрить ее в собирании пожертвований на какое-нибудь благое дело. – Вы не войдете?

– Благодарю вас. Большое спасибо. Вашу фамилию я узнала от агента по недвижимости.

– Корнелиуса.

– От хрыча с полным набором седых волосьев. Знаете, кто-нибудь должен бы сообщить этому мальчику о чудесном изобретении Жилетта, безопасной бритве.

Сэм согласился, что это, вероятно, было бы в интересах общества, но пересмотрел свои идеи о старинной аристократии.

– Боюсь, тут порядочный хаос, – сказал он виновато, направляясь с ней в гостиную. – Я только-только въехал.

Посетительница ответила, что, по ее мнению, тут все очень даже миленько.

– Да и вообще мне кажется, я эту берлогу наизусть знаю, – сказала она. – Я столько про нее наслышалась от старика папика.

– По-моему, я не имею чести быть знакомым с мистером Паппиком.

– От моего отца, хотела я сказать. Он жил тут еще совсем крохой.

– Неужели? А я было принял вас за американку.

– Я американка и есть, и не слушайте, если вам кто иначе скажет.

– Не буду.

– Все сто процентов. Это про меня. Сэм кивнул.

– «Послушай, ты видишь при свете ранней зари?» – сказал он благоговейно.

– «То, что так гордо…» Ну не могу запомнить больше, и все!

– «Никто, – напомнил ей Сэм, – не знает слова, лишь аргентинцы…»

– «…португальцы и греки». – Дама просияла. – Да вы же тоже американец, скажете нет?

– Моя мать была американка.

– Вот и чудесно. Папик в восторг придет.

– А ваш отец тоже собирается зайти сюда?

– Еще бы! Неужто вы думаете, что я одна захожу к незнакомым джентльменам? – кокетливо осведомилась дама. – Но, слушайте! Если вы американец, значит, наше дело в шляпе, потому что только у нас, у американцев, настоящей чувствительности хоть отбавляй. Верно?

– Я что-то не понял. Почему вы хотите, чтобы я был чувствительным?

– Папик все объяснит, когда подъедет. Вообще, не понимаю, где его носит. Я никак не думала, что приеду сюда раньше. – Она поглядела по сторонам. – А как-то чудно думать, что папик в этой самой комнате играл, когда был крохой.

– Так, значит, ваш отец был тогда англичанином?

– Родился в Англии… родился здесь… родился в этом самом доме. Нет, только подумать, что папик играл во все эти детские игры в этой самой комнате!

Сэму захотелось, чтобы она прекратила это. От ее болтовни комната обретала что-то зловещее. В ней словно завелось странное существо с пожилым лицом, но в детском костюмчике. И это впечатление было настолько сильным, что когда дама вдруг вскричала: «Вот и папик!» – Сэму померещилось, что из-за дивана резво выпрыгивает бородатый старец в бархатной курточке с кружевным воротником и бархатных штанишках маленького лорда Фаунтлероя.

Но тут он заметил, что его посетительница глядит в окно, и, проследив ее взгляд, обнаружил на ступеньках крыльца джентльмена самой величественной осанки.

– Пойду впущу его, – сказал Сэм.

– А вы тут один живете? – спросила дама, и Сэму почудился в ее тоне живой интерес.

– Нет-нет. У меня есть слуга. Но сейчас он где-то чем-то занят.

– Ах так, – сказала она с разочарованием.

В окно Сэм успел увидеть, так сказать, лишь эскиз новоприбывшего и рассмотрел его, только когда открыл дверь. А рассмотрев, немного растерялся. Всегда возникает странное ощущение, когда видишь знакомое лицо, а не неизвестное тебе, как ты ожидал. Это был тот самый мужчина, которого он заметил в баре днем, когда повстречался с Фаршем на Флит-стрит.

– Мистер Шоттер?

– Да.

Сэму показалось, что человек этот сильно постарел с тех пор, как он видел его в последний раз. Дело было в том, что, серебря себе виски, мистер Моллой несколько перестарался. Тем не менее, хоть и удрученный годами, выглядел он благодушным, добрым, кристально честным индивидом.

– Моя фамилия Ганн, мистер Шоттер. Томас Г. Ганн.

Сначала мистер Моллой намеревался – ибо был художником и любил делать все так, чтобы (по его выражению) комар носа не подточил, – взять для этой встречи псевдоним Дж. Фелкин Хаггенбаккер, имя, на его критический взгляд, наиболее подходящее для сентиментального миллионера, разбогатевшего в Питтсбурге, а теперь навещающего приют своего золотого детства. Но Долли наложила на этот проект категорическое вето, объявив, что не собирается тратить часы своей жизни на никому не нужную зубрежку.

– Вы не войдете? – пригласил Сэм и посторонился, открывая дорогу посетителю и ломая голову, где он в первый раз видел этого человека. Его раздражало, что он забыл физиономию и личность, хотя они явно относились к категории незабываемых.

Все еще размышляя над этим, он проводил мистера Ганна в гостиную.

– А, вот и ты, папик, – сказала дама. – Знаешь, папик, до чего здорово? Мистер Шоттер – американец!

Честные глаза мистера Ганна радостно засветились.

– А! В таком случае, мистер Шоттер, вы человек, открытый чувствам. И вы поймете. Вы не сочтете странным, что человек всю жизнь томился тоской по месту, где родился.

– Вовсе нет, – вежливо ответил Сэм и не стал напоминать своему гостю, что чувство это, весьма похвальное, разделяют с ним практически все самые известные среди американских авторов популярных песен.

– Ну, вот что я чувствую, мистер Шоттер, – с добродушной прямолинейностью сообщил мистер Ганн, – и не стыжусь признаться в этом. Этот дом мне очень дорог. Я в нем родился.

– Да, мисс Ганн мне говорила.

– А, она вам говорила? Да, мистер Шоттер, я человек, который навидался людей и городов. Я жил в лачугах бедняков. И поднялся, если мне позволено так сказать, столь высоко, что встречаю теплый прием во дворцах богачей. Но никогда, беден ли я был или богат, из моей памяти не изглаживалось это место и освящающие его воспоминания детства.

Он умолк. На последних словах его голос дрогнул и перешел в шепот, а теперь он резко обернулся и отошел к окну. На мгновение его плечи многозначительно затряслись, а тишину комнаты нарушил звук, смахивающий на подавленное рыдание. Но секунду спустя он вновь обернулся прежним закаленным энергичным Дж. Фелкином Хаггенбаккером, а вернее – Томасом Г.Ганном, которого очень уважали и, может быть, слегка побаивались в питтсбургском клубе «Ротари».

– Ну, не стану отнимать у вас время, мистер Шоттер. Вы, без сомнения, занятой человек. Позвольте мне быть кратким. Мистер Шоттер, мне нужен этот дом.

– Что? – сказал Сэм. – Что вам нужно?

Он был совсем сбит с толку, так как не ожидал, что вдруг попадет в бешеный водоворот деловых переговоров.

– Да, сэр, мне нужен этот дом. И позвольте сказать вам, деньги – не препятствие. Денег у меня много. – Небрежным жестом он отмахнулся от денег. – У меня есть мои прихоти, и я могу их оплачивать. Сколько вы хотите за дом, мистер Шоттер?

Сэм почувствовал, что ему надо сохранять голову ясной. Он не собирался продавать хоть за все золото Питтсбурга дом, который, во-первых, ему не принадлежал, а во-вторых, соседствовал с домом Кей Деррик.

– Мне очень жаль… – начал он.

Мистер Ганн остановил его, извиняюще подняв ладонь.

– Я был слишком нетерпелив, – сказал он. – Чересчур поторопился. Моя дурная привычка. Когда я искал золото в Неваде, ребята меня прозвали Ганн-Скорострел. Мне следовало бы изложить мое положение яснее.

– Я вполне понимаю ваше положение.

– Значит, вы понимаете, что для меня это не просто дом, это святыня?

– Да-да, но…

– Он хранит, – сказал мистер Ганн, ни на йоту не кривя душой, – нечто очень для меня дорогое.

– Да, но…

– Это храм моего детства, моего невинного, счастливого, безмятежного детства. В этой самой комнате я играл во всякие игры у колен моей матушки. Здесь я читал с ней Святое Писание в переложении для детей. Здесь моя матушка садилась за рояль и пела о син… сини небес…

Вновь его голос замер. Он высморкался и вновь отошел к окну. Но, хотя он не сомневался, что достиг апофеоза актерского искусства, для всхлипывания он не мог бы выбрать более неудачного слова. Сэма словно ударило электрическим током. Дремлющая память откликнулась на кодовые звуки.

Син… син… Синг-Синг! Теперь он вспомнил, где в первый раз видел этого человека.

Лига заботы об обитателях этого самого знаменитого исправительного учреждения Америки для облегчения монотонного существования заключенных периодически организует спектакли, которые ставятся и играются этими тюремными птичками. Когда предприимчивый грабитель не грабит, то он, вполне возможно, заучивает слова какой-нибудь модной песенки, чтобы исполнить ее на следующем гала-представлении.

И вот на один из этих спектаклей полтора года назад Сэма привез его приятель репортер. И гвоздем вечера был этот самый Томас Г.Ганн, тогда всего лишь тюремный номер, исполнявший роль сенатора.

Мистер Ганн продолжил свои красноречивые убеждения. Он снова говорил о своей матушке, и говорил превосходно. Однако свою аудиторию он не заворожил. Сэм прервал поток его красноречия.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но, боюсь, этот дом не продается.

– Но, мистер Шоттер…

– Нет, – сказал Сэм. – У меня есть особая причина оставаться здесь, и я останусь. А теперь, боюсь, мне придется попросить вас…

– Может быть, я заеду вечером и мы продолжим? – умоляюще сказал мистер Ганн, с некоторым удивлением обнаружив, что его оттеснили на крыльцо и ему пришлось занять последнюю линию обороны.

– Бесполезно. К тому же вечером меня не будет. Я приглашен на обед.

– Но кто-нибудь будет? – спросила мисс Ганн, внезапно нарушая свое долгое молчание.

– Ну да, – ответил Сэм с некоторым удивлением. – Человек, который тут работает. А что?

– Я просто подумала, что мы бы приехали, а он показал бы нам дом и сад.

– Ах так! Ну, всего хорошего.

– Но послушайте…

– Всего хорошего, – сказал Сэм.

Он запер дверь и направился на кухню. Фарш задумчиво курил трубку, откинувшись на стуле к стене.

– Кто это был, Сэм?