Текст книги "Том 10. Дживс и Вустер"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

– Простите, сэр?

– Если легавые обыщут мою комнату, я погорел.

– Не беспокойтесь, сэр. Полицейские не имеют права входить в помещения, принадлежащие частным лицам, без соответствующего ордера, и устав запрещает им просить у владельца разрешения на вход.

– Вы в этом уверены?

– Да, сэр.

Что ж, это давало некоторое успокоение, но я бы обманул читателя, если бы сказал, что к Бертраму Вустеру вернулась прежняя беззаботность. Слишком многое свалилось на него одно за другим, чтобы он мог остаться беспечным гулякой, на которого приятно бросить взгляд. Я понял: для того, чтобы распутать хитросплетение обстоятельств, отнимавших у меня радость жизни, и ликвидировать круги, которые уже начали темнеть у меня под глазами, мне необходимо собраться с мыслями.

– Дживс, – сказал я, выходя вместе с ним из комнаты, – мне надо собраться с мыслями.

– Конечно, сэр, если вы желаете.

– Но это невозможно здесь, среди сплошной чехарды кризисов. Не могли бы вы придумать хороший предлог, чтобы мне смотаться в Лондон на одну ночь? Мне крайне необходимы несколько уединенных часов в мирной обстановке собственной квартиры. Мне надо сосредоточиться. Сосредоточиться.

– А разве вам требуется для этого предлог, сэр?

– Лучше, чтобы он был. Тетя Далия попала в передрягу, и она обидится, если я сейчас брошу ее без уважительной причины. Я не хочу выглядеть предателем.

– Это делает вам честь, сэр.

– Благодарю вас, Дживс. Придумали что-нибудь?

– Вас вызвали в суд в качестве присяжного, сэр.

– Но ведь об этом, кажется, предупреждают задолго.

– Да, сэр, но, когда пришла повестка, я забыл вам ее отдать и вспомнил только сейчас. К счастью, оказалось, что еще не поздно. Желаете отправиться немедленно?

– Если не раньше. Я позаимствую машину Медяка.

– Вы пропустите дебаты, сэр.

– Что пропущу?

– Дебаты между мистером Уиншипом и его соперницей. Они назначены на завтрашний вечер.

– На который час?

– На шесть сорок пять.

– И сколько они будут длиться?

– Вероятно, около часа.

– Тогда я вернусь примерно в половине восьмого. Великое жизненное правило, если вам дорого собственное счастье и благополучие, состоит в том, Дживс, чтобы как можно реже присутствовать на политических дебатах. Не хотите махнуть со мной, а?

– Нет, благодарю вас, сэр. Я непременно хочу услышать выступление мистера Уиншипа.

– Боюсь, дальше «бе-ме» дело не пойдет, – заметил я не без остроумия.

16

Возвращаясь на следующий день тихою вечерней порой, я отчетливо слышал, как на сердце у меня скребет, и видел без всяких зеркал, что темные круги под моими глазами стали еще темней. Мне пришли на ум сказанные когда-то Дживсом слова о «тяжком и томящем гнете неясного и чуждого нам мира» – не им, кажется, придуманные, а неким Вордсвортом, если я верно запомнил фамилию, – и я подумал, что они неплохо описывают то состояние удрученности, которое испытываешь, барахтаясь посреди океана несчастий и не имея в пределах досягаемости ничего похожего на спасательный круг. С этим «тяжким и томящим гнетом» я успел свести знакомство еще несколько лет назад, когда мои двоюродные братья Юстас и Клод без всякого предупреждения запустили ко мне в спальню двадцать три кошки; теперь этот гнет оседлал меня вновь, и как оседлал!

Рассмотрим факты. Я отправился в Лондон, чтобы побороться в тиши со следующими четырьмя проблемами:

1) Как избежать женитьбы на Мадлен Бассет?

2) Как вернуть Л.П. Ранклу супницу прежде, чем вся местная полиция вцепится зубами мне в загривок?

3) Как прародительнице выцарапать у Ранкла деньги?

4) Как Медяку, будучи женихом Флоренс, жениться на Магнолии Гленденнон?

И вот я еду обратно, а проблемы по-прежнему не решены. Целую ночь и целый день я скармливал им сливки вустеровского мозга, но всего-навсего уподобился престарелой девственнице, бьющейся над кроссвордом из «Обсервера».

Приблизившись к цели путешествия, я свернул на подъездную аллею. На ней, примерно на полпути, был крутой правый поворот, и, сбавив перед ним скорость, я вдруг увидел чью-то смутную фигуру; раздался возглас: «Эй!» – и оказалось, что это Медяк.

Было видно, что он чем-то недоволен. В его кратком возгласе я расслышал какой-то упрек, насколько вообще можно расслышать упрек в кратком возгласе, и, когда он подошел к машине и просунул в окно верхнюю часть туловища, у меня сложилось отчетливое впечатление, что он чем-то раздосадован.

От его слов впечатление укрепилось.

– Берти, гнида ты несусветная, сколько тебя можно ждать? Я не для того дал тебе машину, чтобы ты возвращался в два часа ночи.

– Помилуй, сейчас только полвосьмого. Он изумился.

– Всего-навсего? А я думал, гораздо больше. Столько всего произошло…

– Что, что произошло?

– Некогда мне рассказывать. Я очень спешу.

Только сейчас я разглядел в его внешности нечто странное, чего поначалу не заметил. Это была сущая мелочь, но я довольно наблюдателен.

– У тебя в волосах яичный желток, – сказал я.

– Само собой, – отозвался он нетерпеливым тоном. – А что, по-твоему, должно быть у меня в волосах? «Шанель» номер пять?

– В тебя кто-то кинул яйцом?

– Там все во всех кидались яйцами. Нет, прошу прощения. Некоторые кидались репой и картошкой.

– То есть собрание пошло, как говорится, вразнос?

– Не было еще собрания в истории английской политики, которое бы настолько пошло вразнос. Яйца так и свистели в воздухе. От всевозможных овощей света Божьего не было видно. Сидкап получил фонарь под глазом. Кто-то пульнул в него картошкой.

Я испытывал двойственные чувства. С одной стороны, мне было жаль, что я пропустил столь впечатляющее политическое мероприятие, с другой стороны, услыхать, что Спод получил картофелиной в глаз, было для меня таким же наслаждением, как вонзить зубы в плод редкостного вкуса и аромата. Я ощутил прилив благоговейного почтения к снайперу, достигшему такой меткости. Ведь картофелина – снаряд некруглый и шишковатый, и послать ее точно в цель может лишь подлинный мастер.

– Расскажи подробней, – попросил я, вполне довольный.

– К чертям подробности. Мне срочно надо в Лондон. Завтра мы с утра должны объехать все регистрационные бюро и выбрать самое подходящее.

Это было что-то не похоже на Флоренс, которая, если когда-либо благополучно минует этап помолвки, уж непременно настоит на бракосочетании с епископами, подружками невесты, всеми положенными песнопениями и последующим приемом гостей. Внезапно меня поразила одна мысль, и я чуть не задохнулся. Во всяком случае, послышался звук, похожий на шипение иссякшего сифона для газировки, и источником этого звука был, по-видимому, я.

– «Мы» – это ты и М. Гленденнон? – спросил я.

– Кто же еще?

– Но каким образом?

– Не важно, каким образом.

– Мне очень даже важно. Ты был проблемой номер 4 в моем списке, и я хочу знать, как она разрешилась. Неужели Флоренс объявила тебе амнистию?

– Объявила в недвусмысленных выражениях. Вылезай из машины.

– Но почему?

– Потому что, если ты через две секунды этого не сделаешь, я вышвырну тебя силой.

– Я спрашиваю, почему она объявила тебе амнистию.

– Спроси Дживса, – сказал он и, ухватившись за воротник моего пиджака, вытащил меня из машины, как портовый грузчик – мешок с зерном. Он занял мое место за рулем и миг спустя уже мчался вдаль, спеша свидеться с женщиной, которая, по-видимому, ждала его в условленном месте с сумками и чемоданами.

Он оставил меня в состоянии, которое можно определить словами: смутное, озадаченное, растерянное, недоуменное, заинтригованное. Из его слов я понял следующее: 1) дебаты проходили в обстановке далеко не сердечной; 2) по их завершении Флоренс изменила свои брачные планы; 3) если требуется более подробная информация, ее может предоставить Дживс. Это побольше, конечно, чем заклинатель мог извлечь из глухого аспида, но все же не слишком много. Я чувствовал себя адвокатом – таким, например, как мамаша Мак-Коркадейл, – которому ставит палки в колеса косноязычный свидетель.

Как бы то ни было, он указал на Дживса как на кладезь информации, и поэтому, добравшись до гостиной и увидев, что она пуста, я немедленно надавил указательным пальцем на кнопку звонка.

На мой зов явился Сеппингс. Мы с детства в приятельских отношениях – с моего детства, конечно, а не с его, – и, когда мы встречаемся, беседа обычно льется как вода, в основном касаясь погоды и ее воздействия на его люмбаго; однако на сей раз мне было не до праздной болтовни.

– Сеппингс, – сказал я, – мне нужен Дживс. Где он?

– В помещении для слуг, сэр, утешает горничную.

Я подумал, что он имеет в виду служанку, чей звонок к ужину восхитил меня в первый вечер, и при всей неотложности моих дел я счел своим человеческим долгом выразить ей сочувствие, в чем бы ни заключались ее огорчения.

– Она получила плохое известие?

– Нет, сэр, ее ушибло репой.

– Где?

– Под ребрами, сэр.

– Я хотел узнать, где это случилось.

– В ратуше, сэр, ближе к концу дебатов.

Я судорожно вздохнул. Чем дальше, тем ясней мне становилось, что собрание, которое я пропустил, омрачили буйства, мало чем уступающие любым перехлестам Французской революции.

– В меня самого, сэр, едва не угодили помидором. Он прожужжал у меня над ухом.

– Вы меня просто потрясли, Сеппингс. Неудивительно, что вы так бледны и так дрожите. – Он и вправду был как плохо загустевшее бланманже. – Из-за чего поднялась вся эта суматоха?

– Из-за речи мистера Уиншипа, сэр.

Невероятно. Я вполне мог поверить, что любая речь Медяка будет сильно отличаться в худшую сторону от эталона, заданного Демосфеном, если я не перевираю имя этого древнего оратора, но все-таки не мог же он так опростоволоситься чтобы слушатели принялись швыряться яйцами и овощами; я хотел было продолжить расспросы, но Сеппингс уже двинулся к двери, пообещав, что сообщит мистеру Дживсу о моем желании с ним увидеться. И спустя некоторое время день, если можно так выразиться, явил своего героя.

– Вы хотели меня видеть, сэр? – осведомился он.

– Слабо сказано, Дживс. Я жаждал вас видеть.

– В самом деле, сэр?

– Только что на подъезде к дому меня перехватил Медяк.

– Да, сэр, он дал мне знать, что собирается ждать там вашего возвращения.

– Он сказал мне, что его помолвка с мисс Крэй расторгнута и теперь он жених мисс Гленденнон. А когда я спросил его, как ему удалось так ловко переметнуться, он посоветовал обратиться за разъяснениями к вам.

– Я буду счастлив дать их вам, сэр. Желаете получить полный отчет?

– Вот именно. Не опускайте ни одной подробности, даже малейшей.

Он немного помолчал – вероятно, собирался с мыслями. А затем приступил к рассказу.

– Было совершенно очевидно, – начал он, – что избиратели придают этим дебатам чрезвычайно важное значение. Число собравшихся в ратуше было весьма внушительно. Присутствовали мэр и городской совет, присутствовал весь цвет аристократии Маркет-Снодсбери, равно как и простонародные элементы в матерчатых кепках и свитерах с высоким горлом, которых вообще не следовало пускать в зал.

На это я счел необходимым возразить:

– Не будьте таким снобом, Дживс. Разве можно судить о людях по одежде? Свитер с высоким горлом может стать царственным одеянием, если носить его ради торжества добродетели, и под матерчатой кепкой может биться благородное сердце. Не исключено, что они отличные ребята, если узнать их получше.

– Я предпочел бы их вовсе не знать, сэр. Именно они впоследствии стали кидать яйца, картофель, помидоры и репу.

Тут он был, пожалуй, прав.

– Верно, – согласился я, – у меня это вылетело из головы. Ладно, Дживс, продолжайте.

– В начале собрания прозвучал наш национальный гимн, сполненный учениками и ученицами городской начальной школы.

– Представляю себе, как это было ужасно.

– Тошнотворно, сэр.

– Ну, а потом?

– Мэр произнес краткое вступительное слово, в котором представил публике кандидатов, после чего на трибуну поднялась миссис Мак-Коркадейл. На ней был модный жакет из высококачественного репса поверх плиссированного по бокам платья из травчатого марокена с длинными рукавами и воротником, отделанным…

– Опустим это, Дживс.

– Прошу прощения, сэр. Я полагал, что вам нужны все подробности, вплоть до малейших.

– Только когда они… как это говорится?

– Идут к делу, сэр?

– Вот-вот. Панцирь миссис Мак-Коркадейл оставим в покое. Как ее выступление?

– Весьма впечатляющее, несмотря на изрядное число выкриков с места.

– Ну, это не должно было выбить ее из седла.

– И не выбило, сэр. Она показалась мне дамой с необычайно сильным характером.

– Мне тоже.

– Вы с ней встречались, сэр?

– Мы говорили всего несколько минут, но мне хватило с избытком. Ее речь была пространной?

– Да, сэр. Не угодно ли вам будет прочитать основные тезисы? Я записал оба выступления стенографическим способом.

– Как-нибудь потом.

– В любое удобное для вас время, сэр.

– Как ей аплодировали? Горячо? Или так себе?

– Одна сторона зала – чрезвычайно горячо. Симпатии простонародных элементов распределились между ней и мистером Уиншипом почти поровну. Одни заняли правую половину, другие левую – без сомнения, умышленно. Ее сторонники выкрикивали одобрительные возгласы, приверженцы мистера Уиншипа шикали.

– А речь Медяка, конечно, сопровождали шиканьем уже ее люди?

– Без сомнения, так и было бы, если бы не общая направленность его выступления. Его появление на трибуне было воспринято частью публики довольно враждебно, но едва он начал говорить, как враждебность сменилась восторженным одобрением.

– Оппозиции?

– Да, сэр.

– Странно.

– Да, сэр.

– Не могли бы вы пояснить?

– С удовольствием, сэр. Позвольте мне только свериться с моими записями. Так. Вступительные слова мистера Уиншипа звучали следующим образом: «Дамы и господа, перед вами стоит изменившийся человек». Голос из зала: «Вот и славненько». Голос из зала: «Заткнись, паразит». Голос…

– Может, голоса не стоит, Дживс?

– Хорошо, сэр. Мистер Уиншип затем сказал: «Первым делом я хочу обратиться вон к тому джентльмену в свитере с высоким горлом, который неоднократно называл мою соперницу глупой старой каргой. Покорнейше прошу его выйти ко мне на трибуну. Я буду счастлив расшибить его мерзкую башку. Миссис Мак-Коркадейл не глупая, не старая и не карга». Голос… простите, сэр, я позабыл. «Миссис Мак-Коркадейл – не глупая, не старая и не карга, – заявил мистер Уиншип, – она женщина высокого ума и выдающихся способностей. Она вызывает у меня глубочайшее восхищение. Выслушав ее сегодня, я полностью изменил мои политические воззрения. Она обратила меня в свою веру, и я намерен в день выборов отдать за нее свой голос. Всех вас призываю сделать то же самое. Спасибо». И сел на место.

– Не может быть, Дживс!

– Все было именно так, сэр.

– Он действительно это сказал?

– Да, сэр.

– Вот почему его помолвка расстроилась.

– Должен сознаться, что это меня не удивляет, сэр.

Я был поражен. Казалось невероятным, что Медяк, сила которого заключалась более в мышцах, нежели в мозгах, сумел додуматься до такого хитроумного плана, спасавшего его из когтей Флоренс и в то же время не вредившего его репутации preux chevalier. Эта уловка характеризовала его как человека необычайно изворотливого, и я стал думать о том, то никогда не знаешь, какие сюрпризы кроются в глубинах человеческой личности, – как вдруг на поверхность пузырьком всплыла очередная моя внезапная догадка.

– Это ведь ваша работа, Дживс?

– Прошу прощения, сэр?

– Это вы надоумили Медяка так поступить?

– Вполне возможно, что на мистера Уиншипа оказали влияние некоторые мои слова, сэр. Он был чрезвычайно удручен своими матримониальными затруднениями и оказал мне честь, обратившись ко мне за советом. Могу допустить, что оброненное мною неосторожное замечание придало его мыслям именно то направление, какое они приняли.

– Проще говоря, он сделал это по вашему наущению?

– Да, сэр.

Я немного помолчал. Хорошо бы он выдумал что-нибудь столь же действенное в отношении меня и М. Бассет, подумалось мне. И еще мне пришло в голову, что случившееся, при всей его благотворности для Медяка, нанесло вред его сторонникам и последователям, равно как и консервативному движению как таковому.

Я сказал об этом вслух:

– Большая неприятность для тех, кто на него ставил.

– Во всякой жизни есть свое ненастье, сэр.

– А может, оно и к лучшему. Впредь будут держать деньги в старом дубовом комоде и перестанут биться об заклад. Этот день может стать поворотным в их жизни. Одно меня печалит – что Бингли теперь обогатится. Такой куш сорвет – только держись.

– Он сказал мне сегодня, что рассчитывает именно на это.

– Вы с ним виделись?

– Он приходил сюда примерно в пять часов, сэр.

– «Неумолим, жесток и злобен»?

– Напротив, сэр, полон дружелюбия. О прошлом и речи не было. Я напоил его чаем, и мы с полчаса поболтали.

– Странно.

– Да, сэр. Я подумал, не было ли у него какой-либо задней мысли?

– Какой, например?

– Должен сознаться, что мне ничего не приходит в голову. Разве что он питал какую-то надежду выманить у меня клубную книгу, но в это с трудом верится. Чем еще могу быть вам полезен, сэр?

– Вам не терпится вернуться к ушибленной горничной?

– Да, сэр. Когда вы позвонили, я как раз собирался испытать на ней целебное действие разбавленного водой бренди.

Я благословил его на это милосердное дело, а сам сел размышлять. Вы, наверное, подумаете, что мои мысли оказались заняты необычным поведением Бингли. Я имею в виду, что, когда слышишь о странных действиях человека с репутацией отъявленного мошенника, естественно сказать: «Так, так» – и задаться вопросом, что за игру он ведет. Возможно, минуту-другую я действительно об этом думал. Но в голове у меня теснилось столь многое, что Бингли вскоре был выброшен на обочину. Если память мне не изменяет, я как раз пытался, и вновь безуспешно, решить проблему 2), касающуюся возвращения Л. П. Ранклу супницы, когда мои думы были прерваны появлением старой прародительницы.

С одного взгляда на нее мне сделалось ясно, что передо мной тетушка, которая только что отвела душу, как давно не отводила, – и удивляться было нечему. С тех пор, как она продала свою еженедельную газету – ту самую, где я поместил заметку «Что значит хорошо одеваться», – она вела довольно тихую жизнь, достаточно приятную, но лишенную волнующих, неординарных событий. Приключение, каким стало для нее присутствие на яично-овощном стрельбище, взбодрило ее не хуже, чем неделя на морском курорте.

Она поздоровалась со мной как нельзя более сердечно. Каждый звук, слетавший с ее губ, источал родственную любовь.

– Привет, чудище, – сказала она. – Вернулся, значит.

– Только-только.

– Твоя отлучка по судебным делам пришлась очень некстати. Ты пропустил такое…

– Знаю, Дживс мне уже рассказал.

– У Медяка окончательно поехала крыша.

Располагая сведениями о закулисной стороне событий, я счел своим долгом оспорить это суждение:

– Крыша у него сидит как никогда крепко, престарелая родственница. Его действия продиктованы самым что ни на есть здравым смыслом. Он хотел развязаться с Флоренс, не говоря ей прямо, чтобы она подыскала себе кого-нибудь другого.

– Не болтай чепухи. Он любит ее.

– Уже нет. Он переключился на Магнолию Гленденнон.

– На эту свою секретаршу?

– Да, именно на эту секретаршу.

– Откуда ты знаешь?

– От него самого.

– Ну и ну! Допекли его все-таки командирские замашки Флоренс.

– Да. Я полагаю, это назревало у него исподволь, Дживс бы сказал – подсознательно. Знакомство с Магнолией сделало тайное явным.

– Она, кажется, симпатичная девушка.

– Более чем симпатичная, если верить Медяку.

– Я хочу его поздравить.

– Придется подождать. Они укатили в Лондон.

– Спод и Мадлен тоже уехали. Ранкл вот-вот уедет. Прямо как в средние века – Великое переселение народов, мы в школе проходили. Что ж, чудесно. Скоро Том сможет без опаски вернуться в родное гнездо. Есть, конечно, еще Флоренс, но, думаю, она тут не засидится. Чаша моя преисполнена, юный мой Берти. Мне очень тяжко без Тома. Когда он тут не околачивается, дом перестает быть домом. Почему ты так на меня пялишься? Прямо палтус на рыбном прилавке.

Я не знал, что имею какое-либо сходство с упомянутой ею рыбой; однако мой взгляд, несомненно, был в ту минуту пытливей, чем обычно, ибо начало ее тирады всколыхнуло мою душу до самых глубин.

– Вы сказали, – не проговорил, а, скорее, даже выкрикнул я, – что Спод и Мадлен Бассет уехали в Лондон?

– Полчаса назад.

– Вместе?

– Да, в его машине.

– Но Спод сказал мне, что она дала ему отставку.

– Дала, но потом они опять поладили. Он уже не хочет отказываться от титула и баллотироваться в парламент. Из-за фонаря под глазом планы его полностью изменились. Он решил, что если ради избрания в палату общин надо будет пройти через такое испытание, то лучше не рисковать и держаться палаты лордов. А Мадлен, убедившись, что он окончательно взялся за ум и она запросто может сделаться леди Сидкап, перестала воротить от него нос. Ты отдуваешься, как твой дядя Том, когда он слишком быстро поднимается по лестнице. Что с тобой, скажи на милость?

Я, собственно, не отдувался, а просто дышал полной грудью и ничем не напоминал дядю Тома, поднимающегося по лестнице; но, видимо, для тетушки нет большой разницы между племянником, дышащим полной грудью, и племянником отдувающимся, и в любом случае я не был настроен обсуждать эту тему.

– А вы случайно не знаете, кто бросил эту картофелину? – спросил я.

– Ту, что угодила в Спода? Не знаю. Она словно из космоса прилетела. А что?

– А то, что если бы я знал, кто этот человек, я бы отправил по его адресу верблюдов с грузом обезьян, слоновой кости и павлинов. Он спас меня от участи, в сравнении с которой смерть – сущая безделица. От бедствия, имя которому – женитьба на Бассет.

– Она что, собиралась за тебя замуж?

– Так утверждал Спод.

В глазах прародительницы я прочел уважение, доходящее до благоговейного ужаса.

– Как ты был прав, – проговорила она, – сказав мне однажды, что твоя счастливая звезда никогда не подводит. Бессчетное число раз мне казалось, что тебе прямая дорога к алтарю и нет надежды на спасение, но всегда что-то такое случалось, и ты ухитрялся выкрутиться. Мистика, да и только.

Было ясно, что она не прочь развить тему. Она начала уже петь дифирамбы моему ангелу-хранителю, который, по ее словам, знал свое дело туго, но тут явился Сеппингс с вопросом, не найдется ли у нее минутка для беседы с Дживсом, и она отправилась с ним беседовать.

Только я уселся с ногами в шезлонг и предался радостным мыслям о поразительном везении, устранившем из моей жизни бассетовскую угрозу, как вдруг в разгаре того, что французы называют bien etre,[88]88
  Довольство, благодушие (франц.).


[Закрыть] меня словно обухом по голове ударило: вошел Л. П. Ранкл, самый вид которого в тех обстоятельствах «кровь обдал стужей и каждый волос водрузил стоймя, как иглы на взъяренном дикобразе»,[89]89
  …как иглы на взъяренном дикобразе. – Шекспир. «Гамлет» (акт I, сцена 5), пер. М. Лозинского.


[Закрыть] выражаясь словами Дживса.

Хоть я совершенно не был рад видеть Ранкла, он, казалось, был очень даже рад видеть меня.

– А, вот вы где, – проговорил он. – А мне сказали, вы дали деру. Что ж, разумно с вашей стороны было вернуться. Какой смысл ударяться в бега? От полиции бегать бесполезно, все равно ведь поймают, вы бы только себе сделали хуже.

С холодным достоинством я сказал, что ездил в Лондон по делу. Он пропустил мои слова мимо ушей. Он пялился на меня, уподобляясь тому самому палтусу, с которым прародительница сравнила меня в нашем последнем разговоре.

– Самое странное, – промолвил он, не переставая рассматривать меня в упор, – что вы не выглядите как преступник. У вас глупое, бессмысленное лицо, но все-таки не уголовная рожа. Вы напоминаете мне кавалеров служанок в опереттах.

Так-так, сказал я себе, уже лучше. Спод сравнил меня с участником массовки. А вот по мнению Л. П. Ранкла, я все-таки один из главных персонажей. Чем не прогресс?

– В вашем деле это, видимо, хорошее подспорье. Такое лицо внушает людям ложное чувство безопасности. Они не ждут подвоха от человека с вашей внешностью, и вдруг – бац! Кто зонтика недосчитался, кто фотоаппарата. Нет сомнений, что именно этим объясняются ваши успехи. Но вы ведь знаете старую пословицу про кувшин, который повадился ходить по воду. Пришло время расплаты. Пришло время…

Он замолчал, но не потому, что истощил запас своих оскорбительных замечаний, а потому, что к нам подошла Флоренс, и его внимание тут же привлек ее вид. Этот вид был далеко не изысканным. Сразу стало ясно, что в недавней битве она побывала на переднем крае, ибо, если у Медяка яйцом были вымазаны только волосы, она была, так сказать, вся яичная. Она явно угодила там под перекрестный огонь. На политических собраниях из числа более кипучих это всецело вопрос удачи. Один уносит ноги чистеньким, другой превращается в ходячий омлет.

Человек более тактичный, чем Л. П. Ранкл, притворился бы, что ничего не заметил, но ему, похоже, никогда в жизни еще не приходило в голову притвориться, будто он чего-то не заметил.

– Здравствуйте! – сказал он. – А знаете, вы вся в яйце. Флоренс раздраженно ответила, что она и без него это знает.

– Вы бы переоделись.

– Я собираюсь это сделать. Прошу прощения, мистер Ранкл, я бы хотела побеседовать с мистером Вустером наедине.

По-моему, у Ранкла чуть не сорвалось с языка: «О чем?», но, встретившись с ней взглядом, он счел за лучшее промолчать. Он вывалился из комнаты, а она приступила к беседе, ради которой пришла.

Лишних слов она не тратила. Никакого «бе-ме», бывшего столь яркой отличительной чертой ораторского стиля Медяка. Даже Демосфен не сумел бы так быстро взять быка за рога – хотя справедливости ради мы должны сделать ему скидку, ведь ему приходилось говорить по-древнегречески.

– Как я рада, что разыскала вас, Берти.

Учтивое «О, правда?» было единственным ответом, какой я мог придумать.

– Я тут размышляла обо всем и наконец решилась. Гарольд Уиншип – ничтожество, я больше не имею с ним ничего общего. Теперь я вижу, какую ошибку я сделала, разорвав помолвку с вами. У вас есть свои недостатки, но их легко исправить. Я намерена выйти за вас замуж и убеждена, что мы будем счастливы.

– Придется малость повременить, – сказал Л. П. Ранкл, вновь представший перед нами. Я только что сказал, что он вывалился из комнаты, но человек подобного сорта никогда не вываливается далеко, если есть надежда подслушать чужой приватный разговор. – Сперва ему придется отсидеть немалый срок в тюрьме.

При его новом появлении Флоренс посуровела. Теперь она посуровела еще больше, выражением лица напомнив мне старую прародительницу, входящую в роль великосветской дамы.

– Мистер Ранкл!

– Я за него.

– Я полагала, что вы ушли.

– Вы ошиблись.

– Как вы смеете подслушивать личные разговоры?

– Только такие разговоры и стоит подслушивать. Немалой частью моего крупного состояния я обязан подслушиванию личных разговоров.

– Что это за чушь насчет тюрьмы?

– Никакая не чушь, и Вустер скоро в этом убедится. Он украл у меня серебряную супницу, ценную вещь, которая обошлась мне в девять тысяч фунтов, и с минуты на минуту я жду человека, который предоставит улики, необходимые для задержания. Дело бесспорное, ясное, как Божий день.

– Это правда, Берти? – спросила Флоренс прокурорским тоном, который я помнил весьма живо, и я мог ответить только:

– Видите ли… я… мм… как вам сказать…

Но такому прилежному ангелу-хранителю, как мой, этого оказалось достаточно. Флоренс мигом вынесла вердикт.

– Я не пойду за вас замуж, – сказала она и с высоко поднятой головой отправилась чистить перышки от белков и желтков.

– Весьма разумно с ее стороны, – заметил Л. П. Ранкл. – Только так, и никак иначе. Субъект вроде вас, который все время то на воле, то в тюрьме, не в состоянии быть хорошим мужем. Какие, скажите на милость, у жены могут быть планы… какие званые ужины, поездки на выходные, рождественские развлечения для детей и прочее, и прочее, о чем должна заботиться женщина… когда она живет в неизвестности: того и гляди позвонит телефон, и глава семейства сообщит, что его опять загребли и не выпускают под залог?.. Да? – вдруг сказал Ранкл, и я увидел, что на горизонте возник Сеппингс.

– Вас желает видеть некий мистер Бингли, сэр.

– Да-да, я как раз его поджидаю.

Он убрался, и едва он перестал отравлять атмосферу, как ворвалась старая прародительница.

Под ней словно горел пол – так она была возбуждена, на тяжело дышала, и ее лицо приобрело симпатичный розовато-лиловый оттенок, как всегда бывает, когда на душе у нее неспокойно.

– Берти! – грохнула она. – Когда ты вчера уезжал, ты не забыл запереть дверь спальни?

– Конечно, не забыл.

– Так вот, Дживс говорит, она сейчас открыта.

– Не может быть.

– И тем не менее. Он считает, что Ранкл или какой-нибудь его приспешник отпер дверь отмычкой. Да не кричи ты так, чтоб тебя.

Я мог бы возразить ей, что от человека, которому вдруг все стало ясно, ничего иного и ждать нельзя, но я был слишком поглощен тем, что мне стало ясно, чтобы отвлекаться на обсуждение характеристик моего голоса. Жуткая правда поразила меня аккурат меж глаз, как будто она была яйцом или репой, пущенной меткой рукой одного из маркет-снодсберийских избирателей.

– Бингли! – воскликнул я.

– И не завывай.

– Да не завываю я, просто я воскликнул или, если хотите, возгласил: «Бингли!» Помните Бингли – субъекта, который стащил клубную книгу, вы еще хотели взять его за жабры, как селедку? Родственница моя престарелая, мы влипли с вами по уши. Бингли – тот самый приспешник Ранкла, о котором вы упомянули. Дживс сказал, что он заходил сегодня на чай. Так чего проще – выпил чашечку, потом прокрался наверх и обшарил мою комнату. Он был в свое время личным слугой Ранкла, и Ранкл, естественно, обратился именно к нему, когда ему понадобился подручный. Да, меня не удивляет, что вы вне себя, – добавил я, ибо она запустила в небо одно из тех ядреных односложных словечек, которые столь часто слетали с ее губ в славные времена псовой охоты. – И я вам еще кое-что скажу, чтобы рассеять ваши последние сомнения, если они еще не рассеялись. Он только что заявился опять, и Ранкл пошел с ним совещаться. О чем, по-вашему, они совещаются? Угадайте с трех раз.

Охотничьи общества отлично школят своих дочерей. Она не хлопнулась в обморок, как могла бы другая тетка на ее месте; она всего-навсего повторила это односложное словцо, на сей раз потише, я бы сказал – раздумчиво, как аристократка времен Великой французской революции при известии о том, что телега до места казни подана.

– Кончен бал, – произнесла она именно те слова, какие могла бы вымолвить (естественно, по-французски) упомянутая аристократка.

– Мне придется сознаться, что я взяла эту чертову супницу.

– Нет, не надо!

– А что еще мне остается? Не могу же я допустить, чтобы тебя засадили в кутузку.