Текст книги "Том 5. Дживс и Вустер"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)

ГЛАВА 17

Сначала возникла затяжная, противная пауза, как бывает, когда тебя принудили участвовать в любительском спектакле в роли «Дудля, дворецкого», ты вышел на сцену, и тут оказывается, что слова напрочь вылетели у тебя из головы. Мадлен стояла и смотрела на меня неподвижным взглядом, будто я фотограф и сейчас сделаю ее очередной высокохудожественный фотопортрет в коричневом цвете с серебристой ретушью. Когда мы так немного постояли, мне все же показалось, что самое время что-нибудь произнести. Тут важно только начать, а дальше само пойдет.

Я сказал:

– Прекрасная погода. Решил вот зайти.

Она еще больше выпучила глаза, но реплики не последовало. Я продолжил:

– Я подумал, может, тебе будет интересно получить последний бюллетень о здоровье Гасси, поэтому взял и приехал на «молочном» поезде. Рад сообщить, что Гасси успешно поправляется, запястье еще плохо гнется, но отек начал спадать, и боль прошла. Шлет свои наилучшие.

Она знай себе молчит, будто безмолвная гробница, поэтому я продолжил разговор в одиночку. Теперь, по моим понятиям, следовало вкратце остановиться на моих собственных действиях за текущий период. Ведь нельзя же просто выскочить из-за дивана, как будто так и надо. Тут требуется некоторое объяснение, изложение мотивов. Барышни это любят.

– Ты, наверное, задаешься вопросом, – говорю я, – что я делал за этим диваном? Я спрятался там по внезапному душевному порыву. Знаешь, как бывает, тебя вдруг ни с того ни с сего подмывает совершить какой-нибудь поступок. И еще ты, должно быть, удивляешься, зачем я присвоил эту художественную фотографию? Отвечу тебе: я увидел ее тут на столике и прихватил, чтобы отдать Гасси. Хочу немного поддержать и подбодрить его в твое отсутствие. Ведь он, как ты понимаешь, по тебе истосковался, и мне подумалось, пусть он поставит ее на тумбочку и время от времени созерцает. У него, конечно, и так уже их навалом, этих вылитых подобий, но лишнее никогда не помешает.

По-моему, неплохо получилось, тем более сколачивалось в спешке, на ходу, так сказать, и я рассчитывал, что мне ответят любезной улыбкой и скажут: «Да-да, конечно, отличная мысль!» Но вместо этого Бассет только медленно, скорбно покачала головой, и в глазу у нее блеснула слеза.

– О, Берти! – проговорила моя собеседница.

Я всегда затрудняюсь подыскать правильный ответ, когда мне говорят: «О, Берти!» Тетя Агата сплошь и рядом ко мне так обращается, и каждый раз я оказываюсь в полной беспомощности. Правда, у Бассет это сейчас прозвучало совсем не так, как у тети Агаты, более жалостно, чем сурово, но результат тот же самый. Я стою – и ни тпру ни ну.

– О, Берти! – повторяет она еще раз. – Ты читаешь романы Рози М. Бэнкс?

Меня немного удивила такая внезапная перемена темы. Но от сердца отлегло. Разговор о современной литературе должен был, по моим понятиям, разрядить атмосферу. Литературные разговоры тем и хороши.

– Не так чтобы очень, – ответил я. – Бинго говорил, что они идут нарасхват.

– И ты не читал «Мервин Кин, клубный завсегдатай»?

– Нет, как-то не довелось. Хорошая вещь?

– Изумительная!

– Надо будет занести в мой библиотечный список.

– Ты уверен, что не читал этого романа?

– Совершенно! Я вообще, честно сказать, стараюсь от сочинений миссис Бинго держаться подальше. А что?

– Такое поразительное совпадение… Рассказать тебе, что случилось с Мервином Кином?

– Давай.

Она проглотила комок в горле. И только после этого тихо, до дрожи прочувствованно стала рассказывать:

– Он был молод, богат и хорош собой, служил офицером в Колдстримском гвардейском полку[83]83
  Второй по старшинству английский гвардейский полк, сформированный в 1650 г.


[Закрыть] и все, кто его знал, перед ним преклонялись. Люди завидовали ему.

– Еще бы. Такой счастливчик.

– Но на самом деле завидовать ему не стоило. В его жизни была трагедия. Он любил Синтию Грей, самую красивую девушку в Лондоне, но когда он уже совсем собрался объявить ей о своих чувствах, оказалось, что она помолвлена с сэром Гектором Молверером, полярным исследователем.

– Отчаянный народ эти полярники. Их надо остерегаться, как коршунов. Ну, и понятно, он тогда воздержался открывать свои чувства? Решил, что лучше промолчать, так?

– Так. Он ни словом не обмолвился о своей любви. Но втайне продолжал Синтию боготворить, веселый и бодрый с виду, но снедаемый непрестанной болью изнутри. И вот однажды ночью к нему является ее брат Лайонел, повеса, попавший в дурную компанию, и признается, что совершил тяжкое преступление и ему грозит арест, если Мервин его не спасет, взяв вину на себя. И, разумеется, Мервин согласился.

– Ну и дурак! Зачем?

– Ради Синтии. Чтобы спасти ее брата от тюрьмы и бесчестия.

– Но его же тогда самого бы упекли! Это он, стало быть, из виду упустил?

– Нет. Мервин отлично понимал, что его ждет. Но он признался в преступлении и пошел в тюрьму. Когда, седой и разбитый, он вышел на волю, оказалось, что Синтия вышла за сэра Гектора, и тогда он отправился в Южные моря и стал вести жизнь бродяги. Время шло. И вот однажды Синтия и ее муж прибыли по дороге в экспедицию на тот самый остров, где он жил, и остановились в губернаторском доме. Мервин увидел ее, когда она проезжала мимо в коляске, и она была по-прежнему прекрасна, их взоры встретились, но она его, естественно, не узнала, у него была борода и лицо изменилось, так как, чтобы забыть свою любовь, он несся по жизни галопом навстречу гибели.

Я вспомнил шутку в какой-то газете, что теперь навстречу гибели незачем нестись галопом, достаточно медленно и задумчиво перейти через улицу с большим движением. Но решил не рассказывать, а придержать до более благоприятного раза.

– Он узнал, что на следующее утро она уезжает, а у него не было ничего на память о ней, и он забрался ночью в губернаторский дом и похитил с ее туалетного столика розу, которая в тот вечер была у нее в волосах. А Синтия застала его там и, конечно, была очень расстроена, когда узнала его.

– На этот раз она его узнала? Он, значит, бороду сбрил?

– Нет, борода у него осталась, но Синтия узнала его, когда он назвал ее по имени, и там идет очень сильная сцена, он рассказывает ей, что любил ее всю жизнь и проник сюда, чтобы похитить ее розу, а она рассказывает, что ее брат умер и на смертном одре покаялся в том преступлении, за которое заключили в тюрьму Мервина. И тут входит сэр Гектор.

– Неплохо закручено.

– Он, конечно, подумал, что Мервин – грабитель, и выстрелил в него, и Мервин умирает с розой в руке. Звук выстрела разбудил всех в доме, вбегает губернатор и спрашивает: «Что-нибудь пропало?» А Синтия отвечает тихим, еле слышным голосом: «Только одна роза». Так закончилась жизнь Мервина Кина, клубного завсегдатая.

Мне, конечно, было трудно прямо с ходу сообразить, как правильнее по этому поводу высказаться. В конце концов я произнес: «О!» и «А!» – но сам чувствовал, что это еще не совсем то. Потому что я как-то слегка опешил. Я, конечно, знал, в общем и целом, что миссис Бинго сочиняет самую немыслимую белиберду на свете – даже Бинго всегда старается переменить тему, когда разговор заходит о творчестве его благоверной, – но что она способна создать такое, этого я даже и представить не мог.

Но злодейка Бассет тут же отвлекла мои мысли от литературной критики. Она снова уставилась на меня глазами-блюдцами, в которых еще заметнее прежнего дрожала светлая слеза.

– О, Берти, – едва уловил я голос, тихий и еле слышный, как у Синтии, – мне следовало давным-давно подарить тебе свою карточку. Это мой промах. Но я опасалась, что она будет тебе слишком болезненным и горестным напоминанием обо всем том, чего ты лишился. Теперь я вижу, что ошибалась. Это оказалось выше твоих сил. Ты должен был раздобыть ее любой ценой. Поэтому ты проник дом, как Мервин Кин, и выкрал мою фотографию.

– Что-о?

– Да, Берти. К чему притворство между нами? Не думай, пожалуйста, что я сержусь. Я глубоко тронута, глубже, чем можно выразить словами, и мне очень, очень грустно. Как печальна жизнь!

Тут я был с ней вполне согласен.

– Факт, – сказал я ей.

– Ты видел мою подругу Хильду Гаджен. Вот еще одна трагедия. Счастье всей ее жизни рухнуло из-за ссоры с любимым человеком по имени Харолд Анструтер. Они играли в смешанных парах на теннисном турнире, и он – так она говорит, а я не очень хорошо разбираюсь в теннисе, – он все время захватывал игру, то есть, как я поняла, когда мяч шел на ее сторону и она собиралась ударить, перебегал через корт и бил по мячу сам, и это ее безумно злило. Она сделала ему замечание, а он повел себя крайне грубо – обозвал ее раззявой и сказал, что пусть она все предоставит ему, ну, и она немедленно по окончании игры расторгла помолвку. Теперь она несчастна, и сердце у нее разбито.

Мне, надо сказать, она не показалась такой уж несчастной. Вот и теперь, едва Бассет договорила, как снаружи донеслось оглушительное пение, и я узнал голос атлетической подруги. Исполнялась известная песня «Ай да я, ай да я!», и впечатление было такое, словно слышишь пароходный гудок. Вслед за песней ворвалась и сама исполнительница. Она так сияла, что я ничего подобного в жизни не видел. Если бы не белый лохматый песик под мышкой, я бы просто не узнал в ней недавнюю унылую деву.

– Ау, Мадлен! – возгласила она. – Ты знаешь, что я нашла на столе с завтраком? Покаянное письмо от сердечного друга, представь себе. Он безоговорочно капитулирует. Говорит, что обозвать меня раззявой было с его стороны чистым безумием. Что он никогда себе этого не простит, но может быть я его прощу? И на это у меня уже готов ответ: я прощу его послезавтра, но не раньше, потому что тут нужна строгость.

– О, Хильда! Я так рада!

– Я и сама вполне довольна. Душка Харолд. Лучший из мужчин. Хотя, естественно, нуждается, чтобы ему время от времени указывали его место и учили уму-разуму. Но нечего мне болтать про Харолда. Я не за этим пришла. Там у крыльца какой-то малый в автомобиле хочет тебя видеть.

– Меня?

– Так он говорит. Фамилия – Перебрайт. Мадлен обратилась ко мне.

– Берти, это, наверно, твой приятель Клод Перебрайт. Что ему, интересно, надо? Пойду выясню. – Она оглянулась на подругу, и увидев, что та уже вышла обратно в сад, не иначе как затем, чтобы научить уму-разуму садовника, подскочила ко мне и пожала мне руку.

– Будь мужествен, Берти, – произнесла она тихо и высокопарно. – Настанет день, в твою жизнь войдет другая девушка, и ты еще будешь счастлив. Когда-нибудь, состарившиеся и поседевшие, мы с тобой будем с улыбкой вспоминать все это… но, я думаю, пряча за улыбкой слезу.

И – шасть в сад. А я остался, и на душе у меня было кисло. Я услышал, как атлетическая барышня в саду говорит садовнику, что он может безбоязненно и дальше стоять, опираясь на лопату, – черенок не сломается. А потом она снова вошла в комнату и сразу же самым неприятно-фамильярным образом шлепнула меня с размаху по спине, сердечно присовокупив:

– Привет, Вустер, старичок!

– Привет, Гаджен, старушка! – столь же любезно отозвался я.

– А знаете, Вустер, мне ваше имя кажется знакомым. Не иначе как я слышала о вас от Харолда. Харолда Анструтера знаете?

Я-то сразу понял, о ком идет речь, как только услышал это имя от Мадлен Бассет. Жирный Анструтер был моим партнером по теннису, когда я на последнем курсе защищал честь Оксфорда в этом виде спорта. Я открылся атлетической подруге и заработал еще один шлепок по спине.

– Я так и думала. Харолд очень хорошо о вас отзывается, Вустер, старина, и вот что я вам скажу, я пользуюсь большим влиянием на Мадлен и теперь употреблю его в ваших интересах. Поговорю с ней, как мать с дочерью. Черт возьми, нельзя же допустить, чтобы она вышла за какого-то Финк-Ноттла, когда у нее в списке очередников игрок теннисной сборной! Храбритесь, Вустер, старичок! Храбритесь и наберитесь терпения. Пошли позавтракаем.

– Спасибо большое, не могу, – ответил я, хотя мне было очень невесело на пустой желудок. – Мне пора ехать.

– Ну, что ж, не хотите, как хотите. А я пойду. И наемся за милую душу. Устрою себе из завтраков завтрак, чтоб запомнить на всю жизнь. Так великолепно я, кажется, себя не чувствовала с того времени, как выиграла в Роудине[84]84
  Привилегированная закрытая средняя школа для девочек близ Брайтона.


[Закрыть] школьное первенство по теннису.

Я напружился, чтобы выдержать еще один шлепок по спине, но веселая атлетка внезапно переменила тактику и ткнула меня кулаком под ребро, окончательно вышибив из меня дух, сколько его еще оставалось после ее угрожающих речей. Потому что, представив себе, каков будет результат, если такая мать-командирша замолвит за меня слово перед Мадлен Бассет, я сразу увял на корню. Ноги мои, как принято говорить, налились свинцом, я, с трудом передвигая их, вышел через стеклянную дверь в сад и поплелся на шоссе, рассчитывая перехватить Китекэта, когда он будет ехать обратно, и разузнать у него, чем закончились здесь его переговоры.

Однако, как и следовало ожидать, Китекэт пронесся мимо на такой скорости, что привлечь его внимание к моей особе на обочине не представлялось возможным. Он исчез за горизонтом, точно гонщик на Бруклендском ипподроме, а я остался стоять на дороге.

Понурый, охваченный черными предчувствиями, я побрел на станцию, чтобы позавтракать там чем Бог послал и уехать на поезде обратно в Кингс-Деверил.

ГЛАВА 18

Ребята, которые командуют на железных дорогах, похоже, не особенно заботились о человеке, едущем из Уимблдона в Кингс-Деверил, наверно, они считали по доброте душевной, что в это обиталище головорезов и вурдалаков человеку ездить вообще незачем. Доезжаешь, с двумя пересадками, до Бейсингстока, там пересаживаешься опять и едешь по железнодорожной ветке, но чем ехать по ветке, быстрее дойти пешком.

Первым, кого я увидел, когда на неразгибающихся ногах вышел наконец на перрон в пункте назначения, чувствуя себя так, будто сызмальства был приклеен к вагонному сиденью, и удивляясь, что не пустил по стенке цепких побегов, как дикий виноград, – первым, кого я увидел, был мой двоюродный брат Томас. Он покупал в киоске кинозвездный журнал.

– А, здорово, – сказал я ему. – Так ты все-таки здесь?

Он холодно покосился на меня и издал только одно восклицание: «Фу ты!», – которым он последнее время положительно злоупотребляет. Юный Тос – мальчик крепкий, закаленный, своего рода Джеймс Кэгни в отрочестве с небольшой примесью Эдварда Дж. Робинсона. Волосы у него рыжие, выражение лица наглое, манера держаться надменная. Казалось бы, если твоя мамаша – тетя Агата, в чем отпираться бесполезно, по-моему, постыдись людей, сиди и не высовывайся. Как бы не так. Тос расхаживает с таким видом, будто он тут всему хозяин, и разговаривает с двоюродным братом довольно бестактно и чуть ли не переходя на личности.

Вот и сейчас он сразу же перешел на личности и коснулся моего внешнего вида, в данный момент, надо признать, далеко не элегантного. От ночных поездок в «молочном» поезде с человека, естественно, сходит лоск, а посидишь под кустом в тесном общении с сороконожками, и потеряешь всякую молодцеватость.

– Фу ты! – сказал мой юный кузен. – Тебя что ли кошка с помойки притащила?

Понимаете теперь? Тон совершенно неправильный. Но я был не настроен пускаться в перепалку, поэтому только дал ему щелбана и мрачно прошел дальше. Вышел на привокзальную площадь, и вдруг меня кто-то окликает. Смотрю – Тараторка в автомобиле.

– Привет, Берти, – говорит она. – Откуда ты, месяц мой ясный? – Она огляделась вокруг с настороженным, заговорщическим видом, как будто играла подлую предательницу в шпионской кинокартине. – А ты заметил на перроне?..

– Заметил.

– Дживс доставил его вчера вечером, согласно телеграфной накладной. Дядя Сидней сначала был ошарашен и едва не произнес слова, которые вычеркнул из своего лексикона, когда принял духовный сан. Но все обошлось отличным образом. Дядя очень любит играть в шахматы, а Томас, оказывается, признанный чемпион своей школы, у него голова набита всякими гамбитами, эндшпилями и прочими штуками, так что они прекрасно поладили. Я его полюбила всем сердцем. Какой это добрый, симпатичный мальчик, Берти!

Я захлопал глазами.

– Ты про моего кузена Томаса?

– Он такой преданный друг! Когда я ему рассказала, как злодей Доббс арестовал Сэма Голдуина, он был просто вне себя от справедливого негодования. Он собирается оглоушить его.

– Что, что он собирается сделать?

– Это из детективов. Там люди оглоушивают друг друга такими короткими, но сподручными резиновыми штуковинами.

– Но у него же нет такой короткой, но сподручной резиновой штуковины.

– Именно что есть. Он купил ее в Лондоне в универмаге, пока гостил у тебя. Поначалу она была предназначена для одного противного мальчишки в школе, которого зовут Мурло, но теперь будет использована против Доббса.

– О, Господи!

– Доббсу только на пользу пойдет, если его хорошенько оглоушить. Очень может быть, что он после этого качнет новую жизнь. У меня такое чувство, что вообще намечается поворот к лучшему и скоро начнется эра всеобщего счастья. Возьми, например, Китекэта, если тебе нужен наглядный образец. Видел его?

– Только издали, – ответил я рассеянно, так как мысли мои были целиком заняты юным Тосом и его военными приготовлениями. Человеку, у которого нервная система и так вдрызг измочалена, только того и не хватает, чтобы его родной двоюродный брат избивал полицейских резиновой дубинкой. – А что Китекэт?

– Я его только что встретила – чирикает, как весенний воробышек. Вчера он получил записку от Гертруды, она пишет, что, как только ей удастся улизнуть из-под материнского надзора, она согласна бежать с ним и стать его женой. Его чаша радости полна до краев.

– Рад, что хоть у кого-то есть чаша радости.

Мое мрачное замечание заставило Тараторку устремить на меня проницательный взгляд, и глаза у нее слегка полезли на лоб при виде жалкого состояния моей наружной оболочки.

– Берти! Солнышко! – воскликнула она, заметно потрясенная. – У тебя вид, как будто…

– Как будто меня кошка с помойки притащила?

– Я хотела сказать, как будто тебя откопали в гробнице Тутанхамона, но и твое сравнение тоже подойдет. Что с тобой случилось?

Я устало коснулся ладонью лба.

– Таратора, – говорю, – я побывал в аду.

– А я думала, ад – единственный пункт, куда не приходится заезжать, чтобы попасть по железной дороге в Кингс-Деверил. Ну, как там все?

– Я должен тебе поведать страшную историю.

– Тебя что, кто-то оглоушил?

– Я приехал из Уимблдона.

– Из Уимблдона? Но Уимблдоном занимался Китекэт. Он мне все про это рассказал.

– Все про это он тебе не рассказал, потому что всего он как раз не знает. Если тебе известно только то, что можно почерпнуть из мемуаров Китекэта, значит, ты далеко, за миллион миль, не в курсе дела. Он только царапнул Уимблдон по поверхности, тогда как я… Хочешь услышать кошмарные подробности?

Тараторка сказала, что с удовольствием, и я изложил их ей, и она в кои-то веки выслушала все, с начала и до конца, не перебивая, что было приятным отклонением от ее обычного тактического приема «глухая змея». Оказалось, что она неплохо умеет слушать. Всплеснула руками, узнав про письмо Гасси, к месту охнула, когда я описывал встречу с атлеткой Гаджен и жуткую историю с художественным фотопортретом. И белый лохматый песик тоже на своем месте произвел впечатление.

– Вот это да! – проговорила Тараторка, когда мой рассказ подошел к финалу. – Ты живешь полной жизнью, Берти.

Я ответил, что да, живу, но при данных обстоятельствах сомнительно, чтобы стоило продолжать в том же духе дальше. Так и подмывает произнести: «Смерть, где твое жало?»[85]85
  «Смерть, где твое жало?» – из «Первого Послания к Коринфянам». Гл. 15. ст. 55.


[Закрыть] – и отдать концы.

– Единственное утешение, – заключил я, – что получена небольшая отсрочка, если я правильно употребил этот юридический термин. Хотя и это только при условии, если Китекэту удалось отговорить Бассет от задуманной поездки, что совершенно не факт, может быть, она явится сюда уже следующим поездом.

– Не явится. Он ее сбил со следа.

– Ты это знаешь от него самого?

– Слышала из его личных уст.

Я перевел дух. Подкладка черной тучи заметно посветлела. Мне даже показалось, что ситуацию наиболее полно можно выразить словом «Аллилуйя», о чем я и оповестил Тараторку.

Но у нее на лице, как я с беспокойством заметил, выразилось некоторое сомнение.

– Д-да, «Аллилуйя» тут, пожалуй, подходит… но только отчасти. Я хочу сказать, сюда она не приедет, на этот счет ты можешь быть спокоен. Но если вспомнить рассказ про Мервина Кина, клубного завсегдатая, и про художественный фотопортрет, наверно, все-таки жаль, что Китекэт не воспользовался каким-нибудь другим средством, чтобы сбить ее со следа. Мне так кажется.

У меня замерло сердце. Я ухватился за автомобильную дверцу, чтобы не упасть, и задал наводящий вопрос.

– Самое главное, надо помнить, учитывать и иметь в виду, что он хотел как лучше, – продолжала Тараторка.

Сердце мое и вовсе остановилось. Прогуливаясь по Лондону, вы наверняка встречали согбенных, истерзанных, измордованных пешеходов, словно бы раздавленных лопастями какого-то мощного агрегата. Это – те, кто подвернулся под руку Китекэту, когда он хотел как лучше.

– А сказал он мисс Бассет следующее. Что, якобы услышав о ее предполагаемом приезде в «Деверил-Холл», ты разнервничался и впал в тоску, и ему в конце концов с большим трудом удалось вытянуть у тебя признание: оказывается, тебе, любящему ее страстно и безнадежно, мучительна перспектива видеть ее день за днем в обществе Гасси.

Тут мое замершее сердце сделало рывок и попыталось выскочить сквозь зубы наружу.

– Так он ей и сказал? – пролепетал я, весь трепеща, словно ромашка на ветру.

– Да, и умолял ее не приезжать, не подвергать тебя мучениям. По его словам, у него это получилось очень здорово, жаль, что ни один театральный агент не присутствовал, и должно быть, он и правда был в ударе, потому что мисс Бассет пролила ведро слез и сказала, что, конечно, конечно, она понимает и визит свой отложит, прибавив вполголоса кое-что про мотылька, стремящегося к звезде,[86]86
  Мотылек, стремящийся к звезде – образ из стихотворения П.Б.Шелли «Слово одно произносится чаще» (1821).


[Закрыть] и про то, как печальна жизнь. Ты что-то сказал?

Но я не сказал, а просто издал сдавленный стон, объяснил я ей, и она согласилась, что в данных обстоятельствах сдавленный стон напрашивается сам собой.

– Но ты ведь понимаешь, ему было трудно, бедненькому, придумать с ходу способ, как помешать ее приезду, – заступилась она, однако, за брата. – А помешать ее приезду было главнее всего.

– Это верно.

– Так что я бы на твоем месте сосредоточила внимание на светлой стороне. Цени, что есть хорошего.

Этот призыв, будучи обращен к Бертраму Вустеру, как правило, не остается неуслышанным. Общее онемение чувств, произведенное ее рассказом, меня не то чтобы отпустило, но все же немного ослабло. Я понял, что она по-своему права.

– В твоих словах что-то есть, – признал я, восходя по своему трупу к высшим материям,[87]87
  Берти перефразирует возвышенный образ из трагического стихотворения А. Теннисона «In Memoriam», посвященного погибшим солдатам.


[Закрыть] что, как я уже говорил, вообще мне свойственно. – Главнее всего, ты верно заметила, было не дать Бассет появиться здесь, а каким способом удалось этого достичь, не так уж и важно. И потом, она и так была убеждена в моей горячей любви, Китекэт мало что прибавил к моему безвыходному положению, если уж на то пошло.

– Вот умничка! Это я понимаю, храбрый разговор!

– Мы получили отсрочку, и теперь все зависит от того, насколько быстро ты сможешь отшить Гасси. Как только он опомнится, все станет на свои места. Освободившись от твоих роковых чар, он автоматически обратится к старой любви, поймет, что разумнее будет податься туда, где тебя ценят. Когда, по-твоему, можно этого ожидать?

– Очень скоро.

– А почему не прямо сейчас?

– Понимаешь, Берти, я тебе все объясню. Мне нужно, чтобы он сначала сделал для меня одно дело.

– Какое еще дело?

– А вот и Томас наконец! По-моему, он скупил все журналы о кинозвездах. Пусть читает во время концерта, это будет самое разумное с его стороны. Ты помнишь, что сегодня вечером концерт? Смотри не забудь. И когда увидишь Дживса, узнай у него, все ли в порядке с группой поддержки Эсмонда. Полезай в машину, Томас.

Тос полез в машину, опять бросив на меня надменный взор, уселся, высунул руку, положил мне на ладонь пенни и сказал: «Вот тебе, бедный человек», – да еще пожелал мне не пропить подаяние.

В другое время эта непристойная грубость разбудила бы в Бертраме Вустере спящего зверя, и этот малолетний сосуд скверны получил бы от меня еще одного щелбана, но сейчас мне было не до Тосов. Я подозрительно смотрел на Тараторку.

– Что за дело? – спросил я еще раз.

– Ничего интересного, – отмахнулась она. – Так, кое-какая мелочь.

И укатила, оставив меня в когтях смутной тревоги.

Я потопал к «Деверил-Холлу», теряясь в догадках, что подразумевалось под ее выражением «кое-какая мелочь», заворачиваю за угол и вижу в отдалении нечто крупное и в норфолкской охотничьей куртке. Я узнал Эсмонда Хаддока.