Текст книги "Парни в гетрах. Яйца, бобы и лепешки. Немного чьих-то чувств. Сливовый пирог (сборник)"

О, алость уст, о, блеск очей,

Над ними радугою бровь!

Твоя краса вина пьяней,

О, там-там-та, та-та любовь!

И он как раз взвешивал, так как был взыскательнейшим критиком своих творений, нельзя ли еще чуточку пополировать последнюю строку, когда его взгляд привлекло нечто ослеплявшее блеском и алостью, и, вглядевшись повнимательней, он обнаружил, что занавески его спальни охвачены огнем.

Не стану делать вид, будто мой племянник Мордред во всех отношениях был хладнокровным человеком действия, однако ситуация сложилась для него привычная, и он знал, чего она требует.

– Пожар! – закричал он.

Из окна верхнего этажа высунулась голова. Он узнал в ней голову капитана Биффинга.

– А? – сказал капитан Биффинг.

– Пожар!

– Что?

– Пожар! – повысил голос Мордред. – «П», как в «Полли», «О», как в «Освальде»…

– А! Пожар? – сказал капитан Биффинг. – Ладненько!

И вскоре дом начал извергать своих обитателей.

В последующем, боюсь, Мордред не показал себя с особым блеском. Наш век – век специализации, и вне своей сферы специалист теряется. Гений Мордреда, как мы убедились, сосредоточивался на запаливании пожаров. А гашение их требовало совсем иных навыков, которыми он не обладал. В процессе выгорания серии его квартир он ни разу деятельного участия не принимал, удовлетворяясь тем, что спускался к швейцару и просил его подняться и посмотреть, не может ли он что-нибудь сделать. И вот теперь под взглядом ослепительных глаз Аннабель Спрокетт-Спрокетт он дорого дал бы, чтобы самому распоряжаться борьбой с огнем, но от суровой правды не уйти никуда – Биффи и Гаффи просто вытеснили его со сцены.

У Мордреда сжималось сердце при виде отвратительной компетентности этих ребят. Они потребовали ведер. Они организовали цепь. Фредди Бут грациозно взобрался на балкон, и Алджи Фрипп, стоя на тачке, подавал ему все необходимое. А после того как Мордред, стараясь внести свою лепту, подставил ножку Джеку Гаффингтону и опрокинул два ведра воды на Теда Проссера, ему недвусмысленно посоветовали отвалить подальше и остаться там.Какие черные десять минут для злополучного молодого поэта! Одного взгляда на искаженное лицо сэра Мургатройда, наблюдавшего тушение, было достаточно, чтобы открыть ему глаза на то, как тяжко переживает благородный старец опасность, угрожающую дому его предков, и каким жгучим будет его негодование против субъекта, из-за которого эта опасность возникла. То же относилось и к леди Спрокетт-Спрокетт, и к Аннабель. Мордред видел тревогу в их глазах, и мысль о том, что вскоре глаза эти обратят на него взоры, полные упрека, заставила его похолодеть до мозга костей.

Вскоре на балкон вышел Фредди Бут и объявил, что все в порядке.

– Огонь погашен, – объявил он, изящно спрыгивая на газон. – Кто-нибудь знает, чья это комната?

Внутренности Мордреда свела судорога, но великолепное мужество Муллинеров послужило ему опорой, и он выступил вперед.

– Моя, – просто сказал он.

И сразу оказался в центре внимания. Шестерка молодых людей сосредоточила на нем свои взгляды.

– Ваша?

– Ах, значит, ваша?

– Что произошло?

– Как начался пожар?

– Да, как он начался?

– Должен же он был как-то начаться, – сказал капитан Биффинг, мысливший на редкость логично. – Я хочу сказать, он же как-то начался, понимаете? А?

Мордред унял дрожь в своем голосе:

– Я курил и, видимо, бросил сигарету в корзину для бумаг. А так как она была полна бумаг…

– Полна бумаг? Но почему она была полна бумаг?

– Я писал стихи.

Шестерка уставилась на него в недоумении.

– Что? – сказал Тед Проссер.

– Что писали? – сказал Джек Гаффингтон.

– Писал стихи? – осведомился капитан Биффинг у Томми Мейнпрайса.

– Во всяком случае, я так понял, – ответил явно потрясенный Томми Мейнпрайс.

– Типчик писал стихи. – Фредди Бут просветил Алджи Фриппа.

– Ты хочешь сказать, что типчик писал стихи?

– Вот-вот! Стихи.

– Чтоб мне!

– И мне чтоб!

Терпеть их нескрываемое презрение было невыносимо. Мордред изнывал. Слово «стихи» переходило из уст в уста, и его не шипели только потому, что в нем не нашлось «ш». Рассудок твердил ему, что они болваны, филистеры, пошляки, которые не распознают редчайшую красоту, даже если ее подадут им на вертеле, но легче ему не становилось. Он знал, что ему следует презреть их. Но не так-то просто презреть кого-нибудь, если ты в халате и уж тем более если ты без носок и ночной зефир холодит тебе лодыжки. И потому он, как я уже упомянул, изнывал. В конце концов, когда он увидел, как дворецкий, вытянув губы трубочкой, наклонил голову к уху кухарки, которая была глуховата, и, бросив брезгливый взгляд в его сторону, начал шептать в это ухо, четко разделяя слога, в нем словно что-то сломалось.

– К моему величайшему сожалению, сэр Мургатройд, – сказал он, – неотложные семейные дела требуют моего незамедлительного возвращения в Лондон. Я буду вынужден отбыть с первым же утренним поездом.

И, не проронив больше ни слова, он вернулся в дом.

* * *

Естественно, что к этому времени мой племянник полностью владел навыками, требующимися для того, чтобы сбивать бивак на пожарище. Теперь его уже не смущали горстки золы и пепла, виднеющиеся там и сям. Но, вернувшись к себе, он с первого взгляда убедился, что устроиться на ночлег тут попросту невозможно. Не говоря о неприятном, едком запахе горелой поэзии, комната, благодаря усилиям Фредди Бута, преобразилась в подобие внутреннего моря. Ковер хлюпал под ногами, а на кровати с удобствами могла расположиться разве что утка.

Вот почему минуту спустя Мордред Муллинер растянулся на диване с высокой спинкой в библиотеке и принялся баюкать себя, считая овец, прыгающих через низкую изгородь.

Но сон все не шел и не шел. Да в глубине души он на это и не рассчитывал. Когда душа человека распята на дыбе, ей не дано просто свернуться калачиком, смежить вежды и предаться восьми законным часам сна, будто ничего не произошло. Как там Мордред ни считал овец, что было толку, если каждая овца по очереди обретала черты и фигуру Аннабель Спрокетт-Спрокетт, да к тому же, подбираясь для прыжка, бросала на него взгляд, исполненный упрека.

Совесть грызла его. Его терзала мучительная тоска по тому, что могло бы быть. Он не отрицал, что при наличии на поле всяких Биффи и Гаффи шансов завоевать эту прелестную девушку у него было не более восьми из ста. Но он хотя бы входил в число соискателей. А теперь он исключен из этого числа. Пусть Мордред был мечтателем, романтиком, непрактичным, но у него хватило здравого смысла понять, что, желая произвести приятное впечатление на обожаемую девушку, никак не стоит поджигать ее отчий дом, где она, конечно, боготворит каждую доску, каждый камень с тех пор, как на нее надели ползунки.

Он как раз достиг этого момента в своих размышлениях и намеревался отправить через изгородь двести тридцать вторую овцу, когда со внезапностью, которая подействовала на него, точно взрыв динамита, вокруг вспыхнули лампы. Несколько секунд он продолжал лежать, весь дрожа, потом осторожно выглянул из-за спинки, чтобы установить, кто его навестил.

В комнату вошли трое. Впереди шел сэр Мургатройд с бутербродами на подносе. Следом появилась леди Спрокетт-Спрокетт с сифоном и стаканами. Шествие замыкала Аннабель с бутылкой виски и двумя бутылками имбирного лимонада.

Не было ни малейших сомнений, что они собрались тут на семейный совет, и, если бы не одно обстоятельство, Мордред, которому самая мысль о подслушивании была не менее отвратительна, чем любому из Муллинеров, тут же вскочил бы с вежливым «прошу прощения» и унес бы свое одеяло куда-нибудь еще. Обстоятельство же это заключалось в том, что, ложась на диван, он затолкнул свои шлепанцы под него на недосягаемое расстояние. Само целомудрие, он не мог оскорбить очи Аннабель зрелищем голых пальцев своих босых ног.

И потому он лежал в безмолвии, а в комнате за спинкой дивана тоже царило безмолвие, нарушаемое лишь шипением сифона и хлопаньем пробок.

Потом тишину нарушил голос сэра Мургатройда.

– Вот так, – произнес он уныло.

Забулькал имбирный лимонад, который пригубила леди Спрокетт-Спрокетт, и наступившую паузу прервал ее негромкий благовоспитанный голос.

– Да, – сказала она. – Это конец.

– Конец, – скорбно согласился сэр Мургатройд. – Нет смысла бороться с Роком, преследующим нас. Мы тут, и мы останемся плесневеть в этой чертовой казарме, которая пожирает все мои доходы до последнего пенса. А ведь если бы не навязчивость этой шайки нахальных косомордых идиотов, от нее осталась бы куча золы, на вершине которой стоял бы представитель страхового общества, подписывая чеки автоматическим пером. Да будут прокляты безмозглые болваны. Ты видела, как этот Фрипп орудовал ведрами?

– Еще бы! – вздохнула леди Спрокетт-Спрокетт.

– Аннабель! – резко сказал сэр Мургатройд.

– Что, папочка?

– Последнее время, следя за тобой отеческим оком, я начал приходить к заключению, что ты проявляешь склонность к молокососу Алджернону Фриппу. Так позволь сказать тебе, что если ты поддашься его обольстительным уловкам или же таковым Уильяма Биффинга, Джека Гаффингтона, Эдварда Проссера, Томаса Мейнпрайса или Фредерика Бута, то только через мой труп. После сегодняшнего эти молокососы больше никогда не омрачат моего порога. Эти их ведра! Только подумать, что мы могли бы поселиться в Лондоне…

– В уютной квартирке… – сказала леди Спрокетт-Спрокетт.

– Неподалеку от моего клуба…

– По соседству с магазинами…

– В двух шагах от театров…

– Постоянно встречаться с друзьями…

– Если бы не гнусное вмешательство и шебаршение, – подвел итоги сэр Мургатройд, – этих Гаффингтонов, этих Биффингов, этих омерзительных Фриппов, людей, которых нельзя подпускать к ведрам с водой на расстояние выстрела, когда заложенный-перезаложенный сельский дом так мило заполыхал. Я поверил, – продолжал несчастный старик, беря бутерброд, – когда Аннабель с редкой проницательностью, для которой я не нахожу достаточных похвал, распознала редчайший талант юного Муллинера и настояла, чтобы мы его пригласили, я поверил, что счастливый конец совсем рядом. Тяпляп-Холл уже не одно поколение нуждался в человеке, который бросает горящие окурки в корзины для бумаг. Я был убежден, что наконец-то нас посетил именно тот ангел милосердия, какой нам требовался.

– Он сделал все, что было в его силах, папочка.

– Никто не мог бы сделать больше, – согласился сэр Мургатройд от всей души. – Как он опрокинул эти ведра, как продолжал путаться под ногами негодяев! Так умно! Наблюдать за ним было одно удовольствие. Не помню, когда я встречал молодого человека, который так бы мне нравился и внушал бы такое уважение. Ну и что, если он поэт? К поэтам у меня никаких претензий нет. Черт побери, я ведь и сам поэт! На последнем банкете Верных Сынов Вустершира я сочинил стих, который, позвольте вам сказать, снискал всеобщее восхищение. Я прочел его вслух за портвейном, и мне устроили громовую овацию. Про девочку в Ланкашире, что была себя вдвое шире…

– Папочка, не в присутствии мамы!

– Пожалуй, ты права. Ну, я иду спать. Пойдем, Аврелия. Ты идешь, Аннабель?

– Пока нет, папочка. Я хочу остаться, чтобы подумать.

– Чтобы что делать?

– Подумать.

– А? Подумать? Ну что же, хорошо.

– Ах, Мургатройд, – сказала леди Спрокетт-Спрокетт, – неужели нет никакой надежды? В конце-то концов в доме полно сигарет, и мы можем предоставить мистеру Муллинеру новую корзину для бумаг…

– Бесполезно. Ты ведь слышала, как он сказал, что уедет с первым утренним поездом. Стоит мне подумать, что мы никогда не увидим этого чудесного юношу… А? Что такое? В чем дело? Ты плачешь, Аннабель?

– Ах, мамочка!

– Радость моя, что с тобой?

У девушки вырвалось подавленное рыдание:

– Мамочка, я люблю его! Едва я увидела его в приемной дантиста, на меня будто что-то обрушилось, и я поняла, что никто другой мне не нужен. А теперь…

– Э-эй! – воскликнул Мордред, возникая над спинкой дивана, будто чертик из коробки.

Он слушал описанную мной беседу со все большим пониманием, однако не решался выдать своего присутствия из-за того, что, как я уже упомянул, пальцы на ногах у него были обнажены. Но теперь он не выдержал. Пусть обнажены все десять пальцев, но промолчать он не может!

– Вы любите меня, Аннабель?! – вскричал он.

– Да, Мордред.

– Сэр Мургатройд, – сказал Мордред, строго соблюдая этикет. – Имею честь просить руки вашей дочери. Я только бедный поэт…

– Насколько бедный? – проницательно осведомился сэр Мургатройд.

– Я подразумевал мое искусство, – объяснил Мордред. – В финансовом смысле я достаточно обеспечен, и Аннабель не будет ни в чем нуждаться.

– В таком случае она ваша, мой мальчик. И конечно, вы будете жить… – старец тяжко вздохнул, – в Лондоне.

– Да. Как и вы.

Сэр Мургатройд скорбно покачал головой:

– Нет-нет! То была несбыточная мечта. Правда, я надеялся, что некие обстоятельства могли бы содействовать ее осуществлению – страховая премия, между прочим, равна ста тысячам фунтов, – но теперь я смирился с тем, что остаток жизни проведу в этом адском семейном склепе. Я не вижу спасения.

– Понимаю, – сказал Мордред и кивнул. – Вы хотите сказать, что в доме нет керосина.

Сэр Мургатройд поглядел на него с недоумением:

– Керосина?

– Если бы, – сказал Мургатройд, и голос у него был очень мягким, проникающим в самое сердце, – в доме имелся бы керосин, то, полагаю, вечерний пожар, без сомнения плохо погашенный, мог бы вспыхнуть заново, и на этот раз с более серьезными последствиями. Пожары, они ведь такие! Льешь на них воду ведрами и думаешь, что погасил их, а на самом деле они тлеют себе, никем не замечаемые, чтобы заново заполыхать в… ну, например, в этой комнате.

– Или в бильярдной, – сказала леди Спрокетт-Спрокетт.

– И в бильярдной, – поправил сэр Мургатройд, налегая на «И».

– И в бильярдной, – согласился Мордред, – а возможно – кто знает? – в гостиной, столовой, кухне, на половине слуг, в буфетной и других подсобных помещениях. Но раз, по вашим словам, у вас нет керосина…

– Мой мальчик, – перебил сэр Мургатройд дрожащим голосом, – кто вам внушил, будто у нас нет керосина? Как могли вы впасть в такое странное заблуждение? У нас есть галлоны керосина. Подвал им забит.

– И Аннабель покажет вам дорогу в подвал… если вам вдруг вздумается заглянуть туда, – сказала леди Спрокетт-Спрокетт. – Не правда ли, радость моя?

– Ну конечно, мамочка. Тебе понравится подвал, Мордред, любимый. Он удивительно живописен. И возможно, раз тебя интересует керосин, тебе будет любопытно взглянуть на наш небольшой запас старых газет и стружек.

– Мой ангел, – сказал Мордред с неизъяснимой нежностью, – ты так предусмотрительна!

Он выудил свои шлепанцы из-под дивана и рука об руку с Аннабель спустился по лестнице. Высоко над собой они увидели голову сэра Мургатройда, перегнувшегося через перила. И к их ногам, точно отцовское благословение, упал коробок спичек.

© Перевод. И.Г. Гурова, наследники, 2011.

Яйца, бобы и лепешки

У Бинго все в порядке

Когда Трутни зашли в курилку выпить перед ленчем, еще один Трутень, сидевший у письменного стола, встал и подошел к ним:

– Сколько «р» в «безобразие»? – спросил он.

– Два, – ответил Трутень-1. – А зачем тебе?

– Пишу в наш комитет, – объяснил первоначальный Трутень. – Сколько можно терпеть это безобра… А, черт! Опять!

Лицо его перекосилось. За дверью, в коридоре, свежий голос запел песню со множеством переливов. Трутень-2 внимательно слушал, как она удаляется к столовой, а потом поинтересовался:

– Кто эта певчая птичка?

– Бинго Литтл, чтоб он лопнул! – ответил всеведущий Трутень. – Поет и поет. Об этом я и пишу. Какое безобразие! Нет чтобы только петь – он по спине хлопает. Вчера подкрался в баре, и ка-ак хлопнет, и еще вопит: «Ага!» Мог и убить. Сколько «н» в «непрестанно»?

– Три, – отвечали Трутни.

– Спасибо.

Пишущий Трутень вернулся к столу, пришедшие – удалились.

– Странно, – сказал Трутень-1. – Очень странно. Почему это он поет?

– Так, радуется жизни.

– Да он недавно женился! На какой-то писательнице.

– Правильно. На Рози М. Бэнкс, создавшей «Мервина Кина», «Фабричную работницу», «Однажды в мае» и другие книги. Очень известная тетя. Загребает – будь здоров!

– Не знал, что женатые люди радуются жизни.

– Большей частью они и не радуются. Но у Бинго – счастливый брак. Прямо голубки!

– А по спине хлопать не стоит.

– Ты не все знаешь. Он хлопает не от злости. Ему удалось спастись от большой беды, от семейной драмы.

– Они же голубки!

– Да. Но и у голубков бывают случаи, когда голубица кидается на партнера. Если бы эта Рози кинулась на Бинго, она бы не утихла к золотой свадьбе. Вообще-то она ничего, приятная, но женщины – это женщины! Словом, Бинго избежал страшной участи, и я понимаю, зачем он поет.

Началось это утром, когда Бинго вернулся в гнездышко, выгуляв собачку, и пытался удержать зонтик на кончике носа, а жена его вышла из своей комнаты, вдумчиво хмурясь.

– А, вот ты где! – сказала она. – Ты бывал в Монте-Карло?

Бинго заморгал; она коснулась больного места. Больше всего на свете ему хотелось поехать именно туда, поскольку у него была абсолютно верная система, но людям женатым в такие места не попасть.

– Нет, – не без грусти ответил он, но тут же ожил. – Смотри! Ставим зонтик… держим…

– Я хочу, – сказала жена, – чтобы ты немедленно туда поехал.

Зонтик упал. Бинго вздрогнул. Мгновение-другое ему казалось, что он видит дивный сон.

– Мне нужно для книги, – объяснила Рози. – Понимаешь, местный колорит.

Бинго ее понял, они часто говорили об этом колорите. Если пишешь роман, без него не обойтись, читатель слишком много знает. Напутаешь что-нибудь – и пожалуйста, гневные письма. «Известно ли Вам, глубокоуважаемая N.?»

– Сама я не могу, – продолжала Рози. – У нас в пятницу званый ужин, в тот вторник – ленч в честь Кэрри Мелроз Бопп, американской романистки. Я вот-вот дойду до сцены, где лорд Питер Шипберн срывает банк. Ты не съездишь, кроличек?

Бинго понял, что ощущал Израиль, когда сверху посыпалась манна.

– Конечно, старушка, конечно! – вскричал он. – Да я… – Тут голос его сорвался. Он вспомнил, что у него нет денег.

Две недели назад он поставил последний пенни на лошадь по имени Плясунья, которая добежала до финиша в половине третьего, если мы назовем это бегом.

Бинго грешен тем, что позволяет суеверию победить холодный разум. Он прекрасно знал цену Плясунье, но накануне скачек увидел во сне, как дядя Уилберфорс танцует румбу у входа в Либеральный клуб. Что ж, и проиграл.

Теперь он замялся, но вскоре отошел. Рози, прикинул он, не пошлет его в тяжелый поход без соответствующих ресурсов.

– Еду, еду, еду! – зачастил он. – Завтра и отправлюсь. Сотни фунтов хватит, я думаю, а две – еще лучше, что же до трех…

– Нет-нет, – возразила Рози. – Деньги тебе не понадобятся.

Бинго дернулся, как страус, проглотивший дверную ручку.

– Н-н-не по-на?..

– Разве что фунтик-другой на чаевые. Я все устрою. Дора Сперджен – в Каннах, она тебе закажет номер в Монте-Карло, а счета отошлет в мой банк.

– Мне казалось, – глухо начал Бинго, – что я должен изучить нравы международных шпионов и дам под вуалью. Это недешево. Шпионы, хо-хо! Да они непрестанно пьют шампанское.

– Ничего, шпионов я представляю, – отвечала Рози. – Мне нужен местный колорит. Как выглядят залы, и тому подобное. Если у тебя будут деньги, ты впадешь в искушение.

– Кто, я?! – возмутился Бинго. – Ну, знаешь!

Рози раскаялась:

– Прости, мышоночек. Я не хотела тебя обидеть. Но все-таки без денег лучше.

Теперь вы не удивитесь, что несчастный Бинго еле доел курицу и не прикоснулся к рулету. Однако разум его работал как динамо. Деньги надо раздобыть. Но как? Как, я вас спрашиваю?

Мало кто решится дать ему в долг, положение его знают. Конечно, дяде уже под девяносто, а человек не вечен, но пока там что, денег нет.

Надежда оставалась одна – Пуффи Проссер. Да, он прижимист, но очень богат, что и требуется. Под вечер Бинго заглянул в клуб и узнал, что Пуффи там нету. Боль была настолько сильна, что пришлось подкрепиться. Увидев его, я был поражен сходством с несвежей рыбой, спросил, в чем дело, и он откликнулся:

– Ты не мог бы одолжить мне фунтов двадцать – двадцать пять? Лучше тридцать.

– Не мог бы, – честно сказал я, и он тяжко вздохнул.

– Вот она, жизнь! – развил он тему. – Богатство просто лезет в руки, а начать дело не на что. Слыхал о таком Гарсии?

– Не доводилось.

– Буквально разорил Монте-Карло. А про Дарнборо слышал?

– Нет.

– Меньше восьмидесяти трех тысяч не брал. А про Оуэрса?

– Тоже не слышал.

– Выигрывал двадцать лет подряд. Как на работу ездили, все трое. Но куда их системе до моей! А, черт…

Когда человек в таком отчаянии, его ничем не утешишь. Я несмело предложил заложить какой-нибудь пустячок, предположим – портсигар, но тут же выяснилось, что он не золотой, как мы думали, а едва ли не жестяной. Правда, была у него бриллиантовая брошка, которую он купил в час успеха и собирался подарить жене в день рождения, а пока, от греха подальше, дал на сохранение ее подруге.

Наутро он уехал, имея при себе, кроме отчаяния, четыре карандаша, записную книжку, обратный билет и фунта три на чаевые.

Не знаю, помните ли вы такую песенку: «Ти-ум, ти-ум, ти-умм/ти-ум, ти-ум, ти-а-а» и так далее, до заключительных слов «Болит моя душа». Теперь ее редко поют, а раньше – сколько угодно. Разгонятся, приостановятся и как взвоют: Ду-у-ша-а-а!»

Ничего не скажешь, печально, и я бы об этом не вспоминал, если бы упомянутая фраза не подходила так точно к состоянию Бинго. Что-что, а душа у него болела, поэтому он страшно бранился, и я его не сужу.

Поворачивая в ране кинжал, он бродил по залам, проверяя систему на бумажках. И чем больше он ее проверял, тем лучше она срабатывала. Не захочешь, выиграешь.

К концу второго дня он вконец извелся. Нет, вы представьте, сколько денег – а он не может подступиться. Гарсия давно бы их загреб, тем более – Дарнборо, не говоря уж об Оуэрсе. А он нищ; и, заметьте, только потому, что у него нет первоначального капитала, да еще такого, который для Пуффи – просто гроши. Да, положеньице.

На третье утро, просматривая газету, он чуть не подавился кофе. Среди прибывших в Ниццу числились принц и принцесса Грауштрак, бывший король Руритании, лорд Перси Поффин, графиня Гоффин, генерал-майор сэр Эверард Слерк и мистер П. Проссер.

Конечно, Проссеры бывают разные, но именно такой сноб, как Пуффи, поселится рядом с принцессами. Словом, Бинго побежал к телефону и позвонил портье.

– Алло? – сказал портье. – Да? Отель «Манифик». Портье у телефона.

– Дит муа, – взмолился Бинго, – эске вуз авэ дан вотр отель ен мсье номмэ Проссэр?

– Да, сэр. Есть.

– У него боку дё… (А черт, как по-ихнему «прыщи»?!)

– Baeucoup de boutons, monsieur, – подсказал почтенный француз.

– Соедините меня с ним! – сказал страдалец и вскоре услышал сонный голос: «Алле!»

– Привет, Пуффи, – крикнул абонент. – Это я, Бинго.

– О Господи! – отозвался собеседник, не внушая особых надежд.

Занимать у Пуффи деньги не стоило, во-первых, потому, что он почти всегда страдал с перепоя, а во-вторых, потому, что только он из Трутней был богатым. У него вечно просили в долг, он совсем извелся, и Бинго решил его умаслить.

– Увидел, что ты здесь, – защебетал он. – Какая радость! Нет, какая…

– Что нужно? – оборвал его Пуффи.

– Как что? Хочу тебя угостить. Встретимся за ленчем.

Да, он принял РЕШЕНИЕ. Быть может, денег не хватит; быть может, его выведут; но чаевыми он рискнет.

Пуффи уди вился.

– Что-то с трубкой, – предположил он. – Я услышал: «Хочу тебя угостить».

– Вот именно.

–  Меня?

– Тебя.

– И счет оплатишь?

– Естественно.

Они помолчали.

– Надо бы это послать в отдел «Верьте – не верьте…», – сказал Пуффи.

Такой тон Бинго не понравился, но он себя сдержал.

– Где будем есть? – спросил он. – И когда?

– Да тут, – сообщил Пуффи. – Я спешу, сегодня скачки.– Ладно, – согласился Бинго. – Ровно в час.

В час он и прибыл со своими скудными средствами. По дороге в Ниццу, в автобусе, он испытывал смешанные чувства – то надеялся, что у Пуффи плохо с животом, то опасался, что недуг усугубит его скупость. Как все сложно на свете…

Пуффи оказался здоровым. Быть может, оттого, что платить не ему, он беспечно упоминал метрдотелю спаржу и тепличный виноград. Когда же – видимо, по привычке – он заказал дорогое шампанское, Бинго показалось, что счет будет не меньше, чем суммы, которые Рузвельт выжимает из конгресса для поддержки фермеров.

Однако страдалец держался, разве что стиснул кулаки, когда гость налег на икру. Помогало и то, что клубный богач умягчается на глазах. Махнув на все рукой, Бинго спросил сигар и ликеру, а Пуффи, откинувшись в кресле, расстегнул последние пуговицы.

– Да, – заметил он, – будет о чем поведать внукам. Меняугостил Трутень! Вот что, Бинго, я бы хотел тоже доставить тебе радость.

Словно услышав нужную реплику, Бинго потянулся к другу и нежно снял пушинку с его рукава.

– Запомни, – продолжал тот, – ставь на Пятнистого Пса. Верное дело!

– Спасибо, Пуффи, – сердечно ответил хозяин. – Если дашь десятку, поставлю.

– Какую десятку?

– У меня больше нет денег.

– И не нужно, – сказал друг, а Бинго удивился, почему ему все время говорят эту фразу. – Здесь мой лондонский букмекер. Он даст тебе кредит.

– Зачем его затруднять? – удивился Бинго, снимая пушинку с другого рукава. – Дай десятку, и ладно.

– Знаешь, – заметил Пуффи, – я бы выпил еще ликеру.

Именно в этот беспросветный миг к столику подошел солидный и благодушный мужчина. Из начавшейся беседы Бинго вывел, что это и есть букмекер.

– Мой друг, мистер Литтл, – сообщил ему Пуффи, – хочет поставить десятку на Пятнистого Пса.

Бинго собрался покачать головой, прибавив, что жена не любит азартных игр, когда средиземноморское солнце во всей своей славе осветило лицо Пуффи Проссера, несомненно – пятнистое. Мало того, у букмекера алело пятно на носу, а лоб у официанта был просто усеян прыщами. Бинго вздрогнул. Он понимал язык знамений.

– Идет, – сказал он.

И они отправились на скачки. Первой пришла Лилия, второй – Кэрри, третьим – Железнобокий, четвертым – Мобурже, пятым – Непобедимый, шестыми – Голубка и Душка, седьмым – Пятнистый Пес.