Текст книги "Колодец (СИ)"

Автор книги: Павел Русов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

КОЛОДЕЦ

Псевдореминисценция  номер РАЗ

Эпиграф 1-й

Кто чего боится -

То тому и снится.

Эпиграф 2-й

Не чисть на ночь колодец -

Не нужное мозгу приснится.

Ночь.

Сентябрьская ночь.

Знаете ли, такая ночь, когда ты к вечеру так томишься духом, изнывая от дневной жары, что уже и в забытье находишься к вечеру промозглому...

Который и остужает мозги до нельзя. Да. До того озноба, что кажется уже тепло – ан, раз! – замерзаешь.

Ибо сентябрь – это воплощение лихорадки.

Смена температуры. Резкой.

Так было и у меня, когда я решил пойти к колодцу

Мой. Знакомый. До боли. Колодец.

Однако, по порядку.

Пойдем со мной, уважаемый читатель (несколько старомодная фраза, века эдак 19, но что тут поделать, если мне так захотелось написать), и я проведу тебя через глубину неизвестного и мрачного коридора времени и пространства.

Наш колодец, второй, совсем утих в плане животворящей воды; мертвенным и затхлым тянуло из него.

Посему и был он забит досками крест на крест, олицетворяя собой некий вариант гражданской войны и эпидемии холеры одновременно.

Именно сентябрьской ночью, страдая от безветрия и домашней духоты, я вышел на крыльцо покурить и услышал...

...И услышал еле слышное полумяуканье, полупищание не пойми кого и не пойми откуда.

Собаки молчали.

Птицы молчали.

Вокруг всё молчало; стояла жутковатая тишина почти заснувшей земли.

И лишь это пищание доносившееся из утробы забитого колодца солировало моему сердцу неуемной тревогой.

Меня потянуло неудержимо в сторону заброшенной шахты.

Сердце сдавило болью и запульсировало страшно под веком – этот детский сдавленный и глуховатый стон как магнитом тянул к себе.

Треск отрывавшихся досок не заставил неведомое существо замолчать; усилился надрыв; добавились обертона.

Где-то в районе солнечного сплетения мелко и больно закусались красные муравьи.

Зажгло.

Пальцы левой руки заледенило.

Неравномерными молоточками застучал, затеребенькал пульс.

Резануло в глазах.

Пеленой красной заволокло.

Я всхлипно пытался задышать мокрым воздухом колодца.

Повело....

И я полетел вниз.

***

Я стоял по щиколотку в илистой вонючей жижи колодца. Вверху хищным оскалом серели сломанные доски. Светало.

Было невероятно тяжело шевельнуть головой. Само тело как будто налилось свинцом. Ощущался запах сероводорода.

Существо молчало.

«Надо выбираться», – подумал я и закричал от ужаса, осознав свое положение.

Мой дом стоял далеко на отшибе.

Соседи, зная мою нелюдимость, крайне редко ко мне заходили. Точнее сказать всего один раз и были. Когда я сюда приехал 10 лет назад.

Шансов, что навестит бывшая жена и дети равнялись нулю.

Моя собака вряд ли чем могла мне помочь...

Собака...

Собака?

И я заорал опять.

Но крик замер у меня внутри.

Голоса не было.

Повторил попытку.

И вдруг понял, не знаю как это объяснить, Я КРИЧАЛ ВНУТРИ СЕБЯ.

КОЛОДЕЦ ПОГЛОЩАЛ МОЙ ВОПЛЬ К ЛЮДЯМ О ПОМОЩИ.

Я сидел на коленях внутри заброшенного колодца и плача, понимал: я сам себя уронил в это илистое дно, пойдя на зов неизвестно кого и пытаясь спасти неизвестно что; и спасение только и только зависит от меня.

И от собаки.

Я напрягся и всеми чувствами воззвал к ней.

И даже подключил то – неведомое – шестое.

Собака не шла...

***

Серело.

Чуть выше уровня головы потянуло свежим, не затхлым.

Дышать стало легче.

Сердце перестало биться в грудь заячьей лапкой.

И тут раздался тот самый полустон полумяуканье.

Там.

Вдалеке.

И он отдалялся.

Но путь куда то указывал.

Ах ты ж моя нездоровая стрелка компаса.

Может и есть это мой путь спасенья?

Обрывая ногти в кровь я тщетно пытался зацепиться до бокового отводного отверстия шахты.

Все...

Уцепился.

Попытка подтянуться.

Ах, как хорошо дышится.

Еще чуть-чуть и я уже там.

...

Собака рухнула сверху неожиданно.

И мы вместе с ней забарахтались в зловонной жиже дна заброшенного колодца.

Помогла.

– Собака, – обратился я к ней.

– Ты зачем сюда прыгнула? Ты ж сверху могла веревку притащить. Как-нибудь да заклинил бы наверху. А теперь?

Собака поджала губы и, презрительно отвернувшись, начала слизывать с себя грязь.

Я тоже начал отряхивать одежду.

Идиллическую чистку прервал стон существа из отвода.

И опять я почувствовал как красные муравьи кусают и жгут мое сердце.

Что-то такое произошло и с собакой. Она судорожно задышала и с всхлипом зевнула.

– Давай песик, я тебя заброшу в отверстие.

Собака встала на задние лапы, вытянула шею и долго тянула носом в направлении шахты.

Потом села и нахмурилась.

– Но ведь как-то выбираться надо? – принялся уговаривать я четвероногого друга.

– Я тебя туда закину, потом ты там как-нибудь раскорячишься...

Собака скептически посмотрела на меня и еще раз зевнула.

– Раскорячишься, раскорячишься... жить захочешь – еще как раскорячишься!

Вообще отвернулась.

– Ах, так, – возмутился я, – тогда другой вариант. Становись возле дырки, я встану на тебя... выдержишь, выдержишь... заберусь, а потом подпрыгнешь и я подцеплю тебя оттуда за ошейник.

Собака выбрала первый вариант и запрыгнула мне на ручки.

Оп! И с рук упрыгнула во глубину неизвестного отверстия. И пропала.

– Песик... – ласково позвал я и продолжил не меняя интонации:

– Песик, твою ж дивизию, ты куда хренов штреколаз запропастился?

И сам испугался, что сказал. Мысль – она, зараза, – очень ведь даже и материальна...

А выход на поверхность очень нужен. И так же ласково поправился:

– Вернись взад, чертов штольнелаз...

Молчание.

Сдружились они там, что ли?

И я начал ждать, напряженно слушая тишину. И гнать от себя мысли о том, что собака могла... Нет, нет. Это просто очень длинная штольня с выходом где-нибудь из крутого берега реки или озера. И песик скоро вернется, и черный нос будет в земле, и он будет чуть пыхтеть и уфать оттого что разведка была уж слишком глубинной, и глаза бусинки будут весело на меня смотреть, и всем своим уфаньем он будет выражать радость, что нашел выход и вернулся за мной.

И опять раздался стон-мяуканье. И зажгло сердце. Застучали молоточки.

– Уф-ф...

Ах, ты ж моя... ну... давай, уцепись там за что-нибудь, вытяни шею, я схвачусь за ошейник.

Собака пробормотала что-то нелестное, но шею вытянула.

И я, подпрыгнув, уцепился одной рукой за ее ошейник, а второй за склизкий край дыры.

Каким-то невероятным совместным напряжением организмов я очутился на полкорпуса в отводе, подтянул одно колено и в глазах опять помутнело. Я потерял сознание. Очнулся я от еле уловимого лизания лица. В голове развиднелось и я узрел...

***

Я увидел существо. Нет. Сначала я увидел глаза. Это были две кровоточащие раны. И в те доли секунды, что я смотрел в них (или они в меня, памятуя старика Ницше) я увидел все.

Я увидел сбитую собаку, чье измочаленное передним колесом тело с хрустом окончательно размозжилось под задним скатом маршрутного такси.

Я видел привязанную подростками к железнодорожным рельсам судорожно бьющуюся суку, в тщетных попытках освободиться при виде надвигающегося локомотива.

Забитую молотками и одинокий, навсегда уставившийся в грязный потолок подвала собачий глаз с немым вопросом: «За что?...»

Кровавые пузыри у щенка из пасти, сброшенного в котлован на хищно торчащие арматуры.

Я видел их всех: забитых бейсбольными битами, отравленных, задохнувшихся в машине, утопленных, вспоротые животы и отрезанные головы...

Я осознал. То, что я видел в глазах-ранах существа – это кладбище собак погибших по вине человека. Не конкретно мое – личное кладбище, – но с древнейших времен коллективное человеческое.

Уводя мою память в глубь времен, существо мне показывало все больше и больше страшных картин.

Распятые собачьи трупы на улицах города.

Зарытых живыми в землю; страшно изуродованные судорогой тела в попытках освободится из-под толщи земли.

Изломанные, искореженные трупы собак, которых забили камнями, привязав к столбу.

Я ощущал тошнотворный запах горящих живых факелов на улицах средневекового города.

Причудливые ледяные статуи заживо замороженных животных ради прихоти человека.

Эпоха за эпохой вставала перед моими глазами.

Растоптанные конями после странной людской игры.

Висящих на жертвенных деревьях с выпущенными кишками.

Сброшенных со скал.

Посаженных на кол.

Сваренных заживо.

С полностью переломанными костями, но живых и погруженных в холодную проточную воду для улучшения вкусовых качеств.

Панически бегущих, еще живых, но утыканных стрелами при совершенствовании мастерства ину-омоно.

Развешанных в мешках на ветках в честь праздника и забитых насмерть ударами палок...

Виденья остановились.

Существо, с ранами вместо глаз и внешностью белесого тумана в форме собаки, прошелестело у меня в голове вопросом:

– Продолжить?

– Не... не надо, – бестелесно прохрипел я.

– Больно? – безучастливо спросило оно и, не дожидаясь ответа, добавила:

– Выход там. Ползи человек.

– А где моя собака?

И тут меня пронзила дикая боль в животе. Мне казалось, что из меня вытаскивают – очень медленно – кишки. И, уже теряя сознание от боли, я услышал эхом в своей голове: «Там. Ползи... человек».

***

Я полз обдирая локти и колени. Регулярно мое тело сотрясала жесточайшая боль. Иногда она была кратковременная, но не менее ужасающая для моего организма и подсознания.

И я ощущал каждую причину этих болей.

Два метра назад мне отпилили тупым ножом голову.

Семь метров – нанизали на кол.

Меня расчленяли. Топили. Вешали. Сжигали, облив смолой. Меня били по затылку с целью выбить глаза. Расчленяли по суставам. И опять вешали, жгли, топили, забивали молотками, закидывали камнями, распинали...

 И каждая из этих моих (?) смертей огнем выгрызала из моего сердца кусок нужной ей плоти, оставляя уродливые и разной величины ожоги.

Где-то впереди дышала моя собака. И это помогало мне каждый раз вытащить себя из омута болевых ощущений и продвинуться хоть на метр вперед.

Мой компас.

Указатель.

Путеводитель.

Посредник между миром смерти и миром живых.

О, великий весовщик

Моей совести,

Дай мне сил

Доползти

До выхода.

Взвесь, померь,

Просчитай... меня...

Только дай

Доползти...

Не ругай меня.

Дай родиться,

Пожалуйста,

Заново.

Новым,

Чистым,

Немного потерянным.

Чтоб я заново

Смог насладиться

Болью, радостью

Жизни теперешней.

И родившись

Задаться вопросом:

Кто я нынче?

Куда мне?

Всамделишный

Я?

Эпилог

– Странная записка. И он странный.

Молоденькая практикантка с жалостью, без присущего возрастного и профессионального цинизма, оглядела лежащего в предкомотозном состоянии мужчину.

– Что ж здесь странного, Катюша? Упал. Черепно-мозговая. Потом вакуум. А записка... дай-ка сюда.

Врач повертел в руках тетрадный листок, который обнаружили у пациента во внутреннем кармане вельветовой куртки.

– Забавно. Гм. Забавно. Ну, да... стихи... на мой взгляд так себе. На суицидные не похожи, хотя черт его знает. Ведь поперся же на старую водонапорную башню, нырнул... А что вас, Катрин, заинтересовало в этих стиха.. мгм... в этих строчках?

– А красиво... вот это:

«О великий весовщик моей совести, дай мне сил доползти до выхода...»

– Эх, молодежь, молодежь... Это строчка из поэмы великого... м-м-м... нет! Не перебивай. Это из...

Павел Витальевич напряженно стал разглаживать большим пальцем правой руки надбровные морщины.

И впрямь задумался.

Катя, прищурившись, молчала, глядя на лежавшего пациента.

– Это Фазиль Искандер! – Как-то испугано и в тоже время удивленно сообщил ей доктор и добавил, почему-то обиженно взглянув на пациента: – Да! Вот ведь... вспомнил. Это из Фазиль Искандера. Созвездие Козлотура!!

(Врач ошибается – фраза взята неизвестным пациентом из книги "Сандро из Чегема", того же автора. – Прим. Ред.)

– Павел Витальевич, – робко и восторженно спросила практикантка, – как вы думаете, он нам сможет рассказать, почему написал эти стихи?

– Э... мозг дело такое... тем более просидел он в этой вонючей жиже семьдесят часов без малого. Да и потом, смотрите...

Тут врач прервал себя и окинул добродушно-насмешливым взглядом интерна.

– Дражайшая, Катаржина, – неожиданно для себя он перешел на стилистику общения 19 столетия, – мой вам совет. Перестаньте видеть в этом пациенте человека и пытаться его пробудить к жизни своей э-э-э... своим жизнелюбством. Не оценит. Вы в него вложитесь до нельзя, а он, придя в себя, будет вам же что-то и предъявлять. И он будет в своем праве. А вы, любезная Катаржина, нет. Почему? – Патетически спросил в никуда доктор. И сам же, не очень-то в это веря, ответил:

– Потому что он больной. А вы медперсонал. И если даже он влюбится в вас, предлагая свой душевный жар и талант, то вы, как медик, должны сохранять тактичность и хладнокровие. Мдя. Да. Так.

Доктор мечтательно, но как-то нерешительно вильнул глазами влево и вверх, после чего решительно добавил:

– В результате что? Травма души и нервность, как говаривали наши предки. Нельзя-с так, голубушка...

И запнулся.

Удивленно посмотрел вокруг себя, как бы спрашивая – это кому, что и главное для кого я сейчас говорил?

– Все равно. Интересный мужчина. – Почти про себя прошелестела Катя.

Павел Витальевич сурово глянул на практикантку.

– Ну, так... что здесь у нас.

И уже больше для себя, чем для кого либо, откинул одеяло с больного. (Подвизался он на поприще судебного медика иногда, а посему имел любопытство к разного рода загадкам, хотя в этом случае ничего тайного и загадочного не видел. Скорее всего обыкновенный «наблюдаемый» 7-й больнички вышел из стадии ремиссии и нырнул.)

– Мужчина. Предположительно лет 40. Не голодал. Мгм. Точно не голодал. Ухоженный. Видите ногти на руках и ногах. Стрижка. Так. Следов инъекций нет. Вены чистые. Так. Дальше.

Кожные покровы вообще на удивление чистые. Так. Что там на счет аппендикса? Чисто. Татуировок нет. Ага! Записывайте, Катенька, – врач увлекся, будто бы описывал труп практиканту милиционеру, а не интерну в больнице симптомы живого человека. И тут же сменил интонацию на авантюрно-приключенческую:

– Ух, ты! Следы былых битв и ратований из-за красивой дамы! Видите, Катя, тут и тут и тут шрамы? Это не огнестрельное и не ножевое.. мгм. Хотя вот тут на лице... явно кто-то прошелся острым предметом, типа нож... Ха! А нет... глядите, – доктор бесцеремонно приподнял руку больного и заглянул в подмышку: – Явное ножевое.

– А остальные? – и смущаясь и одновременно испытывая странное любопытство от осматривания тела незнакомого и странного мужчины поинтересовалась практикантка.

– Остальные... остальные... я не профессионал, – кокетливо сообщил доктор молоденькой девушке, – но это следы укусов.

– Кого, – невинно закрыв рот ладошкой, удивилась Катя.

– Ну не людей же. Судя по всему хищника с клыками явно не соразмерных с человеческими...

– Обезьяна что ли, – с неистребимой женской логикой вдруг хихикнула девушка.

– Да нет, дорогая Катаржина, – доктор опять перешел на великопольскую патетику, – это следы укусов собак, я думаю. Кстати, любопытно. Я когда головенку-то ему ремонтировал, заметил, – а там тож хватает выпуклостей-впуклостей несвойственных человеческому черепу. Мда. Видать любитель был оный гомо сапиенс башечкой своей приложиться к твердым предметам. А вообще, вскрыт... – доктор замялся, взглянув на интерна. Та смотрела на больного с каким-то извечным женским любопытством, кое порой, изрядно граничит с жалостью.

Врач заботливо укрыл пациента одеялом.

– Пойдемте, ясновельможная пани, я угощу вас спиртом настоянном на сливовых косточках.

– Паве-ел Витальевич.. ведь в сливовых косточках вся отрава?... – забыв о больном, интригующе вопросила красавица практикантка.

Врач хмыкнул.

– Пойдемте... прошу, – и услужливо приоткрыл дверь.

Будущий врач-педиатр аппетитно виляя бедрами вышла.

Павел Витальевич обернулся к пациенту.

Тот лежал, как его оставили. Левая рука на груди, поверх одеяла, правая вдоль тела под одеялом. Ноги вместе и вытянуты в струнку. Подбородок хищно вызверился вверх. Глазные впадины чернели, кровавым оттенком отдавая. Нос хрящевато выделялся остроугольным беловато-мертвенным абрисом. .

Пациент дернул кадыком и прохрипел:

– Со... соб.. соба...

Врач кинулся к нему и вдруг наткнулся на взгляд.

И он увидел... нет... не глаза...

Он увидел кровавые раны вместо глаз.

И отшатнувшись, пробормотал:

– Такого не было. Не было такого. Не было... не было... не было...

И услышал, ощутил... зарубцевалось в голове у врача на всю его жизнь: -

ПОЛЗИ, ЧЕЛОВЕК.

И закрыл дверь.

И пошел.

А может и пополз.