Текст книги "Мифогенная любовь каст, том 2"
Автор книги: Павел Пепперштейн
Жанр:
Контркультура
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
глава 14. Поцелуй синей
Дунаеву стало так страшно, как не бывало никогда в жизни. Синяя шагнула к нему.
«Помогите… – мысленно прошептал Дунаев. – Ребята, где вы?! Максим, Джерри, Глеб Афанасьевич! Помогите ради всего…»
Он почувствовал, что ребята услышали и рванулись к нему на помощь из каких-то тугих пространственных узлов. Но тут же сила Синей – сила, о размерах которой никто из них не догадывался раньше, – ударила по ним и расшвыряла по углам мироздания, как грязные яблочные огрызки. Он увидел их. Максимка лежал на безжизненном плато, придавленный колоссальным черным камнем, напоминающим метеорит. Он рвался в бой, рвался на помощь Дунаеву, но ничего поделать с навалившейся на него тяжестью не мог – его глубоко впечатало в песок, он извивался под спудом, царапал камень ногтями, грыз его в исступленном бешенстве, бессильно сучил конечностями, пытаясь дотянуться до Подноса, который лежал на песке неподалеку и сверкал, как зеркало, отразившее солнце.
Джерри, совершенно голый, плыл по широкой северной реке, борясь с ее течением. Мимо него в серой воде проплывали куски льда. Он равномерно дышал, как морж, его мокрая облепленная струящимися волосьями голова то появлялась, то исчезала под водой, но глаза были невменяемые, изумленнно-забвенные. Он слышал зов Дунаева, но не мог понять его, словно мозг его сковал толстый лед. Грабли лежали на дне.
Радный бежал в огромных, белых, разваливающихся тапках по лютеранскому кладбищу. Все могилы были пусты и открыты, и он проваливался в них, выбирался, снова проваливался, увязал в рыхлой земле. А кладбищу не было конца. И не было под рукой верного весла.
Дунаев попытался позвать на помощь Бессмертного, но сила Синей ударила и по Бессмертному – тот сидел, вытаращившись, в каком-то грязном подвале, судорожно обнимая железный сундук.
Дунаев помнил, что у него есть и более могущественный друг, имеющий обыкновение одеваться в черный испанский бархат. Но короткое имя своего названого брата парторг не мог припомнить в щели этого страшного мгновения.
Он позвал Поручика и сразу же увидел горницу в Избушке, старика Холеного в полотняной рубахе, сидящего на лавке и сосредоточенно шинкующего капусту. Услышав мысленный зов Дунаева, Поручик поднял морщинистое лицо, взглянул на своего ученика лучащимися старческим весельем глазами и бодро подмигнул.
– Главное, не ссы, Дунай, – словно бы услышал парторг веселый старческий голос. – В нашам деле ссать ня паложена.
В этот момент Синяя поцеловала Дунаева.
Владимира Петровича Дунаева больше не стало. Он исчез. Исчез вместе со спящей в его голове Машенькой, вместе с пыльником, вместе с биноклем, вместе с новыми сапогами. На том месте, которое он занимал в мире, образовалась пустота, пробел. Ничто другое не возникло взамен. Ни бублик не появился, ни сдобный колобок, ни другой какой-нибудь человек, названный каким-нибудь именем, вроде «Валентин», или «Николай Ермолаев», или «Константин Зимин». Ничего такого не появилось вместо парторга. Только пустота, фрагмент пустоты, нечто вроде каверны в плотной толще существования. И только бесчисленные глаза людей, носящих разные имена, вглядывались в эту пустоту, вглядывались пристально или рассеянно, нежно или гневно, спокойно или тревожно. Они всматривались внутрь этой каверны, внезапно открывшейся в бытии, словно не в силах были понять, куда и зачем смотрят они, что нужно им здесь, где ничего нет. Глаза живых и существующих, глаза тех, кто когда-то существовал, глаза тех, кто только будет существовать, глаза тех, кто не существовал никогда и никогда не будет быть.
Синие, ослепительные глаза Синей, словно бы шепчущие: «Где же вы? Куда вы? Разве так начинается любовь?» Веселые бесшабашные глаза Поручика. Выцветшие глаза Бессмертного. Безмятежные глаза Дона, никогда не видевшие земной юдоли. Темные, яростные глаза Максимки Каменного. Близорукие, кроткие глаза Глеба Радного. Рассеянные глаза Джерри. Доверчивые добрые глаза Зины Мироновой. Зеленые колдовские очи Бакалейщика, пьяно кричащие своим взглядом, словно вдогонку исчезнувшему: «Ты рано убрал меня, глупец! У меня было припасено для тебя столько боевых сюрпризов! Зачем понадобилась тебе эта простота? Я думал, мы еще посражаемся».
Сверкающие глаза Петьки вторили зеленым глазам Бакалейщика: «Не уходи! Давай еще поиграем!» Спокойные, по-крестьянски отрешенные глаза матери Дунаева. Светлые, немного испуганные глаза его младшей сестры Анюты. По краям возникшей пустоты бродили своими взглядами все те, кого в недавнем разговоре поименовал Радужневицкий, и все те, кого он не успел или не смог назвать.
Здесь – одними лишь всматривающимися глазами – присутствовали многие. Где здесь? Каким образом присутствовали? Так присутствовали, как будто сложная оптическая конструкция, целая система зеркал, перебросила отражения их глаз на границу той пустоты, которая образовалась на месте исчезнувшего Дунаева. Смотрели Сергей Джабов, Урсула Связкова, Федот Гущин, Маша Трехсвятская, Полина Козлова, Кузьма Кузьмич Ралдугин, Вита Ралдугина, Антон Фревельт, Сергей Литвинов, Женя Хохлова, Ксюша Вытулева, Мюриэль де Мео, Абрам Божков, Вера Баранова, Лика Багдасарян, Дмитрий Орлов, Аня Беляева, Иоахим Домерау, Юрий Георгиевич Седов, Виктор Геращенко, Отто Польских, Юра Старков, Ульяна Переверзева, Маша Костанди, Лена Гончарова, Наташа Райх, Герман Зеленин, Нина Дарова, Андрей Соболев, Исса Плиев, Жека Барскова, Ефрем Яснов, Егор Никонов, Константин Прянишников, Гюнтер Маневски, Якоб Чарушин, Татьяна Рыжова, Стас Бражник, Полина Рузлевич, Кирилл Радужневицкий, Элли Брянцева, Лена Зелинская, Митя Смирнов, Всеволод Лукьянов, Наташа Васильева, Инесса Холодова, Сергей Тюнин, Вадим Воронов, Кира Холендро, Оля Зархи, Адольф Марзин, Софи Нажискар, Оскар Флебер, Александр Востряков, Герман Бесфамильный, Таня Петрова, Юля Филиппова, Ирина Метелица, Таня Ворн, Женя Шелеповский, Семен Вихрев, Эвелина Архангельская.
Света исподлобья посмотрела.
Лена посмотрела не спеша.
Таня, словно Виктор, посмотрела.
Коля, будто Вера, посмотрел.
Дина, словно Рита, посмотрела.
Женя, как Герасим, посмотрел.
Лика изумленно посмотрела.
Каролина мельком посмотрела.
Глеб, как будто Леша, посмотрел.
Катя, словно ветер, посмотрела.
Павел, словно ветка, посмотрел.
Настя, словно волк; вдруг посмотрела.
Саша, как Андрюшка, посмотрел.
Готлиб, словно небо, посмотрел.
Аня, словно Варя, посмотрела.
Кира кабаном вдруг посмотрела.
Леша и Наташа посмотрели.
Гоша, как убитый, посмотрел.
Жизнь партизанского отряда бывает напряженной, наполненной вылазками, боями, сбором разведданных и прочим. Но нередко случаются долгие затишья, когда надо всего лишь затаиться в лесах. В такие времена жизнь в землянках небогата событиями, и отряд скучает.
Но командир партизанского отрада Яснов не любил скучать. Однажды, во время такого вынужденного затишья, в руки ему случайно попал самоучитель английского языка. Яснов решил между делом изучать этот язык. Кроме того, он играл с белым мышонком, которого нашел у себя в землянке и приручил. Везде он ходил с этим мышонком, и многим бойцам так и запомнился легендарный Яснов – с белым пушистым комочком в руках или на плече. Часто он обращался к мышонку по-английски:
– What is your name, my pat?
В результате он так и назвал его – Пэт. Мышонок Пэт.
И наконец, среди бесчисленных человеческих, ангельских глаз, среди глаз монстров, лис, волков и сов, среди некоторых глаз насекомых, похожих на осколки витражей, среди всех этих глаз, всматривающихся в пустоту, образовавшуюся на месте исчезнувшего Дунаева, были два изумленных шарика, похожих на ягоды красной смородины, на ртутные шарики в термометре. Два блестящих красных глаза, обладателем которых был белоснежный Пэт.
глава 15. Совещание в Ташкенте
Дунаев снова появился. Почти сразу он понял, что находится в поезде. Его покачивало, и слышался успокаивающий поездной шум.
Это сочетание звуков нельзя спутать ни с чем: стук колес, позванивание стаканов в подстаканниках. Редкий, но протяжный гудок. Он лежал на верхней полке. Отсвет фонаря быстро пробежал по потолку и исчез. Дунаев привстал. За поездным окном проносились бескрайние, волнистые снега. Над снегами мчалась, оставаясь все время на месте, полная луна, окруженная загадочным зеленоватым ореолом. «Сквозь волнистые туманы пробирается луна… – вспомнились Дунаеву строки Пушкина. – На волнистые поляны льет волнистый свет она…»
Зима. Дунаев припоминал, что только что стояло лето. А впрочем, какая разница? Ему было спокойно и хорошо. В теле и в душе разливалась какая-то умиротворенная свежесть, как будто он долго отдыхал на каком-то замечательном курорте. И вот теперь возвращается в поезде домой… Он посмотрел вниз и увидел Бессмертного. Тот читал газету. Перед ним стоял стакан чая в медном подстаканнике и аккуратно лежал пирожок на салфетке.
– Куда едем, Константин Константиныч? – весело спросил Дунаев, садясь и свешивая ноги с верхней полки.
Бессмертный поднял к нему свои пресные глаза.
– Как самочувствие? – спросил он участливо, оставив дунаевский вопрос без ответа.
– Самочувствие отличное. Что со мной было?
– Вас не было, – просто сказал Бессмертный. – Вас не было несколько месяцев. Вот теперь вы наконец появились. А я вас уже поджидаю. Знал, что сегодня появитесь. Знал.
– Я что, все это время валялся без сознания? – спросил парторг.
– Нет. Говорю вам ясно: вас не было. Ни мертвого, ни живого – никакого. Кстати, я не удивлен, что вы себя хорошо чувствуете. «Не быть» – это очень полезно для здоровья. Если у вас имелись какие-то внутренние болячки, какие-то хронические недомогания или обветшание внутренних органов – все это прошло. Все внутренние органы вашего тела находятся теперь в образцовом состоянии. Так что у вас есть шанс дожить до очень и очень преклонного возраста. Это я вам говорю со всей ответственностью. Я ведь, в некотором роде, специалист в вопросах долголетия. – Бессмертный сухо усмехнулся и встал. Тут только Дунаев заметил в полумраке купе, что на Бессмертном форма генерала армии. Тускло блестели широкие погоны. – Не угодно ли спуститься вниз? Нас ждут в другом купе, – произнес Бессмертный.
Дунаев спрыгнул с верхней полки. На нем тоже оказался новенький, поскрипывающий портупеями, советский генеральский мундир, начищенные до блеска хромовые сапоги – похожие на те, которые снял он с немецкого связиста, но только советские. На поясе – кобура с пистолетом.
– Почему я исчез? – спросил Дунаев тихо, когда они выходили из купе.
– Синяя поцеловала вас, – сказал Бессмертный. – Вы бы исчезли навсегда, но я вовремя догадался обо всем. Как только вы стали снимать с мертвого немца сапоги, я глянул на небо и все понял. Были признаки. И я произнес тогда одно заклинание. Очень сильное. Это заклинание называется «золотое яйцо». Оно предназначено для того, чтобы сделать событие обратимым. Если противник в этот момент наносит удар, он мгновенно чувствует на себе резонанс этого удара. Ему «отдает в плечо». После «золотого яйца» каждое оружие становится обоюдоострым. Его трудно удержать в руке. В момент поцелуя Синяя сильно дернула время – настолько сильно, что смяла гармошкой четыре месяца. К вам, Дунаев, она испытывает особые чувства. Можно даже сказать, вы ей понравились. Поэтому вас она хотела «избавить от страданий». Вы исчезли, а нам – остальным – пришлось нелегко.
Нас чуть было не зажевало в складках этих четырех месяцев. Мы могли остаться в вечности увечными. Вечными увечными! Но Синяя ввела в дело слишком большие силы. Она ударила слишком сильно. Мы воспользовались этим – как только улучили момент для Вдоха. Передернув время на значительный срок, Синяя поставила себя под удар. Она ничего не знала о «золотом яйце». Она не была подготовлена к встрече с Мышкой, к прикосновению ее хвостика, чей кончик острее любой иглы. Она желала приблизиться к морозам, которые внушают ей ликование. Но ликования ослабляют ее. Эти экстазы Синей каждый раз дорого обходятся германским войскам. Нет более опасного момента для немцев, чем пик ликования Синей. Сейчас как раз морозы. И она ликует. А немцы мрут тысячами на берегах Волги от холода, голода и болезней. А она ликует. И ликование её разрастается.
– Где… Где она? – спросил Дунаев пересохшим, как ручей, голосом.
– Она? Неподалеку. Лучше бы она была подальше. Но…
Разговаривая, они шли по вагонному коридору, скрипя начищенными сапогами. Вагон явно был предназначен для командирского состава: мягкая ковровая дорожка, ночные светильники в форме синих тюльпанов, блестящие, из хорошего дерева двери купе с медными, выпуклыми номерами. За заиндевелыми окошками все так же проносились пустые, заснеженные пространства. Зеленая луна то исчезала, то появлялась в небесах. Они дошли до конца вагона и перешли в следующий. Когда проходили межвагонный стык, на Дунаева пахнуло скрипучим, захватывающим дух холодом и несколько колючих снежинок, пробившихся сквозь железные пазы, метнулись в лицо, запутались в волосах, осели на погоны. В тамбуре следующего вагона истопник в форме военного железнодорожника топил вагонную печку хорошими березовыми полешками.
– Протопим, товарищ генерал. Тепло будет, как в Сочи, – подобострастно сказал он, выпрямляясь и отдавая честь Бессмертному.
Пройдя по коридору, Бессмертный постучал в дверь купе с номером 27.
Дверь тут же распахнулась. Яркий свет наполнял купе. Дунаев успел заметить нарядный столик, с белой скатертью, на нем зеленую бутылку шампанского и синие бутылки с нарзаном, ярко-красную икру в миске… Вокруг столика – несколько советских офицеров, тесно сидящих плечом к плечу на железнодорожных койках. Сверкание сапог, портупей, погон… Тут же кто-то вскочил и заключил парторга в объятия. От обнимающего пахнуло алкоголем, махоркой…
– Дунай, ебать все грибы! – заорал знакомый пьяный голос, и парторг узнал Поручика.
Тут же он признал и остальных, бросившихся к нему с радостными восклицаниями. Это были его соратники по диверсионной группе. Все под изрядным градусом и, судя по униформам, в изрядных чинах. Униформы на всех новенькие, с иголочки, да так ладно пригнаны и сшиты, что казалось, сшил их отличный военный портной, давно уже (может, с царских времен) обшивающий весь Генштаб.
Не обделены были друзья Дунаева и орденами. Особенно густо покрывали они грудь Максимки – Дунаев различил какие-то даже экзотические, с гербами неизвестных стран.
Тут же хлопнула шампанская пробка, и пена хлынула на скатерть, на чьи-то галифе. Дунаеву уже наполняли бокал, крича «Штрафную! Штрафную!».
«Штрафная», выпитая одним махом, сразу же сильно ударила в голову всеми своими пузырями. Парторг сел между поручиком и Радным, которые тесно обхватили его за плечи. Ему дали закусить чистой икрой и тут же налили вторую.
– Товарищи! – поднялся с бутылкой в руках Бессмертный. – Сегодня двадцать первое декабря. День рождения товарища Сталина. Предлагаю тост: за Сталина!
– За Сталина! – заорали все и стали беспорядочно чокаться. Поручик при этом чуть не упал.
– У меня второй тост! – крикнул Поручик, пытаясь снова наполнить бокалы (давно Дунаев его не видел таким пьяным). – За прекрасных дам!
– Ура! За дам! За прекрасных дам! – подхватили вокруг воодушевленные, обессмыслившиеся голоса. И все стали чокаться как бешеные, безжалостно расплескивая содержимое бокалов.
«Кажется, они за это время совсем поглупели, – подумал Дунаев. – Ну да и не мудрено: четыре месяца гармошкой. После такого всякий ум потеряет. Синяя и не из таких мозги вытрясет».
Словно отвечая на его мысли, кто-то закричал:
– За Синюю!
– За Синюю! За Синюю! – зазвенели в купе опизденевшие голоса.
Бокал, выпитый за Синюю, оказался для Дунаева четвертым по счету. Вроде бы он только что вошел в это тесное, сверкающее всеми лампами и зеркалами купе. И вот, не прошло и пяти минут, в стельку пьян. А ему наливали уже пятый бокал. И шестой… Тосты сыпались, как снежные комья. Максимка предложил пить за советских насекомых, причем каждой из пьющих обязан был опрокинуть по три бокала за советских насекомых, потому что насекомых много.
Дальше все перемешалось, накренилось. Уже казалось, что поезд ползет по отвесному склону. И Дунаев удивлялся, почему предметы не падают набок. Откуда-то появлялись новые и новые бутылки шампанского.
– Жопастое! Жопастое! – радостно и плотоядно кричало все застолье, тыча пальцами в толстостенные вогнутые донца бутылок.
– За тех, кто ебет фашистюгу отверткой! – взвизгнул Максимка, опрокинув полный бокал, затем схватил со стола бутылку и хуйнул в зеркало.
Нам
Мы не знаем! Действительно просто не знаем
Ничего из того, что положено вроде бы знать.
И потому так далеко мы порой улетаем,
Как на жертвенник, тело свое возложив на кровать!
Приготовьтесь же, боги, вкусить фимиамы извилин —
То фиалки душистой, то соли морской аромат,
Вспомнить те времена, когда вы почитаемы были
И священною речью был ныне униженный мат.
Ради этого – радио включим заветную точку!
Ради этого ветра нам стоит поднять паруса!
А поймать Альбинони попросим смешливую дочку —
Меж каналов и волн. И сквозь треск! И сквозь все голоса!
Мы не раз из соленой воды выходили сухими —
Океанские брызги мы сможем от слез отличить!
Подтянись, диверсант! Из глубин зорко смотрит Нахимов!
Уклониться уже не найдешь подходящих причин.
И тогда по каналу, в гондоле свернувшись клубочком,
Поплывем, как медовый звук скрипки в эфире плывет!
Лишь настроить на лад нарукавную радиоточку —
И Харона ладья остроносым смычком запоет!
Струны Стикса! О, если Гварнери дель Джезу
В глубине янтаря нам откроет секреты свои —
Вот тогдамы сыграем! Цветами распустится жезл!
И пробьются ключи! И, сверкая, прольются ручьи!
Принимая весну, все ликуют в неведомом царстве,
И муаровый шелк отражает сияние глаз.
На далеких заставах друзья, соревнуясь в гусарстве,
В Запорожье ушли, и на Дон, и за синий Кавказ.
В Запорожье – Поручик, Дунай на Дону казакует,
Беня Фактор в Одессе. Известны еще имена!
Потому веселится душа, потому не тоскует,
Что не может с такими людьми тосковать!
Да, веселье души – это главное знание наше!
И важнее, чем это, практически нет ничего.
Дайте соли, солдаты! Вкус жизни становится краше!
Эй, полнее бокалы! И можно начать торжество![3]3
Стихотворение Сергея Ануфриева.
[Закрыть]
Дунаев как-то больше привык пить самогон, чем шампанское, и благородный напиток действовал на него странно. Через некоторое время он обнаружил себя блюющим в красное пожарное ведро, в тамбуре. Поддерживали его истопник и какой-то незнакомый майор.
– Не извольте беспокоиться, – все твердил майор. – Сейчас полегчает.
Дунаев оглянулся и увидел, что Максимка лежит навзничь в поездном коридоре, указывая пальцем в окно, на луну, скачущую верхом на облачном драконе. Парторг бросился к нему на помощь и стал неуклюже поднимать с ковровой дорожки, но Максимка вывинчивался из рук и все указывал на луну. Парторг услышал его шепот:
Оглянувшись, парторг увидел, что по луне действительно разбросаны какие-то темные пятна, что делало ее похожей на божью коровку.
В конце коридора показался Радный, прыгающий на корточках. Он стал стучать лбом в дверь купе номер 14.
– Кто там? Войдите, – кокетливо прозвучало два женских голоска.
Радный впрыгнул в темное купе, громко скрипя черепами, которые уже снова появились поверх его генеральского мундира. За ним метнулся Джерри. Изнутри купе послышались вскрики двух женщин, вскоре перешедшие в стоны и вздохи двух половых актов, совершаемых одновременно.
Дунаев снова очутился в купе номер 27, где теперь сидел одинокий Бессмертный и читал газету. Здесь же находился и Поручик, но он спал.
Парторг из последних сил вскарабкался на верхнюю полку и тут же стал засыпать, закрывшись локтем от яркого света лампы. Засыпая, он еще успел снова спросить Бессмертного:
– А куда едем-то?
– В Ташкент. На совещание, – ответил Бессмертный и перевернул газетный лист.
Дунаеву снилось… Сколько раз прозвучали уже эти слова? Сколько раз они еще прозвучат? Пока длится жизнь, длятся и сновидения. Сны – это комментарии к бытию, и они не случайно сопутствуют отдыху. Комментируя, мы восстанавливаем свои силы.
На этот раз Дунаеву снилось (видимо, под впечатлением рассказа Бессмертного о заклинании «золотое яйцо»), что он находится на вершине некоего узкого и высокого дома, в маленькой чердачной комнатке, ясной и прибранной, без единого лишнего предмета. Он стоит посредине этой комнаты, глядя в светлый, выскобленный, деревянный пол. В руке он держит золотое яйцо. Оно горячее. И становится все горячее. Вскоре его уже невозможно удержать в руке. Дунаев разжал руку и выронил яйцо. При падении яйцо легко пробило пол, как если бы он был бумажный, затем пробило дол нижнего этажа, затем следующий. Дунаев смотрел вниз, сквозь анфиладу овальных отверстий (каждое – со слегка обугленными краями) на удаляющуюся золотую искру. Он понимал, что яйцо уходит в Преисподнюю. Охваченный любопытством, он всматривался в овальную дыру и вскоре увидел, как золотая искра – где-то очень далеко внизу – канула в какую-то жидкую тьму, чем-то похожую на нефть. Оттуда, из этой нефти, доносился гул – неразборчивый, смутный, как если бы в глубине перемещалась огромная толпа или же работали тяжеловесные машины. Нефть шевелилась, бурлила, шла пузырями и жирными волнами. Внезапно золотая искра снова появилась и стала стремительно увеличиваться. Яйцо возвращалось. Пройдя все этажи, яйцо выскочило из отверстия в полу и снова оказалось в руке у Дунаева. Оно было все еще горячим, но становилось прохладнее с каждой минутой. Скоро оно стало уже нормальной комнатной температуры. Гул, идущий снизу, затих. Наступила полная тишина. Дунаев глянул вниз, сквозь «дыры», и включил «приближение». Нефть внизу больше не бурлила – она тихо уходила ниже, сквозь щели, освобождая пространства, которые раньше были затоплены ею. Открылись в основном технические помещения, наполненные какими-то агрегатами. Все машины стояли, недействующие, почерневшие.
Дунаев опустился взглядом еще на один этаж ниже – сначала ничего не удавалось различить, потому что нефть стояла до потолка, Но затем она стала спадать, уходя еще ниже, – постепенно обнажилась роскошная гостиная, наполненная буржуазными трупами: раскиданные по коврам и креслам мужчины во фраках и женщины в длинных платьях. Нефть, уходя, оставляла их чистыми, незапятнанными. Они стали оживать. Кто-то встал, принялся разглядывать картину на стене… Другие вяло шевелились, словно пробуждаясь от летаргического сна…
Затем сновидения сделались невнятны. Когда все снова прояснилось, Дунаев увидел комнатку Машеньки в своей голове. Девочка, как всегда, сладко спала в своей кроватке.
Странность состояла в том – и это оскорбило и потрясло Дунаева, – что вся «комнатка» Машеньки, все стены, потолок, пол – все было исписано грубыми, разъезжающимися надписями, как пишут на заборах, на стенах домов, в подъездах… Надписи, сделанные разными почерками, выведенные углем, мелом или выцарапанные ножом, были самыми обыкновенные, типа
Ленка + Петька = Любовь
(и тут же было, конечно, приписано «любовь до гроба, дураки оба»);
По Берлину!;
Коля – мудак;
сало;
Светка из четырнадцатой берет в рот;
марафет – говно;
хуй не лимонад – соси не поперхнись;
мусора здесь не пройдут;
Спартак: в семь сходняк у Толяна;
в двадцатой живут уроды;
Привет с салавков;
жопа;
я все изведал, но такой суки как Поля…;
Женька, хорош прятаться, выходи вечером во двор – поговорим;
сухарь – пидарас;
здесь живут фраера;
Сергеева Лена сосет у чемберлена;
Нюра и кирпич = ебля;
кокаин и пизда – вот что мне нужно;
здесь были Матрос и Бердин;
Гитлер – малафейщик;
Мирза ты зазнался, помни про перо;
по четвергам Лена дает всем;
Курск;
Таньке четырнадцать, а сосет без удовольствия;
нет, сосу по любви;
коклюш;
кто здесь ссыт и срет, тому смерть…
С изумлением читал парторг все эти надписи, разглядывая соответствующие изображения, недоумевая, как они могли появиться здесь, в этом сокровенном, недоступном ни для кого пространстве. Он чуть было не разрыдался от такого святотатства, но тут вспомнил, что это – лишь сон. Он посмотрел на лицо спящей Машеньки. Оно было, как всегда, возвышенным и блаженным, хотя подъездные и заборные надписи переползали со стен даже на белоснежный пододеяльник ее кровати – они виднелись на подушке, и даже на щеке спящей девочки было написано углем «Мирза – дурак».
Парторг подумал, что раз это сон, значит, все здесь зависит от него. Он сконцентрировался, собрался с силами и начал уничтожать надписи, стирая их одной лишь силой воли, постепенно очищая комнатку от этого неожиданного загрязнения.
Надписи, а также непристойные рисунки исчезали неохотно, медленно. Но все же исчезали.
Он не успел закончить эту работу, когда Машенька вдруг произнесла, не открывая глаз, сонным шепотом:
Кошки, ежи и созвездья
Ночью выходят из нор.
Лают собаки. Стонут поленья.
Ходит по комнатам вор.
Вор подбирается к сейфу.
Он подбирает ключи.
Теплые, пенные шлейфы
Катер оставит в ночи.
Есть в этом мире вокзалы.
Знаешь ли, знаешь про них?
В этих прокуренных залах
Много окурков чужих.
Где-то висят разговоры,
Где-то проходят пальто.
Нам, засыпающим, нужен лишь шорох,
Теплое нужно ничто.
После этого Дунаева словно бы накрыли огромной нагретой ушанкой. Стало темно, тепло, душновато, и сон (уже без сновидений) мчался куда-то вперед в темноте вместе с поездом, качаясь, набирая скорость и изредка разражаясь долгим, стонущим, сиплым гудком, в котором было что-то вопросительное, как будто поезд и сон спрашивали о чем-то у ночи, у пассажиров, у спящих, но никто не отвечал им. И только тонкий сквознячок, протянувшийся от окна, свежий, щемящий сердце, еще подпитывал холодом эту бегущую в пространстве комнатку, до невозможности согретую усилиями подобострастного истопника и веселой сухостью его березовых дровишек.
Дунаев спал, и во сне становилось ему все жарче, духота сгущалась, он метался и пытался поймать ртом и руками ускользающий сквознячок, и эфемерное холодное и живое тело этого сквознячка играло с ним, извивалось, отбегало куда-то, и возвращалось, и с девичьим смешком било по губам, и уже ему казалось, что это она, и парторг изумленно шептал: «Мария… Зачем?», уже не понимая, к кому обращается – к Синей или к Машеньке. Но сквознячок таял, теплел, и все реже вспыхивали в нем синие сверкающие глаза, все реже проскакивал в нем снежный запах и запах замерзающих яблок. Яблоки на снегу. Медленно замерзают. Ты их согрей слезами. Я уже не могу. Не могу.
Дунаев за время войны научился щедрости: он больше не подсчитывал время, отданное сну.
Проснулся он от жары, которая стала невыносимой.
– Мы в Ташкенте, – сухо сказал Бессмертный. И вышел из поезда.
За ним последовали Дунаев и трое «свирепых интеллигентов» – все сильно осоловевшие от поездного беспутства. Поручика с ними не было. Генеральские униформы исчезли, теперь они были одеты в свое: скромное, мятое.
Парторг и раньше бывал в Ташкенте, поэтому вид вокзала и города ничем не удивил его. Зима и война не ощущались здесь, разве что везде стояли патрули и проверяли документы, поэтому члены диверсионной группы, по знаку Бессмертного, сделались невидимыми. Так и пошли по городу. Собирались случиться душные сумерки. На одной из сонных улочек, вдоль которой тянулись белые глинобитные стены, Бессмертный постучал в калитку. Открыл обычного вида восточный человек в тюбетейке и молча с вежливой восточной улыбкой и поклонами проводил их сквозь сад в квадратный внутренний дворик.
– Али, – коротко сказал Бессмертный, указывая на этого человека. Тот еще раз поклонился, чуть ли не до земли, и тут же куда-то ушел.
«Неужели тот самый Огнедышащий Али, про которого мне Поручик рассказывал?» – подумал Дунаев. Он уже знал, что прибыли они на специальное и вроде бы очень важное и тайное совещание, которое должно было собрать наиболее сильных колдунов, вовлеченных в борьбу с магическими покровителями фашистских агрессоров. Дунаеву уже несколько раз намекали, что такие совещания изредка проводятся. И сейчас он довольно сильно волновался, чувствуя, что им оказана честь и высокое доверие, предоставлена почетная возможность присутствовать на этом съезде колдунов-антифашистов. С другой стороны, его отчего-то не радовала мысль об этом совещании. Почему-то неприятно было находиться здесь, среди низкорослых фруктовых деревьев, в душном восточном городе, сидеть на низкой скамеечке, покрытой потертым ковром. Хотелось, чтобы рассказы Поручика про Огнедышащего Али оказались старческими байками. Впрочем, ничего «огнедышащего» в этом восточном человеке он пока не заметил.
Появились еще какие-то восточные люди, по виду мало чем отличающиеся от Али, только помоложе, но тоже улыбающиеся, молчаливые, в тюбетейках. Они принесли котелок с теплым пловом, стали разливать зеленый чай и водку. Парторг без аппетита съел горсть жирного плова, запил крепким зеленым чаем из пиалы. Затем выпил немного водки. Остальные ели тоже мало, неохотно. Никто не переговаривался. Видимо, все ощущали напряжение. Оглянувшись, парторг заметил, что Бессмертного с ними нет.
На десерт им предложили шарики насвая и гашиш, смешанный с опиумом, в маленьких курительных трубках. Насвай, заложенный за нижнюю губу, подействовал успокаивающе. Сделав несколько глубоких затяжек из трубки, Дунаев успокоился окончательно. Тревогу отрезали как ножом. Точнее, она осталась, но ушла как бы за плотную непроницаемую стену и жила там теперь собственной жизнью. Тут же подоспел и вечер. Резко стемнело, и только какие-то светящиеся пятна (возможно, пятна лунного света) лежали на комьях земли, под кривыми фруктовыми деревьями. Слышался громкий треск – кажется, скрежетали цикады. Дунаев, впрочем, почему-то не мог припомнить, умеют ли цикады так громко трещать.
Все явно чего-то ждали. Дунаев чувствовал, что еще немного и он то ли уснет, то ли погрузится в теплые наркотические грезы. Он посмотрел на небо, пытаясь увидеть луну, но не увидел ее, а разглядел лишь белую собаку, неподвижно сидящую на крыше. Вернувшись взглядом в сад, он заметил, что Радный, Джерри и Максим лежат на кошме под деревьями и спят. Тут же он увидел, что рядом с ним стоит Али и манит его куда-то пальцем, одновременно делая знак, что не следует будить спящих.
Дунаев встал и последовал за Али. Они вошли в дом, прошли насквозь совершенно пустую комнату и вышли в следующий сад. Этот сад ничем не отличался от предыдущего, разве что здесь тянулась дорожка из светлых камней. По этой дорожке они шли, как показалось Дунаеву, минут пять или десять, пока не уперлись в небольшую застекленную террасу, пустую и ярко освещенную изнутри голой электрической лампочкой, свисающей с потолка. В глубине террасы виделась дверь. Али открыл эту дверь железным ключом и они вошли. Прошли несколько комнат, обставленных уже не в азиатском духе. Дунаев мельком увидел в одной из комнат кресла и диваны, на стене висела картина в позолоченной раме, изображающая русский осенний пейзаж. Издали похоже на Левитана. Наконец, они подошли к двери, к которой был гвоздями прибит ковер.
