Текст книги "ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён"

Автор книги: Павел Тиккоев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– На то и был расчёт, – завершил процедуру делёжки Той.

Фасоль окончательно застеснялся и покраснел срединами щёк. Он сделал попытку поменяться стаканами с Ниной, но та не далась, и ему посчастливилось лишь слить часть жидкости в её стакан, подкараулив мгновением позже удобный для этого момент. На том под общий одобрительный смех и завершилось “начало”. Ходики подобрались к снятию запоров с домика кукушки, и “продолжение” вот-вот должно было начаться.

Той, настойчиво сосредотачивавшийся в процессе наливов-переливов, наконец, что-то в себе выявил. Он поднялся со стула и принялся отчаянно пытаться переделать своё лицо: сначала он со скрежетом зубов расширил скулы и заузил губы, одновременно намереваясь оттянуть вниз подбородок; потом он сморщился и избороздил лоб глубокими морщинами, но при этом у него совершенно заузились глаза и напрочь пропали скулы. Ребята посмеиваясь смотрели на этот спектакль, догадавшись что Той безуспешно пытается втиснуться в облик директора школы. А уж когда тот характéрно огладил волосы растопыренной пятернёй и чуть откинул голову назад, за столом единогласно прозвучало разочарованное: «Мдаа…». А Лизка, так та вообще: опёрлась локтем на стол, сложила подбородок на ладонь и, постукивая пальчиками по верхней губе и щеке, иронично-презрительно изрекла: «Не верю». Все с удовольствием засмеялись, но Той предпринял последнюю попытку: он заложил руки за спину, чуть наклонился, вытянул голову немного вперёд и всё-таки решился и заговорил:

– Старшеклассники! Через некоторое время… и уже очень-очень скоро мы наконец-таки выпустим вас отсюда в добрый путь… и на все четыре стороны! Кто-то из вас поступит в институт… уедет далеко-далеко. Кто-то придёт сразу на завод… там же. А кое-кто будет работать в сельском хозяйстве страны… на целине. Другие будут защищать наше отечество… на границах необъятной Родины… – Той замолчал на несколько мгновений, сделал лицо человека, проживающего суровые будни, и продолжил гневным голосом. – Да! И прекратите, в конце-то концов, тушить чинарики о “Моральный Кодекс строителя коммунизма”! Вы разве не видите, что мы в рамку поверх него вставили толстенное стекло?! Вам уже никак не удастся его подпалить… а Нюше лишняя работа!

Изрядно захмелевшие уже слушатели вдарили разухабистым смехом по относительной тишине застолья, да так, что тюль на окне прикинулась “парусом под тугим ветром”. А откуда-то с краю прозвучало: «Да – Акимич, но…».

Той провёл ладонью перед лицом и, выйдя из неудавшегося ему образа, поднял стакан, вытянул вперёд руку на уровне груди и, дождавшись когда “парус” сдуется, а занавеска вновь станет сама собой, очень симпатично улыбаясь, сказал:

– С новым учебным годом, учащиеся! А если серьёзно… С Новым годом!!!

Той стоял, держа в вытянутой руке “бокал” с шампанским, и будто бы собирался с мыслями. Все тоже решили, что он сейчас что-то обдумает и продолжит, а поэтому тишина победила нетерпение и наглухо утрамбовала комнату. И тут – в этом вязком ожидании – в ходиках неожиданно что-то щёлкнуло, зашипело и, из открывшейся дверки вылетела кукушка. При полной тишине за столом она проделала двенадцать раз положенное ей “пение”, юркнула в домик и захлопнула за собой дверь.

Лишь секундная задержка отделила хлопок двери от громогласного «урраа» на все лады и переливы. Дружное и беспорядочное чоканье слегка поубавило напитка в стаканах, но брызги шампанского лишь усилили восторг. Шипучее вино взбодрило прикорнувший на время энтузиазм, и он вновь объединил весь стол в желании всех и каждого что-то сказать от себя и для всех, но своё и одновременно со всеми. Всё произносимое накладывалось друг на друга и замешивалось в неимоверный компот, заливавший комнату сладостью добрых пожеланий и веры в неизбежное счастье. Чего здесь было больше: паров шампанского или просветлённого истинного сознания, освобождённого из тенёт юношеской показной дерзости – не суть. Совершенно очевидно было лишь то, что на данный конкретный момент всё это было абсолютно искренне.

– Всех с Новым годом! Всем успеха во всём! – сияющие восторгом деликатно-голубые глаза.

– Будьте все счастливы! – широченная улыбка, демонстрирующая ровные соблазняющие молочной белизной зубки.

– Вот чтобы всё было воот! Так! – горящие острой волей глаза и закованный в нервы большой палец, проткнувший всё вверх.

– С Новым годом! Всего лучшего! – бархатный тихий выдох, спроваженный ласковым карим взглядом.

– Любви! – как потаённый шёпот, погружённый в синеву искушающих глаз.

– Дружбы, блин, нам! – бледно-голубой вулкан с прищуром.

– С Новым годом, с Новым годом, – торопливое участие, умягчённое зелёными огоньками очей.

– Всем всего по-всякому! – хитринка разли́того крепкого чая из щелочек глаз.

– Пусть в будущем всё будет настоящим! – тёпленький серенький блеск через выкатившуюся слезинку…

Постепенно – под напором винных испарений – коллективное начало было вытеснено желанием индивидуально-потаённого продолжения. А перекур на балконе позволил некурящим преобразовать помещение из пиршеского убранства в затемнённо-танцевальный зальчик. Стол сложился и, втиснувшись в узкое пространство между ёлкой и стеной, сбросил с себя всю предыдущую сервировку, сохранив лишь спиртное да несколько стаканов. И даже гордость советской стекольной промышленности с остатками сладостей и одиноким уже очищенным мандарином вынуждена была ютиться на подоконнике между горшком с алое и стопкой старых газет, заготовленных для нарезания и использования в сортире – то есть по их первоначальному предназначению (мягкость бумаги была на должном уровне, а неудобство состояло лишь в том, что она была выпачкана чёрными буквами и чёрными же фотографиями). Стулья и табуретки отковыляли частью на кухню, частью в прихожую – она же коридорчик между входной дверью, кухней и «большой комнатой». И эти столярные изделия, дислоцированные в полутьме, требовали высокой концентрации внимания при свершении перехода в туалет; а вот поспешность и разболтанность в этом походе привели впоследствии к болезненным столкновениям с табуретами некоторых представителей “подвыпивше-сильного пола”. Было даже зафиксировано единичное падение, правда, не потребовавшее лéкарского вмешательства, а залеченное только и исключительно изрядной порцией тихого мата. И этот недолго продолжавшийся процесс самолечения прекратила хозяйка жилища, отдавшая точное распоряжение:

– Хватит! Иди уже, отдохни.

Выполнить это наставление пострадавшему помогли Фасоль и Тюль, немедленно освобождённые своими партнёршами от участия в очередном танго. Они весьма участливо препроводили каскадёра – неудачника в “чистилище мочевого пузыря” и потом тут же доставили облегчённого Анастаса в «будуар для отдыхающих», вверив дальнейшую заботу о нём по-прежнему на что-то рассчитывавшей Любе.

Ёлка, украшенная немногочисленными лампочками, стыдливо укрывшимися за ветками с опушившимися иголками, вступила в сговор с музыкой, липко заполнившей всё оставшееся без света пространство. А всё это вместе запустило понятные фантазии в головах. Всякий установил для себя свой предел мечтаний. И шуршащий поиск компромисса периодически нарушал идиллию возбуждающей темноты и музыки, умеренной в громкости. Затемнение было весьма комфортным для танцующих, погружённых в свои “искания – нахождения – несопротивления” и одновременно вполне недостаточным, чтобы была возможность что либо воспринимать по-своему фантазирующими соседями. Но в тоже время степень затемнения была не столь радикальна, чтобы сокрыть происходящее от наблюдателя, пожелавшего присмотреться. Той подошёл к заскучавшему одинокому столу и, взяв первый подвернувшийся под руку стакан, принциально-самостоятельно “намахнул”. И тут же чуть было не вытолкнул фонтаном всю эту жижу обратно. Но ему всё же удалось как-то вглотнуть в себя эту бурду. «Бл, вот намешали! Водка, вино, рассол, ещё какая-то херня… жжж…» – содрогнулся он, прогоняя остатки мысли, искавшей рецепт этого замеса, и тем помог себе окончательно утрамбовать этот неизысканный коктейль. Справившись с дозой «непонятно чего», Тою вдруг взбрело в голову проверить “отдыхающего” и он, пробираясь сквозь танцующих, слегка отклонился от правильного направления. Тогда, примерно соизмерив все предметы между собой и наложив одно на другое, он стал корректироваться, но тут при выверке пути он ощутил приятную лёгкую разболтанность между своими глазами и ногами, и на, казалось бы, таком небольшом отрезке пути, он столь жёстко повздорил с косяком двери, что готов был вдарить ему в ответ. Но, покрутив ушибленным плечом, решил всё же поберечь свой кулак… да и ногу тоже – его злопамять в данном случае аукнулась пользой для организма.

Из освещения в «будуаре» был лишь бледный фонарный столб на улице, зачехлённый в задёрнутую на окне занавеску. Анастас распластался на кровати в призывной позе – «Свободу Анжеле Дэвис!». Люба пристроилась рядышком, весьма удачно используя для себя всю архитектуру “интернационалиста”. «Тут всё складно и для спящего и для использующего спящего» – заключил Той, развернулся и, неприветливо поглядев на косяк, настырно продолжавший стоять на своём, вышел из комнаты.

На этот раз он более расчётливо прокуролесил через медленный сонм танцующе-целующихся и попал точно к цели – к дивану. «Осмотреться» – вывел Той насущную необходимость, присев в самом уголку. Ему пришлось придвинуть свои ступни вплотную к мебельному дефициту «дабы никому “неподно́жить”». После этого Той залепил морду ладонью, оставив небольшую щёлку между пальцами и принялся «осматриваться». Но тут же его подготовка была вероломно нарушена Ниной. Она, подтанцевав к дивану, скинула со своих бёдер мослы Фасоля, цапнула Тоя за руку, заслонявшую его лицо и, потянув к себе, самоуверенно потребовала:

– Пошли, Той, потанцуем.

Той же, не обнаружив в себе никаких сомнений, отобрал свою руку у Нины, опешившей от такого исхода, и, вновь приладив её как маску, пьяненько пробурчал:

– Пажди… пажди… пасижу.

Фасоль одобрительно крякнул и снова захомутал Нину, опустив хват за бёдра чуть ниже ранее достигнутой допустимости. Такой поворот событий видимо сильно огорчил девчонку и подвиг её к кардинальной перемене танцобстановки. Свершив громкий хлопок ладонями по мослам Фасоля, тискавшим её с ползучим понижением, она подскакала к проигрывателю и остановила тягучую нудную мелодию.

– Танцуют только девушки! – изрекла она недоумевавшим соискателям удовольствий.

Короткая пауза в осмыслении происходящего завершилась всеобщим одобрением содержательного продолжения музыкальной темноты. Зазвучавшая композиция была весьма удачна для демонстрации возможностей томящихся в нетерпении женских начал.

Той сперва по инерции, а затем вдруг с аналитическим интересом стал наблюдать за телодвижениями девчонок. Он впервые для себя принялся раскладывать и складывать каждое отдельное движение вихляющих фигурок в целостные каскады, пытаясь предугадать будущую женскую сущность танцующих. Это занятие весьма его увлекло и даже не позволило ничего воспринять из бурчания Толстого, присевшего рядом с ним и пытавшегося толчками локтем в бок, возбудить интерес Тоя к своему сказанию о чём-то. Той на это никак не реагировал, он изливал потоки делаемых им выводов внутри своей сути. «О, весьма… эта будет очень нетерпелива и ненасытна… но и взбалмошна… А эта точно хорошо обживётся у плиты… и если фартучек в цветочек, то будет очень даже приятно-симпатично… Тут не очень ясно что… но чересчур угловато и плосковато… в общем, как-то нервно и неуютно… Это как-то тяжеловато-слоновато… сонливо-лениво… чуть бы аккуратности… да-да именно вот тут аккуратности бы… и вот здесь причесать… да, и подмести бы не мешало… О, это очень гладко… и мягко… и плавно… и тихонечко-шептательно… и пухленько так всё… сюсюкально… но, чересчур тоненько-ти́хонько… А здесь просто марш вояк… тут всем телом призыв-порыв… совсем всем телом… особенно вéрхом… не низом с полунизом, а именно вéрхом… в общем, тут всё верхо́м…».

Музыка закончилась совсем уж неожиданно и противно некстати. Той понял, что он упустил и не соотнёс движения фигур с фактическими лицами. В его голове даже чуть было не прижилось осознание того, что число разнообразных выводов по фигурам превысило число реальных фигур, бывших в наличии и танце. Но это мимолётное сомнение его ни сколько не озаботило, потому как реального длинного интереса ни к одной из присутствовавших девчонок он не испытывал.

Его возникший интерес был цинично-изучающим, а интрига подогревалась его гордыней способности к предвидению. Но всё на свете также конéчно, как и желание безответно терпеть тычки локтем в рёбра.

– Не расшиб? – спросил Той, приложив ладонь к своему боку.

Толстый от неожиданности сглотнул начавшее извлекаться очередное неприличное словцо и, судя по звуку, заглотил его прямо в желудок. Он уставился на Тоя своими узкими широко открытыми глазами, требуя пояснений… ну, или уточнения вопроса. Толстый даже не мог предположить, что Той вообще не слушал его пересказ запущенной кем-то сплетни о том, как якобы Юрка по прозвищу Резак тискал Марину прямо в гардеробе школы.

– Я говорю: локоть себе не расшиб? – уточнил Той, отчаянно пытаясь въехать в то, что́ так заколодило Толстого.

В итоге оба и спьяну, так и не поняли: кто, о чём и что про что. Тогда к проверке самого себя первым приступил Толстый:

– Я грю, что он стянул с себя…

– С кого стянул? – добавил неопределённости Той.

– Ты чё, Той? Я тебе третий… – Толстый прилип губами к уху Тоя, потому что девчонки и музыка перешли в стадию безмолвного выжидания «чего дальше». – Я те третий раз грю. Резак сам с себя стянул…

– Хорош уже, а?! Весь бок мне отбил! – настоял на своём Той и тут же качливо поднялся с дивана.

– Перекур… после стаканчика, – объявил он, подошёл к столу и расплескал по гранёным всё, что оставалось в бутылках.

– Выпьем за звонкие ручейки, бегущие от таящего под тёплым солнцем снега! – провозгласил Той тост, прислонил стакан к своему глазу и осмотрел через него всю компанию. Потом он другой рукой закруглил воздух над столом, тем самым предложив разобрать приготовленную к возлиянию посуду.

– Тою больше не наливать! – гоготнул Тюль.

– Отдохни, Той. Перепил!.. Перепил? – Фасоль как всегда был осторожно-нерешителен.

– Той, ты чего? – Марина своими ватными телесами прижала Тоя к стене без намерения ему “причинить”, но с “явным намерением”…

– И за весеннее пение возвернувшихся птиц! И это неизбежно… И за то, что ничто из хорошего от нас не убежит. Всё одно мы его поймаем… и съедим… А сперва, выпьем! – завершил Той тост и отбулькал всё, что замешалось у него в “бокале” под дружное «урааа» и беспорядочное осмысленное чоканье.

– Перекур! – выхлопнул Той послевкусие этой бурды и, раскачиваясь, двинулся на кухню. Марина попыталась было цапнуться с ним в обнимку, но Той аккуратно увернулся и лишь взбудоражил волну на нахохлившихся сиськах шалуньи.

Пацаны намахнули и отритуалили девчонкам закусон – кому конфетку, а кому-то достался и ломтик мандаринки.

Перекуривали громко, но без мата, потому как Анастас продолжал отдыхать, а количество выпитого не превысило предела для “отказа тормозов”. Пара-тройка сальных анекдотов в пикантных местах снабжалась либо ухмылкой с пантомимой пальцами, либо неразборчивым шёпотом, о смысле которого можно было лишь догадаться. Впрочем, догнать смысл было совсем несложно, так как из памяти, завороженной алкоголем, извлекались лишь ну очень “бородатые” анекдоты. Да и анекдот ли, рассказ ли ни о чём, просто ли трёп – всё не суть. Важна сама по себе процедура перекура. А перекур молчаливым не бывает. Молчание при курении – это пошлая наркомания. В результате получилось так, что выкурили по две подряд без заначки “бычка”[32]32
  ”бычок” – недокуренная сигарета (жаргон)


[Закрыть] и, как и положено во время питейных перекуров – до обжига пальцев и сплюснутых губ. Толстый после второй затушенной сигареты попытался было вставиться в разговор со своей “повестью” о Резаке, но прикуривать третью, хотя бы даже и с «запуском её в круг», никто не схотел. Да, откровенно говоря, и сигареты были горько-дрянные. В итоге и конце, одиноко отсмеявшись непонятно чему, Фасоль распахнул форточку с резоном «пусть проветрится» и все дружно двинулись “продолжать” – кто-то прямиком через сортир, а кто-то, пережидая своей очереди в него в коридоре.

«В большой комнате» всё было в ожидании “прибытия”. Свет не только не был реабилитирован, но и окончательно прикончен отключением одной из гирлянд условно-цветных лампочек на ёлке. Хотя если вдуматься – лезть туда в угол под ёлку и при этом ещё исхитриться и не сбросить на пол пусть и немногочисленные, но всё же стеклянные игрушки – было неподсилу, да и неохота, да и особо незачем даже и кому-то из наиболее заинтересованных в этом. Скорее же всего, это случилось как всегда само собой и просто в силу необязательности качества для товаров всенародного потребления. А возможно, да и наверняка всё было и вовсе банально: цветные лампочки в гирлянде – это роскошь, и технологически – вот так чтобы для всех – пока недостижимая. Поэтому смекалистый советский человек самостоятельно компенсировал отставание и недоразвитие своими простейшими «дорешениями»: он брал на работе обыкновенные лампочки и замалёвывал их имевшимися там же красками. Правда, «дорешения» не всегда дают желаемый результат, но тут уж как говорится: «на безрыбье…». Зато иногда, как вот и в данном случае, всё сложилось в нужной концентрации и без тяжёлых последствий. Всё, что было в данный момент излишним – перемкнуло где-то там внутри и совершенно без возгорания лесной красавицы. А светомаскировка поднялась на новый уровень качества, обеспечив то, что удача буквально прыгнула прямо в руки парней и через короткое время совершенно запутала их в одеждах девчонок.

Прибывавшие с перекура, преодолев опасности встречи с табуретами, поначалу недоумённо всматривались в тёмные дали, пытаясь вспомнить: «А могла ли быть ещё и другая своротка от туалета или из коридора?». Но девичий перешёпот, выползавший из темноты, убеждал в правильности выбранного пути и воодушевлял руки к поиску. Ошибочность же выбора или нетактичность захвата вышибала из найденных лёгкий и беззлобный визг. Но постепенно всё пришло к должному, а для кого-то – к взаимно нужному. “Чмоки” во взаимодействии с “ти́сками” потонули в сонно-тягучей нескончаемой музыке.

Той после сдвоенного покура схватил состояние драчливого безразличия. До “нерукотворного” интима он добрался вовсе даже не без труда, но проявляя… и в итоге преодолел. Тут же, на входе в глубокую темень он был “захвачен”, а сделано это было сверхнастойчиво и без шансов Тоя к отступлению. Это было пленение, оно было дерзким и настолько же похотливым в своём желании. Тьма и пьяная дурь поначалу ввергли Тоя в предположительную неопределённость, но обхватившие его формы придали знаний. То была окончательно раскочегарившая себя Марина. Она истово впилась в Тоя и намеревалась буквально впихнуть его в себя. Той тщетно пытался соскрести со своего тела раззадоренную темнотой девчонку и испытывал некоторую стеснительность от её сисек, обвязавших его грудь. Но Марина, окончательно вскипев, схватила Тоя за руки и прилепила его ладони на свои пышные ягодицы.

– Проводишь потом? – мурлыкала Марина Тою в ухо и возбуждённо тёрлась о него. – У нас в сарайчике даже и зимой тепло… Ну, не холодно… Я и ключи взяла.

От всего этого мягко-шептательного дурмана в Тое разлился такой компот ощущений, вызванных природным инстинктом, что Той набух… снизу. Марина чётко схватила эту перемену и перешла к довершению запланированной идеи. Она впилась своими пухлыми губами в рот Тоя и, мощно проткнув свой язык через его зубы, принялась облизывать всё, что было внутри. Это была её ошибка и явный перебор в отношениях. Зов природы – это само собой, но допустить подобную слюнявость без чего-то, что должно было быть ещё дополнительно и обязательно – это оказалось для Тоя совершенно нетерпимым. Он аккуратно отодрал своё лицо от бурлившего страстями рта Марины и надёжно поместил его в совершенно недосягаемую зону – на плечо соблазнительницы, поближе к затылку и для верности закопал его в Марининых волосах. Она на какое-то мгновение отрешилась и отстранилась от Тоя, но её неодолимое запланированно-продуманное желание вкупе с воображением придали ей дополнительных страстей и она так пригвоздила себя к Тою, что танец перестал уже им быть. Марина тёрлась о Тоя как будто её груди и живот обрели тотальную чесотку. И Той тоже включился в процесс, подхватив этот юношеский вирус.

Подобные же “сцепки” обнаруживались шуршанием одежд и тисканьем губ и из других тёмных пристенков «большой комнаты». Наличие музыки перестало быть обязательным атрибутом танцев; сам же танец трансформировался в застой-захват с постоянным поиском нового ощущения для рук. “Горькая” так вдарила по стеснительности, что та немедленно повалилась вниз, взметнув с пола клубы пыли и задрав юбки с ног девчонок.

Той как-то скоро и бессознательно втёрся телом и руками во всё это похотливо-пухлое коварство. Инстинкт и алкоголь сожгли остатки брезгливости и прикончили прочую сидевшую в мозгу эстетическую неудовлетворённость. Похоти объединились, усилив друг друга, и образовали желание. Безучастными ко всему оставались лишь губы Тоя; они ещё более настойчиво и надёжней закапывались в начинавших отпотевать волосах Марины. Так всё и длилось и происходило… Прекратилось всё это также резко, как и началось и одновременно с ощущением противной липкости в трусах. Тоем овладела безмерная опустошённая отрешённость. Он сперва весьма деликатно, а затем всё решительней принялся разъединяться с Мариной, продолжавшей своё неистовство. Переход к более серьёзным возражениям предотвратил звонок в дверь.

Возникшая от звона суетливо-шорохливая тишина осветилась розовым абажуром, свет от которого оказался проворней рук, приводивших одежды в положение, принятое при их носке. И из разных обитаемых углов комнаты убаюкано-пьяно зазевало:

– Что за… чё?

– Хто эта?

– Чё это было?

Повторный звонок доказал своё присутствие в реальности и свою необходимость. И уже в следующее мгновение расцепившиеся вольнодумцы испытали нечто между недоумением и пьяненькой заторможенной сообразительностью; лица у всех вытянулись и молча, вопрошали к двери «будуара», открывшейся вслед окончанию звонка. А оттуда абсолютно явно и плотно на “автопилоте” вылупился Анастас. Лоцию ему заботливо обеспечивала Люба; весь её облик являл собой неудовлетворённую удовлетворённость, сдобренную сделанной попыткой и расцвеченную надеждой. Анастас же был сосредоточен неодолимым хотением «отлить», которое было намертво приколочено к его морде, а память его ног, хоть и не твёрдо, но волокла его к унитазу.

– Ты звонил?.. звонил… Звонил?!.. – попытался прояснить ситуацию Фасоль, но в чём-то засомневался и осёкся. Он выпучил глаза, сразу как-то осунулся и затряс головой, пытаясь что-то из неё выкинуть, но это ему не удалось и, в итоге – его заколодило с открытым ртом. Нина слегка хлопнула ему снизу по челюсти и видимо всё же причинила некоторое неудобство, потому что Фасоль клацнул зубами, но мягко и тут же “зафырил” носом.

– Это вы там? Или кто? – прохрипел сухим ртом Той, обращаясь к Любе, а Анастаса придержал за плечо. Но это было уже чересчур, потому что всё решали буквально секунды. Анастас крайне недоброжелательно обрубил руку Тоя со своего, терпящего бедствие тела, и проследовал к намеченной ногами цели. В коридоре он сцепился со стулом, но был своевременно поддержан Любой; поверженный стул гробанулся об пол и, отлетев к входной двери, там и упокоился.

– Приведений в доме не держите? – обнаружился в темноте Тюль вопросом к Лизе.

– Барабашка, ты где? Выходи, нальём! – возгласил Толстый, но почему-то смотрел при этом куда-то вправо и вверх.

– Мальчики, а вы случаем, не до чортиков ли нахлебались? Может, хватит уже? – Марина явно требовала прекращения всего этого и продолжения всего того. Она опять липко прижалась к Тою, демонстрируя неизменность своих предпочтений и цели.

Розовый абажур засветил грудь Марины, вновь ожившую томными вздохами и так и напиравшую на Тоя, вызывая в нём непоседливое раздражение. Парни, однако, приметили эти демонстративные пыхи-вздохи Марины и выкатили на свои рожи такие откровенные ухмылки, что они совместно с набухшей в Тое злостью на себя составили неимоверно гремучую смесь. Той сжал губы, напряг глаза и выбирал лишь способ того, как «задать трёпку всем за всё и ни за что» и это временно тормозило взрыв его эмоций. Но неизбежный монолог на избранную тему опередил новый звонок, подтверждённый и дополнительными пинками ногой по самому низу входной двери.

– Не родители, – облегчённо заключила Лиза.

– Не соседи? – предположил Фасоль.

– С чего бы? – отсёк предположение Тюль, глянув одновременно и на часы, и на давно отключившуюся в спячке радиолу; да впрочем, она и до этого лишь что-то чуть слышно причитала. А как-то странно смотревшие в разные стороны глаза Тюля абсолютно убедили всех в том, что соседи здесь не причём.

– Милиция? – совершенно неожиданно для всех, но особенно необъяснимо для себя сделала предположение Нина.

Эта вероятность наставила Тоя на поиск возможного фигуранта причинных событий.

– Малолетние преступники… – начал, было, он говорить, обследуя неконцентрированным взглядом для начала, наконец-то, отстранённую от себя Марину. Однако очередной “тук-тук” вдруг сопроводился смачным вопросом из-за входной двери, не отличавшейся звукоизоляцией:

– Эй, в хате! Дрыхните что ли? Той там с вами?

– Ермила, ты? – крикнул Той и уже в полной мере отхватил облегчение; после этого он с энтузиазмом зазигза́жил к входной двери. В коридоре Той больно-матерно наткнулся на стул, но своевременно и со стуком опёрся лбом о дверь и таки устоял на ногах. После этого дерзкому седалищу была выговорена ещё парочка нелестных прозвищ, и оно было не столь уж бережно передано Любе, поджидавшей Анастаса у дверей сортира.

– Оттащи эту корягу в… кухню. Сожгу на… – Той потёр ладонью выручивший его лоб, – …на газу… блин, – закончил он приговор стулу, нащупав на лбу саднивший вырост. «Вот, бл, ещё и это» – ругнулся про себя Той, надвинул чёлку на шишак и отпер дверь.

Ермила стоял, плотно вцепившись ногами в бетонный пол и дружески лыбился всем своим мускулистым лицом и телом тоже. На левой руке у него, как в кресле, расположилась Галка, обхватившая своими миниатюрными ручонками бычью шею Ермилы.

Галка была младше на класс и представляла собой очищенную от всех обычных выпуклостей и всё же чем-то невероятно женственную фигурку. Когда-то в отношении Галки Тоем было сделано заключение: «В этой девчонке срослись притягательно-отталкивающие особли́вости».

Вместе же: Галка и Ермила являли собой не объединяемые ничем противоположности. А недоумение многих по этому поводу лишь прессовало взаимное стремление друг к другу этих экстремальных разностей. Один неосторжно-бестолковый парень, назвавший Галку «тараканьей титечкой», был немедленно усажен Ермилой на пол в самом углу сортира и вынужден был сплюнуть вместе с кровью пару совершенно здоровых зубов. Правда, через неделю он принёс Ермиле «официальные извинения при всех» и получил погоняло Фикса. На том весь конфликт был окончательно преодолён и полностью вычерпан из злопамяти Ермилы, да и Фиксы тоже. Недоумения, как и непонимание отношений между Ермилой и Галкой сменились, пожалуй, искренним восторгом в наблюдении за столь заботливыми друг к другу противоположностями.

– С Новым годом, Той! – Ермила заковал плечи приятеля своей бугристой лапой. – Вот, решили заглянуть, поздравиться.

– А, как узнал-то? – Той дёрнул плечом, желая высвободиться из-под вдобавок ещё и тяжеленной руки Ермилы.

– Чирба сдал.

– А он-то откуда? Да, в общем, какая разница. Заходи… те. Ты-то хоть слезь уже, – обратился Той к Галке, продолжавшей сидеть на руке Ермилы.

– Привет Тойчик, с Новым годом. С новым частем! – Галка спрыгнула на пол “подросла нацыпочки” и, обхватив за шею, чмокнула Тоя в щёку. Той обнял Галку за “чересчурную стройность” и переставил её через порожек в коридор, до сих пор ещё затемнённый.

– С Новым годом! – Ермила поздравительно сгрёб Тоя своими чреслами и туго, кратко прижал к себе. – Чё, как тут у вас? Без поножовщины? – высмехнул Ермила издёвку и ввалился в коридор, втащив за собой Тоя.

– Гимнастические упражнения преодолены. Пора переходить к водным процедурам, – отдал Той алаверды пьяным баритоном. – Правда, некоторые несознательные товарищи только-только откинулись от бессознательной спячки.

– Ну, допустим, что Чирба остался там, откуда мы идём, – начал вычислять “несознательного” Ермила. – Бодун, Сикун, Фикса – это не твой хоровод… Но тут рассуждения Ермилы сбил колотун, обуявший дверь сортира. Она несколько раз кряду попыталась вырваться из объятий косяка прямо в проход между кухней и коридором, но тот оказался поупрямей и не допустил попыток незаконной перепланировки помещения, да и с нарушением интима туалета косяк тоже явно не был согласен. Попытку противоправного сговора двери с тем, кто был внутри, урегулировала стоявшая в карауле Люба:

– Осторожно, открываю, – громко сказала она и плавно-медленно начала перемещать створку двери вовнутрь сортира.

Тамошний Анастас, поначалу не поняв манёвра своей деревянной подельницы, снова пару раз вдарил по ней и один раз даже – ногой. Но силы его организма, ошарашенного изрядной долей алкоголя, были весьма ограничены, и поэтому Анастас прекратил бессмысленное членовредительство. А несколько секунд спустя ему доподлинно открылся и сам коварный замысел строителей: Анастас из последних сил потянул дверь за ручку на себя и высвободил своему телу выход из этой клетки с одурело журчавшей водой.

– Понастроют, бл! Хер проссышь! – устало вымолвил небезгрешный старшеклассник и был тут же поддержан от заноса бдительной Любой, которая весьма тщательно, но и максимально незаметно довершила необходимое устройство одежд, зашторив ширинку брюк Анастаса. Это действо не было ни вульгарным, ни вызывающим, а было продиктовано лишь необходимостью помощи рукам Анастаса, обессиленным в неравной борьбе с дверью. Впрочем, не надо сбрасывать со счетов и то, что мозг Анастаса в этот момент был полностью (включая память) отмобилизован на раскрытие заговора строительных норм и правил и ему было не до каких-то там пуговок. В итоге всё и к всеобщему удовольствию завершилось обхватыванием Любиных бёдер пухлой ладонью Анастаса и удивлённым разглядыванием мизансцены его узко-опухшими глазами.