Текст книги "Эти двери не для всех"

Автор книги: Павел Сутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

(одноклассник нахваливал Майами, но если разобраться – а мадемуазель умела разбираться,– то что такое Майами? Та же Минорка, говорят по-английски, и все дороже).

Они прилетели на Керкиру рано утром, казалось, что “ Боинг

” садится прямо в воду – взлетно-посадочная полоса лежала посреди озера. В аэропорту Полетаев взял такси до порта, они проехали через маленький серо-зеленый Корфу-таун, и через час Полетаев с Верой стояли на палубе, Катя спала в шезлонге.

Старый форт Керкиры медленно отдалялся в голубом дизельном выхлопе катера. По палубе сновали чернявые стюарды, гомонили немцы. Немцев было много. Их везде было много.

“Слушай, чего их так много везде? – спросила Вера, ухмыляясь. – Ты ничего не слышал, может, они все-таки выиграли вторую мировую? ”

Море и небо – вскоре вокруг были только море и небо.

“Mare…” – медленно сказал Полетаев.

“Что? ” – не поняла Вера.

“”Cras ingens iterabimus aequor…” – Полетаев улыбнулся жене. – ”Завтра мы снова выйдем в огромное море… ”

Гораций. Или Овидий ”.

Вера благодушно улыбнулась в ответ. В “duty-free”, пятью часами раньше, Полетаев купил ей флакон “Соня Рикель ” и поцеловал в щеку.

“Узо, – сказал Полетаев стюарду. И добавил: – Паракало… ”

Он всегда находил особое удовольствие в том, чтобы виртуозно пользоваться несколькими местными фразами весь отпуск. Мог объясниться с барменом, портье, дорожной полицией. С энтузиазмом пил местное: текилу, кюммель, араку, кальвадос.

Матовое, со льдом узо оказалось омерзительным (больше

Полетаев к не му не прикасался, пил виски).

Стюард правильно понял гримасу, улыбнулся и доверительно предложил что-то. Полетаев кивнул и сказал: “Эвхаристо…

” Стюард вскоре вернулся, подал Вере двойной “ бьянко ноу айс ”, а Полетаеву на три пальца водки.

“Они со всеми говорят по-немецки, а с тобой на своем, – сказала Вера. – Ты со всеми умеешь договориться”.

Полетаев подумал: “Только не с тобой ”.

“… Верка, милая, в быту я легкий… Посуду за собой мою… – шептал на ухо Вере Полетаев (августовским вечером в Нескучном саду). – Но у меня ни кола, ни двора. И работа у меня с приветом. Я, извиняюсь за выражение, филолог… ”

“Ты, извиняюсь за выражение, дурачок, – жарко говорила ему в шею Вера и ерошила его волосы. – Бог с ним, с бытом. Мы разберемся. Главное – психологический климат… Ты что, боишься меня замуж позвать? Не бойся… Борька, я тебя люблю… ”

Потом прошло несколько лет, подрастала Катя. Вера была всегда занята, в высшей степени иронична и взыскательна.

Все это вкупе, может быть, уберегло Полетаева (ой ли?) от ее измен. Потом Полетаев перестал показывать Вере свои статьи, хорошие, надо сказать, статьи. Потом она перестала интересоваться его статьями.

Полетаев был не из громких, не из искрометных. Пока в

Институте верховодили Тема с присными, о Полетаеве ЗНАЛИ.

Тема и Марта двигали Полетаева, его эссе, комментарии.

Полетаева часто публиковали, даже цитировали. После того как Штюрмер и Багатурия выжили Тему из Института,

Полетаева отодвинули, публиковали только во внутренних бюллетенях и изредка – рефераты.

Он же просиживал вечерами над интерпретациями деяний апостолов, Вера поглядывала недоуменно и недовольно.

“Вот черт! Для меня любое море – это как Крым! ” – сказал

Полетаев.

Он глотнул из никелированной, в зеленой коже, фляжки и передал ее Вере. Верка тоже глотнула.

“И для меня… Еще давай накатим… ”

Вера стояла на палубе босиком, туфли она аккуратно поставила на скамью. Отводила рукой легкую челку и щурилась от бликов.

Бело-голубой катер мощно взрезал Ионическое море. Палуба глухо и тихо гудела под ногами. Вера села на скамью,

Полетаев – к ее ногам, она притянула его за плечи и положила теплые пальцы ему на лоб. Полетаев вздохнул, умостил затылок на Вериных коленях, накатил из фляжки и, не глядя, протянул фляжку жене.

Вот из-за таких редких минут он до сих пор не развелся.

“Твой Гаривас понимает толк в море, – сказала Вера (и

Полетаев заревновал – не к живому, во плоти, Гаривасу, а к упомянутой на этой палубе фигуре, к тому, кто заслужил

Веркино одобрение ввиду правильного понимания моря).– Он талантливый человек. Помнишь “ Путешествие… ”, Боря?”

Гаривас не бывал у Полетаевых. Но Вера встречала его в

Домжуре и на редакционных вечеринках. Пять лет назад, когда Гаривас еще не был главным редактором, в очень модном в ту пору альманахе “Большой город ” вышло его “

Путешествие в Крым ”. Под оригинальнейшим псевдонимом

“Петров ”.

Гаривас написал “ Путешествие… ” и того раньше, но, кажется, стеснялся его, говорил, что это любительство, фуфло, что это из категории “ как я провел лето ”.

… Путешествие в Крым – обращение к давним страницам.

Мы же рвемся вернуться – вслепую, в свой миф, на авось…

Вот и классик скорбел: угадало в России родиться.

Довелось… Ну так что? Не ему одному довелось…

Вера погладила Полетаева по щеке и неуверенно припомнила:

– Зазывающий гуд донесется с туманного рейда.

Се – трехпалубный в Бургас… А мы все – стихи, имена…

Мы вершим променад с рыжим другом пархатого Рейна.

С нами некто Василий Джин-Виски вершит променад…

Тут Полетаева охватил восторг, он сделал несколько больших глотков, в животе стало горячо. Он вытащил из заднего кармана сплющенную пачку сигарет, закурил, поймал Веркину ладонь и нежно поцеловал.

“… Господи… Море… палуба гудит, Верка не собачится

… Много ли мне надо?.. ”

Дважды подходил стюард, приносил “ Джек Дэниэлс ”

Полетаеву и “ бьянко ” Вере. Немчура на соседней скамье перешептывалась и округляла глаза. Будь ее, немчуры, воля

– так она прямо на катере лишила бы пьющую русскую пару родительских прав на спящую в шезлонге Катю.

Полетаев с Верой дочитали “Путешествие… ”, потом в полном согла сии начали “Большую элегию Джону Дону ”, но застряли то ли на “ булыжни ках, торцах, решетках, тумбах… ”, то ли на “ кленах, соснах, грабах, пихтах, елях… ”.

Ну и чем все это могло закончиться?

Они встали, бросили по беспечному взгляду на Катю и суетливо ушли в каюту, где недавно оставили сумки.

Он стал раздевать Верку еще до того, как открыл дверь. Они нетвердо вошли, не расцепляясь, натыкаясь на углы и кресла. Полетаев крепко взял Веру за бедра, прижал – она шумно дышала, то царапалась, то сильно обнимала, глаза ее были полуприкрыты, губы стали сухие и горячие. Он целовал

Верку в шею, потом стащил с нее через голову платье и целовал в соски, пока она жалобно не запросила: “ Ну что ж ты… ” Он положил ее, притихшую, вспотевшую, животом на столик… и уже непонятно потом было, кто там кого измотал…

Когда они приплыли на Итаку, и катер, почихивая соляром, пришвартовался, солнце уже садилось в море. В маленьком порту было людно, по пирсам расхаживали смуглые седые мужчины в шортах. Полетаев отчаянно проголодался, а поесть все не получалось. То до порта оставались считанные минуты, то надо было тащить сумки к микроавтобусу, то в толпе высадившихся на пирс туристов пропадал гид с табличкой отеля – нужно было отыскивать гида. А рядом, рукой подать, Полетаев приметил три таверны, оттуда пахло едой, вкусной, горячей, здешней едой. Полетаев было двинулся на запахи, но сдержанно заворчали немцы – хотели побыстрее попасть в отель. Полетаев стал широко улыбаться, попытался уговорить.

Но Вера сказала: “ Боря, окстись, с кем ты споришь? В отеле их ждет оплаченный ужин. А здесь нужен кэш. Боши,

Боря… Они же удавятся…”

Полетаев вполголоса выматерился, припомнил Марну, Курск и

Сталинград, потом метнулся в сторону и купил своим по сандвичу. Но он уже наслаждался. Он ходил по теплым гладким плитам, между сваями пирса шипели волны, из таверны неслась музыка, мужской голос, изнывая, пел: “Паме гиа ипно Катерина, паме но лаксу ме зои… ” Потом микроавтобус долго петлял по узкой дороге, Катя вяло капризничала, Полетаев прикладывался к фляжке. В отель приехали в полубеспамятстве. Юноша в белом кительке вкатил в номер тележку с сумками и стал торжественно рассказывать, как включать кондиционер и открывать балконную дверь. Полетаев остановил его на полуслове, дал два доллара и сказал: “Все, друг, спасибо, вали… ”

Им достался бело-коричневый номер. Выбеленные стены и потолок, темные, с претензией, столик, комод и кресла, деревянные жалюзи, пол из полированного известняка, два высоких глиняных светильника и белые полотняные занавеси.

Только бар был как бар. Обычный маленький холодильник.

Вера быстро уложила Катю, что-то нашептывая ей сквозь полусонные маловнятные капризы, устало разделась сама, пошатываясь, прошла в ванную, вернулась, легла и, блаженно постанывая, завернулась в простыню.

“Будешь трахать – не буди… ” – попросила она.

И через секунду крепко спала.

А Полетаеву уже было жаль любой минуты на этом острове, он держался из последних сил, но налил еще на палец виски, вышел на квадратный балкон, увитый лозой, под ногами тихо поскрипывали половицы. Он послушал далекие гудки с моря, шорох деревьев, немецкое болботание соседей, выпил, выкурил сигарету, громко и нетрезво пожелал по-испански соседям доброй ночи и самых лучших вин, вернулся в номер, разделся, опрокинув пуф, и осторожно лег рядом с Верой.

“Овидий… Mare… Пенный всплеск… ”

Полетаев уснул.

До того, как Полетаев зашел в первую в своей жизни таверну в Пирее, еще до того, как он с удовольствием впервые торговался в серебряной лавке в Касабланке, еще до того, как в Антибе он проснулся от стука оконной створки, по которой хлестнул мистраль, – за много лет до всего этого он знал Крым, знал, как свою ладонь. Кто помнит это теперь

– сараюшечки и верандочки по трешке и по пятерке за койку, дворики под виноградом, дохленький душ?.. Зато правильно все понимали и принимали – в начале октября, когда начинало штормить и лить, стакан коньяка на ялтинской набережной был теплым праздником.

К тому же все они – Тема, Володя Гаривас, Саша Берг – были книжными людьми. Черта с два был бы им нужен Крым без

Волошина и Рыжего. “… Октябрь. Море поутру лежит щекой на волнорезе. Стручки акаций на ветру – как дождь на кровельном железе… ” Или: “Январь в Крыму. На черноморский брег зима приходит как бы для забавы. Не успевает удержаться снег на лезвиях и остриях агавы… ”

И на черта нужен был бы им Крым без фантомов трирем за ялтинским молом? Если бы они не чувствовали в “ Черном докторе ” привкус фалернского? Меганом и Караул-Аба были прекрасны, но чего они стоили без генуэзской крепости?..

Там, на севере, за ленинградским морвокзалом, за выборгской таможней, было, по слухам, окно в Европу – зарешеченное и оберегаемое. А на Фиоленте, в Херсонесе и

Гурзуфе горячо и пряно поддувало из окошка в Венецию,

Киклады и Левант.

А поскольку были молоды, так ездили туда не только меланхолическим октябрем – “…уехать к морю в несезон, помимо материальных выгод, имеет тот еще резон, что это – временный, но выход за скобки года… ”. Чего мудрить – когда были деньги, тогда и ездили. И в августе, и в июле – клеили киевских, харьковских, конечно же, московских девиц, жарили на ржавых листах мидии в Ай-Даниле, катались на серфах в Оленевке, покупали по трехе за канистру полуфабрикат новосветского шампанского и “ спивали ”: “И, значит, не будет толку от веры в себя да в Бога. И, значит, остались только – иллюзия и дорога… ”

Через пятнадцать лет Гаривас сказал Полетаеву (они вместе с Темой выпивали в баре, в ненаглядном Темином восемнадцатом аррондисмане): “Аскеза, конечно, дело хорошее… До известных пределов ”.

“Так что – блаженны нищие духом? ” – Полетаев хитро подмигнул Теме.

“Нищие духом – козлы и чмошники ”,– сердито ответил Тема.

“У тебя, Боря, кажется, дружба с Садовниковым, – сказал

Гаривас (Тема поморщился и кивнул Гаривасу – скажи, мол, ему, идиоту, меня-то он не слушает). – Это все хорошо, каждый воюет со скукой, как может. Ты, главное, помни, что

Слава – мужик боевой, обаятельный, все при нем… Однако

Славка – это… карьерный человек. Славка кто у нас?..

Полковник?.. А хочет быть генералом. И станет генералом.

Когда ты его продвижению к генеральству способст вуешь – это одно. А когда препятствуешь – совсем другое получается. А твои сомнения и метания Славке на хер не нужны. Они служат, они вояки. А ты… Ты из другого цеха ”.

Но наутро началось… И тон, и атмосфэра… “То сидишь не там, то свистишь не так… ” На какой-то невинный вопрос

Вера тут же ответила “ с интонацией ”.

Катя, едва проснувшись, запросилась в бассейн – Вера велела ей перестелить раскладную кроватку. Потому что плохо застелила, неаккуратно.

“Господи, воля твоя…– пробормотал Полетаев. – Ну что ты завелась? Ну горничная же сейчас придет… Все застелет ”.

Они спустились к завтраку, и Верин взгляд бежал впереди, как луч прожектора.

А в ресторане началось по-настоящему – бананы зелены, круассаны холодны, людей у кофейного автомата много…

Тогда Полетаев рассердился. Взбрыкнул.

“Отказ от пищи, невыход на работу ”.

Он отложил бутерброд с беконом и сказал: “Слышь, супруга, хорош. Рот прикрой… Да? ”

Верка от неожиданности облилась кофе.

Полетаев встал и добавил: “ Вы завтракайте… Я осмотрюсь ”.

Он спустился в холл.

(Такое Вера, как ни странно, всегда понимала, правильно и сразу.)

Полетаев прошел через прохладный холл с полом из красного гранита, с мебелью под “ грубую ” и “ старую ”, с киноафишами пятидесятых в темных деревянных рамах, между лотками с неправдоподобно красивыми морскими открытками, неправдоподобно дорогим серебром и салфеточками и оказался на площади перед отелем, под белесым солнцем, среди плотно-зеленых кипарисов и красных бархатных цветов на газонах.

А через двадцать минут он уже расспрашивал яркую полную брюнетку в “rent-a-car”. Девушка, осторожно улыбаясь, сказала ему, что лучшие пляжи – на севере острова и что, если он хочет ловить рыбу, то не надо нанимать лодку в порту, там дорого, пусть он лучше наймет “motoboat” в деревне Мораитика, это тоже на севере. А в порту его станут вынуждать купить блесны и оплачивать бензин отдельно. “Эвхаристо ”,– сказал Полетаев. “ Паракало ”, улыбнулась брюнетка.

Еще через десять минут он вывернул легкий и жесткий “ судзуки-самурай ” на шоссе и поехал по направлению к городу. Полетаев еще не знал, что будет там делать, но джип без верха так радостно ревел, за кипарисами, справа от шоссе, вспыхивало бликами море, навстречу жужжали стайки мотороллеров, солнце жгло лоб.

“Вот, пожалуйста, неотложное дело в городе – купить темные очки ”,– подумал Полетаев. Ему было светло и радостно.

Он въехал в городок, опасливо пробрался через бойкую толчею разнообразных малолитражек, мотоциклов и таких же, как у него, “ самураев ”. Пассивно, в общем потоке он сделал круг по площади со сквериком в центре (успел заметить посреди скверика три вросшие в газон мортиры и поясняющий обелиск рядом), увернулся от фаэтона, обвешанного воланами, колокольчиками и кистями, увидел просвет между “ копейкой ” (да нет же, не “ копейкой ”, а

“ фиатом ”!.. “Фиатом ” шестьдесят седьмого года, тем самым!) и “Renault-twingo” и юркнул в этот просвет.

Все… “Благороднейшее искусство парковки… ” Ключ из замка зажигания он не вытащил и нашел в этом некую приятность. Однако мимолетно подумал: “Только не надо к этому привыкать… Вот, скажем, оставляю я машину на

Пушкинской и этак вальяжно не вынимаю ключ… Ой! И где же вскоре мой автомобиль?.. Ой, нет автомобиля…”

Теперь он собирался выпить холодного пива, посидеть за столиком и посмотреть вокруг. И чувствовать, что здесь к его, Полетаева, гигантской стране не просто относятся так или этак, а о ее существовании почти ничего не знают.

Чувствовать это ему почему-то всегда было приятно. Его всегда радовало другое, ежедневное, житейское, никак не соотносимое с его жизнью чужое.

Полетаев немного прошелся по теплому, чистому, желтоватому, в выщерблинах, тротуару. Потом он, конечно, зашел в бар. Собственно, зашел он под тент и сел к стойке.

“Brendy, please”.

“Паракало… ”

“Косо пани? ”

Бармен показал три пальца – триста драхм. Полетаев выпил бренди и спросил бармена, с какого момента им, Полетаевым, начинает интересоваться полиция. Бармен поднял брови.

Полетаев кивнул на рюмку и показал руками, как он крутит руль.

“Oh! Driving and alchogol! – понял бармен и рассмеялся. С того момента, как вы въезжаете в патрульный автомобиль ”.

Полетаев допил бренди, поблагодарил бармена, спросил, где продают серебро (“Везде ”,– лаконично ответил бармен), и пошел дальше. Ювелирный квартал начался через десять шагов.

Полетаев, не торгуясь, купил красивый, необычный, зернистый могендовид для Гарика и два кольца с нормальным для здешних широт орнаментом Вере (размер Вериного безымянного пальца был размером его мизинца), себе он купил массивный браслет все того же орнамента.

“Белое ионическое серебро! ” – со значением сказал продавец.

Продавец пришел в ужас и несказанно огорчился, когда оказалось, что браслет великоват. Браслет унесли в глубь магазинчика, постучали там, позвякали, пошуршали, вынесли горячим и совершенно подходящим к запястью.

– Машину подловим? – спросил он Катю, когда они вышли на

Комсомольский проспект.

– Давай, – согласилась Катя.

Всего лишь однажды Полетаева прорвало. Да и то потому, что он хорошо наелся у Темы (это, понятное дело, случалось не

“ однажды ”, но, когда Полетаев увидел, как Марта обращается с Темой, пьяным вдребезги, когда он не разглядел, как ни разглядывал, на ее лице никакой брезгливости, никакого холодного терпения, ему стало грустно и обидно), и Вера была страдальчески вежлива.

“Ну чего тебе надо? – неожиданно для самого себя трезво сказал Полетаев. – Рекордсмена тебе надо, красавица? Ты ж когда-нибудь поумнеешь, помягчаешь, дура, тебе под бочок захочется… Что ж ты коллекционируешь мои проколы, супруга? ”

Вера поджала губы – грубости она не терпела. Полетаев махнул рукой и ушел спать в свой кабинет. Он вот так всегда махал рукой и недоговаривал. А надо было, наверное, надо было проораться. Может быть, даже врезать Верке разок. Но он всегда не договаривал и уходил к себе.

Вера качала головой, курила на кухне, Катя тихонько шла к ней, они начинали шушукаться, папа был зверь, так было много лет, и никаких надежд на то, что когда-нибудь будет иначе. Над столом в кабинете Полетаев сто тысяч лет тому назад приколол иголкой к обоям фотографию Кати. Ей на той фотографии было полтора месяца. Так с тех пор фотография и висела. Полетаев почему-то не вставил ее в рамку. Так и висела все эти годы на иголке. То есть первые два года фотография висела на Ордынке, в коммуналке, а потом, когда они переехали на Сретенку, Полетаев так же, иголкой, прикрепил ее в кабинете.

Когда Полетаев с Верой, а вскоре и с Катей жили на

Ордынке, у них была огромная комната с голландской печью.

Когда поздней осенью шалило отопление, они топили печь.

Забавное было время, Веру совсем не тяготила коммуналка.

И когда стирать приходилось в общей ванной, и когда пеленки и подгузники висели поперек их комнаты – не тяготила.

“Главное – психологический климат! ” – смеялась Вера.

В роддоме Катю завернули в два одеяла.

“Ленту давайте ”,– равнодушно сказала грузная пожилая медсестра.

“ Какую ленту? ” – не понял Полетаев.

“Красную… Или синюю… – сказала медсестра. – Ну ленту – перевязать… ”

Полетаев сообразил, что красивая лента нужна, чтобы перевязать конверт с Катей.

… Катя тогда еще не была Катей, ее так назвали только через неделю, Вера звала ее “ масечка ”…

У Полетаева не было никакой ленты, ни синей, ни красной. В машине он нашел скотч, и конверт с Катей перевязали скотчем.

Когда все они приехали на Ордынку, Полетаев вдруг испугался. Он представить не мог, что дитенок будет такой маленький, такой червячок. Дитенок совсем не мог жить без

Полетаева и Веры, он разевал синюшный ротик и даже не плакал, не кричал, а мявкал.

Вера немного пометалась, но что-то – кровь, генетическая память – ей сказало, что надо делать. У Веры быстро появился командный голос, она несколько раз коротко глянула на мужа и, видно, сообразила, что теперь она – главная. Полетаев еще пару недель побаивался купать и пеленать Катю. Что Катя – Катя, тоже решила Вера. Коротко и командно.

Вскоре Полетаев взял себя в руки, почувствовал свое счастье, научился всему – спать пунктиром, присыпать, смазывать, кормить, непрерывно стирать. Но тот, первый его испуг Вера увидела и запомнила.

“Another brick in a wall…”

Вечером Полетаев вернулся в отель. Вера была тише воды, ниже травы.

“ Вер, я взял машину, нечего тут сидеть, – сказал

Полетаев. – На севере, мне сказали, хорошие пляжи… Потом рыбалка… Катюш, рыбу ловить поедем? ”

Они долго ехали по узкому шоссе, обгоняя женщин, ведущих осликов с мешками и грудами хвороста на спинах. Они проезжали меж оливковых рощ, через пустые городки с розовыми и голубыми церквами, обгоняя допотопные пикапы с мегафонами – здесь так торговали овощами. Потом Полетаев сворачивал с шоссе на проселок, осторожно выруливал на песок, включал оба моста и ехал вдоль воды. Когда никого вокруг не оставалось – веснушчатых немок “ топлесс ”, дочерна загоревших английских студентов с высокими рюкзаками, таких же, как они, семей на “ самураях ” и “ витарах ”,– Полетаев останавливал машину и говорил:

“Давайте здесь, ребята… Идите в воду, а я быт создам… ”

Катя спрыгивала с заднего сиденья, бежала к воде, на ходу сбрасывая сандалии и футболку. Вера аккуратно снимала темные очки, стаскивала с ног кеды, приплясывая и чертыхаясь, шла по горячему песку к морю. Полетаев сдвигал на затылок армейскую панаму, подарок Гариваса, закуривал и еще некоторое время сидел в раскаленном “ самурае ”. Потом он тушил в пепельнице окурок, быстро раздевался, бросался в теплую стеклянно-прозрачную воду, возвращался к машине и создавал быт. У “ самурая ” был небольшой багажничек, туда вмещалась вся хурда-мурда. Тент, пенопластовая сумка-холодильник, ласты, надувной зеленый матрас.

Но первым делом Полетаев включал приемник “Филипс ” и ставил его на капот.

“Па ме гиа ипно Катерина, па ме гиа лаксу ме зои… ”

Полетаев вкручивал в песок желто-красный зонтик тента, стелил покрывало из отеля. На покрывало он бросал бутылку

“ Перье ”, Верину книжку, очки для плавания, маленькие деревянные шахматы, “Амбрэ соляр ”. Из пенопластовой сумки вынимал холодную, без наклейки, бутылку розового вина, одну из пяти. Молодое вино продавали вдоль шоссе. Полетаев сразу же отпивал половину, поправлял на голове панаму, садился на мокрый песок, опускал ноги в теплую воду

Ионического моря и смотрел на горизонт, где в ирреальной голубизне виделось лиловое, расплывчатое пятно Кефаллинии.

Здесь плавал Одиссей, жесткий, умный мужик, всегда знавший, чего он хочет, но и желавший странного. Здесь жили ионические племена, не подозревавшие, что они “ ионические ”. Люди с коричневой кожей, со спутанными выгоревшими бородами, в заскорузлых овчинах, с тусклым оружием из бронзы, на маленьких кораблях, пропахших рыбой, тухлой водой и прогорклым жиром, они ни черта не боялись и не подчинялись никому, они были рыбаки, торговцы, скотоложцы и пираты.

Полетаев доставал из нагрудного кармана сигарету, прихлебывал из бутылки и снова смотрел на горизонт. За спиной у него играла музыка: “… Па ме но лаксу ме зои, на вуме ро мера покино… ”

Он прекрасно помнил себя молоденького, помнил, как до двадцати пяти лет точно обреченно, окончательно ЗНАЛ, что нет другого мира, кроме того, где так вольно дышит человек. Нет и никогда не будет. И теперь, когда ему под сорок, он впитывал Корсику, Итаку, Португалию, как этот желтый крупный песок впитывал ленивую мелкую волну, – готовно и жадно. Поэтому он везде пил местное, поэтому злил Веру туземной музыкой.

Он влюбился в эту пустоту и прозрачность сразу. Вправо и влево расстилалась широкая полоса бледно-желтого песка, за спиной высился обрыв, поросший поверху сероватой сухой травой и низким кустарником. А перед Полетаевым лежало чистейшее, покойное Ионическое море.

Он допивал бутылку, вставал и вынимал из сумки-холодильника мясо. На берегу повсюду валялся плавник, прокаленный солнцем. Полетаев рыл неглубокую яму, валил туда деревяшки, бросал спичку – плавник мгновенно занимался огнем, вскоре была готова горка красных углей.

Полетаев заворачивал куски мяса в фольгу и палкой зарывал свертки в угли. Потом раскладывал на полотенце большие пурпурные помидоры, чеснок, фиолетовый лук, оливки и маслины, свежий хлеб, пластиковые стаканы и тарелки, виноград и белый сыр. Он брал с заднего сиденья огромную глиняную тарелку, которую купил еще в первый день, резал на ней лук, сыр, перец, помидоры, сыпал маслины, солил, перчил, заливал все это оливковым маслом. Потом ставил на полотенце холодную, запотевшую бутылку, сок для Кати, натирал хлеб чесноком и возвращался к мясу.

“Па ме гиа ипно Катерина… ”

Вера с Катей лежали на зализанных каменных плитах или бродили по колено в воде, отыскивая крабов и скатов.

Полетаев вытаскивал из углей пузырящие жиром свертки, обжигая пальцы, раскрывал фольгу и укладывал мясо на тарелки. Потом звал. Вера подбегала – холодная, мокрая, целовала Полетаева в висок и кричала: “Катюш! Папа уже все приготовил! ”

К ночи они возвращались в отель, бросали “ самурай ” с ключом в замке где попало, окунались в бассейн и укладывали Катю. Иногда не укладывали, если принцесса желала прожигать жизнь.

Полетаев всюду носил с собой приемник. Сиртаки звучало по всем волнам с перерывами на футбол и прогноз погоды. Из приемника лилось – аккордеон, бузука, барабан – “ Па ме гиа ипно Катерина… ”. Везде – в лавках, магазинах, тавернах.

“Это ” хава нагила ”, балканский вариант ”,– насмешливо говорила Вера.

Ужинали они в одной и той же таверне, рядом с отелем. На третий раз к ним вышел хозяин – собственноручно выбирать для них рыбу.

“Что такое немцы? – важно спросил господин Закариас, когда в половине второго Катя спала головой на коленях у отца, а

Вера, позевывая, ковыряла ложкой десерт. – Что такое немцы? Или шведы?.. По бутылке пива на каждого, и они весь вечер занимают столик… Что такое русские? Они делают заказ! Они хотят филе меч-рыбы, грик-сэлад, креветок, десерт! Их приятно кормить! Это клиенты! Иногда они шумят.

Но они столько пьют, что имеют право шуметь! ”

“Господи, Боря,– устало вздохнула Вера, – но он же изъясняется совершенно, как бабелевские персонажи! ”

“По-английски!.. Говори по-английски! – сердито сказал

Полетаев. – Человек к нам со всей душой! Это невежливо ”.

На пятый вечер Закариас принес к их столику маленький, тяжелый бочонок.

“Локаль вайн, – важно объявил Закариас. – Это подарок ”.

Полетаев под насмешливым взглядом Веры снял с руки часы

“Командирские ” и вложил в ладонь Закариаса.

“Надо соответствовать национальному образу ”,– виновато объяснил жене Полетаев.

Полетаев открыл дверь, пропустил Катю и шагнул в квартиру.

Он услышал, как Вера говорит по телефону: “ Брось, Мартик, это все ерунда… Ничего я про себя не знаю, и никакого отпуска у меня долго не будет… Скорее всего вы сами приедете… Не зарекайся… Вот когда твой загадочный муж и мой загадочный муж будут пить на кухне, мы это обсудим.

Привет Теме… Хорошо, Борис ему перезвонит… Целую тебя”.

– Ма, мы на машине ехали, – сказала Катя.

– И мы на машине ехали, – весело ответила Вера. – Привет,

Борь.

Она поцеловала Катю и сняла с ее головы берет.

– Боря, Марта звонила.

– Да, я слышал… Что у них? Привет…

– У них все хорошо, – сказала Вера. – Тема просил тебя позвонить ему, когда придешь.

Вера недавно пришла домой, она не успела переодеться.

– Марта звала нас на Рождество, – сказала Вера из комнаты.

– Что ты думаешь?

– Глупости! – буркнул Полетаев.

– Что?..

– Посмотрим… Катюш, не бросай плащ…

Полетаев разделся, сунул ноги в войлочные тапочки и пошел в свой кабинет.

– Тема сейчас в Нанте! – крикнула из комнаты Вера. – Я записала его телефон. Он просил тебя позвонить.

– Я понял, – ответил Полетаев из кабинета. – А что случилось?

– Боря, может, будет удобней разговаривать в одной комнате? – раздраженно спросила Вера.

Полетаев вошел в гостиную. Вера просматривала Катину тетрадку, Катя стояла рядом с ней и негромко говорила про

Гольдони и апельсины.

– Извини, – сказал Полетаев. – А что случилось?

– Он просил тебе передать, что Фриц заболел и переехал.

– Фриц?.. Горчаков?.. Ах ты черт…

– Что случилось? – встревожилась Вера.

– Нет, ничего… Это Темины дела…

– Боря, разбери свою сумку, – попросила Вера.

– Какую сумку?

– Твой “ рибок ” дорожный. У тебя в берлоге, под столом.

Три недели прошу тебя – разбери.

“Там же ” Бучананз ”…– подумал Полетаев. – Очень кстати… ”

В аэропорту, на Керкире, Полетаев собрал по карманам последние драхмы и купил бутылку ”Бучананз ”.

Они вернулись больше месяца назад, прилетели поздно вечером, наутро Садовников срочно вызвал Полетаева на оперативку. Потом Полетаев поехал на директорат – там разбирался скандал, который устроил Вацек на ученом совете. Потом сел читать статью Гариваса в “ Мониторе ”. А в одиннадцать часов вечера Садовников приехал за ним и увез во Внуково. Поэтому сумку Полетаев так и не разобрал.

Вера с Катей пошли на кухню, вскоре там зазвякало и зашкворчало.

– Боря, ты ужинать будешь? – крикнула Вера.

– Нет, спасибо…

– Ты дневник смотрел?

– Нет…

Он мог проверить Катин дневник, мог не проверять – Вера заглядывала туда по утрам. И Катя всегда была дисциплинированна и сообщала о форс-мажорных записях.

Полетаев прикрыл дверь, выволок из-под стола большую красную сумку и открыл “ молнию ”. Сверху лежала карта

Итаки. Полетаев бросил карту на стол и сунул руку в сумку, нащупывая там “ Бучананз ”. В аэропорту он завернул бутылку в свитер. Но вместо пузатой четырехгранной бутылки его рука наткнулась на пластмассовую обтекаемую коробочку.

љ“Это что такое? ”

Полетаев вытащил предмет из-под шорт, ласт, пляжных сандалий, каких-то сувенирных раковин и свитера с твердым внутри.

Это был маленький черный приемничек “ Филипс ”.

“Хм… Во дела! ” – подумал Полетаев и улыбнулся.

Он не прикасался к приемнику с последнего дня на островах.

Выключил его, когда они подплывали к Керкире, и уложил в сумку. Передвинул тумблер на “off”, а верньер настройки не трогал. И “Филипс ” остался на частоте радиостанции

Керкиры.

Полетаев сел в кресло, протянул руку, взял со стола пачку

“Голуаз ”, закурил и посмотрел за окно.

Там шел дождь.

“Я нормальный взрослый человек, – подумал Полетаев, – и эта “ зима тревоги нашей ” кончится рано или поздно. И

Катя поумнеет… И Верка поумнеет. А не поумнеет – так черт с ней. Но мне бы знамение… Именно сейчас, и именно мне… ”

Он глубоко затянулся, еще раз посмотрел за окно, на крупный частый дождь, на светофор и серых голубей на карнизе. Он представил белесое небо, осликов, навьюченных дровами, оливковые рощи. Он подумал, что можно уйти к