Текст книги "Эти двери не для всех"

Автор книги: Павел Сутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Итогом симпозиума стали следующие тезисы:

1. Спускаясь на горных лыжах близ Яхромы, представляется возможным продолжить движение по одному из горных склонов департамента Савойя Французской Республики.

2. Как все это происходит – одному Богу известно.

3. Следует меньше трепаться и кататься себе в Альпах, раз есть такая возможность.

Володя исхудал, издергался, вскрикивал по ночам по-французски, потом махнул рукой и стал вместе с Аней кататься в Альпах. Еще через неделю он составил свод нехитрых правил и пометил сосну.

Гариваса, человека разгильдяйского, но крайне опытного в горнолыжных делах, Немчинов пустил в Альпы, после того как Гаривас вправил плечо голландцу. Тот вывалился на склон в начале апреля, ударился о мачту и вывихнул плечо. Он ошарашенно смотрел по сторонам, выл от боли и отбивался. Гаривас стремительно скрутил голландца, узнал, что того зовут Йозеф Кнехт, отвел его на базу, профессионально вправил вывих, напоил до беспамятства и помог Володе вывезти голландца на гору с сосной.

После этого Гаривас, естественно, потребовал объяснений.

Потом, конечно, были инциденты…

Упоенная "Пшеничной" до положения риз смена спасателей на "Жандри Гляссир"…

Ювелирно подделанные ски-пассы с пометкой "кататься везде"… Гаривас, носившийся с молодецким гиканьем на "Буране" по леднику, и потрясенный экипаж спасательного вертолета, кружившего над Гаривасом…

– Вот что хочешь говори, Саня, – сказал Гаривас, когда они выехали на Кольцо, – но неспроста эта дыра образовалась здесь. Это база Института среднего машиностроения. Ее сто лет назад строили такие визборы, каких теперь днем с огнем не найдешь. Тут средний возраст докторов наук – тридцать два года. Даже теперь. И дыра открылась здесь, а не где-нибудь. А «Турист»… Что «Турист»?

Туда красавцы на "Олдсмобилах" съезжаются по воскресеньям… Там такая дыра не откроется, смешно даже думать. И никакой это не снобизм, а просто спокойный логический вывод. Психологический климат в "Туристе" не тот. А здесь он – тот самый. А летом, слушай, возьмем серфы, покажу тебе одно местечко на Селигере, – Гаривас подмигнул, – так оттуда – на Оаху…

Берг вздрогнул и жалко посмотрел на Гариваса.

– Шучу, – успокаивающе сказал Гаривас. – Хорошо, что есть такие двери, правда, Сань? Эти двери не для всех…

"Зря я продал ему "Доломиты", – подумал Берг. – Надо было подарить".

ПЕЧАЛИ ПОЛЕТАЕВА

/*

“И если бы я служил в том батальоне, я бы радовался и гордился. Но я не служу в том батальоне. Я всего лишь второразрядный полицейский, прикидывающийся третьеразрядным журналистом… ”

/Хемингуэй./ Пятая колонна

– Т ы, Боря, прекрати себя изводить, – сказал Вацек..

Он уже не в первый раз это сказал. Он шел за Полетаевым от

Никитских ворот. Шел и бубнил.

А Полетаев зачем-то вспоминал определение резонанса из школьного курса физики – что-то вроде резкого увеличения амплитуды колебаний при совпадении частоты внешних воздействий. С Полетаевым происходил явный резонанс, попросту говоря, несколько неприятностей одновременно.

Вацеку хотелось подбодрить приятеля и в то же время побыстрее от него отделаться. Вацек куда-то спешил.

Они шли по Тверскому, собирался дождик. Вацек озабоченно посмотрел на небо и поднял воротник плаща.

– Тебе надо перейти к Аландарову.

– Вацек, отстань…

– Почему сразу – отстань? – бодро сказал Вацек. – Забери свою тему и уходи к Аландарову. Он тебя со всей душой возьмет. Только для того, чтобы нагадить Штюрмеру, возьмет. И, кроме этого, у него сто резонов тебя взять. Ну хорошо, пусть не взять! Не цепляйся к словам! Ты в

Институте велик, Аландаров тоже велик… Почему при этих обстоятельствах двум благородным донам не договориться?

“Чего он за мной увязался? – досадливо подумал Полетаев.

– А на совете молчал… ”

Час назад на ученом совете Багатурия и Штюрмер насели на

Полетаева всерьез. Они часто топтали кого-нибудь, а сегодня насели на Полетаева. Не так чтобы по настоящему,

“ по-взрослому ” – все-таки Полетаев был наособь, за ним высилась фигура Кишкюнаса, очень значительная для

Института фигура. Штюрмер с Полетаевым вел себя осторожно.

Но Багатурия сегодня разговаривал нагловато. А Багатурия почти ничего не делал без распоряжения Штюрмера. И все это было плохим признаком – признаком того, что Полетаев перестал быть “ священной коровой ”.

– Ладно, Вацек, – сказал Полетаев. – Все хорошо. Класть я на них хотел. Успокойся.

На Пушкинской площади они пожали друг другу руки. Вацек остановил такси, грузно уселся, подбирая полы длинного плаща.

Полетаев спустился в подземный переход.

Машину утром забрала Вера.

Полетаев подумал, что можно было бы пройтись пешком до

Сретенки и побыть одному на полчаса больше.

“В прошлой жизни, – думал Полетаев, лавируя между прохожими, – я был страховой агент Лопес или контрабандист

Гомес… Я жил в Порт-о-Пренсе. Меня звали

Янаки-Ставраки-Папасатырос… Я жил в Касабланке и в

Маракеше…

А здесь я не жил… И сейчас не хочу под этим дождичком гнусным… ”

Короче говоря, Полетаеву не хотелось идти домой.

Это рано или поздно случается со многими женатыми мужиками, случается по-разному, а что до Полетаева – так это был просто “ коньяк с легендой ”.

“Итак, начнем, благословясь… ”

“Знаешь, – как-то сказала Верка, – я ведь никогда не ждала от тебя подвигов (ну не дура?). И достатка особого не ждала. Но ты бы как-то соответствовал своим первичным половым признакам, супруг… ”

Полетаев почти никогда с ней не спорил. Если спорил – то вполголоса, по вопросам бытовым и сиюминутным. Не нужны были Вере пресловутые гвозди, которые настоящий мужик вбивает в стену, и изысканные словеса ей не были нужны. А к постели она, кажется, остыла после тяжелой беременности и череды дочкиных младенческих болезней. Но какая-то заноза в голове у Веры была.

“Боря, есть законы природы. Можно эти законы толковать так, можно этак… Но игнорировать их смешно. Ну да, я не хрупкая, не блоковская, в койке не верещу… Однако есть вещи, без которых мужчине с женщиной не ужиться.

Понимаешь, надо, чтоб мужик чего-то очень хотел. Все деньги я заработаю сама. И черт с ней, с твоей карьерой…

Я хочу чувствовать твой темперамент. У моего мужчины должен быть характер ”.

А тут еще Катя, дочка… Первую, видимую пуповину пересекли в роддоме. Осталась невидимая. Катя чувствовала

Веру кожей, могла переговариваться с Верой малопонятными посторонним междометиями, движениями бровей. Когда Кате было девять лет, Полетаев случайно поймал дочкин скучающий взгляд и вздрогнул. Дочери не должны так смотреть на отцов. Дети вообще не должны так смотреть. Да это и не

Катя тогда взглянула на Полетаева, а Вера. Взглянула своими глазами и через ту чертову пуповину управляла мимикой Кати.

“ Беги ты оттуда… ” – грустно сказала мама.

Мама убежденно не любила Веру все годы полетаевского брака.

“У Рассела есть рассказ “Мы с моей тенью ”,– сказал Вацек.

– Помнишь? ”

Вацек с Полетаевым тогда сидели в пивной на Пречистенке.

(Холостой Вацек уже собирался, а женатый Полетаев все не спешил.) Он тогда огрызнулся и сказал Вацеку, чтобы тот не умничал – у Рассела толстухе с невостребованным пылом нужен был “ орел комнатный ”. Вере, кажется, требовался орел очевидный.

“ Ты не обижайся,– осторожно сказал Садовников, – может, она дура? ”

Может, и дура… Всякие бывают дуры. Бывают, наверное, и такие. И голоса она не повысит, и хороший вкус, и к

Заболоцкому у нее пристрастие настоящее, искреннее, не манерное, и все при ней. Но дура… Да, может быть.

“А что ты наплел про ранение? ” – деловито спросил Садовников.

“ Ничего ”.

“Совсем ничего? ”

“Совсем ”.

“ Не понимаю… Ты же лежал в Бурденко, Боря… В конце концов тебя дома не было две недели… Слушай, а она вообще знает, что ты занят в Управлении? ”

“Не знает ”.

“А вот это непорядок, – сухо сказал Садовников. – Совсем непорядок. Боря, есть правила… Порешай этот вопрос. Или я тебя отчислю ”.

“ Куда ты меня отчислишь? ” – тоскливо спросил Полетаев.

Он вошел в свою квартиру и прислушался – нет, дома никого не было. Повесил куртку, снял ботинки и прошел на кухню.

Включил телевизор и уже собирался сделать себе бутерброд с салями (Вера по утрам ела фруктовые салаты, Катя тоже, на его еду они смотрели, как на тарантула) и налить свежего пива в высокий прозрачный бокал. Чтобы бокал мгновенно запотел, а он, Полетаев, сделал большой глоток, а потом – глоток поменьше… Но тут он увидел, что у телефона помигивает красная кнопка, и включил автоответчик.

– Борис, – сказала Вера, – будь другом – забери Катюшу. Я не успеваю. Я еще позвоню.

Дочка занималась в театральной студии во Дворце молодежи на “Фрунзенской ”, репетиции у нее заканчивались в семь.

Полетаев посмотрел на часы – без четверти шесть. Он успеет выпить пива и съесть бутерброд.

“Как назывался тот фильм?.. “La totale”! Точно!.. Итак, я герой, а она думает, что я ватный. А на самом деле я герой. Герой, голова с дырой… И нога с дырой… ”

Фильм “La totale” они с Верой смотрели в кинотеатре “Спорт

” тринадцать, наверное, лет тому назад. Главный персонаж был штурмовиком “GIGN”. А жена думала, что он телефонист.

Полетаев с Садовниковым в то время были просто приятели. В кинотеатре “Спорт ” Полетаев с Верой съели водянистый пломбир в никелированных вазочках, в зале держались за руки и, поворачиваясь друг к другу, смеялись.

“Вацек зануда. Но романтик! Он всегда считал, что мэнээс с автоматом – это красиво и правильно. И Садовников тоже романтик. Служака, орел, но романтик. Этот считает, что ранения в бедро и касательное в шею (притом, что второе, кажется, от своих) для интеллигента в четвертом поколении, для меня то есть, тоже нормальны и входят в профессию…

Ох, не люблю я романтиков… “ Романтика, романтика – нехитрая грамматика… ” Никогда не стал бы рассчитывать на романтика. Романтика начинается с хороших книг и горящих глаз, а кончается тем, что убивают самых лучших. И в “Берте ” тогда тоже – куда ни плюнь, попадешь в романтика. Сто шестьдесят романтиков: филфак, журфак, физтех. Альпинисты, каэспэшники, салат в головах – дон

Румата, Роберт Джордан, “ свободные люди в свободной стране ”, “…да поможет нам меч, ибо щит нам уже не поможет… ”. Всякое такое… Половину положили тогда в

Очакове… Городецкий вывозил на вертолетах все, что от

“Берты ” осталось, трупы тоже вывозил. Кто теперь разберет, почему так получилось? Перемирие и тишина, но вдруг тяжелый, совсем, как в первые месяцы, бой в Очакове.

Курсанты, таманцы, чуть ли не морская пехота… Все вперемешку. А ведь уже есть приказ Штаба на отход и расформирование, но в “Берте ” об этом ничего не знают. И армия присягнула парламенту, армейцев отзывают за Садовое кольцо, но таманцы тоже ничего не знают. Все знают, а они не знают!.. Городецкий тоже был романтик. Рассудочный романтик. Он не поверил заверениям штабистов, он прямо на заседании Штаба вытребовал три вертолета и бросился в

Очаково к своему батальону. А батальон уже перемололи в труху… А после – та мутная история с самим Городецким: по всей Москве перемирие и тишина, но вдруг рейд на

Щербаковке обстрелял “ уазик ” со Славой Городецким, и

Слава умер в двадцать девятой больнице. Где тут, скажите, место романтике? ”

По результатам переговоров в Тушине Слава и трое взводных из “Бер ты ” – а “Берта ” была видным батальоном, заслуг за

“Бертой ” было много – должны были войти в серьезную парламентскую комиссию. Комиссия та должна была заняться выяснением всяких интересных вопросов: с чего это вдруг у больших армейцев шале в Завидове, куда уходил семтекс со складов московского округа, как так получилось, что в “ тихом ” районе, где много детских летних лагерей и где, по негласной договоренности, не воевали, были разгромлены и сожжены со всей, естественно, документацией и “ винчестерами ” три, непонятно чьих, таможенных терминала?..

“В моей бездарной стране кровавая мерзость стала тоскливо привыч ной… ” – так говорил Славка Городецкий…

И еще много чего та комиссия должна была узнать. Может, все совпадение? Только говенное какое-то совпадение…

Полетаев положил в карман сигареты и вышел из квартиры. Он спустился по лестнице, прошел через двор и, не торопясь, побрел к Сухаревке. Заморосило, и Полетаев до подбородка поднял “ молнию ” летной кожанки. Вера изредка напоминала ему: купи зонт. Полетаев туманно отвечал: “Руки должны быть свободны… ”

Он подумал, что придется подождать в необъятном вестибюле, пока Катя выйдет. Однажды он зашел в раздевалку, чтобы поторопить Катю. Ни одна из бесштанных пигалиц на него внимания не обратила. А Катя спустя полчаса, уже в метро, затвердела личиком и выговорила ему: это никакая не раздевалка, это грим-уборная, туда нельзя входить, когда хочешь, пусть ты сто раз папа, но это ты ей, Кате, папа, остальным-то ты не папа! Он только развел руками и с тех пор терпеливо ждал в вестибюле.

“Или мои пули… В бедро и в шею. Ну козлы же… Жирные, самодовольные козлы! Приперлись во Внуково – жопастые, уверенные… Прямо из-за стола. Торжество у них, ихнее гэбэшное торжество. Аж восемьдесят пять лет чеке. Юбилей.

Празднуют юбилей чеки… Может, они и холокост празднуют?.. Рыцари, мать их, без страха и укропа…

Отодвинули Садовникова – сами станем командовать, знаем, как… Накомандовали, мрази ”.

Он еще представил, как Катя притворится, что не заметила протянутой ей руки, когда они пойдут к метро. Прежде

Полетаев, не глядя, отводил руку, и Катина ладошка сразу оказывалась в его ладони.

“Что на репетиции? ” – спросит Полетаев.

А Катя возьмет да ответит: “Долго рассказывать ”.

Хоть ты ее лупи после этого.

Это она так ему однажды сказала: “Хоть ты меня лупи! ”

А он ее шлепнул-то раза два за всю ее жизнь.

А во Внукове он мог договориться. Еще не начал, но мог.

Уже чувствовал, что тут можно договориться. Хотя опекаемые – они уже по-настоящему испугались – бились в истерике, то и дело начинали орать, по десятому разу обыскивать. Но они еще не тронули никого, только избили двух грузчиков и толстухе в коричневом пальто, которая стала выть и визжать, досталась затрещина. Но они не стреляли. Они уложили заложников на пол и орали на

Полетаева. Старика в дождевике и молодого парня в джинсовой куртке они убили, когда начался штурм. А пока они столпились вокруг Полетаева. Они надеялись договорить ся – он же видел. Вдруг ему просигналили “ домой ”, и сразу же заработали стрелки – суматошно, часто…

Раздражаться он не умел (Вера считала, что ленился). Да и нелепо было раздражаться, когда Катя отвечала: “Долго рассказывать… ” или “А тебе зачем?.. ”. Это ведь не дочка так говорила, а Вера. Вера на расстоянии тем же мистическим образом управляла Катиным языком, Катиной мимикой. А Полетаев, должно быть, и вправду был ленив.

Может быть, даже именно на это его свойство Вера много лет назад и поймалась. Но она себе в этом отчета не отдавала, она вообще представить себе не могла, что могут существовать явления и свойства людей, ей непонятные.

Тогда же, много лет назад, юный Полетаев любил говорить юному Садовникову: “Человечество любит тех, кто любит человечество! ”

“Ого! Какой ты умный! ” – восхищенно отвечал Садовников.

Садовников в ту пору словесной гимнастики чурался, он ее и после не очень-то жаловал. Он оканчивал училище погранвойск и ценил всякую минуту яркого незамысловатого бытия. В нечастые увольнения спешил успеть ВСЕ. Пойти в театр, переспать с женщиной – красивой, нежной, интеллигентной, верной (нужное подчеркнуть), выпить с душой под вкусную еду и сыграть в шахматы с Борей

Полетаевым, человеком хорошим, хоть и штатским.

Юный Полетаев добродушно посмеивался:

Терпеть я штатских не могу и называю их шпаками.

И даже бабушка моя их бьет по морде башмаками.

Зато военных я люблю – они такие, право, хваты,

Что даже бабушка моя пошла охотно бы в солдаты!

“ Нет, ты все-таки мудришь… ” – благодушно отвечал

Садовников и влек Полетаева к порокам.

А у Полетаева было такое спасительное свойство – он не очень интересовался теми, кто не интересовался им.

Свойство уберегло его от нервических любовей. Влюблялся, это было, но стоило барышне выказать пренебрежение -

Полетаев терял интерес. Бывало, расстраивался, мрачнел, бывало – чуть ли не неделю… Но вскоре жизнелюбиво возвращался к бытию – к коньячку и “ философии ” с Геной

Сергеевым, к коньячку и Галичу с Сеней Пряжниковым, к водочке и шахматам с Садовниковым, к барышне попокладистее… Капризницы удивлялись, отдельные оборачивались через плечико, обиженно звали, иные сами бежали трусцой…

Когда он впервые увидел Веру, в его жизни еще ничего не было. Ни Института, ни Управления. Но был уже Темка

Белов, щенок, трепло, филфаковская звезда. Был уже этакий

“Арзамас ” – Вовка Никоненко и Сеня Пряжников (Господа

Почти Доктора), был Мишка Дорохов, инженер-химик, он еще не написал свою “Памяти Савла ”, но уже написал много стихов, была Мишкина комната на Полянке, где Генка пел

Мишкины песенки…

Мишкина комната была отделена от всей остальной коммуналки тем, что в нее вела дверь с черной лестницы. Так что Мишка был как бы сам по себе.

А Веру – Веру вообще тогда привел к Мишке Тема. Тема уже

ДВЕ НЕДЕЛИ клеил эту стройную, холодную шатенку – сроки для тогдашнего Темы абсолютно недопустимые. И был готов на все – на дуэль, на богословский диспут, спасать детей из пожара, плясать вприсядку, вышивать гладью. Он тогда наобещал Вере ареопаг интеллектуалов, чтение серебряновекцев, виолончель и сухое вино.

Какое там сухое вино…

Сенька принес восемь бутылок “Варцихе ”. Сам Мишка городил одну скабрезность на другую. Едва Пашка Фельдмаршал возник со своей виолончелью – на него рыкнули и погнали чистить картошку. А пока он чистил, Никон, дуралей, подпив, написал на Пашкином инструменте (слава тебе, Господи, не маркером, а Галкиной помадой): “Гварнери дель Джезу

Инкорпорейтед. Please! No Stairway To Heaven! ”

И никаких стихов Вере в тот вечер не обломилось, а получила она куплетики: “Мы ехали в трамвае, сосали эскимо и палочки бросали в открытое окно… ” Еще была вкусная беспонтовая закуска (картофель с укропом, Сенькин шпиг, дорогущие малосольные огурцы с Черемушкинского рынка, селедка с луком кружочками) и еще вот это Мишкино особенное:

… Пройдем досмотры и отчалим

К иным местам и временам,

Напишем письма, отскучаем,

Привыкнем к запахам и снам,

Мы сможем, выдержим, сумеем -

Усердно, постоянно, днесь…

И лишь тогда уразумеем:

Здесь все останется, как есть.

Здесь будут вьюги, будут мчаться

Такси, как призраки карет,

Здесь будет осенью качаться

Лес на Николиной Горе.

Здесь все продолжится, продлится -

Зимою, осенью, весной.

Все те же ливни будут литься

На Пироговку и Страстной…

Потом были чай с мармеладом и палящее танго – такое, после которого все присутствовавшие юноши должны были, как порядочные люди, не медля жениться на присутствовавших барышнях… Это Галка Пасечникова принесла свои пластинки.

Ее “ папуля ” резидентствовал в Аргентине, и Галка кормила компанию “ латино ” – и кухней, и музыкой, и наукой жарко любить в по-стели.

Но, как бы то ни было, едва Вера вошла в Мишкину комнату

(Тема галантно и несколько беспокойно поддерживал ее за локоть), студиозусы стали ухаживать наперебой, стали приглашать на танец. Ей это нравилось. Ей все тогда понравилось. Картошка с укропом, коньяк, которого она прежде не пила.

Нинка Зильберман даже заобижалась: как же, она прима, а тут – вот-те нате, хрен в томате…

Ярче всех витийствовал Тема. А Полетаев в тот вечер сидел тихонько в Мишкином кресле, стеснялся.

У Темы с Верой вполне мог завязаться роман, но Вера случайно уличила Тему в какой-то мимолетной сугубо плотской связи и по причине старомодной взыскательности резко отставила. А Полетаев все стеснялся. Достеснялся до того, что Вера сочла его высокомерным и обратила, принцесса, внимание. И разглядела как следует. Она влюбилась. А уж он-то был готов…

Вера рассмотрела, что Полетаев умен, добр и немелочен,

Полетаев радостно узнал, что принцесса заботлива и домовита… Они, черт побери, поженились.

Возле Рождественского бульвара Полетаев остановил такси.

“Подловил ”,– как говорила Катя.

Когда он бывал с Катей, то такси старался не останавливать. Объяснял, что такси – изредка допустимое излишество. Если Катю встречал после студии Полетаев, то они ехали домой на метро. Когда встречала Вера – на машине. Вера почти всегда брала машину – она раньше уходила.

Итак, папа – метро. Мама – машина.

Папа зимой носил серое пальто реглан. Летом, осенью и весной – летную кожаную куртку. Пятью сантиметрами выше правого кармана куртка была грубо и прочно заштопана.

(Туда однажды угодили две пули, пээмовский калибр. Это

Эдик-Покер, разгильдяй, со своей форс-группой чистил

Нижнюю Масловку. Пастор лежал в госпитале с пневмонией, и вместо Пастора Городецкий отдал Эдику Полетаева. Эдик шел, говорил в рацию, закомандовался, увлекся, а из-за угла сберкассы вышел армейский рейд с “Кедрами ” на изготовку.

Полетаев успел повалить Эдика за обугленный остов “

Москвича ”, но в него попали, и от страшного, ломающего удара в подреберье он больше минуты не мог дышать… Под кожанкой был кевлар, Эдик перед выходом Полетаева проверил, как рядового необученного, и велел поддеть жилетку…)

Мама выглядела хорошо. Мм-да… Сдержанно. Чего уж там – дорого. Джинсы мама не носила. Носила брючные костюмы.

Когда приходила пора показать человечеству ноги – Вера надевала юбки, и человечество говорило: “ Ах! ”

Папа покуривал и похмыкивал. Мама тонко улыбалась, вполголоса иронизировала. Папа был непонятно кто, занимался словесным, неосязаемым. Мама была популярный и дорогой стоматолог.

Катя не очень понимала, что такое “ стоматолог ”, но уже хорошо понимала, что такое август в Ницце, льстивые улыбки солидных дядь, маленькая школа с оранжереей и бассейном и

Новый год в Цермате.

Папа мог до полудня курить в своем кабинете, ему не дарили бордовых роз.

“Ты устал, Боря…” – говорил Садовников и был официально участлив.

“ Уже столько лет ничего хорошего… ” – сокрушенно говорила мама.

Возле Дворца молодежи Полетаев вышел из машины и купил в киоске сигарет. До окончания Катиной репетиции оставалось почти полчаса. Полетаев было собрался походить по садику

Мандельштама, но заморосило. Он стал оглядываться, увидел белое пластиковое кафе без названия – только надписи “

Кока-Кола ” и “ Кафе ”. Поднялся по ступенькам, покрытым пористой резиной, и вошел. Тут славно пахло – жареными сосисками, поп-корном и кофе. Уютно пахло. Полетаеву сразу захотелось тут побыть, съесть жареную сосиску с горчицей и чили, выпить коньяку, тут наверняка наливали коньяк.

– Что закажете? – “men behind the counter” спросил так, будто ждал, что Полетаев от двери пожелает “Дом Периньон ” пятьдесят шестого года и цыган.

– Коньяк, пожалуйста, – сказал Полетаев. – Двойной, пожалуйста…

Катя, конечно, учует. Ну и ладно.

“А когда-то я радостно просыпался… Теперь тяжело засыпаю и раздраженно просыпаюсь. В августе вот только все было по-другому… А может, это все московская погода? Так ленинградская еще хуже… Нет, погода как погода. Почти сорок лет прожил при этой погоде. Интересно, что бы Тема сказал о моем сумеречном состоянии… У Темы всегда наготове формулировочка ”.

Полетаев присел к стойке, закурил и стал вдруг вспоминать своего старинного друга Тему Белова.

Темка – живчик, невысокий, худощавый брюнет, в юности отчаянный мастер подраться, в “Берте ” был “ безопасником

”. Та еще должность, между прочим… К “ безопасникам ” в батальонах часто относились, как когда-то к особистам, и на боевые они редко ходили. А по совести сказать – нельзя, в общем, было им ходить на боевые. Если брали, то тяжко им приходилось. Но Тема ходил со всеми наравне. И сидел потом со всеми наравне. Кто-то из батальонных то время вспоминал, как юность огневую. Только не Тема.

“Купились мы на это дерьмо, – мрачно сказал Полетаеву Тема лет через пять. – Не надо нам было… Без толку. Опять убили лучших. И кругом все та же мерзость ”.

Еще он говорил, когда напивался: “И если бы я служил в том батальоне, я бы радовался и гордился. Но я не служу в том батальоне… ”

Но это он зря так говорил.

А иногда Полетаеву казалось, что Тема больше других горюет по уби тым – по Пастору, по Славке Городецкому, по Перцу, по всем.

“… А где мы шли, там град свинца, и смерть, и дело дрянь… ”

Полетаев сделал глоток и подумал: а с чего это ушлый, тертый Тема так легко ушел из Института? Да, на него жали.

Концепция его сектора, мягко говоря, не совпадала с позицией Управления (кстати сказать, когда Тема уходил, в

Управлении и директорате вообще не приветствовались

КОНЦЕПЦИИ – “…умные нам не надобны, надобны верные…

”). И что? Да плевать Тема на это хотел. Клал он на них всех с прибором. Как-то это не по-Теминому получи лось – тихо уволиться. Вот если бы с ожесточенной подковерной борьбой, со звенящим скандалом в финале – тогда по-Теминому. Несколько месяцев они с Мартой прожили в Ленинграде, на Галерной, в квартире Теминого старшего брата Додика. Тема написал работу с названием “Обыватель второго поколения ”. По всей видимости, это была хорошая работа. Сережа Радлов помог опубликовать ее в Германии.

Под “Обывателя” же Тема получил стипендию в штутгартском университете, год они с Мартой жили в Штутгарте. Потом

Марта стала директором корпункта “ Время и мир ”, Тема стал работать под ее началом (что тоже совершенно не по-Теминому). Потом у Темы был тур вальса с Управлением.

Тема об этом периоде в своей жизни распространяться не любит, но друзья догадывались, что Управление почему-то вывело его из резерва и отправило работать “ в поле ”.

Впрочем, на Управление Тема работал недолго. Теперь он негромко трудится в небольшой квартире на улице кардинала

Лемуана. По утрам отводит дочку в детский сад, во второй половине дня забирает, вечерами читает ей “Евгения Онегина

”, Корчака и “ Винни-Пуха ”. И он определенно не “ постарел-помягчал-растолстел ”, нет, тут что-то другое.

Тема, чертяка, не скис, идеалы юности (ах, как они просятся в кавычки, эти ИДЕАЛЫ ЮНОСТИ!) не растерял.

Счастлив, по всему видно, что счастлив. Но отмалчивается, ни с кем секретом не делится.

“Вы тут в отчизне помешались на смысле бытия, идиоты! ” – объявил Конрой.

Они с Валькой прилетели из Милуоки на похороны Валькиного отчима.

Конрой рассказал, что полгода назад жил в Париже две недели, часто и подолгу проводил время с Темой и Мартой.

Во второй день симпозиума Конрой прочитал свой доклад, а чужие доклады слушать не стал: “ Они дураки все, тундра…

Чего их слушать? Только время терять… Читал я весь фуфел, что они насочиняли… ”

Еще Конрой рассказал, как они – Конрой, Тема, Марта,

Марта-малень кая – уехали в Нант, после в Рошфор-сюр-Мер и утонули там в божоле. Через пять дней, впрочем, Марта железной рукой вернула Тему к “ ноутбуку ” на улице кардинала Лемуана.

“Вы тут все психуете, бараны, все неуловимого Джо ловите… Ах, нерв бытия… Ватными прослыть боитесь, в бюргеры угодить боитесь! – ругался Конрой. – А Темка не боится. Он жизнь похавал, дерево посадил, дочка у него растет, милая и умная. А вам, баранам (имелись в виду

Полетаев, Вацек и Гаривас), пора уразуметь, что если у человека совесть есть, если семью любит и кормит, интеллектуальный ценз держит, то не станет он бюргером!

Хоть ты режь его! А у себя воровать нельзя, аскеты гребаные! У себя воровать – это у детей своих воровать…

Русский интеллигент любит человечество и прекрасное будущее… А надо любить свою семью и свои понедельник, вторник, среду и так далее! Ясно вам? Так вот Темка эту фишку просек. А помалкивает оттого, что боится воду расплескать, оттого что время наверстывает! ”

Потом Конрой выпил еще немного и стал откровенно грубить.

“Вы тут охерели от сверхзадач (говоря по совести, упрекать присутствовавших – людей не первой молодости, со вкусом выпивавших и любивших приключения тела, – в чрезмерной сосредоточенности на сверхзадачах было просто несправедливо), согоршочники! Вы охерели от своей нескончаемой ностальгии!.. Ах, ну как же: “Вот я вновь посетил эту местность любви, полуостров заводов, парадиз мастерских и аркадию фабрик ”! А с чего вы все взяли, что надо постоянно оглядываться назад на эти мифы, на руины?

Кто вам сказал, что надо подтверждать свою состоятельность грустными констатациями прожитого? ”

Тут, конечно, Конроя укротили, накидали ему по чавке, он перекурил и остыл.

Вся эта грубость на Полетаева, Гариваса и Вацека особого впечатления не производила. Был Конрой хороший парень, и был он щенок. Попросту говоря, он был моложе и толком о них ничего не знал, даже о своем закадычном друге Вацеке.

Конрой глубоко уважал Тему, но и о нем тоже ничего не знал

– Конрой был из другого возрастного эшелона. Так что вольно ему было хамить.

А что до “ нескончаемой ностальгии ” – да, было и осталось. Наверное, чаще нужного вспоминали Гурзуф осенью семьдесят восьмого, Темины пылкие статьи в девяностых, похороны Сени Пряжникова, Чегет и Чимбулак, “ пятницы ” у

Мишки Дорохова на Полянке. Но в отчизне, где от века так мало незыблемого, где так мало привычного, уютного, где сегодня – стихочтения в Политехническом, древняя дача в

Удельной, физфаковские стройотряды, ура! хорошо!! правильно!!! А завтра – неправильно! сто тысяч лет без права упоминания! Где пятиэтажки от Кушки до Воркуты, хоть ты умри от тоски по вековым кленам на бульваре, – в данной отчизне иначе не получалось! Потому и захлебывались, как колодезной водой, потому и боготворили -

… В ярко-красном кашне и в плаще, в подворотнях, парадных

Ты стоишь на виду, на мосту, возле лет безвозвратных,

Прижимая к лицу недопитый стакан лимонада.

И ревет позади дорогая труба комбината…

Штурмовой отдел Управления назвали “Берта ”. Как тот батальон. Кишкюнас говорил, что собирались назвать “Бета ” , но вставили “ р ”. Сам Кишкюнас, поди, и вставил. Что ж, правильно. После того как Кишкюнас стал замдиректора по оперработе, он пригласил Полетаева на загадочную должность

“ экстремального аналитика ” или “ внештатного конфликтолога ” – Полетаев в отчетах фигурировал то так, то этак.

Сережа Кишкюнас, “ наш человек в Гаване ”, был на связи у

Темы всю войну. Тема во время фильтрации не отдал ни одного из своих “ доброжелателей ”. В Управлении было много тех, кто сочувствовал муниципальным батальонам.

Отчасти поэтому после фильтрации и амнистии не обижали “ батальонных ” и не шерстили “ управленцев ”.

А Полетаева Кишкюнас заметил тогда, в ноябре. Когда уже все заканчивалось. Война выдохлась. Штаб подписал соглашение с Минобороны, муниципальные батальоны разоружались, армейцы отходили за Кольцевую дорогу.

Пустили метро, в дома стали давать газ. Но еще возникали истеричные перестрелки между батальонными и муниципальными героями (слово “ герой ” к тому времени стало повсеместно ругательным), армейцы взяли моду мочалить бэтээрами дорогие машины, а “ батальонные ” под шумок деловито расстреливали московских гангстеров.