Текст книги "Пропасть грёз"

Автор книги: Павел Шаповалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Сэр, потерь сегодня не было, врачи сработали чётко и слаженно, все лежачие были эвакуированы в подвалы, зенитки нас в этот раз не застали. Дежурство прошло без происшествий, на удивление тихо и спокойно. – я стоял напротив его стола смотря на него как бы сверху вниз, он не любил разговоры ни о чём, я об этом прекрасно знал и не говорил ничего лишнего, лишь конкретно то, что интересовало его, не добавляя ничего от себя. Лишние разговоры, общение ему было чужды, это был человек военного времени, где всё чётко и по определенным канонам, я считал это верным и возможно поэтому на меня он срывался довольно редко. А его нервные срывы поистине стоили многого, порой даже и здоровья. Я слышал историю от старика Мюллера как Корнуэлл пару лет назад чуть не удушил юнца, который не смог спасти жизнь солдату с открытым кровотечением из сонной артерии, этот парень в тот же день оставил рапорт и был распределен на западный фронт, где вероятнее всего и погиб, ведь насколько мне известно, год назад там было кровавое месиво, где уцелели лишь единицы, а на медиков велась жесточайшая охота.

– Прекрасно, Уильямсон. Сегодня будет поступление с фронта ожоговых, вероятнее всего их будет много, всех принять мы не сможем, поэтому кем-то придется жертвовать, беритесь лишь за тех, кого сможете спасти, а теперь ступай, сынок. – проговорил он крайне спокойным, не присущим для себя тоном снимая свою фуражку с головы и аккуратно оставляя ее на своем столе. – Пошел к черту, я сказал! – вдруг резко вторил он. Я совсем забыл о том, что капитан не любит медлительность, возможно я был ошарашен этой теплотой голоса, быть может был крайне уставшим, но последняя фраза в миг помогла мне вспомнить где я нахожусь и поспешно покинул этот обитель закрывая плотно за собой дверь.

Мне очень мало было известно о капитане, его жизнь для меня была под семью замками и что удивительно никто из служилых врачей так же, как и я не ведали о нем ничего, кроме того, что это крайне скверный старикан. Единственное что я знал точно так это то, что этот мужчина был потрясающим челюстно-лицевым хирургом, за год сколько я здесь работаю ещё ни один солдат прошедший через его руки не умер от сепсиса или осложнений. А смерти здесь были явлением обыденным, у каждого, даже самого опытного хирурга, коим тут являлся профессор Мюллер было свое небольшое кладбище солдатиков за душой. На моём же веку таких было трое, один из них умер прямо во время операции, два остальных из-за осложнений в виде медиастинита. Здесь довольно быстро принимаешь чью-то смерть, от чего и не терзаешь свою душу за это. Бог безусловно наказывает нас за их смерти, но эти испытания, которые он нам дает как наказание за все деяния мы не воспринимаем как какой-то колоссальный удар, мы просто смиримся с этим, быть может именно это и делает из обычного обывателя этой жизни сверхчеловека, чувство неуязвимости души. Именно так я это состояние всегда называл.

Я спустился в сортировочный пункт и облокотился о дверной проём, это были большие двери, как в ангарах, люди поступали через них словно свиньи, загоняемые на скотобойню, тут точно так же, как и на скотобойнях всё было залито кровью и тяжелым духом прошлого, я видел, как вдали мигали фары грузового автомобиля, свет становился всё ярче и ярче, грузовик приближался сюда. Это были те самые солдаты о которых говорил Корнуэлл, их было действительно много, об этом можно было судить по количеству грузовиков, которых было сразу две штуки.

– Новая партия мяса, сынок – хриплый, но довольно спокойный голос послышался позади меня, который медленно, но верно приближался ко мне, запах табака становился всё более отчётливым. Это был тот самый профессор Мюллер, он был небольшого роста старичком со скрюченной от старости спиной, его голова блестела от света, ведь волос на ней уже давно совершенно не было, он, как и обычно курил толстую английскую сигару. За 30 лет жизни в Лондоне он полностью стал англичанином. Вместе с ним пришли и другие врачи, которые молча дожидались момента, когда автомобиль привезет кучу раненых солдат.

– Да, рабочие будни не дремлют, Генрих. Капитан сказал, что мы не сможем принять всех, придется побыть решателями судеб – с небольшой, скорее даже отчаянной усмешкой проговорил я, освобождая проход для санитаров, которые словно туши убитых свиней затаскивали окровавленные тела солдат в здание.

– Тяжелых сюда, в тот угол, на столы, легких в очередь, безнадежных туда, – командовал я, будто бы Господь Бог на Страшном суде, размахивая руками то влево, то вправо, – не устраиваем хаос, кровотечение сюда, я сказал, черт возьми! Сюда! – уже буквально кричал на санитаров, которые как завороженные безумцы скидывали тела в одну кучу. Но всё же отладив работу мы приступили вершить судьбу людей.

Я работал в паре с Мюллером, нам достался тяжелый мужчина средних лет, лицо которого было словно обгоревшее бревно, по началу мне показалось что он африканец, но стоило мне взглянуть на его белые кисти, как я впал в ступор.

– Джонатан, соберись! Соберись сынок, приступай к обработке ран, транфузионную жидкость, срочно. – голос Мюллера стал уже далеко не таким хриплым как был недавно, он мог чётко перестраиваться на командную волну при определенных обстоятельствах. Наконец взяв себя в руки, я взял в левую руку скальпель и приступил к обрезанию обожжённых и загрязненных краёв ран, будто бы мясник, срезающий жир с филейной туши, старик же в это время ставил капельницу с транфузионной жидкостью и обрабатывал обгоревшие части лица антисептиками. Процессия не заняла длительного срока, мы работали чётко и слажено и уже буквально через десять минут приступили к некроэктомии обгоревших тканей. Ожоги были обширными и в последствие принесли бы значительные увечья и уродства этому человеку, но сейчас нашей целью была далеко не эстетика, а жизнь, материала для трансплантации кожи у нас естественно не было и поэтому самым единственным, но в тоже время безумным и бесчеловечным решением капитана было использовать не поврежденный эпидермис мертвых солдат, пусть это решение было и безумным, но на данный момент времени единственным правильным и поэтому мы приступили к этой неблагородной и черной работе, жертвуя жизнями одних, чтобы подарить жизни другим, тем кто имеет больше шансов на выживание. Таковы правила войны, выжить может лишь сильнейший, лишь самый адаптированный к существованию в этом, реальном мире я считал это правильным, ведь если всё сложилось так, то значит Богу так угодно, значит у него есть свои счёты на жизни этих людей, а кто уйдет из этого света, те не заслуживают быть частью этого мира и отправятся в Царство Вечности.

Это был тяжелейший многочасовой труд, мы не спали целую ночь, столы не успевали обрабатывать, убрав одного на нём оказывался второй, третий, четвертый и так продолжалось до самого расцвета. Я смог спасти пятерых, двое же умерли прямо на операционном столе и были отправлены к общей куче обгоревших тел. В сортировочном поистине царил хаос, будто Ад сейчас здесь, будто он поднялся из-под земли и оказался в этой большой комнате, не хватало лишь Сатаны, но, впрочем, многие врачи считали Сатаной именно капитана, который как бешеный озлобленный волк рыскал по помещению и кричал как умалишённый на каждого из нас. Теперь уже его крики стали для нас неким стимулом, мы принимали их как что-то должное и обыденное и вернув сейчас нас в обычную мирскую жизнь мы просто умерли бы со скуки ли отчаяния за то, что больше никому не нужны. Это была наша жизнь и мы жили ею изо дня в день, радуясь, переживая и просто существуя в этом месте, что стало для нас единственной обителей спасения.

VI

Бог не стал наказывать нас в эту ночь, мы уснули прямо здесь, в госпитале не успев добраться до своих казарм. Мы уснули в тот самый момент, когда только солнце начинало подниматься из-за полей, тех пшеничных полей что давно уже были удобрены кровью наших солдат и кровью врагов. Я лежал на кушетке, на которой возили лежачих солдат в подвалы во время бомбардировок, кушетка была стальной, но для меня она была мягче любых перин, я спал словно убитый, не чувствуя своего тела. Я видел самые разнообразные сны, я видел безоблачное небо и зеленую траву, эта местность была мне знакома до боли души, будто бы это был мой дом, моё поместье, где я жил со своей семьёй. В этот момент я был абсолютно лёгок и свеж, будто я действительно больше не в этом мире, будто я умер и сослан Господом в рай, в тот рай в котором я поистине желал бы очутиться, я чувствовал тепло, которое как нуга охватывало моё тело, а воздух так и веял легкой свежестью с полей, которые были в пару миль от моего дома. Мне казалось будто сейчас не поздняя осень, а лето, то лето какое было в моём детстве, совершенно не похожее на те теплые деньки, что были пару лет назад в моей такой же размеренной и мирской жизни. Всё действительно казалось какой-то сказкой, каким-то завершением этой безумной и смутной жизни, я был абсолютно спокоен, а моё тело не ощущало той боли, с какой я уснул на рассвете. Всё это было лишь до определенного срока… Вдруг по моему телу пробежались мурашки, я почувствовал какой-то совершенно иной ветер, это был уже далеко не легкий свежий воздух, это был холодный ветер, который пробирал меня до самых костей, я стоял голыми ногами в этой зеленой траве, которая стремительно становилась мокрой и красной под моими ногами, я чувствовал, как моё сердце начинает дико колотиться будто бы вот-вот выскочит из груди, мне становилось трудно дышать. Каждый вдох давался мне с огромным усилием, будто бы я вдыхал пары тяжелых металлов, которые заполоняли мои легкие, будто желудок, насыщаемый едой. Я с каждым вздохом ощущал всю тяжесть своего тела, которое постепенно обмякло, ослабло и упало наземь, я почувствовал, что та зеленая трава, на которой я стоял буквально пару минут назад была залита кровью, от нее смердело едким соленым запахом, это была кровь солдат, что пали в битве под Лондоном, это была кровь тех солдат, которых я так и не смог спасти в эту проклятую ночь.

Каждый из нас после таких трудовых рабочих будней видел эти сны, каждый прекрасно понимал, что такова расплата перед Богом за смерти невинных людей, но мы жили с этим, принимая это как должное, эти сны были нашим грузом, который тянул нас вниз, пытаясь уничтожить, растворить в пучине войны наши жизни, но мы всё равно цеплялись даже за самые малые, казалось бы, незначительные надежды, мы выбирались и жили дальше. Но бывали дни, когда вестей с фронта не было и новых пострадавших не доставляли в наш обитель. В такие моменты мы просто сгорали дотла, будто феникс угасала в наших глазах жизнь и иногда я слышал единичные выстрелы и приглушенный звук падающего тела, это предвещало о том, что Бог забрал одного и нас, отправив его тлеющую душу в ад, дабы Дьявол вершил над ней свой злой и коварный суд.

Я открыл свои очи и увидел, что вокруг меня царит полнейший беспредел, кругом в хаотичном порядке расставлены железные койки, на которых лежат окровавленные и обугленные тела солдат, рядом с ними лежат использованные бинты, где-то валяется капельница. Стоны тех, кто опрел от морфия разлетаются по коридору будто звуки злобного полтергейста, а в воздухе царит запах едкой гари в пересмешку с потом и кровью. Ужасное зрелище, на самом-то деле. Я не видел врачей, не видел медсестер, будто они все канули в лету небытия, поднявшись с жесткой кушетки я ощутил тяжесть и боль во всём своём теле, которая диффузно пронизывала каждый сантиметр моей плоти, та легкость что была во сне покинула меня, я вернулся в эту жизнь, ощутив всю горечь нынешних дней.

– Джонатан, я слышала, что вчера у вас здесь был просто аншлаг, столько симпатичных обгоревших мальчиков. – с обыденным дружелюбием и лаской в голосе пролепетала Маргарет, оказавшаяся неожиданно в коридоре. Вчера у неё был выходной и поэтому её не было среди нас, возможно поэтому то она и была так бодра и нежна, ибо то что было в эту проклятую ночь навсегда наложило след на мою жизнь.

– Да, Маргарет, мы справились, мы справились… – это было, пожалуй, единственным, что я был в силах сказать, мой язык был словно не подвластен мне, ибо с огромным трудом мне удавалось что-либо промолвить. Но грело душу лишь то, что сегодня я заслужил отдых, сегодня в дежурство заступает Уайт, опытный нейрохирург, но довольно лицемерный тип.

– Так, сынок, отправляйся-ка ты в казарму пока свет велит, а то ненароком сам угодишь в лазарет. – с легкой улыбкой на лице проговорила женщина, провожая меня до ординаторской, где я собственно приведя себя в порядок оделся и отправился в казарму.

Путь мой был не так далёк, казарма располагалась в небольшом пригороде, что в пару километрах от нашего госпиталя. Я шел браво отшагивая какой-то определенный заданный ритм, мои туфли то и дело нарывались на камни, лужи и ухабы, коими была полна тропа, ведущая в деревню. На улице светило яркое солнце, но было довольно прохладно, лишь макушку иногда припекало осеннее солнце, я слышал где-то вдали приглушенные взрывы снарядов и гранат, которые доносились до меня будто эхо, а может их и не было вовсе, а был лишь шум в моей голове, который не давал мне покоя, но всё е хотелось верить, что это действительность, что эти шумы естественны, но никак не ложны. Я приближался к дорожному знаку, указывающему направления в крупные города, но указатели были направлены абсолютно в иную сторону, это было сделано умышленно, дабы разведчики не смогли пробраться до Лондона, а их следы запутались бы окончательно.

Наконец я подошел к невзрачному кирпичному двухэтажному зданию, которое было построено в прошлом веке, но даже во время войны смогло сохраниться хорошо, оно на вид было не таким большим, каким казалось изнутри. Здесь было довольно уютно, что было заслугой коменданта, небольшого полного ирландца, который сумел создать семейную обстановку как интерьером так, впрочем, и духом, ибо войной здесь вовсе не веяло.

Я уснул словно меня вырубили, как какой-то механизм нажав на кнопку "Отключение". Закрыв глаза, я вновь увидел перед собою своё семейное поместье, картинки в моих снах были настолько красочны и светлы, что я просто слеп, пребывая во сне. Я шел по ярко зеленой, сочной траве босыми ногами, чувствуя, как она щекочет мои ступни и пятки, всё резвее и резвее подбираясь к своему родимому дому, с каждым шагом я чувствовал запах печёных яблок и корицы всё более отчетливо. Это мама пекла яблочный пирог, она частенько баловала нас чем-то вкусным и сладким. Я давно в своей нынешней жизни не видел яблок, не говоря уже о пироге и мне казалось, что я попросту забыл их пряный аромат, но разум человека способен творить чудеса, даже самое забытое, самое далекое рано или поздно всплывало будто дождевая тучка, собирающаяся на чистом небе. Я вошел в дом и побежал на кухню словно малый ребенок, который радовался каждой мелочи, даже самой обыденной. Наша кухня была довольно просторной и большой комнатой и плавно переходила в миниатюрную столовую, где стоял дубовый столик и ваза в стиле барокко, а непосредственно сама кухня была обставлена массивными резными тумбами из красного дуба, стены же были увешены миниатюрными подставками, на которых стояли приправы и прочие пряности. Здесь было уютно, я любил это место, для меня оно ассоциировалось с чем-то тёплым, с чем-то семейным и добрым, тем самым чего сейчас я лишён. Казарменная кухня далеко не была такой уютно, даже несмотря на старания коменданта-ирландца. Нахождение в одном месте целого взвода мужчин отражалось на порядке в помещении. Наконец оказавшись на кухне своего дома, я заметил, что запах пирога просто пропал, будто его и не было, не оставалось и малейшего духа, знака его присутствия в этом доме. Выйдя в холл, я подошел к большому зеркалу, что было колоссальных размеров от самого пола и до потолка и взглянув в него я увидел в отражении маленького мальчика, чьи глаза еще сверкали радостью и каким-то неугасаемым, как казалось на тот момент, огоньком. Я видел в этих глазах то, чего уже много лет не замечал при взгляде в зеркало. Этот взгляд был крайне инфантилен, добродушен и наивен, то был совершенно не я. Но по существу же это был именно я. Лишь в детстве, когда не ведал и не знал, чего стоит горечь потери, что такое разочарование, не знал истинной боли, исходящей из души, а не плоти. Я хотел было отойти от этого зеркала, как вдруг стал замечать нечто ужасное, моё детское лицо вдруг постепенно стало обретать всё более острые, всё более зрелые черты, но рост тела и конечностей не происходил, будто бы я становлюсь самим собой, настоящим, но при этом остаюсь карликом. Это действительно было страшное зрелище. Особенно в тот самый момент, когда мои глаза стали превращаться в нечто страшное, вначале в них угасла наивность, затем будто утренний туман растворилась радость и в миг засверкала опустошенность. Смотря в свои глаза, я видел живого мертвеца, который вот-вот выскочит из этого зеркала и набросится на меня пожирая и отправляя мою тлеющую душу в лапы Дьявола. Не успев отбежать, я услышал душераздирающий крик, что вторил "Джонатан! Джонатан!" будто кто-то меня звал, увлекая в пучины зла, но лишь потом вся картина, которую я видел в этом сне стала растворяться, пропадать будто по велению волшебной палочки, и я открыл свои очи и увидел перед собой капитана, который стоял над моей кроватью и с диким зверским подвыванием будил меня. Глаза его были наполнены ужасом, я больше не видел этой злости, не видел этой маски, он был действительно чем-то напуган, от чего стало страшно и мне.

– Вставай же, чёрт тебя дери! – он тащил меня за рукав буквально сбрасывая с постели, – Уайт. Уайт погиб. Ситтинборн, что в пару миль от нашего госпиталя был разбомблён практически дотла, все гражданские были эвакуированы к нам, срочно вставай. – словно умалишённый параноидально вторил старик, который по всей видимости был действительно в шоке от происходящего. Я, поспешно вскочив с постели и не успев ничего сказать капитану, а лишь хлопнув его по плечу побежал во двор, где стояли военные автомобили, сев в самый ближайший я помчался покуда свет стоит в сторону госпиталя, я толком и не понимал спросонья того, что сейчас происходит, но я всё равно будто зачарованный давил педаль газа в пол, объезжая все ухабы и крупные ямы. Воздух действительно был тяжёлым, ровно таким, какой он бывает после бомбардировок.

До госпиталя я добрался довольно быстро, буквально за десять минут и оказавшись около него я просто впал в ступор. То, что я увидел в этот момент попросту не укладывалось ни в какие рамки разумного. По началу мне просо захотелось бросить всё к чертям и уехать как можно дальше отсюда, но мой разум скомандовал что ты должен это сделать во что бы это ни стало. Зрелище было невероятным, вся земля около госпиталя была буквально усеяна телами и пропитана кровью, здесь был невероятный хаос, люди с оторванными конечностями, размозжёнными лицами, ссадинами и царапинами, а также ожогами всего тела, а не только лица. Как мне позже сообщила Маргарет – это лишь малая часть тех пострадавших, каких перекинула нам Лондонская больница. Оказавшись внутри я видел женщин, детей, тут были и старики, такого ажиотажа стены этого помещения возможно не ощущали еще никогда.

Чтобы приступить к работе мне нужно было взять себя в руки, что сделать было крайне проблематично и тяжело, но тем не менее мне всё же удалось извлечь из своих закромов малую долю терпения и я приступил к работе, первым моим гражданским пациентом была девочка тринадцати лет, которая получила тяжелейшие ранения шеи, у нее были повреждены сразу две сонных артерии и слева и справа, чудо было то, что она еще оставалась жива. Её светлые волосы стали буквально красными от массивного кровотечения, в глазах её сверкал ужас, это был уже даже не страх, а мучительный ужас и потрясение, держу пари что она не ощущала даже боли, ведь состояние ее было действительно тяжёлым, она была в шоке, а сознание спутанное. Мне ещё никогда не приходилось оперировать детей, но всё в жизни когда-то бывает в первый раз, кому как ни военным это знать. Взяв в руку иглодержатель и шовный материал, я приступил поочередно стежок за стежком накладывать тесные швы по всей линии разрыва артерии слева и справа. Я не верил в то, что эта девочка выживет, но я обязан был делать свою работу и делал её голыми руками, мой до того поношенный и потертый халат крайне быстро пришел в негодность. Я не стал ушивать рану, ибо пострадавших было колоссальное множество, остановив кровотечение я принял решение завершить работу позднее и браться за другого больного.

Я окинул взглядом сортировочный пункт и мой взор пал на молодую девушку, которой по внешнему виду я бы и восемнадцати лет не дал, но её большие глаза горели осмысленностью, какой-то зрелостью. Я увидел её и ещё долго не мог оторвать своего взгляда, это было ровно до тех пор, пока она не уловила мой пристальный взгляд. То была белокурая красавица с огромными, будто два изумруда глазами, а цвет этих глаз был краше янтаря – карим, её прекрасные русые брови так гармонично сочетались с этими глазами, что я просто выпал на миг из этого мира, очутившись где-то в чистом поле, где есть лишь я и есть она. Увидев этот прелестный взор, я ощутил что-то крайне странное в области сердца, будто сотни клеточек наполнялись горячей жгучей кровью, постепенно охватывая всё тело до самых кончиков пальцев рук и ног. Раньше со мной такого не бывало ни разу, моё тело стало лёгким словно перо, мои глаза почему-то вдруг неожиданно заслезились, я не понимал, что происходит со мной. Её глаза словно пленили меня, я видел в них её душу. В этих глазах я видел то, чего не видел ни в ком, они горели каким-то иным, совершенно необычным огоньком. Это был огонёк добра, в совокупности с пламенем нежности и какой-то необычайной женственной страсти. В этом человеке было сразу два начала, я смог разглядеть в ней ум, зрелость, но в тоже время я видел в ней какую-то детскую наивность, игривость и вишенкой на этом торте был некий нюанс… Некая загадка, что сверкала будто маленький бриллиант. И всё это я смог разглядеть в этих прекрасных глазах… В которых я утонул полностью, словно мальчишка угадивший в сети рыбака. А какие же прекрасные были у неё волосы… Непорочно белого, такого соломенного цвета, ассоциировались с чем-то светлым и чистым, чем безусловно она и являлась. Я действительно был словно пленён её красотой и просто не мог пошевелить ни единой конечностью, но это была не просто красивая девушка, её красота не была чем-то внешним и поверхностным. В первую очередь я разглядел красоту её души, которая в совокупности с милым личиком порождало впечатление, будто это сам Ангел спустился с небес и оказался здесь, в нашей скромной обители.

– Уильямсон, не тормози, не тормози, срочно, я сказал срочно приступай к работе. – орал будто сумасшедший Мюллер, смотря прямо на меня, будто маленькая собачонка на овчарку. Его истерический крик прервал эту связь, что установилась между мной и той самой загадочной незнакомкой и я в миг, будто ошарашенный оказался в этом мире, я вновь начал слышать эти страдальческие крики и стоны, мольбы о помощи и осязать тот ужас, в котором я находился. Первое что я сделал, так это мигом помчался к ней, дабы оказать ей помощь. Но на вид я не смог обнаружить каких-то серьезных увечий на ее лице шее. Она была той одной из немногих кто отделался лишь ссадинами и незначительными ушибами.

Проведя беглый, но всё же тщательный осмотр, я обнаружил что у девушки была лишь гематома подглазничной области, ни переломов, ни ранений сосудов я выявить не смог. Вблизи она была куда более красивей чем издалека. Таких глаз я ещё ни разу не встречал в своей жизни, они были поистине чем-то невообразимым и чем-то немыслимым, я не мог нормально работать, я не мог держать в руках инструменты, она меня просто пленила, с каждой минутой по моему телу бегали мурашки, на миг мне показалось что я в состоянии лихорадки и бреда, но это состояние всё не пропадало и не пропадало. Её кожа была так нежна и так светла, она была поистине словно Ангел. Я действительно не мог понять, что же это за человек, она словно была не отсюда, словно война была ей не чужда. Отрешенность от этого мира, чистота – вот что я видел в ней. Я с особой бережностью и аккуратностью обрабатывал её раны, ссадины. Она была в сознании, она была спокойна и просто молчаливо смотрела в мои глаза своими огромными словно океан очами. Её взгляд был крайне нежен и добр, она смотрела на меня так, будто знала давно и доверяла мне полностью, я же пытался концентрироваться на деле, но это было крайне сложно… Мы просто смотрели друг на друга и просто молчали, но это не была та примитивная тишина, казалось, что мы молчим, но на самом же деле мы вели тёплый диалог, диалог, который осуществлялся посредствам наших душ. Её душа была жива, а моя похоже воскресла вновь, словно ландыш, расцветающий весной. Я чувствовал какую-то непоколебимую и неприсущую, для меня ранее, силу. Это была сила любви, сила что во сто крат сильнее какой-то физики, нечто духовное, метафизическое…

VII

– Джонни, сынок, просыпайся. – раздался нежный трепетный голос Маргарет, которая застала меня спящим прямо в коридоре, я уже вторые сутки не спал нормально, эти два дня были словно каникулы в аду, я работал как проклятый, мой старый халат впитал десятки литров крови, как мне казалось. Ждать чего-то прагматичного и положительного от этого дня я уже попросту не мог. Но из моей головы ни на миг не выходил образ той девушки, я видел её даже в своих сегодняшних снах, хоть и поспать мне всего удалось лишь пару часов.

– Маргарет, Боже, это какое-то смертоубийство… – я поднялся с пола потирая заспанное лицо, – Который час?

– Ровно полдень, ты снова так и не добрался до казармы, бедняга – усмехнувшись по-доброму вздохнула женщина. – Сегодня был лютый мороз на улице, первые зимние холода пришли, сынок, но спасибо Моргане, она укрыла тебя этим пледом, а то ненароком сам схлопотал бы в лазарет.

– Моргане? О ком ты говоришь? – окончательно поднявшись с пола и поправив воротник своего халата спросил я, пока что я действительно с трудом понимал о ком она говорит, как, впрочем, и о том, где я нахожусь, недосып сильно сказывался на мне.

– Как же так, это же та самая девушка, с который ты глаз свести не мог сегодня ночью, та, что с ушибами, разве ты так и не поинтересовался её именем? – с легкой усмешкой и долей удивления проговорила Маргарет, а потом посмотрев на меня неодобрительным тоном сказала, – Знаешь, что, снимай-ка этот халат, он полностью пришел в негодность, я в ординаторскую принесу новый.

– Моргана… Вот значит кто она… – шёпотом проговорил я, думая о чем-то своём поспешно скидывая на пол свой почерневший от крови халат.

Я слишком долго не находил в себе сил выйти из ординаторской и подняться на второй этаж, дабы справиться о её здоровье. Я просто сидел за столом потягивая из гранёного бокала какой-то горький виски, пытаясь понять, что же случилось со мной и почему меня охватил такой шок, толи лихорадка, я толком и понять не мог что же это было на самом деле такое. Моё сердце уже слишком долго было чёрствым и грубым как камень, а вчера словно ожило, зацвело, через его многочисленные трещинки возрос росток любви, что в свою очередь порождало душу там, где, казалось бы, она была уже окончательно мертва. Я сидел и просто пил, боясь предпринимать какие-то действия далее, ведь сделав шаг назад пути уже не будет. Свершённого не изменить. Пойти вперед – впасть в пучину страсти и любви, чтобы умереть затем от боли. Нет. В этот день я так и не осмелился сделать этого шага, я просидел всю смену в ординаторской, а затем так же благополучно отправился в казарму, дабы наконец-таки нормально отоспаться этой ночью, ведь сегодняшняя ночь была на удивление спокойна и нежна.

Я проснулся в этот раз сам, меня никто не будил, на меня никто не орал, день предвещал быть хорошим, ибо мне удалось выспаться и набраться необходимого количества сил, дабы приди в себя после того колоссального жесточайшего труда. На работу я пошел пешком, дабы подышать свежим воздухом, ощутить легкий морозец на своей коже, который с каждым днем всё крепчал и крепчал. Зима действительно кралась всё стремительнее и стремительнее, но война всё никак не заканчивалась, противник становился лишь сильнее и агрессивнее. Госпиталь жил всё той же размеренной и спокойной жизнью, какой жил до этих двух страшнейших событий. Но всё уже было позади, вперед мы пытались не смотреть, ведь на войне нет будущего, есть лишь прошлое и есть сегодня. Всё что было бы завтра, было огромной загадкой для многих постояльцев нашего лечебного заведения, как, впрочем, и для нас самих. Я, оказавшись в ординаторской переоделся в свои чистые медицинские одеяния и последовал на плановый осмотр больных.

– Мистер Грей, как вы себя чувствуете? Имеются ли какие-то жалобы? – спросил я, оказавшись у постели пожилого прапорщика с перемотанной головой и обтурированной бинтом глазницей. Этот бедняга попал к нам уже очень давно, с множественным осколочным ранением лица, его глаз спасти не удалось, так как осколочная граната полностью размозжила его, нам не оставалось ничего кроме как удалить это глазное яблоко.

– Доктор, мне уже очень хорошо. Ничего больше не болит. Но я так и не смог научиться смотреть в зеркало, это превыше моих сил. – спокойным, несколько унылым голосом ответил прапорщик. По одному лишь выражению лица было понятно, что это человек разочарованный в жизни, он был полностью разбит морально, но на публике пытался не показывать своей слабости и плакал лишь по ночам. Мне часто приходилось ночью дежурить и так же часто я видел его в уборной, где он тихо рыдал.

– Для вас война кончилась, мистер Грей. Сегодня вы отправитесь домой, все соответствующие документы пришли из генерального штаба, вы вернетесь героем в Лондон. – с легкой подбадривающей улыбкой проговорил я, смотря на его морщинистое лицо. – Не переживайте, у вас всё будет хорошо. А пока отдыхайте. – слегка похлопав его по плечу проговорил я, направляясь к рядовому Джефферсону, чья койка находилась прямо напротив койки Грея.

– Адам, как твое самочувствие? Челюсть больше не болит? – присев на край его койки спросил я.

– Н-нет, д-доктор. Л-лучше. – заикаясь говорил молодой парень, что лежал прямо у стены. Он попал к нам с переломом нижней челюсти и длительный срок ходил с внеротовым аппаратом, после этого случая его многие прозвали "Машиной". Заикаться он начал, когда только началась война, огромный стресс сделал своё дело, оставив свой след в его жизни.