Текст книги "Пропасть грёз"

Автор книги: Павел Шаповалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Павел Шаповалов
Пропасть грёз

Посвящается Ангелу,

что ворвавшись в мою жизнь,

изменила всё кардинально

и стала моей семьёй,

хоть теперь и не со мной…

Моя вечная любовь, Анастасия.

I

Жизнь есть субстанция что течет безмятежно и безмерно быстро, будто песчинки, ускользающие меж пальцев рук, это известно каждому на этом белом свете, но лишь единицы верят в сущность сего бытия. Кому как ни солдатам знать всю сакральную тайну этого мира, лишь им, лишь людям тех тяжелых периодов.

Война – это не политическая подоплека правителей, а глубокая метафизическая сущность жизни, её некое следствие, которое позволяет человеку жить по-настоящему, жить той самой сущностью, где всё решается волею судьбы, где есть два расклада событий: жизнь или смерть. Но даже здесь, на войне, в корне стирается грань между жизнью и смертью, между светом и тьмой, меж Ангелом и Дьяволом. Лишь судьба решает в этот момент кто будет на коне, а кто падет смертью бравого либо же смертью изгоя и врага для обеих сторон этого противодействия. Врачи в этом пекле были той самой третьей силой, чья гибель значила бы предательством и своего батальона в том числе. Ведь именно они, обладая необходимым складом ума и определенными навыками могли бы привести свою армию к победе в битве, ведь умение спасать жизни солдат, находить их тела на ратных полях приносили невероятную силу и мощь боевого духа, укрепляя его и вдыхая всё новые и новые силы. Именно поэтому их смерть была наказанием Господа за грехи и многочисленные предательства солдат, что оставляли свои семьи, своих детей и жён уходя на фронт. Естественно, это была порой вынужденная мера, порой некое проявление благородства, в ряде же случаев отчаянное бегство от боли повседневного мира.

Я пошел на войну не для того чтобы доказать кому-то благородные намерения, либо же изъять выгоду от работы в батальонном госпитале, я был из числа тех самых ребят, что в здешних местах звали самоубийцами. У меня не было семьи, не было жены и не было детей, но моя жизнь уже к двадцати двум годам была отравлена горечью этого порочного и скверного мира, я был беглецом, что хотел скрыться от мира и впасть в состояние безмятежности и тяжелых адских будней. Говоря простым языком, моя душа совершила самоубийство, тем самым покинув мир полный красок, очутившись в аду, в бесконечном и безмерном океане крови и огня, что я видел на протяжение вот уже целого года. Я никогда не был военным врачом, никогда не стремился стать военно-полевым хирургом, но судьба уготовила мне именно такую сакральную смерть, я, будучи молодым, быть может перспективным, челюстно-лицевым хирургом оставил тыловые позиции и отправился на фронт, в очаг боевых действий, под пули пулеметов, зенитки и ракеты вражеских истребителей. Быть может пару лет назад я и пожалел бы об этом всём, но не сейчас, в данный момент я был чётко уверен в том, что совершил правильный шаг, закономерный шаг, который привел бы меня к какому-то исходу, к какой-то определенности, которой я ждал всю свою жизнь. Я остался физически жив вот уже целый год, но в тоже время душа моя была уже год мертва, ведь война – это не то место где превосходят чувства и эмоции, война – это то место, где первостепенна биологическая составляющая человека, его животное естество, а именно выносливость, сила и проворливость.

Пройдя месячный курс молодого бойца мне выдали кольт и распределили в специальный мобильный нейрохирургический госпиталь где-то за Лондоном, что располагался прямо в ста километрах от линии фронта, здесь я был никем, лишь молодым хирургом, с которым ни один военно-полевой врач не считался и даже не ставился в сравнение, работал я, основываясь на своих взглядах я более чем достойно, были пару случаев смерти, но смерть на войне явление закономерное, собственно как и жизнь, которая являлась неким Божьим даром, исполненным нашими руками, руками хирургов что трудились в этом госпитале, руками хирургов что трудились в других госпиталях Соединённого Королевства, которых к моменту начала войны насчитывалось более сотни. Врачебная практика на войне являлась чем-то крайне огромным и уважаемым во всем мире, но, признаться честно, врач побывавший на войне никогда не сможет с такой же чёткостью и мастерством совершить в повседневной мирской жизни то, что он творил здесь, в этом несусветном хаосе и огне. Такова жизнь и таковы её секреты, в этом я убедился лишь после войны…

II

– Джонатан, чёрт тебя возьми, где тебя бесы носят, проклятый ты щенок, – раздался грозный крик капитана Корнуэлла, что мог услышать весь гарнизон, это был один из самых циничных, жестоких и грубых людей, каких я только встречал в своей жизни, но я его любил. По совместительству, к должности "тирана и деспота" капитан Корнуэлл являлся начальником госпиталя, в котором я работал.

– Сэр, Уильямсон в общей палате, у солдатика начался болевой шок, доктор ему вводит морфий, – сообщила медсестра Маргарет, что являлась местной сплетницей и крайне позитивной женщиной сорока лет, это был один из немногих людей в этом госпитале, кто мог ужиться, наверное, с каждым и даже самым свирепым зверем, коим являлся капитан. – Мне позвать доктора Уильямса, сэр?

– Срочно, Маргарет, срочно его в операционную, новая партия мяса прибыла со скотобойни, и каждая туша нуждается в тщательной обработке с последующей сортировкой, дабы привести к товарному виду. – проговорил капитан, поспешно удаляясь из виду по длинному коридору, что вел к сортировочному пункту. Многие врачи боялись его, ведь он поистине был грозен и зол будто бы на весь мир, но никто и никогда так и не смог понять его тайны, той самой тайны, что скрывала маска тирана, навешенная на его морщинистое, но в то же время крайне инфантильное лицо. Это был своего рода ребенок, в обличии старика и с характером тигра, его никто не понимал, наверное, лишь я в глубине своих чресл мог объяснить весь его цинизм, но я всё равно был крайне запутан и потерян от тяжести будних дней, поэтому и не пытался вникать.

– Джонатан! Джонатан! – кричала Маргарет мне вслед, когда я удалялся в ординаторскую, я был до такой степени погружен в свои размышления, что не находился в этом мире, от чего мой слуховой анализатор просто не реагировал на побочные шумы извне и почувствовал свою необходимость в этом мире лишь когда женщина догнала меня и потянула за край халата. – Боже, Джонатан, что за скверная привычка гонять за собой уставшую без того женщину. Капитан велел срочно тебя отыскать и отправлять в операционную, поступило много солдат после бомбежки, необходима твоя помощь. – сбитым от небольшой "пробежки" голосом, проговорила женщина, увлекая меня за собой. Хоть она и имела лишний вес, но одно делало её сильнее многих других медсестер, что трудились здесь, это способность делать добросовестно свою работу превозмогая своими силами и усталостью и именно поэтому я всегда работал лишь с ней в паре во время перевязок, либо многочисленных поступлений тяжелых пациентов.

– Что же, в таком случае идем на эшафот, нас ждет прекрасный вечер. – рассмеявшись проговорил я, толкая её дружески в плечо. С ней у меня всегда не получалось быть настоящим, она обладала способностью сделать даже самого унылого и скучного человека в такого же жизнерадостного и веселого, как и она сама. Мы последовали вперед по этому длинному коридору, который озаряли огромные белоснежные окна, располагающиеся тесным рядом по одной из стен этого корпуса. Моему батальону крайне повезло, ведь работать мне пришлось, пожалуй, в самом лучшем госпитале, как по оснащению, так и по интерьеру, по крайней мере так нам рассказывал старик Мюллер, пристаревший немец, который перебрался в Англию вот уже тридцать лет назад и ставший уже давно чистейшим англичанином. Он работал с нами не покладая рук, штопая шеи и лица солдатиков, что пострадали от рук его соотечественников. За свою жизнь Мюллер успел поработать во многих госпиталях Великобритании, в том числе и в Эдинбурге, и с его слов, нигде не видывал такой обстановки как в нашем госпитале.

Мы спустились с Маргарет вниз, на первый этаж, где располагался сортировочный пункт, заполоненный десятками раненных истекающих кровью солдат и не меньшим количеством хирургов, которые развернули операционные прямо здесь, не транспортируя пострадавших наверх, что естественно, принесло бы лишние затраты во времени, а нам этого было не нужно, ведь счет жизни этих людей шел на минуты. А мы, соответственно, были теми, от кого зависела их жизнь, капитан Корнуэлл всегда был крайне позитивно настроен в такие минуты, кто знает, быть может это комплекс неполноценности, заставлял его радоваться над горем, представляя, что от его рук будет зависеть выживет человек, либо же нет или это было что-то иное, что скрывало его черствое сердце, ведь всегда, где есть твердость, внутри есть нечто антагонистическое ей. Мягкость, добродушие, человечность. Никто не знал и не понимал его сути и, наверное, не понял бы уже никогда.

Я стоял у стального стола, на котором лежал молодой солдат, на вид ему я бы не дал и восемнадцати лет, толи он был крайне молод, толи его лицо было таким, но что я понял точно, так это то, что он был новобранцем, за год службы в госпитале я научился различать служилых от новобранцев, у новобранцев всегда в глазах горел страх и желание выжить, служилые же солдаты были пусты, их души как и моя уже давно были мертвы и не горели красками жизни, для них жизнь была некой закономерной составляющей, исходом того, что они сумели выбраться из пекла огня и дождя пуль. На войне царит примитивизм, где превосходит нечто биологическое над духовным и я, в те моменты считал это действительностью, а эту действительность единственной и непоколебимой правдой. Лицо этого солдатика было стиснуто в страшнейшую гримасу, лишь при одном взгляде можно было почувствовать всё то, что ощущал он, именно такие моменты в нашей практике были самыми тяжёлыми, самыми ужасными в психологическом плане и утомляли каждого врача до изнеможения даже сильнее чем многочасовой кропотливый труд за операционным столом, но за год я поборолся и с этим так называемым сожалением, сочувствием страху и боли больного, я стал ценником не меньше чем и наш капитан, ведь именно цинизм помогал нам переживать куда более сильный удар за больного чем самому больному за себя. Именно поэтому Корнуэлл был таким, именно поэтому его сердце было чёрствым будто фронтовой хлеб солдата, но так считал лишь я, остальные же его недолюбливали и за спиной называли зверем, бешеной собакой и тираном.

В воздухе висел тяжелый запах пота, перемешанный с соленым духом крови, которой было залито буквально всё в сортировочном пункте, помимо этой тяжести, что создавали скверные запахи в помещении было влажно, каждый глубокий вдох заставлял закашливаться из-за попадания паров влаги в легкие, я стоял и совершал уже автоматизированные движения своими руками, держа в левой руке иглодержатель, а в правой пинцет, ухватывая разожжённые окровавленные края сонной артерии, что по виду напоминали больше лохмотья, чем сосуд, я всячески пытаясь сопоставить эту "мозаику" из так называемого мяса пытался легировать артерию, дабы этого молодой парнишка смог жить дальше, чтобы всё равно в конечном счете умереть в следующей битве. Я действовал чётко и методично, не обращая внимания на его протяжные стоны и боль, которую испытывал он, периодически я слышал его приглушенные, как бы обессиленные хрипы, судя по всему он находился в состояние бреда, ведь то что он говорил никак не соответствовало действительности. Как только швы были наложены на сосуд я принялся стягивать не менее изуродованные куски мышц, которые после первично-хирургической обработки раны оставили довольно большой дефект, который приходилось закрывать лишь путем натягивания тканей, рядом со мной стояла Маргарет, которая то и дело при каждом моем подъеме головы подавала мне необходимые инструменты и перевязочный материал, а так же увеличивала концентрацию морфия в крови бедняги, путем все новых и новых уколов, погружая его в состояние наркоза, наконец работа была выполнена. На кожу наложен шов и солдатик направлен в общую палату. А моя работа не заканчивалась, а лишь приближалась к самому разгару, ведь весь сортировочный пункт был усеян людьми. Те, кто лежал на кушетках и столах стонали от боли, медсестры же бегали в аптечные склады за необходимым материалом и лекарствами, лишь мы были спокойнее травы и воздуха и размеренно, в заданном темпе совершали свой долг перед Богом и страной в которой жили.

III

Я не спал в эту ночь очень долго, толи адреналин наполнил мои сосуды и мозг до предела, толи лишняя рюмка джина, выпитая после тяжелой рабочей смены, давала знать о себе и бурлила в моем желудке, прожигая слизистую, но в эту ночь мне было явно не до сна. Недолго поворочавшись на старом диване, что пропах сыростью и дряхлостью я решил выйти подышать свежим воздухом, ибо смрадный солёный запах крови из сортировочного пункта доносился даже до ординаторской, вызывая тошнотворное и омерзительное чувство, я с трудом делал вдохи, они казались для меня чем-то тяжелым и пудовым, я буквально задыхался в этой проклятой полуметровой коморке, что считалась ординаторской комнатой. Поднявшись с дивана и надев на ноги тапки я медленным шагом последовал по длинному коридору, аккуратно пикируя меж коек солдатиков, что заполонили даже коридор, ведь мест в палатах попросту не оставалось, они лежали словно мертвые. Я даже не слышал их дыхания, не слышал храпа и по началу мне казалось, что я оглох, но лишь потом я вспомнил что я на войне. А здесь сон всегда являлся чем-то загадочным, будто бы маленьким подарком Бога человечеству, который ссылал обывателей на пару часов в рай, полностью убивая его плоть, а на утро вновь воскрешал, как это было с Иисусом. В коридоре было прохладно, в некоторых местах ставни окон были приоткрыты, дабы хоть как-то сделать воздух приемлемым для существования, но этот смрад был настолько едок, что даже осенний дух не мог уничтожить его полностью.

Я вышел из госпиталя через центральные двери, откуда обычно всегда выпускали в свет ходячих обывателей, которые смогли реабилитироваться и стать вновь дееспособными боевыми единицами, они уходили на фронт через эти двери, чтобы вновь вернуться сюда через черный ход, где находился тот самый злополучный сортировочный пункт. Это был круговорот жизней на войне, всё шло определенным заданным чередом, каждый прекрасно понимал, что рано или поздно выйдет отсюда, чтобы вернуться вновь, быть может навсегда, оставив свою тлеющую душу здесь, в этих стенах. Для меня же это был единственный и, пожалуй, теперь уже родной дом, иного дома я больше не знал и знать не мог, ведь вся прошлая жизнь уже была не моей, вся прошлая жизнь принадлежала тому молодому юнцу, что только открыл перед собой врата медицины, что грезил большими открытиями и перспективами в этой сфере, но тот юнец умер, как умерли и многие другие молодые перспективные умы двадцатого века, война не пощадила никого, каждый стал обезличенной машиной для выполнения определенных целей, заданных начальством, но мы продолжали исполнять свой долг, ведь сейчас для нас это была единственная верная реальность, а иной попросту и не существовало. Я сидел на деревянной ступеньке и перебирал камни, что являлись неким талисманом, неким посланием из прошлого, из той самой жизни, что была уже не моя. Я подобрал их возле своего фамильного поместья, сразу после бомбежки по Лондону, ничего в тот вечер не уцелело, ни единая деталь из той жизни не была уже моей реальностью, лишь эти пару камней, что были заложены в фундамент дома, который построил мой прадед, это был толи гранит, толи асбест, я толком так и не понял, в моем понимании это был талисман, который оберегал меня и защищал как родной дом, некая сакральная крыша, оберегающая меня от невзгод и страданий в этом уже новом мире. Воздух был свеж, но всё же крайне влажен, он веял жизнью, жизнью во всех её проявлениях, той самой, что горела как огонёк надежды о спасении в глазах новобранцев, такое бывало лишь ночью, лишь тогда, когда кровавое солнце уходило за тёмные тучи, что стали для нас светом, а свет же истинный уходил из наших глаз, ведь он был предвестником смерти, знаком того, что кто-то умрет сегодня днем. Вдали маячили огромные прожекторы, что озаряли это небо, создавая искусственный свет, который позволяла отследить вражеские истребители и бомбардиры. Это время было временем разведчиков, они жили совершенно иной жизнью ежели мы, для них всё было тьмой, что свет, что ночь, они не были частью этого внешнего мира, они были чистильщиками, которые жили лишь за счет смертей других людей. А мы, врачи, были их целью номер один, ведь смерть одного врача значилась гибелью целого взвода, это было две противодействующие стороны, мы, что восстанавливали боевую способность и дух целых гарнизонов и они, что выводили из строя нас, тем самым уничтожая гарнизоны. Мне стало довольно холодно, да и ткани перенасытились кислородом до того, что меня с неизмеримой силой, будто под действием морфия потянуло ко сну и я последовал обратно в ординаторскую, той же самой проторенной дорожкой, где благополучно уснул. Бог дал мне еще один день и простил мне мои грехи, совершенные сегодня. Ведь каким бы спасителем жизней не являлся человек, в нём всегда есть нечто греховное, именно это и отличает святой дух от человеческого естества.

IV

– Мальчики, а ну-ка просыпаемся, приём лекарств и смена повязок, встаём, встаём, хватит спать, в следующей жизни отоспитесь, – жизнеутверждающим голосом вторила Маргарет, которая стояла у арки, ведущей в большую палату где лежали ходячие солдатики, которые провели тут уже по неделе. Женщина стояла прямо напротив огромного окна спиной к нему, от чего ее озарял дневной свет, и она казалась словно Ангелом, по началу некоторых солдат охватывала паника, ведь им казалось, что они умерли и сейчас находятся на Страшном суде, но медсестра всё равно не уступала своим принципам и изо дня в день всё повторялось по новой, будто каждый день перемотан по новой на фотоплёнке. – Джимми, иди сюда мой мальчик, иди сюда мой дорогой, прими свой антибиотик и возвращайся в постель, негоже курить в медицинском заведении. – строгим, но в то же время добродушным голосом вторила она, смотря на восемнадцатилетнего белокурого юношу, который лежал в нашем госпитале вот уже полторы недели и выбрался, что называется из гроба благодаря моим усилиям и помощи Божьей. Парень попал с множественным пулевым ранением в скуловую область и лишился левого глаза, благо пули не достигли мозга, а остались в толще глазницы, уничтожив пару черепных нервов, но сохранив жизнь юноше. Теперь его ждала демобилизация и длительная реабилитационная терапия в тыловых госпиталях с заслуженной пенсией, многие завидовали ему, но эти перспективы стоили парню глаза, поэтому я считал такую зависть чем-то вроде мазохизма, но с другой стороны этих мужчин тоже можно было понять, в битве между смертью и инвалидностью, второе было куда более благоприятным раскладом.

– Маргарет, чёрт возьми, когда я уже уеду отсюда, я больше не могу здесь спать, я больше не могу здесь находиться. – скулил паренёк, его вид был замученным и уставшим и не от боли физической, а от боли моральной и духовной, ведь эти стены хоть и не были пропитаны кровью по существу, но они были пропитаны ею по факту и каждый сантиметр этого помещения напоминал солдатикам о той ночи, когда они поступили сюда, это была своего рода фантомная боль исходящая из души, а не плоти, от чего она была куда более больнее чего-то физического.

– Тише-тише, сынок, – успокаивала Маргарет протягивая ему красную пилюлю и бумажный стаканчик воды, – Сегодня твоё дело было отправлено в штаб, в ближайшие пару дней тебя демобилизуют в тыловой госпиталь Лондона, ты пережил войну и благодари Бога за это. – несмотря на то, что эта женщина не имела достойного образования, она была прекрасным психологом, даже самого унылого и несчастного она могла в миг привести в чувства, словом ставила людей на ноги, здесь каждый считался с ней и уважал её, ведь именно она вдыхала боевой или как говорил Корнуэлл больничный дух в сердца здешних обывателей.

В палате оказался капитан, который обойдя койки солдатиков окину каждого из них крайне недовольным, я бы даже сказал, зверским взглядом и своим громким и железным голосом проговорил о том, что поступил приказ из генерального штаба о переводе ходячих дееспособных больных в боевую готовность, это значило одно: сегодня многие уйдут через центральный вход и будут выброшены в те же самые овраги и траншеи что уже залиты их кровью. Для старых обывателей это был неведомый удар, ведь каждый из них со страхом ждал приближения этого дня и каждый раз, когда в палатах появлялся капитан все, трепетали и не от грозности его, а именно от этой самой неблагоприятной вести, которую он мог принести в каждый миг, даже ночью. Поэтому жизнь здесь было не просто испытанием физическим, но и моральным, здесь поистине поражался тот самый больничный дух, это сила души. Многие солдаты, покидая этот госпиталь возвращались сюда мертвыми, ведь они были наполнены уверенностью и силой и шли в ратной битве до самого конца. А те, кто возвращался сюда живым уже никогда не мог питать слабости и трепета перед капитаном, его слова ими воспринимались как нечто должное, как очередное испытание Господа, каждый работник этого госпиталя для них становился поистине Божеством.

V

Я проснулся от звуков сирены, которая ассоциировало далеко не начало нового безоблачного дня, эта сирена была знаком того, что по нашим позициям начинаются бомбардировочные артобстрелы противников. Каждый человек прекрасно знал, что эти тянущие и душераздирающие ноты не вещают ни о чем хорошем, от чего у многих людей здесь на войне и том мире они вызывали условный рефлекс, в каком бы ты ни был состоянии ты просто обязан бросать всё, просыпаться и мигом мчаться в укрытие, но наши перспективы были куда более хуже, чем у обычного народа. Перед тем как укрыть свои спины за толстенными стенами бункеров, мы должны были обеспечить безопасность постояльцев госпиталя, эвакуировать неходячих солдатиков. Это было просто прекрасное начало дня, которое после прекращения "бури" предвещало многочасовую и бессонную ночь над столами пострадавших, но мы жили этой реальностью и уже давно никто не жаловался, война сделала свою работу, очистила этот мир от слабаков и трусов, взвалив часть их обязанностей на наши плечи.

Я вскочил с дивана и не одеваясь, в одних брюках помчался по деревянным скрипучим лестницам на первый этаж, где располагалась большая палата неходячих пациентов. Тут уже было несколько моих коллег и здоровая половина солдатиков со второго этажа, которые могли собственными усилиями обслуживать себя и в редких случаях помогать нам и это был именно тот самый редкий случай.

– Собрались-собрались, черт, вашу мать, ребята, – кричал я в непривычном для себя тоне обращаясь к солдатам, которые вывозили койки подальше от окон вглубь помещения. – капельница, капельница, аккуратнее, тех кто не способен встать, а именно ожоговых оставляем тут, возле этой стены, а те, кто способен подняться с постели хватаем под руки и ведем в подвал, проходы открыты, быстрее мать вашу. – кричал я, подбадривая их. Такие ситуации здесь были нередкими, ведь в последнее время количество артобстрелов по городам в этой местности значительно увеличилось, создавалось впечатление, что Бог оставил нас и склонил к верной гибели, вопрос был лишь в том, когда мы умрем все. Но в то же время эти ситуации поистине объединяли наш коллектив, делая его большой семьей, семьей по неволе, но иного пути у нас не было. Даже дезертирство влекло бы за собой смерть, только в одном случае смерть могла бы быть героической, а во втором позорной, наносящей позорный след на весь род человека, выбравшего такой путь. Каждый это прекрасно понимал и даже не пытался сбегать, единственное количество самоубийств от этого росло на глазах. Я сам был свидетелем такой умышленной смерти, когда только пришел сюда работать, мой напарник, с которым мы частенько вместе стояли на операциях, такой же, как и я юнец не выдержал первого артиллерийского обстрела весной прошлого года и застрелился прямо в ординаторской из своего кольта, который выдали ему на торжественной церемонии по окончании профессиональной переподготовки. Это был первый в этом госпитале, кто предпочёл выбрать лёгкий путь, второй случай был недавно. Полтора месяца назад, когда пожилой нейрохирург, прошедший в том числе и первую мировую войну, сдал позиции, размяк и ушел из жизни, получив весточку о гибели своей жены и дочерей после вторжения немцев в его поселение. Война не щадит никого, забирая перспективных, умных людей и открывая путь нам, приспособленцам и циникам. Кто знает, что было бы если бы эти люди выжили, быть может они стали бы теми, кто совершит огромное открытие в сфере хирургии, чьим именем назвали бы какое-то лекарство или патологию, но этого не произошло, а значит так тому угодно Господу.

За окнами слышались оглушительные взрывы и свиты зениток, которые то и дело приближались, а затем отдалялись, и вновь приближались, и отдалялись, будто шаги злобного великана, который искал нас, разметая всё на своём пути. Я держал под руки молодого офицера с размозжённой нижней челюстью и поспешно спускался вместе с ним в подвал, где уже находилась львиная доля солдат со второго этажа, в подвале было очень темно, это был обычный аптечный склад, который после адаптировали под бункер, здесь с огромным трудом можно было что-либо разглядеть. Я видел лишь десятки пар глаз, глаз в которых тлел огонёк отчаяния, чьи-то же глаза вызывали страх и боль, но я пытался справляться с этими не нужными чувствами, коим не место на войне, поэтому периодически отводил взгляд на служилых и пожилых мужчин, они были совершенно иными, в них не было ничего. Будто бы они находятся в привычной и обыденной для себя ситуации и ничего колоссально страшного не замечают. Они безусловно имели лица, имели склад своего характера и темперамента, но в то же время были обезличены, их души увядали как ткани организма лишенные кровоснабжения. Вероятнее всего так оно и было, душа, та самая неосязаемая материя лишалась притока жизни, сосуды, по которым текла надежда, жизнь, взгляд в будущее перекрывал огромный твердый тромб, коим являлась война и душа просто умирала.

Сегодня артиллерийские обстрелы продолжались не как обычно, довольно быстро, всего буквально полчаса, видимо бомбить было уже нечего. С неба наш госпиталь был не приметным старым домом, который рухнет сам пусть дунет лишь ветерок, каких-то внешних обозначений ни на крыше, ни на фасаде здания не было, ведь знак медицинского креста для врага значил ровно то же что и красная тряпка для быка на корриде, нас разбомбили бы в первую очередь, ровно так же, как и военные склады и базы снабжения. Как только звуки сирен прекратились мы просидели в этом миниатюрном бункере еще около десяти минут, тут царила такая тишина, что если прислушаться можно было услышать учащенное сердцебиение новобранцев, мы были единым конгломератом, который даже дышал в один такт, всё это действительно объединяло нас…

Поднявшись на верх, я вышел на улицу дабы удостовериться в том не пострадали ли стены нашего "дома". В воздухе висел тяжелый и горячий дух пороха и металла, в такие моменты вся влага попросту уходила, но вдохи всё равно были тяжелыми, ибо обжигали легкие при глубоком вдохе, был осенний полдень, но тем не менее на улице было жарко, порох, подорванная земля и дома еще не остыли и от них исходило это самое тепло. Пахло чем-то горелым и едким, от этого запаха во рту становилось очень горько, будто в мои легкие залетами песчинки перца, но это был далеко не перец, а пепел обгоревших деревянных домов и укрытий, это был тот самый настоящий запах войны, войны во всех её красках, которая периодически приходила к нам, преодолевая шестидесяти мильный фронтовой барьер. Никто из солдат не ощущал дискомфорта, для них этот запах напротив же был чем-то родным, ведь в окопах именно так и пахло. Поэтому у некоторых солдат с ослабленным иммунитетом от нашей больничной влаги развивалась пневмония и их приходилось эвакуировать в тыловые госпитали для поправления здоровья. Мало кто возвращался оттуда живым, война настолько трансформировала организм человека, что они просто умирали от отека легких, британский климат для этих людей становился просто смертельным, даже несмотря на то, что кто-то из них был самым закоренелым англичанином.

Когда всё закончилось, и все солдаты были возвращены на свои места, я отправился к капитану, который хотел меня видеть у себя в кабинете, обычно это не предвещало ничего хорошего, но и деваться было некуда, я отправился дабы выслушать очередную порцию унижений оскорблений от старика. Его кабинет располагался в довольно благополучном отсеке этого здания на третьем этаже, во время бомбардировки оттуда выбраться было бы крайне сложно, но толи старик везунчик, толи просто Бог его очень любил, но выходило так, что во время артиллерийских обстрелов его никогда не было на своем месте. Его кабинет был большим и просторным, в нём было очень уютно и он веял тем старым духом английской безмятежности и консерватизма, старинный массивный стол из красного дуба, небольшой чайный столик с двумя плетеными креслами, а так же огромное количество книжных полок, на которых стояли книги самых разнообразных мастей, от литературных произведений Шекспира, до медицинской литературы, всё это в совокупности с бордовыми обоями с обивкой красным деревом полностью уносило с войны перемещая в прошлое, в семейную обстановку и казалось будто вот-вот в помещение придет дворецкий, который презентует семейству пудинг по своему старому рецепту и чайничек черного чая.

– Уильямсон, доложите о потерях и о прошедшем ночном дежурстве. – в командном тоне проговорил мужчина, сидевший в кресле за тем самым столом, его вид был довольно бодрым, будто бы его бомбардировка не застала, он был свеж, а его редкие седые волосы были гладко уложены, обычно он выглядел так после посещения генерального штаба, а отсутствие раздражительности в голосе означало что разговор с начальством прошел на добродушной волне, о чём свидетельствовал легкий аромат шотландского скотча, который исходил от него словно парфюм.