Текст книги "Ледяной смех"

Автор книги: Павел Северный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Павел Северный
Ледяной смех

Татьяне Дмитриевне

Шейн,

дорогому мне человеку,

посвящаю

Глава первая

1

Над Екатеринбургом летняя, темная ночь без единой звездной лампады. Город оставлен войсками и гражданской властью омского правительства адмирала Колчака. Красная Армия в город еще не вошла, но уже близко. Еще недавно сытый, пьяный и шумный Екатеринбург, став ничейным, с улицами, полоненными бездомными собаками, пустынен. В окнах домов нет огня. Обитатели, по привычке затаившись, ждут своей судьбы при красных.

На исходе полуночь. Глухо слышны выстрелы и пулеметные очереди. Вышедшие из подполья коммунисты дают отпор мародерам.

По булыжной мостовой, откашливаясь, шаркая подборами башмаков и сапог, серединой улицы шагают раненые солдаты с поручиком Муравьевым. Их девятнадцать. У одиннадцати винтовки, а к ним всего шестьдесят восемь патронов.

Дошли до дворца Харитонова, куривший солдат спросил:

– В каком дому тут царя Николая жизни лишили?

Кто-то из солдат уверенно ответил:

– Вон, гляди, в том, за забором. Ипатьев какой-то ему хозяин.

– Вот как скопытился. Эдаким государством владел, а с жизнью простился в домишке за забором.

Снова шагали молча, покашливая, скобля подборами булыжники.

Собрал восемнадцать солдат поручик Вадим Сергеевич Муравьев. Раненный в голову и руку, он был направлен для лечения в екатеринбургский лазарет, который забыли эвакуировать. Не желая попасть в руки красных, он убедил солдат покинуть город и пешком добраться до реки Тавды.

Муравьев был свидетелем жизни города за последние два месяца. Набитый до отказа именитыми, титулованными и состоятельными беженцами, он жил в липком тумане панических слухов.

Слухи о грядущей катастрофе власти Колчака на Урале стали особенно настойчивыми с того момента, как командарм Михаил Тухачевский принял командование над Пятой Красной Армией и, неудержимо ломая сопротивление пятидесятитысячной армии генерала Ханжина, прокладывал путь к Екатеринбургу.

Столицу Урала страх перед Советской властью держал цепко, уничтожая в людях понятия о долге, чести, совести.

Военные и гражданские власти, не имея возможности справиться с паникой, все еще пытались создавать впечатление о надежной защите города. Генерал Рудольф Гайда в сводках уверял, что город не будет сдан противнику, но свой штаб все же перевел в поезд, стоявший на первом пути городского вокзала.

Ловкие штабные дельцы в рангах генералов и полковников, умело используя людской страх, бойко торговали местами в вагонах и теплушках поездов, покидавших город.

Спрос на любые способы эвакуации был велик, поэтому и плата взималась брильянтами, золотом и даже молодым женским телом.

Поезд генерала Гайды покинул город. Незадачливый командующий только в пути узнал, что в Екатеринбурге оставлены на произвол судьбы кое-какие правительственные учреждения и госпитали. Он просил Омск оказать им срочную помощь присылкой пароходов и по реке Тавде вывезти. Весть о пароходах разнеслась по городу, людские потоки хлынули к берегам мало кому до сей поры известной реки.

На просторах великой России продолжали метаться шквалы гражданской войны, и на землю ее выплескивалась живая русская кровь…

2

На Урале лето девятнадцатого года выдалось засушливое.

При ветре у июньской ночи разные запахи. Пахнет ее воздух росной сосновой смолой, горечью полыни, а то и просто пылью иссушенной земли. Одичалыми порывами налетает ветер на лесные чащобы, яростно раскидывает лесины, столбами поднимает с земли лесной мусор с опавшей хвоей и лихо посвистывает у вершин. Ветер гонит в северную сторону растрепанные облака, низко стелившиеся над землей, седые и неприветливые. Над облаками высокое чистое небо и катится по паутинам притушенных звезд серебряное колесо полной луны. Меняется окраска ночи. Загустеют облака, скрыв от земли луну, и тотчас темнота торопливо прячет в себе все окружающее, но как только облака поредеют, пропуская лунный свет, ночь опять становится похожей на хмурый день.

Беспокойные напевы лесных чащоб не в силах заглушить остальные земные звуки. Издалека доносится настойчивое верещание коростелей, и в птичьих голосах ясно слышалось будто совсем человечье слово: «зря», «зря», «зря»…

***

Костры на берегу Тавды медленно догорали и совсем потухли только после полуночи. Только нет-нет да в сером пухе золы вспыхивали живые искры, как зрачки кошачьих глаз.

Беженцы весь день жгли костры возле пакгаузов.

Теперь люди спали. Они лежали на земле, на телегах, на узлах, корзинах и чемоданах. Спали тревожно: вскрикивали, стонали. Жалобно канючили дети.

Прежде здесь, на берегу Тавды, были глухие места. Упиралась в тупик железнодорожная ветка из Екатеринбурга, да возле станционных построек жались друг к другу избенки.

Тысячи людей разных возрастов, сословий и званий съехались к берегу реки на поездах, на скрипучих телегах, приплелись пешком. Это те, которых Октябрьская революция сразу лишила привычных для них житейских привилегий. Еще совсем недавно они надеялись на скорое возвращение к родным местам: в свои поместья, в барские квартиры, в лабазы и лавки в городах. Они действительно верили, что скоро вновь начнут привычную для них жизнь, если уже не в званиях верноподданных империи, то хотя бы гражданами Российской Республики. И конечно, никто из них не сомневался, что все будет именно так, как их ежедневно уверяли в этом фронтовые сводки штаба генерала Гайды.

Но большевики взяли Пермь.

Радужные мечты рухнули, но беженцы все еще не хотели с этим примириться. Захватывая для себя самые удобные места в пакгаузах, в избах, окружая себя пожитками, они и после бегства из Екатеринбурга продолжали доказывать друг другу свои уже не существующие привилегии, считая, что именно их существование крайне необходимо России, которая, однако, продолжала жить и без них, совершая построение и укрепление Советской Республики.

Люди уверяли себя, что победы Красной Армии – временное явление, что всем им не даст на берегу Тавды погибнуть бог и армия Колчака. У них было единственное желание: уплыть с берегов Тавды на берега Иртыша в город Омск, где шла шумная жизнь колчаковской Сибири.

Но проходили тягостные для беженцев дни, наполненные противоречивыми слухами о стремительном приближении Красной Армии, а ожидаемые из Омска пароходы не приходили.

***

Из распахнутой двери пакгауза вышла высокая стройная девушка. Перешагнув порог, она остановилась в лунной полосе, а четкая тень от нее отпечаталась на стене уродливым вопросительным знаком.

На девушке строгое черное платье. Светлые волосы заплетены в тугую косу. Анастасия Кокшарова. В семье просто Настенька. Она крепко спала, даже видела сон: прогуливаясь по набережной Невы, остановилась у сфинкса, но неожиданно увидела на его лице брезгливую гримасу. Проснулась влажная от испарины, вышла на прохладу ветреной ночи.

Находясь все еще под впечатлением непонятного сна, Настенька стояла, вслушиваясь в шум ночи. Где-то тявкали собаки, на станции сифонил паровоз, которому некуда больше бежать. У ближних телег отфыркивались лошади, отмахиваясь хвостами от гнуса и, похрустывая, перетирали на зубах овес и сено. Далекая гармошка пела вальс «На сопках Маньчжурии».

Зябко передернув плечами, Настенька не спеша сошла по скрипучим ступенькам лесенки на землю. Дошла до тропинки в перелеске, протоптанной за эти дни тысячами ног. Тропинку перечертили полоски теней с накиданными на ней яркими лунными пятнами.

Настенька шла по тропинке, то появляясь на свету в сопровождении своей тени, то сливаясь с темнотой, и тогда над ее головой шелестела листва и размахивали ветвями омшелые ели. На берегу от яркого света луны она прикрыла глаза ладонью, и брильянт в кольце на пальце мгновенно высыпал пучок голубеньких искр. Разноцветье полевых цветов запорошило кромку берегового обрыва, и больше всего в нем белых пуговок ромашек.

Неподалеку от себя Настенька увидела женщину с непокрытой седой головой. Она стояла, скрестив руки на груди, и походила на статую, высеченную из серого гранита. Женщина смотрела вдаль, а там, на шершавой от легкого волнения поверхности реки, шевелился половик серебристого лунного отражения, протянувшийся через Тавду с берега на берег.

Напряженность в застывшей фигуре женщины невольно заставила Настеньку задуматься, почему женщина так пристально смотрит вдаль и чего ждет от встречи с далью?

Она, не отрывая взгляда от женщины, спускалась с обрыва по крутой песчаной тропке. Туфли с хрустом погружались в сухой песок с мелкой галькой, осыпавшейся с шорохами от ее шагов.

Сойдя с обрыва, Настенька, обернувшись, снова увидела женщину.

Над Настенькой прошелестели крылья ночной птицы, упавшей в кусты. Вдали, у самой воды, горел костер. Его пламя то ярко взметалось ввысь красными лоскутами, то зарывалось в густом дыму, рассыпая каскады искр.

Мирный, одинокий костер в лунной ночи заставил Настеньку разворошить в памяти такое недавнее прошлое. Родилась за год до начала нового века. Она помнила все, что осталось позади, но не знала, что будет с ней впереди, после того как она расстанется с этим полюбившимся ей очарованием природы на берегах Тавды, реки, которой она даже не учила в географии, но сознавала, что теперь запомнит ее имя на всю жизнь.

Одинокий костер среди суровой лесной мудрости природы помог памяти отдать мыслям всю таившуюся в ней сокровенность девичьей жизни.

Настенька провела радостное детство в блистательном Санкт-Петербурге. Дочь адмирала Балтийского флота. Видела блеск царских балов и парадов. Пережила войну, запомнив ее по пахнущим лекарствами палатам госпиталей со стонами раненых. Потом Февральская революция. Внезапная смерть обожаемой матери. Тревога за судьбу отца и брата. Отъезд из столицы в псковское поместье. Известие, что брат, морской офицер, остался на флоте с большевиками. Новый переезд на Урал, где у покойной матери были наследственные золотые прииски.

И наконец, берег лесной пустынной Тавды. Здесь, возле Настеньки, молчаливый, хмурый отец, ее жених – слепой морской офицер, женой которого она станет в Омске, и старый матрос Егорыч с седой, холеной бородой.

Настенька шла по кромке мокрого песка. Услышав кашель, остановилась. Из кустов вышел молодой офицер. Подойдя к ней, отдал честь и спросил:

– Как это, сударыня, не боитесь ночью бродить по берегу?

В офицере Настенька узнала того, кто три дня назад помогал ей переносить вещи с просеки в помещение пакгауза. Сейчас он был пьян и хмуро ощупывал ее тяжелым взглядом.

– Разрешите быть вашим спутником?

– Мне хочется побыть одной. Извините.

– Вежливо отказываетесь от моего общества? Но я буду вас сопровождать. Не подходящее дело для одинокой девушки ночные прогулки.

Настенька пошла вперед, офицер, нагнав ее, шел рядом.

– Должен признать, что вы чертовски красивы.

Офицер сделал попытку взять ее под руку, но Настенька, прижав локоть, ускорила шаг.

Так, молча, они поравнялись с костром. Над костром, на рогульке, висели два котелка. Около огня сидели три солдата. Двое пили чай из жестяных кружек, третий – курил. На его плечи была накинута шинель, на коленях лежала винтовка.

Появление Настеньки с офицером не заставило солдат изменить свое занятие, они безразлично проводили их взглядами, а куривший громко сказал то ли товарищам, то ли Настеньке с офицером:

– Ветерок-то ноне с доброй студеностью.

Впереди виднелась березовая рощица, разлохмаченная и шелестящая листвой под порывами ветра. Упорное молчание Настеньки заставило офицера снова задать ей вопрос.

– Неужели вам со мной скучно?

Настенька подняла голову, ей стало не по себе от его настойчивой хмурости. Она промолчала.

Они вошли в рощицу. Облака прикрыли луну, и все потонуло в мглистости. Настенька почувствовала, как руки офицера легли на ее плечи, сжав их, потянули ее к себе. Ее грудь уперлась в грудь офицера, лицо окатывало горячее дыхание пьяного. Настенька закричала, оттолкнула от себя офицера и, выбежав из рощицы, побежала к костру. С неба снова лился сероватый свет. Облака открыли луну.

Солдаты у костра, встав, смотрели на бежавшую в их сторону девушку. Один из них, с винтовкой в руках, поспешил ей навстречу.

Растерявшись перед новой опасностью, Настенька быстро сняла с пальца кольцо.

– Возьмите! Больше у меня ничего нет!

Солдат с пшеничными усами, нависшими над ртом, опешил:

– Ты чего, голубушка, несуразное шепчешь? Мы не с тем к тебе поспешали. Крикнула. Вот и встревожились. Все трое порешили помыслом, что тебя обидеть надумал офицер. Прошла мимо нас с ним рядом, а из березок выбежала в одиночестве. Никто он тебе, видать?

Настенька молча кивнула и облегченно вздохнула.

– Вот ведь какие дела творятся. Но ты, так понимаю, карактером из бедовых, ежели в эдакую пору одна по берегу бродишь. Чать не малолеток какой, должна понимать че к чему. Ноне и офицерье всякое бывает. Война-то душу людскую всякой поганостью наделила. Да что говорить, ноне мужики, кроме женской ласковой сласти, в благодарность за нее, и нательный крест снять могут. Потому тепереча у всех мозги набекрень, особенно по женскому вопросу. По фамилии кто будешь?

– Кокшарова.

– Из беженцев?

– Да.

– Теперь мне понятно. Беженцев тута тьма-тьмущая. Все лупим без оглядки от красных. На пароходы надеемся, а кто знает, приплывут ли они за нами. У правителя в Омске, поди, тоже поджилки в дрожи. Красные сыплют нам жару в штаны. Тепереча всем, на нас тутака живущим, наплевать. Слыхала, что в Катеринбурге наших раненых побросали в лазаретах. А как красные с имя обойдутся? Потому до страсти русские на русских озлились. Как цепные псы, прости господи. А Гайде этому разве понять русскую душевную мудреность? Сказывают, будто он из какой-то чешской земли, а черт ее знает, где эта самая земля, разве ее увидишь из нашей русской земли. Она вон ведь какая. Из конца в конец в год не дошагаешь.

Солдат приметил, что его слова девушку успокоили. Он предложил:

– Пойдем! Провожу, куда скажешь. А колечко не держи в руке, надень на палец, а вдруг обронишь. Не бойся. Мне оно ни к чему, не охоч до колечек. Потому сроду их, кроме обручального, не нашивал. Я тебя не обижу. Но проводить – провожу. Время тугое сейчас, барышня. Социалистическая революция. Читала в газетах про такую? Ленин будто ее обозначил для судьбы России, а Колчак с этим не согласен, вот и молотимся да выплескиваем наземь русскую кровушку. Пойдем, говорю. Меня, заверяю, не бойся. У меня в Самаре своя дочка осталась, только волосом чернявенькая.

Солдат и Настенька пошли рядом. У тропинки на обрыв Настенька тихо сказала:

– Спасибо. Теперь одна дойду, там везде люди.

– Ступай. Прощайте, барышня. По фамилии я значусь Корешковым Прохором Лукичом. Для памяти моя фамилия легкая. Поглядишь на любой корешок и вспомнишь, что живет на божьем свете солдат Прохор Корешков.

– Спасибо, Прохор Лукич.

– Желаю вам здравия.

Настенька протянула солдату руку, он пожал ее и уже вслед спросил:

– Чуть не забыл. Вы тута в одиночестве обретаетесь али со сродственниками?

– Со мной папа, – Настенька остановилась.

– А в каком звании папаша пребывает?

– Адмирал Балтийского флота.

Корешков покачал головой и пошел к костру. На ходу он, не торопясь, свернул цигарку, раскурил ее.

– Скажи на милость, адмиральская дочка, а в обхождении с солдатом правильная, – рассуждал он вслух сам с собою. – Но все же дуреха. С перепугу хотела колечком откупиться. Ну, скажи, едрена мать, какая пора пошла. Русский человек в своем сородиче жулика видит. Видать, все спуталось в наших мозгах. Да и как не спутаться. Колчак народу одно обещание дает, а у красных Ленин вовсе другое сулит. Вот и разберись, кому верить…

3

Только на вторые сутки солнечным, но ветреным утром поручик Муравьев с девятью ранеными солдатами подошел к станции Тавда. Из восемнадцати солдат, ушедших из полуночного Екатеринбурга, пятеро уже на следующее утро пожелали остаться на Режевском заводе, а четверо тайно ушли прошлой ночью с последнего ночлега.

Прежде чем вывести людей из леса, Муравьев послал двух солдат в разведку. Вернувшись через час, они с улыбками доложили поручику, что красных пока нет, а солдат, офицеров и всякого штатского народа великое множество.

С лицами, припухлыми от укусов комаров и гнусов, со следами копоти от спаленных костров, солдаты с удовольствием помылись в холодной воде речушки с веселым шепотком течения, привели себя в надлежащий вид. На перроне Муравьев появился с солдатами, построенными попарно. Его окликнул пожилой мужчина барской осанки в соломенной шляпе, но в помятом синем шевиотовом костюме. Муравьев, обрадовавшись, узнал в нем екатеринбургского уездного товарища прокурора.

– Вадим Сергеевич! Поверить глазам боюсь. Господи, вы-то каким образом здесь очутились?

– Только что из леса вышел. Пришел пешком с девятью солдатами. Вот они стоят.

– Неужели пешком?

– А что поделаешь, если генерал Домонтович проституток вывез, а про нас намеренно позабыл. Нестроевые, нуждаемся в заботах, вот и позабыты.

– Ну, батенька, зря так генерала аттестуете. Вспомните, что творилось в городе. Не мудрено, ежели кто и про родного отца позабыл. Домонтович, слов нет, подлец. Но любой бы на его месте не смог предоставить всем места в отходящих поездах и эшелонах. Шутка ли, чуть не вся сословная Россия сбежала на Урал. Меня генерал тоже позабыл эвакуировать. Кое-как сюда добрались с судом и, моля бога, ждем ниспослания от него чуда.

– Неужели пароходы не пришли?

– Не будьте таким наивным, батенька. Может быть, совсем не придут, и попадем здесь в лапы красных. Что, если Гайда, сообщив о пароходах, по привычке наврал? А он, не приведи господь, такой галантный врун. Что тогда? Пойдемте к нам чай пить. Мария Михайловна будет рада. Мы в той избе неплохо устроились с ночлегом. Правда, клопики покусывают, но все же лучше, чем под открытым небом. Народу здесь множество. Даже не представляю, смогут ли все отсюда выбраться.

– С удовольствием зайду к вам, но позже. Сначала солдат устрою. Некоторым нужно сделать перевязки.

– Родитель ваш где обретается?

– В Невьянске.

– Неужели его обрекли на погибель? Не вывезли?

– Разве не знаете, что отец отказался покинуть вверенный ему пост на заводе?

– Господи! Что это случилось с Сергеем Юрьевичем? Добровольно остаться под большевиками с его независимым, крутым характером. Как же вы-то такое допустили?

– Я настаивал, но отец запретил мне вмешиваться в его личные дела. Даже мне советовал остаться на Урале.

– Чем же мотивировал свой отказ?

– Коротко. Не хочет быть среди проходимцев, продающих родину иностранцам.

– Неужели этим мотивировал? С ума сошел. Может быть, его уже и в живых нет. Большевики уже заняли Невьянск. Матушка ваша с ним?

– Конечно. Мама никогда не сочувствовала белому движению.

– А Лариса Сергеевна где?

– Последнее письмо от сестры получил три месяца назад. Она вышла замуж за капитана Ольшанского, коменданта города Томска.

– Лучше бы я вас и не встречал. Совсем огорошили меня. Поверить страшно. Горный инженер, видный администратор, ученый Муравьев, дворянин и монархист, остался, и притом добровольно, во власти Советов. Чудовищно! Просто чудовищно! Лучше не скажешь. Да и сами, батенька, тоже хороши. Как это решились с такими рожами по глухим лесам прогуливаться? Ну, смотрите, один их облик чего стоит. Ведь могли вас прикончить.

– Почему?

– Да разве теперь можно быть таким доверчивым? Почему? Просто потому, что офицер, а в их понятии – золотопогонник.

– На их плечах тоже погоны.

– А что, у них в черепах? Проклятое христолюбивое воинство! Что, если они переодетые большевики, и притом вооруженные? Зачем вы привели их сюда? Им бы нашлось место и под большевиками. Чертовы защитники! Наперегонки удирали от красных, а ведь всем были обеспечены для защиты Урала. Слышали наверняка, что от вашей победоносной Седьмой Уральской дивизии остались рожки да ножки. Командир ее Голицын удрал, пристроившись к чешскому эшелону. Знаете, попав сюда, я просто не могу без дрожи видеть солдатские и офицерские рожи. Ваши попутчики мне просто не внушают доверия. Уверен – в душе они готовенькие большевики.

– Они, как и вы, не хотят быть у красных.

– Оставьте, Вадим Сергеевич. Пошли с вами, потому что поняли: могут поживиться возле беззащитных беженцев. Будьте осторожны с ними. Мой совет – покажите их коменданту, хотя он тоже недалеко от них ушел – первостепенный мужлан и хам. И конечно, отберите у них винтовки, ну зачем раненым огнестрельное оружие? Почему так неласково на меня смотрите?

– Смотрю, что ошибался, считая вас порядочным человеком. По виду вы похожи, но по человеческой сути…

– Что хотите сказать?

– Что вы негодяй…

Резко повернувшись, Муравьев подошел к солдатам:

– Пойдемте, братцы, искать полевой лазарет.

***

Поздним вечером Муравьев, устроив солдат на ночлег, пришел на станцию в надежде на случайную встречу с кем-либо из екатеринбургских знакомых.

Побродив по перрону, решил пройти к реке, но столкнулся со штабс-капитаном Голубкиным, сослуживцем по дивизии. Оба от удивления развели руками и обнялись.

– Григорий!

– Вадим! Живой, слава богу!

– Считал меня покойником?

– Капитан Зверев сообщил, что тебя под Пермью кокнуло.

– И Зверев здесь?

– Что ты. Он, милок, неплохо обосновался в штабе Ханжина. Ты когда здесь объявился?

– Сегодня утром из Екатеринбурга с девятью солдатами своим ходом.

– С какими солдатами?