Текст книги "Повести, очерки, публицистика (Том 3)"

Автор книги: Павел Бажов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Не забоимся, тетенька! Не маленькие, поди.

– Видать! Так вы, нето, по заогородам ступайте. Тут их всего восемь осталось. У последнего-то огорода, от крайнего столба, прямехонько идти. Тропки там пойдут к болоту – оно ныне сухое. Ишь, в огороде-то все сгорело. Вдоль того болотца и ступайте. Оно вас к пруду выведет. Там мысок есть. На этой стороне мысок и на той мысок. Это и будет Коровье. Тут хоть широконько, а мелко: коровам по брюхо. Мы тут когда бегаем... в обход мостиков. Много короче выходит. А дальше – тропка, прямехонько к Перевозной горе. Знаете, поди, те места?

На плотине пробило девять. Колюшка не поверил:

– Просчитался дедко. Девять отбил!

– Девять и есть,– подтвердила женщина.

Когда мы пошли обратно к пряслу, она остановила нас:

– Постой-ко, ребята, я вам хоть по кусочку дам. Есть захотели, поди, рыболовы?

Отказываться мы, конечно, не стали, и женщина вынесла нам три ломтика круто посоленного ржаного хлеба.

– Передайте матерям-то поклончик от Настасьи Огибениной. Пущай хорошенько вас надерут! – И сейчас же предупредила: – Вы, ребята, через прясла-то не ползайте. Тут через два огорода такие кикиморы живут. Придумали цепную собаку в огород спускать. Оборвет пятки-то. По за-огородам идите! Да не забывайте – от последнего столба прямо. А как переходить станете, на мысок правьтесь. Направо-то глубоко. Не утоните хоть!

– Мы, тетенька, плавать умеем.

– Саженками, по-собачьи, по-лягушачьи. Это уж так точно.

– Вижу, что мастера. По три раза на день таких драть, и то, поди, мало. Ох, ребята, ребята!..

И вот мы опять в лесу, за огородами. Хлеб тетушки Настасьи оказался летучим – в минуту ни у кого не оказалось.

– Лучше бы она и не давала! – печально вздохнул Колюшка, а Петька набросился:

– Ты опять о хлебе! Под ноги гляди. Рыбу не рассыпь. Смотри тихо, ребята! В оба гляди!

В лесу становилось темно. Трава под ногами потемнела и казалась мертвой. Откуда-то появилось много мелких черных сучьев. Куда ни ступишь хрустят. Пока пробирались по заогородам, лес был "свечкой", а от крайнего столба пошел "мохнач", какой растет около болот. В таком лесу, да еще с большой примесью мелкого, и днем на пяти шагах человека на найдешь, а вечером и подавно. Тропку все-таки нашли без труда, и она вывела нас к болоту. Идти стало хуже. То и дело под ноги подвертывались узкие сухие кочки с глубокими провалами между ними. Провалишься – и под ногой обязательно хрустнет. Откуда только насыпалось столько всякой дряни! А Петька шипит:

– Ш-ш... ты! Тихо! Слышишь – говорят.

Болото подходило местами близко к тракту. Оттуда вдруг послышались голоса:

– Не иголка, главное дело... Кругом обложено. Укажут ему дорожку, укажут! Сибирь-то, она на всех, главное дело, хватит.

– Не горячись ты, сват! Может, он близко где... слышит тебя.

– А я боюсь? Да мне, главное дело, попадись только: сразу – прощай, белый свет...

Дальше не стало слышно, но мы все узнали, что это говорил наш уличанский подрядчик Жиган.

– Откуда тут Жиган? – прошептал Петька.

– Он, может, стражников-то и привез из Горянки. Тетенька про которых сказывала.

– И то... Тихо, ребята!

Болотце пошло влево, и голосов вовсе не стало слышно. Но от этого было еще страшнее. А вдруг заблудились! Уклон стал заметнее. Под ногами захлюпала вода.

– Она говорила, пересохло болото, а тут вода. Неладно, видно, идем,сказал Кольша.

– К пруду пошло, то и вода. Не видишь – кусты там? Берег, значит... Тихо, ре...

Петька замер, не договорив слово. Остолбенели и мы. Вправо от нас, прислонившись к сосне, сидел человек. В потемках нельзя было разобрать, молодой или старый, но без бороды и усов. Было видно, что одна нога у него разута, другая в сапоге. Правая рука была под широковерхой фуражкой, которая лежала на земле.

Человек сидел и молчал. Мы тоже молчали. Потом он попросил:

– Хлебца у вас, ребятки, нет? Кусочка...

Эти простые слова сразу успокоили. Даже веселее стало. Все-таки с большим, а то вовсе страшно в лесу.

Узнав, что у нас нет ни крошки, незнакомец стал нас расспрашивать, зачем мы сюда попали, кто наши отцы, где живут, куда мы идем.

Мы наперебой принялись рассказывать, а он то и дело напоминал:

– Потише, ребятки, потише. Не кричите!

Когда мы рассказали, что хотим перейти пруд бродом, незнакомец заговорил быстрее, короче:

– Брод? Где? За этими кустами? Мне бы с вами.

Помолчав немного, незнакомец сказал;

– Ну-ка, ребятки, кто из вас покрепче?

Этот вопрос в нашей тройке давным-давно был решен и сотни раз проверен. Мы с Петькой враз указали на Колюшку:

– Вот, дяденька, он.

– Этот? Всех меньше, а всех сильнее?

– Это уж так точно. Обоих оборает и на палке перетягивает. Медведком его зовем.

– Медведком? – усмехнулся незнакомец.– Ну-ка, подойди поближе. Встань вот сюда. Попытаем твою силу.– И он положил обе руки на плечи Колюшки, но сейчас же снял.

– Нет, ничего не выйдет. Идите вперед, ребятки, а я волоком за вами.

– Ты идти-то не можешь? – спросил Колюшка.

– То-то, Медведушко, не могу...

– Подстрелили тебя?

– Много узнаешь – дедком станешь. Иди.

– Ну-к, я сапог, нето, твой понесу.

– Это дело.

Незнакомец надел свою фуражку. Под ней оказался большой револьвер. Сунув револьвер в левый карман куртки, раненый лег на правый бок, подогнул, насколько можно, здоровую ногу вместе с прижатой к ней раненой, оперся руками о землю и подтянулся вперед.

В густой заросли кустарника мы нашли извилистую, переплетенную корневищами, но широкую тропу. По ней, видно, спускались коровы, когда стадо пасли на этом лесном участке. Тропа выходила на песчаный мысок, о котором говорила тетушка Настасья. Брод и выход к дому были перед нами.

МИМО ДВОЙНОГО КАРАУЛА

Петька первым выбежал на мысок и сейчас же зашипел на нас:

– Тш... тш... Тише вы! Разговор где-то...

Мы прислушались. Справа как будто доносились голоса, но так смутно, что Колюшка заспорил:

– В ушах у тебя, Петьша, звенит.

– Как не так! Слушай хорошенько. Вот... На этот раз довольно ясно донесся смех. Петька побежал к раненому, который с трудом, тихо постанывая, пробирался по коровьей тропе.

– Там, дяденька, разговаривают. Много...

– На том берегу?

– Нет, на этом же, только подальше.

– Ну погоди – сам послушаю, а вы потише. Раненый подполз к самому берегу и стал прислушиваться.

– Говорят где-то. Не близко только. Это по воде наносит. Потише всетаки нам надо. Как бы не услышали. Ну, кто первый брод пытать будет?

Мы не заставили себя ждать, но Петька все же опередил. Он был уже в воде и хвалился:

– Как щелок, вода-то! Теплехонькая.

– Тише, ребятки! Не булькайтесь! Если глубоко, лучше вернитесь,посоветовал раненый.

Брод оказался удобным, но в одном месте, ближе к тому берегу, было все-таки глубоко. Переползти тут и высокому человеку было невозможно.

Выбравшись на другой берег, все мы, стуча зубами от холода, первым делом решили:

– Нет, не переползти ему.

– Глубоко. Где переползти!

– Кольше до самого горла доходит.

Куда! Подскакивая на песке, я уколол себе ногу. Ухватившись рукой за больное место, нащупал что-то легонькое. Оказалась сломанная сережка.

– Гляди-ка, ребята!

– Может, золотая?

– Золотая! Кому тут золото терять. Медяшка – это так точно. Пятак пара... Постой-ка, ребята... может, тут перевоз вовсе близко. Сбегать бы поглядеть. Вон она, тропка-то!

– Без рубах?

– Ночь ведь.

– Холодно...

– А мы бегом.

– Ну-ка, а тот?

– Что тот?

– Подумает – убежали...

– Это так точно. Тогда, нето, вот как... Ты ступай к нему, а мы с Егоршей сбегаем. Нельзя ли там лодку подцепить. Так ему и скажи: лодку, мол, искать пошли, а без этого ему не переползти.

– А если вас поймают?

– Без рубах-то?

– Ну...

– Егорша тогда свистнет. Услышишь небось.

– Тогда погодите. Сперва я перебреду. Боюсь я один по воде-то.

Мы подождали, пока Колюшка переходил пруд, потом побежали по плотно утоптанной тропинке. Взошла луна, и по лесу легли белые полосы. Страху всетаки не стало. Мы знали, что позади нас люди и впереди, где то близко, тоже Дорожка была удобна. Она вывела нас к тем ручьям, где мы утром искали золото.

– Гляди-ка, Егорша, сколь мы давеча зря колесили. Тут вовсе прямо. А это уж к Перевозной горе пошло. Верно? Узнал место-то? Дураки были кругом-то шли.

Под ногами пошел плитняк. Надо было выбирать, как лучше ступить, чтобы он не расползался и не гремел под ногами. На этом ползучем плитняке потеряли было тропинку, но вскоре нашли. Дальше опять она пошла хорошо убитая, удобная.

Место здесь было знакомое, и мы почувствовали себя еще лучше.

На перевозе было тихо. Недалеко от перевозной избушки горел костер. У костра спиной к нам сидели двое. В одном мы сразу узнали Яшу Лесину. Другой был незнакомый. Паром и все четыре перевозные лодки стояли у этого берега. Паром приходился как раз перед избушкой, а лодки были зачалены вдоль берега, ближе к нам. С краю стояла тяжелая лодка, человек на двадцать. Выбирать, однако, не приходилось: только ее и можно было увести незаметно.

Петька указал пальцем на лодку, и оба мы, прячась за деревьями, стали спускаться к берегу. Осторожно сняли чалку с пенька, еще осторожнее вошли в воду и, пригнувшись за правым бортом, легко сдвинули и повели лодку. Делалось это молчком. Тишину нарушали только всплески крупной рыбы в пруду да глухой гул голосов около костра.

Под ногами опять пошел плитняк. В воде по нему идти было еще хуже. Влезли в лодку, сели за весла и поплыли, стараясь не шуметь. Лодка была тяжела для нас, но все же подвигалась, только виляла: то пойдет вглубь, то лезет прямо на берег. Каждому из нас казалось, что виноват другой, и мы до того забылись, что стали громко перекоряться.

– Потише, ребятки! – образумил нас голос с берега. Это было так неожиданно, что мы оба чуть из лодки не выпрыгнули. Оказалось, что незнакомец с Кольшей давно услышали нас и сами позаботились найти удобное для причала место. Они выбрались повыше мыска. Незнакомец сидел на береговом камне, а рядом стоял Колюшка со всеми удочками, ведерками и нашей одеждой.

– Кормой подводи, ребятки! – распорядился раненый и, когда лодка зашуршала бортом о камень, похвалил: – В самый раз. Молодцы, ребятки. Замерзли, поди, без одежонки-то?

– Нет, дяденька. Вспотели даже.

– Скажите, как вам лодку пособило увести? Видели кого на перевозе?

Мы рассказали. Раненый спросил:

– Все, говорите, лодки у парома?

– Ну, а как же! Четыре их. Все они тут.

– На том берегу нет?

– Откуда!

– А вы глядели?

– Да не видно там. К кустам-то тамошним вовсе черно.

– Так, -проговорил раненый и еще раз спросил: – Не видно от парома тот берег?

– Нисколечко. Это уж так точно.

– У тебя отец из солдат, что ли?

– Нет, моего отца не брали. Вон у Егорши с Кольшей отцы в солдатах были.

– У них и научился?

– Такточнать-то?

– Ну...

– Да у меня тятенька этак не говорит, – заступился я за своего отца.

– А у меня? Кто слыхал? – отозвался Колюшка.

– Привычка такая... Это уж так точно,– потупился Петюнька.

– Эх ты, голован! Привычка старая, а годы малые! – рассмеялся раненый. – Ну, вот что, ребятки!.. Оделись? Ставь свои ведерки да удочки в лодку. К перевозу мне незачем. В той стороне, видно, ждут меня. Попытаем по этому берегу. Только вы, чур, молчок. Поняли? Кто бы ни спрашивал – ни одного слова! Ладно?

Нам стало не по себе.

– Теперь садитесь, ребятки, а я потом.

Мы забрались в лодку. Раненый ловко перекинулся с камня на кормовую скамейку и стал готовиться в путь. Он первым делом вытащил из кармана револьвер и положил его на скамейку, под правую руку. Снял куртку и надел откуда-то взявшийся широкий рабочий фартук, повязал лицо платком, будто у него болят зубы. Только узел сделал не сверху, а на самом подбородке. Вместо фуражки надел вытащенную из кармана шляпу-катанку, в каких ходят на огневую работу.

У нас начался было спор, кому сидеть на веслах, но раненый строго приказал:

– Без спору! Сам рассажу, как надо. – И велел Петьке сесть к правому веслу, мне – к левому, а Колюшке сказал: – Ты, Медведушко, в самый нос ступай да повыше как-нибудь взмостись. Не упади только.

Когда все приготовления кончились, раненый сильно оттолкнулся веслом от камня. Лодка теперь пошла без виляний и гораздо быстрее, чем у нас с Петькой. Держались не близко к берегу. Там, где берег делает крутой поворот направо, нас окликнули:

– Эй! Кто плывет? Отзовись!

Нас удивило, что незнакомец направил лодку на голос.

Не подплывая, однако, к берегу, он спокойно отозвался:

– Тихонько говори! Вроде объезда мы. Стражники велели объехать.

– Так ведь мы караулим...

– Не верят, видно.

– Сами бы тогда и караулили! Гоняют народ. Мне утром-то, поди, на работу, – сердито сказал голос с берега.

– Нам, думаешь, на полати?

– То и говорю – мытарят народ.

– Кто у тебя с правой-то руки стоит? – спросил незнакомец.

– Поторочин Андрюха, из Доменной улицы... Слыхал?

– Как не слыхал – в родне приходится. А с левой руки кто?

– К перевозу-то? Никого нету. На краю стою.

– Как – нету? Стражники говорили – везде поставлены.

– Слушай ты их больше! Говорю, нету. Кого там караулить? Между зимником и трактом тот сидит. Коли он брод знает, и то не уйти. По всему тракту до самой плотины люди нагнаны и стражники ездят. Не уйти мужику. Вы не слыхали чего?

– Нет, не слыхали. Ты потише говори – не велено нам.

– А ты испугался?

– Что поделаешь! У них палка, у нас затылок.

– То-то у тебя все как онемели! Ты сам-то хоть чей будешь?

– Не признал, видно?

– Не признал и есть.

– Подумай-ко... Делать-то все едино нечего.

– Скажись, кроме шуток.

– Не велено, говорю. Завтра все скажу.

– Шибко ты боязливый, гляжу.

– Да ты не сердись! Говорю, завтра узнаешь, а пока– помалкивать станем.

И незнакомец махнул нам рукой – гребите. Мы налегли на весла, и лодка пошла под самым берегом.

На паромной пристани никого не было. Против, на Перевозной горе, все еще горел костер. Когда подплыли ближе к заводу, незнакомец проговорил:

– Ну спасибо, ребятки, – выручили наполовину. Как дальше будем? Еще помогать станете или уж будет? Натерпелись страху-то?

– Пусть другой кто боится. Мы не струсили! – сказал Петька.

– Ты за себя говори, а не за всех.

– Так мы, поди-ка, заединщина, – поспешил я поддержать Петьку.

– Ты что скажешь, Медведко?;

– Ну-к, я – как Петьша с Егоршей.

– Тогда вот что, ребятки... Я вам покажу место, где меня искать. Только чтоб никому... Поняли? Мы стали уверять, что никому не скажем.

– Ни отцу, ни матери. Не то худо будет. Знаю ведь, в которой улице живете.

– Да что ты, дяденька, разве мы такие!

– Ну, мало ли... Славные будто ребятки, да не знаю ваших отцов. То и говорю так, а вы за обиду не считайте. Ну, а если выдадите, беда вам будет.

Когда мы стали уверять, что никому ни за что не скажем, раненый заговорил опять ласково:

– Ладно, ладно – верю. Слушайте вот, что вам скажу. Сейчас мы подплывем к просеке на Карандашеву гору. Тут еще рудник был. Знаете?

– Костяники там много по ямам бывает.

– Ну вот. Против этой просеки я и вылезу. Только не на берегу буду, а постараюсь на ночь переползти к покосной дорожке. Лес там мелкий, да густой. Вот там и буду вас ждать. А вы мне хлеба притащите да черепок какой под воду. Ладно?

Мы, конечно, согласились.

– А как меня искать будете?

– Придем туда, кричать станем, ты и отзовись.

– Вдруг не узнаю ваших голосов, тогда как?

– Тогда... тогда Егорша пусть свистнет. Он у нас первый по улице. Большие против него не могут. Так свистнет – сразу услышишь.

– Нет, ребятки, это не годится. Вы лучше так сделайте. Идите из Горянки по покосной дороге. Как дойдете до Карандашевой горы, до просеки этой, поворотите на нее да к пруду и ступайте – и все одну песенку пойте. Какую знаете?

– Ну, про железную дорогу:

Полотно, а не дорожка,

Конь не конь – сороконожка...

– Вот... Ее и пойте потихоньку, а я отзовусь. А если не отзовусь значит, меня тут нет.

– Ты где будешь? – спросил Петька.

– Как придется. Сам не знаю. А теперь приставать станем. Вон она, просека-то.

Высадившись на берег, раненый посоветовал:

– Вы, ребятки, так под берегом и плывите. У крайних улиц где-нибудь и высадитесь. Ваша-то которая?

– Пятая с этого конца.

– Тогда пораньше. А то, поди, ждут вас – заметят. Да лодку-то оттолкните! Ее за ночь к плотине и унесет. Вишь, в ту сторону ветерком потянуло. Не проболтайтесь смотрите!

Оставшись одни, мы долго сначала молчали. Лодка у нас завихлялась. Колюшка перебрался к рулевому веслу, и все это молчком.

Первым заговорил Петька:

– Гляди, ребята, чтоб ни-ни! Колотить дома будут – говори одно: ходили на Вершинки.

– Отлупят все равно.

– Ну-к, про это что говорить...

– Это уж так точно. Готовьсь, ребята! Только чтоб ни словечка про того-то! Да хлеба-то припасайте. Покормят, поди, нас... Отлупят сперва, потом кормить станут. Не зевай тогда! Ты, Егорша, у бабушки еще попроси. Скажи, не наелся. Она тебе еще отрежет, а ты – в карман.

Была глубокая ночь, но в домах кое-где видны были огни. Фабрика молчала – был летний перерыв. Только над домной взлетали столбы искр.

Чем ближе мы подплывали, тем страшней становилось. Вот и Вторая Глинка. Через одну улицу наша Каменушка.

– Правь, Кольша, к плотику. Высаживаться, видно, надо.

Мы высадились на плотик, уложили весла в лодку, повернули ее носом вглубь, оттолкнули от плотика, а сами по гибким доскам вышли на берег. Пройти еще шесть-семь домов до переулка, пересечь Первую Глинку – и мы дома... Никто, однако, не радовался. Каждый только пошарил в своем ведерке и рыбу покрупнее вытащил наверх.

– Ну-к, я говорил – заведет нас зеленая. Вот и завела!

– Чудак ты, Кольша! Человека из беды выручили, а ты материной трепки испугался.

– А что, если, ребята, это конный вор?

Сначала мы просто опешили от этого вопроса, потом принялись доказывать Кольше, что это он вовсе зря придумал, что конных воров народ ловит, а не стражники, револьверов у конных воров не бывает, а подпилок да веревка.

– Ну-к, я тоже думал – не вор, – успокоил нас Колюшка. – Это он сам, как мы вдвоем-то оставались, все про лошадей спрашивал. Я сказал, что у Жигана девять лошадей, а он говорит – это мне не надо, скажи про рабочих, у кого есть лошадь. Вот я и подумал, на что ему.

– Сказал про лошадей-то?

– Всех перебрал на нашей улице.

– А он что?

– Не знаю, говорит, этих людей.

– Ну, вот видишь! Он знакомого человека ищет и с лошадью. Перевезти его. Это уж так точно. А что, ребята, если Гриньше сказать? Он нашел бы лошадь,

– Выдумал! Тебе что говорили? Если скажешь – я с тобой не заединщик.

– И я тоже.

– Ладно, ребята! Завтра спросим... про Гриньшу-то. Все это говорилось на берегу. Лодку отнесло так далеко, что едва можно было разглядеть. Домой все-таки надо идти. Ох, что-то будет?..

ДОМА

У всех нас матери не спали.

Встретили "горяченько", но вовсе не так, как мы ждали. Отцов у нас с Петькой не оказалось дома. По первым же словам мы поняли, где они.

Матери даже не спросили, как бывало раньше, когда мы опаздывали: "что долго? где шатался? куда носило?", а сразу перешли к приговорам:

– Я тебе покажу, как за большими гоняться! Будешь еще у меня? будешь? будешь?

– Больших угнали, а ты куда полез? Тебя кто спросил? кто спросил? кто спросил?

– Стражники наряжали? наряжали тебя? наряжали?

– Будешь помнить? будешь помнить? будешь помнить? Вопросы, по обычаю тех далеких дней, подкреплялись у кого вицей, у кого – голиком, у кого отцовским поясом. Мы с Петькой орали на совесть и отвечали на все вопросы, как надо, а терпеливый Колюшка только пыхтел и посапывал. За это ему еще попало.

– Наказанье мое! Будешь ты мне отвечать? Будешь? будешь? Слышь, вон Егорко кричит – будет помнить, а ты будешь? А, будешь? Смотри у меня!

После расправы я сейчас же забрался на сеновал, где у меня была летняя постель.

Петька со своим старшим братом Гриньшей тоже спали летом на сеновале. Постройки близко сходились. У нас был проделан лаз, и мы по двум горбинам легко перебирались с одного сеновала на другой. На этот раз Петька перелез ко мне и зашептал:

– Гриньша тут. Спит он. Потише говори, как бы не услышал. Про Вершинки-то сказал?

– Нет. А ты?

– Тоже нет. Тебя чем?

– Голиком каким-то. Нисколь не больно. А тебя?

– Тятиным поясом. В ладонь он шириной-то. Шумит, а по телу не слышно. Гляди-ка у меня что! – И Петька сунул что-то к самому моему носу.

По острому запаху я сразу узнал, что это ржаной хлеб, но все-таки ощупал руками.

– Этот – большой-то – мне Афимша дала, а маленький – Таютка. Она с мамонькой в сенцах спит. Как я заревел, она пробудилась, соскочила с кошомки, подала мне этот кусок: "На-ка, Петенька!", а сама сейчас же плюхнулась и уснула. Мамонька рассмеялась: "Ах ты, потаковщица!" Ну, а я вырвался да деру. Под сараем Афимша мне и подала эту ломотину. Ишь, оцарапнула – это так точно!.. Еще, может, покормят. Не спят у нас. Ну, не покормят – мы этот, Таюткин-то, съедим, а большой тому оставим. Ладно?

Мне стало завидно. Ловко Петьке! У него четыре сестры. Таютка вовсе маленькая, а тоже кусочек припасла. А меня и не покормит никто.

Но вот и у нас во дворе зашаркали по земле башмаками. Петька толкнул меня в бок:

– Твоя бабушка вышла!

Смешной Петька! Будто я сам не знаю. Шарканье башмаков затихло у дверей в погребицу. Скрипнула дверка. Минуты две было тихо, потом послышался голос:

– Егорушко! Беги-ко, дитенок!

Да, бабушку тоже неплохо иметь! Петька шепчет:

– Ты еще попроси! Не наелся, скажи. А сам не ешь! Почамкай только. Она не увидит.

Быстро спускаюсь с сеновала и подбегаю к погребице. Бабушка нащупывает одной рукой мою голову, а другой подает большой ломоть хлеба.

– Поешь-ко, дитятко! Проголодался, поди? Шуточно ли дело – с одним кусочком целый день. Да не поворачивай кусок-то. Так ешь!

По совету Петьки я начинаю усиленно чавкать, будто ем, и в то же время спрашиваю:

– Ты, бабушка, видела мою рыбу то?

– Видела, видела... Хорошая рыбка. Завтра ушку сварим.

– Окуня-то видела... большого? Еле его выволок. С фунт, поди, будет. Будет, по-твоему?

– Кто знает... Хорошая рыбка... Как у доброго рыболова.

– Чебак там еще... Видела?

– Ну, как не видела... Все оглядела. Пособник ведь ты у меня! – И бабушка поглаживает меня по голове. Я все время усердно чавкаю, потом говорю:

– Бабушка, я не наелся.

– Съел уж? Вот до чего проголодался! А мать-то и не подумает накормить! Сейчас я, сейчас... сметанкой намажу... Ешь на здоровье.

В это время хлопнула дверь избы, и мама звонко крикнула:

– Ты, рыболовная хворь! Иди-ко! Сейчас чтоб у меня!

Голос был строгий. Надо идти, а куда кусок, который я держал за спиной! Тут оставить – Лютра схамкает. В карман такой не влезет... Как быть? Сунул за пазуху – сметана потекла! Тоже бабушка! Всегда она так!

На столе оказались горячая картошка с бараниной, творожный каравай и крынка молока. Но приправа была горькая – мама плакала. Лучше бы она десять раз меня голиком, чем так-то. И я тоже разревелся.

– Не будешь больше?

– Не буду, мамонька! Вот хоть что... не буду. Засветло домой... всегда...

– Ну ладно, ладно... Хватит! Поешь вот. Один ведь ты у меня.

После этого я уж мог есть без помехи. На душе светло и весело, как после грозы. Но ведь надо еще тому запасти. Об этом я не забыл, да и забыть не мог: струйки сметаны с бабушкина ломтя стекали на живот и холодили. Было щекотно, но я все время поеживался и крепко сжимал ноги, чтобы не протекло. Как тут забудешь!

Припрятать что-нибудь, однако, было трудно. Мама стояла тут же, около стола, и смотрела на мою быструю работу. Бабушка тоже пришла в избу и сидела недалеко.

По счастью, в окно стукнули. Это Колюшкина мать зачем-то вызывала мою.

Тут уж надо было успеть.

Я ухватил два ломтя хлеба и сунул их за пазуху, а чтобы не отдувалась рубашка, заправил их по бокам. Быстро выбросил из правого кармана все, что там было, и набил его картошкой с бараниной. С левым карманом было легче. Там лишь берестяная червянка. Вытащить ее, выгрести остатки червей, наполнить карманы рыхловатым, тепловатым караваем – дело одной минуты. Когда мама вернулась, я был сыт и чувствовал бы себя победителем, если бы не проклятая сметана. Она уже ползла по ногам, и я боялся, что закаплет из левой штанины.

– Зачем Яковлевна-то приходила?

– Молока крынку унесла, Колюшку покормить. Ушка говорит, оставлена была, да кошка добылась. Ну, а больше и нет ничего. Картошка да хлеб, а накормить тоже охота рыболова-то своего.

– Как ведь! Всякому охота своего дитенка в сыте да в тепле держать... Трудное у Яковлевны дело. Пятеро, все мал мала меньше, а сам вовсе старик. Того и гляди, рассчитают либо в караул переведут... На что только другой раз женился!

– Подымет Яковлевна-то. Опоясками да вожжами все-таки зарабатывает.

– Работящая бабеночка... что говорить, работящая, а трудненько будет, как мужниной копейки не станет. Ой трудненько! По себе знаю.

Мне давно пора было уходить. Под разговор мамы с бабушкой я думал убраться незаметно, но мама остановила вопросом;

– Егоранько, вы хоть где были-то?

Вопрос мне вовсе не понравился. Неужели Колюшка про Вершинки выболтал? Как отговориться?

– Рыбачили мы...

– В котором, спрашиваю, месте?

– На Песках сперва... Тут Петьша подъязка поймал.

– Ну?

– А я окуня... большого-то...

Мама начала сердиться:

– Не про окуней тебя спрашиваю!

Но тут вмешалась бабушка:

– Да будет тебе, Семеновна. Смотри-ко, парнишка весь ужался, ноги его не держат... Выспится – тогда и расскажет. Ночь на дворе-то. Светать, гляди, скоро будет... Иди ко, Егорушка, поспи.

Хорошая все-таки бабушка у меня! Когда подходил к порогу, она потрепала по спине и ласково шепнула:

– В сенцах-то, над дверкой, кусок тебе положила. Ты его возьми с собой, а утром съешь. Тихонько бери, не перевертывай.

– Со сметаной?

– Помазала, дитятко, помазала... Неуж одному-то внучонку пожалею... Что ты это! Что ты!

Я и без того знал, что бабушка не жалела. Очутившись в темных сенцах, первым делом полез рукой в левую штанину, чтобы остановить липкую сметанную струйку. Сметана будто ждала этого и сейчас же поползла еще сильнее во все стороны. Пришлось вытащить кусок и заняться настоящей чисткой – смазывать на пальцы и облизывать.

Тихо сидя на приступке, я слышал, как мама говорила:

– Из сыромятной кожи им надо карманы-то шить. Видела, как оттопырились? Чего только не набьют!

– Ребячье дело. Все им любопытно.

– А мнется что-то. Не говорит, где был. У Яковлевны-то эдак же. Знаешь ведь он какой: не захочет, так слова не добьешься.

– Наш-то простой. Все скажет.

– Попытаю вот я завтра.

– Да будет тебе! Парнишко ведь – под стекло не посадишь.

Просто замечательная бабушка! Все как есть правильно у ней выходит.

Кусок с наддверья я снял и сложил с тем, что вытащил из-за пазухи. Теперь у меня четыре куска да оба кармана полны. Ловко! Куда только это? Изомнется, поди, в карманах-то... С ребятами надо сговориться, как завтра отвечать. С Петьшей нам просто, а вот как Кольшу добыть?

Через широкую щель забора поглядел к ним во двор. В избе все еще огонь.

Колькина мать сидит за кроснами, ткет тесьму для вожжей. Спит, видно, Колька. В сенцах ведь он. Разве слазить? В это время у них скрипнула ступенька крыльца. Идет кто-то. Не он ли?

– Кольша, Кольша! – зашипеля в щель.

– Ну?

– Иди к нам спать! Петьша у нас? же.

– Ну-к что, ладно. Мамонька до утра не увидит...– И Колька осторожно перелез через забор.

Петька был уже на нашем сеновале и встретил ворчаньем:

– Ты что долго? Разъелся без конца! Я уж давным-давно поел. Чуть не уснул, а его все нет! Достал хоть что-нибудь? Для того-то?

– Мы да не достанем! Четыре куска у меня. В одном кармане баранина с картошкой, в другом – каравай. Вот! – хлопнул я по карману.

– Молодец, Егорша! А я подцепил вяленухи два куска да полкружки горохового киселя. Тут, в сене, зарыл! Ну, хлеба не мог. Это так точно. Только и есть, что те два куска: Таюткин да Афимшин. Хватит, поди? Кольше вот не добыть. Плохо у них.

Колюшка, которого Петька не заметил до сих пор, отозвался:

– Картошка-то есть, поди, у нас. Семь штук в сенцах спрятал.

– Кольша! – обрадовался Петька.– Тебя-то и надо. Ты про Вершинки не сказывал?

– Нет, не говорил.

– Вот и ладно. Мы с Егоршей тоже не сказывали. Теперь как? Меня спрашивают, где были, а я и сказать не знаю. Про то, про другое говорю...

– У меня этак же. Мама спрашивает, сердиться стала, а я верчусь так да сяк,– отозвался я.

– Кольша, тебя мать-то спрашивала? Потом-то, как кормила?

– Спрашивала.

– Ты что?

– Ну-к, я сказал...

– Что сказал?

– Сказал... промолчал...

Это показалось смешно. Мы расхохотались. На соседнем сеновале завозился брат Петьки – Гриньша – и сонным голосом проговорил:

– Вы, галчата! Спать пора. Скажу вот... Гриньша уснул, но мы уж дальше разговаривали шепотом. Сложили все запасы в одно место и уговорились завтра идти не рано, будто за ягодами.

Если будут спрашивать о сегодняшнем, всем говорить одно: удили у Перевозной горы, потом увидели – народ бежит, тоже побежали поглядеть, да на тракту и стояли. Ждали, что будет, а ничего не дождались. Так и не узнали. Говорят, кто-то убежал, его и ловили. Неугомонный Петька хотел было еще уговориться:

– А где мы зеленую кобылку ловили?

Но тут стал всхрапывать Колюшка. И у меня перед глазами стала появляться тихая вода, а на ней поплавок. Вот пошел... пошел... а!..

Петька все еще что-то говорит. Опять тихая вода, а на ней поплавок... Потянуло... Окунь! Какой большой! Тащить пора, а рука не подымается...

ЗАГАДОЧНЫЙ ТУЛУНКИН

Утром, когда пили чай, пришел отец. Пришел усталый, но веселый и чем-то довольный. Сел рядом со мной, придвинул к себе:

– Ну как, рыболов, дела-то? Много наловил? Я готов был сейчас же бежать на погребицу за рыбой, но отец остановил, а бабушка сказала:

– Сейчас ушку варить станем. Страсть хорошая рыбка! Окуньки больше.

– Ты лучше спроси, в котором он часу домой Пришел,– вмешалась мама.

– Опоздал, видно? Насыпала, поди, мать-то, а? Она, брат, смотри!

– Вот и пристрожи у нас! Бабушка – потаковщица, отец – хуже того.

– Вишь, вишь, какая сердитая! – подмигнул мне отец.– Гляди у меня, слушайся! Я вон небось всегда слушаюсь. Как гудок с работы – я и домой, и уходить никуда неохота. Покрепче тебя, а сижу, а ты вот все бродишь. Тудасюда тебе надо. Сегодня куда собрались?

– По ягоды, тятенька. За Карандашиху думаем.

– И то дело. Скоро ягоды-то от нас убегут, а рыба останется. Успевать надо. Только домой засветло приходи. Ладно? Не серди мать-то!

– Да будет тебе! Скажи хоть, куда вас гоняли?

– Дорогу да лес караулили.

– Что их караулить-то?

– Станового спроси, ему виднее. Так и сказал: "Этих поставить караулить лес и дорогу". Ну, мы и караулили.

– И что?

– Да все по-хорошему. Дорога на месте, и сосны не убежали...

– Без шуток расскажи, Василий,– попросила мама.

А бабушка заворчала: