Текст книги "Искатель. 2013. выпуск №4"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

Соавторы: Владимир Лебедев,Сергей Саканский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Я мыслю, я существую, я есть. Миллионы окон распахнуты передо мной. Миллионы лиц, дважды миллионы глаз, машущих ресницами. Мысли и чувства этих людей. Их тайны, их письма и дневники. Я общаюсь с тысячами девушек, и они любят меня, думая, что когда-нибудь встретят живьем. Я демон сети, я забыл свое имя, теперь у меня много имен, как у древнего божества. Иногда я хулиганю и шалю. Я могу разбушеваться, как Фантомас, и люди получат сотни тысяч писем с просьбой о помощи или признанием в любви. Мой английский, конечно, желает лучшего… Когда-то мне казалось, что все это смерть – и я умер. Теперь я знаю, что все совершенно наоборот. Я – родился.

Павел АМНУЭЛЬ.
«Я ВОШЕЛ В ЭТУ РЕКУ…»

1a.
2043. Вадим Бердышев. Нобелевская лекция.

Уважаемые члены Шведской академии, Ваши Величества, леди и джентльмены.

С некоторых пор каждый новый лауреат пишет не один, а, по крайней мере, несколько вариантов своей нобелевской лекции. Это было необычно еще несколько лет назад и выглядело бы слишком экстравагантно в 2023 году, когда первый, в значительной мере спонтанный эксперимент открыл новую эпоху в развитии квантовой физики, в частности, и человеческой цивилизации, в целом. Говорю это без ложной скромности, поскольку уверен, что сделанное мной, то, за что мне присуждена премия, – результат, далеко не однозначно связанный с моей особой, и я убежден, что сейчас – надеюсь, присутствующие это понимают – свои нобелевские лекции читают другие ученые, получившие ее с той же формулировкой, теми же почестями и тем же ощущением почти бесконечной сложности мироздания, какое испытал я, узнав о решении Нобелевского комитета.

В мире науки принято писать статьи и лекции так, чтобы они имели по возможности завершенный вид; в них не остается никаких следов от тупиков, в которые мы попадали по дороге к цели, никаких намеков на ошибочные идеи, с которых мы начинали путь. Физику или другому ученому просто негде бывает рассказать о том, что было проделано, прежде чем получен тот или иной результат. Поскольку присуждение премии – факт сугубо персональный, я решил, что в данной ситуации меня можно извинить, если я расскажу о моих личных взаимоотношениях не только с квантовой физикой. Второй причиной, возможно, даже более значимой, по которой я включил в лекцию некоторые эпизоды из своей жизни, – это тот печальный факт, что в течение последних недель мои личные обстоятельства столь часто становились предметом обсуждения в средствах информации, что я вынужден изложить истинную историю, как она сохранилась в моей памяти. Полагаю, что аудитория, успевшая, надеюсь, привыкнуть к мысли о многовариантности интерпретаций, примет мой рассказ не как утверждение единственной истины, а как одну из альтернативных возможностей, имевшую место в корневой ветви множества реальностей, в одной из которых я имею честь стоять на этой трибуне, читать эту лекцию и получать положенную мне долю славы и уважения.

Еще в университетские годы я провел серию наблюдений, считающихся сейчас классическими, а в те годы казавшихся мне курьезом, для объяснения которого нужна не квантовая физика, а психология.

Явление, о котором идет речь и которое в конце концов привело меня на эту кафедру, известно всем. Каждый из присутствующих встречался с этим явлением много раз, и парадокс заключается в том, что никому не приходило в голову свои наблюдения систематизировать и провести серию контрольных экспериментов, использовав для их обработки стандартный математический аппарат, который изучают на первых курсах физических факультетов.

Внезапно исчезает предмет, недавно лежавший на видном месте. Или появляется предмет, который вроде бы на этом месте еще недавно не находился. Сколько раз вы смотрели на стол, где только что лежали очки, книга или лист бумаги, и думали: «Куда я это положил, никак не припомню, что-то с памятью моей стало…» Вы начинали искать пропажу, не находили, приписывали исчезновение собственной забывчивости и прекращали поиски в надежде, что предмет найдется – ведь куда-то вы его по забывчивости положили! И действительно, чаще всего пропажа обнаруживалась через час, день, неделю, а порой даже через месяцы, причем во многих случаях на том же месте, где лежала прежде, – к полному вашему удивлению, поскольку уж это место вы в свое время обследовали тщательно и никаких следов пропавшего предмета не обнаружили.

Тогда вы вторично чесали в затылке, пожимали плечами, бормотали себе под нос «Ну, бывает же» и продолжали пользоваться находкой, не задумываясь о том, что некоторое время этот предмет находился в другом мире, таком же реальном, как наш. Если это случалось с человеком, обладающим критическим – научным – складом ума, он обычно объяснял для себя произошедшее собственной невнимательностью, склерозом, случайностью, а менее эрудированный и склонный к мифологическому сознанию человек легко находил объяснение, вспоминая рассказы о барабашках, домовых, полтергейсте и прочих заменителях научного метода в общественном сознании.

Наверняка и я множество раз встречался с этим явлением, но впервые обратил на него серьезное внимание, когда учился на четвертом курсе университета, специализировался по квантовой оптике и прекрасно был знаком с теорией, которая подобные явления предсказывала. Тем не менее никаких аналогий мне тогда в голову не пришло, что вполне естественно: не так уж часто мы сразу связываем наблюдения с теорией, иногда на это уходят десятки лет и порой целая жизнь, как это произошло с Уилсоном Бентли, опубликовавшим более пяти тысяч собственных фотографий снежинок, но так и не связавшим их формы с уже существовавшей в его время теорией кристаллизации.

У меня же все началось с того, что исчезла записная книжка. Дело было перед сессией, в книжке были записаны коды кое-каких сайтов в Интернете, где хранилась информация, которой я пользовался при подготовке к экзаменам. Коды я, вообще-то, помнил и без книжки, но она была мне дорога как память. Я осмотрел в квартире все, что мог, в том числе и места, где записная книжка никак не могла находиться. Тогда я вспомнил еще несколько случаев подобных исчезновений. Отличие мое состояло в том, что, начитавшись перед экзаменами книг по обработке результатов физических экспериментов, я не плюнул, как многие, и не занялся другими делами в надежде, что книжка найдется сама собой, а задал себе простой вопрос: если подобные случаи происходили со мной не один раз, то, возможно, они происходят и с другими (и тут же вспомнил слышанные прежде рассказы об аналогичных происшествиях), а если некое явление имеет место неоднократно и не с одним наблюдателем, то разве не является любопытной физической задачей систематизация подобных явлений и попытка найти объяснение, отличное от обыденных «ах, меня подвела память» и «ах, эти несносные барабашки…»

Решив накопить, как говорят физики, статистику, я стал просить своих друзей, родственников и знакомых вспомнить обо всех странных случаях исчезновений и появлений предметов.

Хочу заметить, что, в попытке придать исследованию научный характер, я записал несколько уравнений статистической физики, которые, как мне казалось, соответствовали наблюдаемым явлениям. Разумеется, уравнения оказались несостоятельными, в чем я убедился достаточно быстро, когда обработал первую сотню наблюдений, причем в 80 процентах случаев речь шла об исчезновениях предметов и лишь в 20 процентах – о появлениях. В первую категорию я отношу случаи как полного исчезновения, так и такие, когда после долгих или кратких поисков предмет в конце концов обнаруживался – причем в 75 процентах случаев на том же самом месте, где было зарегистрировано исчезновение.

Объяснений этому явлению у меня не было. В те месяцы я прочитал много работ, причем практически все они были не из той области физики, какую действительно следовало изучать. Мне и в голову не приходило, что исчезновения-появления имеют сугубо квантово-механическую природу.

Исходные гипотезы, как ни странно – но вполне естественно, – с самого начала были у меня перед глазами, но не привлекали внимания, поскольку не ассоциировались в моем сознании с исчезновением и появлением предметов. С полтергейстом и домовыми ассоциировались, эти «объяснения» были широко растиражированы, принимались большей частью моих знакомых как аксиома, и хотя для меня были совершенно неприемлемы, но именно они подсознательно влияли на выводы, которые я делал, а правильнее сказать, – на выводы, которые тогда мне в голову не приходили.

И еще один момент, несомненно, играющий роль в научных исследованиях, хотя и относящийся, казалось бы, к чистой психологии. Власть терминов. Господа, эта власть недооценена до сих пор, хотя, как мне удалось выяснить, о ней писал еще в середине прошлого века известный в те годы советский изобретатель Генрих Альтшуллер. В книге «Алгоритм изобретения» он приводил пример психологической инерции, связанной с неправильно употребленным термином. Изобретателям была задана задача: перебросить через пропасть нитку трубопровода. Проблема в том, что пропасть слишком глубока и широка, переброшенная конструкция рвется, ломается – в реальной ситуации от попытки перебросить трубу через пропасть инженеры отказались и повели нитку в обход, потратив немало денег налогоплательщиков. Инженеры, изучавшие теорию изобретательства у Альтшуллера, тоже не смогли решить задачу, и тогда он сказал, что правильное решение мешает получить психологическая инерция: при слове «трубопровод» все без исключения представляют себе трубу с круглым сечением, от этого отталкиваются, к этому пытаются привязать любую идею, и ничего не получается, потому что труба с круглым сечением имеет малую прочность на разрыв. «Не думайте о трубе, – потребовал Альтшуллер. – Назовите эту штуку иначе. Пусть это будет просто некая „штука“, которая должна висеть над пропастью и не разорваться».

Решение было найдено в течение минуты: сделать сечение «штуки» не круглым, как у трубопровода, а в виде двутавровой балки – всем известного рельса. Рельс обладает огромной прочностью на разрыв, и каждый инженер это знает. Почему же никто – ни в классе, ни в реальной ситуации! – не подумал о рельсе? Психологическая инерция! Труба – это круглая штука. Вы сразу ее представляете, услышав знакомое слово.

Та же ситуация сложилась в квантовой физике, когда Хью Эверетт в середине прошлого века предложил свою многомировую интерпретацию квантовой механики. В обиход физиков вошел термин «параллельные миры», возникающие всякий раз, когда в природе происходит акт квантового взаимодействия. Термин пришел из фантастической литературы, где возник гораздо раньше и был вполне легитимен. Трудно сказать, почему физики не придумали свой, правильный термин для явления квантового ветвления, но «параллельные миры» оказали на развитие квантовой физики отрицательное воздействие. Разумеется, сугубо психологическое. Если миры параллельны, то они никак не могут взаимодействовать друг с другом, они друг с другом не соприкасаются ни в какой точке. Мы в принципе ничего не можем знать о параллельных мирах и даже о том, существуют ли они на самом деле, а не являются исключительно математической абстракцией. Невозможно придумать и провести эксперимент, который доказывал бы, что параллельные миры существуют реально. «Следовательно, – говорили противники многомировой интерпретации квантовой механики, – теория Эверетта не может ничего предсказать и ничего доказать. Вывод – эта так называемая теория противоречит главному принципу науковедения по Проппу: ее невозможно ни подтвердить (принцип фальсифицируемости), ни опровергнуть (принцип верифицируемости). А теория, которую ни подтвердить, ни опровергнуть невозможно, не является научной. Точка».

Сейчас прекрасно известны десятки методов доказательства существования эвереттовских миров. В одной из многочисленных реальностей мы и живем. Термин «параллельные миры» из физики изгнан.

1б.
2022. Вадим Бердышев. Санкт-Петербург.

В своей комнате Вадим не спал уже полтора года, прилетел вечером, самолет из Амстердама опоздал на час, отец встречал в «Пулково», сумбурно обнялись, произнесли положенные слова, но ничего, кроме усталости, Вадим не чувствовал. С отцом он и раньше не был близок, а после переезда и вовсе предпочитал разговаривать с матерью, посылая отцу приветы и даже не зная, передавала ли ему мама хоть слово.

«Как работа?» – «Нормально». – «За полтора года две статьи – немного».

Отец, видимо, покопался в академической поисковой системе. Две статьи – немного, да, но одна в Nature, вторая в Physical Review Letters, и множество ссылок, потому что уравнения, которые они с шефом решали – и решили, хотя и в достаточно простом приближении, – означали некоторый прорыв в исследованиях многомировых возможностей квантовых компьютеров. По дороге в Питер (почему-то не выговаривалось даже мысленно «домой» – в Питер, к родным, к себе-прошлому) он набросал в наладоннике схему нового решения уравнения склеек; точнее, одного из уравнений, откуда предполагал «вытащить» распределение частот склеек в гильбертовом пространстве. В машине, механически отвечая на вопросы отца, думал об уравнениях, о матери, о погоде, об Иосифе, которому надо позвонить утром или даже прямо сейчас – договориться о встрече, давно не виделись, да и разговаривали в последнее время редко. Дружба не то чтобы отошла на второй план, но стала не очень необходимой – другие времена, другие надежды, «другая жизнь и берег дальний…»

Дома – заждавшаяся мама, постаревшая за полтора года лет на десять, будто он успел слетать к Альфе Центавра и вернуться, а она оставалась на Земле и ждала. На экране, даже трехмерном, это не было заметно, а сейчас Вадим понял, как мама сдала. Когда он уехал в Амстердам делать докторат у Квоттера, она ушла на пенсию. Как-то это совпало, мама говорила – случайно, подошел возраст, но Вадим почему-то думал, что она специально подгадала время, чтобы с отъездом сына коренным образом изменить и собственную жизнь.

С мамой долго сидели на кухне, разговаривали, он не помнил сейчас – о чем, потому что смотрел в мамины глаза и читал в них ее рассказ о жизни без сына. Это не жизнь, прозябание, особенно на пенсии, когда вроде бы множество дел по дому, да и отца обслужить надо, но все равно безделье, безвременье и бестолковщина. Иосиф иногда заглядывал по старой памяти, школьная, мол, дружба не ржавеет, но она видела, что делал он это не по зову души, а по инерции, и о здоровье расспрашивал без усердия.

Отец налил им чаю, нарезал тортик, в разговор не вмешивался, только один раз спросил: «Диссертацию к сроку успеешь?» Вадим пожал плечами: он впервые за полтора года подумал о сроках. Может, и успеет. Зависит от задачи, которую надо решить, а задача каждую неделю становилась чуть другой, отцу этого не объяснишь, он хоть и технарь, но не стоит даже пытаться рассказывать ему о типологии склеек, теореме Харрисона о перепутанности волновых функций в пространствах Калаби-Яу и тем более о догадке, пришедшей в голову уже в самолете, причем в тот момент, когда объявили посадку и пришлось выключить наладонник. Он не успел записать мысль и всю дорогу домой вертел ее в памяти. Разговаривая с мамой, перестал о ней думать, сейчас вспомнил, но совсем не был уверен, что вспомнил именно так, как запоминал.

Чего-то в формуле не хватало, а может, что-то стало лишним – формула, он чувствовал это, всю ночь жила в его подсознании своей жизнью, как и положено живой математической системе. Снилось что-то неприятное, темное, скребущееся, а пробуждение было таким, будто Вадима вытащили из сна за волосы и в качестве компенсации сказали: «Не обращай внимания, все на самом деле хорошо».

Вадим поискал под кроватью тапочки – перед тем как лечь, он всегда машинально заталкивал их поглубже, не понимая, зачем это делает, была у него с детства такая привычка, а с привычками лучше не спорить. Привычки часто не зависят от характера – в Амстердаме он никогда не заталкивал тапочки под кровать и никогда об этой странности не задумывался, а тут…

Всунув ноги в тапочки, встал и подошел к окну. Подошел и выглянул, раздвинув шторы. Выглянул и оцепенел: вечером, когда ехали из аэропорта, шел мокрый снег и дул обычный питерский ветер с залива, промозглый настолько, что не ощущался, как движение воздуха, это была некая мокрая, липкая, в какой-то мере даже вязкая среда, которую нужно было расталкивать плечами, чтобы пройти от машины к подъезду.

Сейчас у него не нашлось собственных мыслей, собственных слов, чтобы самому себе выразить собственные ощущения. «Мороз и солнце, день чудесный». Иосиф нашел бы другие слова, и рифма, и ритм у него были бы другие, но Вадим предпочитал «наше все» – не потому, что любил, а исключительно из нежелания тратить время на чтение других поэтов. Иосиф не в счет, друга Вадим, кстати, не столько читал, сколько слушал и подсознательно понимал, что стихи гениальны, как подсознательно чувствовал красоту формул. Стихи были такими же формулами живой речи, как формулы – стихами живой науки. Но только на уровне ощущений. «Вместе им не сойтись».

Иосиф, по своему обыкновению, звонить не стал – он терпеть не мог гаджеты, они, как он уверял, убивают творческую мысль, потому что названы словами не русского языка. Неродное, неприятное на слух не может существовать в его жизни как реальное. Мобильник у него, впрочем, был – как в наши дни без него? – но пользовался им Иосиф редко и всякий раз предупреждал собеседника, что разговаривать долго не собирается, говорить нужно с глазу на глаз, с теты на тету, давай, мол, договариваться, и побыстрее.

Звонок в дверь раздался, когда Вадим доедал овсяную кашу, которую мама почему-то решила приготовить с утра: напичкать сына калориями, а то он в этом Амстердаме питается абы как. Вадим открыл: на пороге, естественно, оказался Иосиф (кто еще мог в такую рань?). Объятья, похлопывания по спине, «как ты там?», «как ты тут?». Вадим пригласил друга разделить с ним кашу, на что Иосиф, отвесив сначала поклон тете Нине, заявил, что насытился с утра уличным воздухом, в котором больше калорий, чем в любом сваренном продукте.

– Позавтракал? – спросил Иосиф. – Ну, поехали.

– Куда? – всполошилась мама. – Вадик, ты же только…

– На дачу к Филину, – тоном, требующим беспрекословного подчинения, объявил Иосиф. – Сегодня что? Рождество?

– Католическое! – воскликнула мама, которая всю жизнь была безбожницей.

– Неважно, – махнул рукой Иосиф. – Католики тоже люди. А потом Новый год. А потом…

– Ты что же, – ужаснулась мама, – собираешься уехать на… на…

– Тетя Нина, – пообещал Иосиф, – Вадик будет наезжать, он еще надоест вам, не беспокойтесь.

– Сейчас заедем за Мариной, – каким-то слишком уж нервным голосом сообщил Иосиф, когда синяя «Ауди» рванула по проспекту, – а потом сразу в Сологубовку.

– Марина – это кто? – вяло поинтересовался Вадим. Мысли его вдруг оказались заняты всплывшей из подсознания идеей: так оно обычно и бывает – идеи, как призраки, появляются неизвестно откуда и почему. Когда Иосиф с места взял девяносто в час, Вадим вдруг – именно вдруг и никак иначе – подумал, что вероятность склейки должна быть максимальной в момент принятия решения и возникновения новых ветвей. Интуитивно это было понятно, даже очевидно, и математическое доказательство должно тоже быть достаточно простым. Скорее всего, дельта-функция. Да, это разумное предположение. А потом… Экспоненциальный спад, вторичный максимум и выход на плато, это Вадим уже просчитывал…

– Марина, – сказал Иосиф с такой нежностью в голосе, что мысль Вадима сбилась, и он удивленно посмотрел на друга, – это моя невеста.

– Ну-ну. – Вадим постарался вернуть ускользнувшую нить рассуждений. Невест у Иосифа было не меньше, чем львов в Питере, очередная, значит… – Это невеста на Новый год, или до православного Рождества дотянешь?

– Вадик, – Иосиф решил на друга не обижаться: такой день, мороз и солнце, – Марина моя невеста на всю жизнь.

– То есть жениться на ней ты не собираешься? – сделал логический вывод Вадим.

Ответить Иосиф не успел: притормозил у пешеходного перехода, потому что…

– Вадим, это Марина. Марина, это Вадим, мой друг детства, великий физик, будущий нобелевский лауреат.

Что он несет? Что о нем подумает эта… это… Возможно, Иосиф уже нашел множество поэтических слов, сравнений и метафор для описания женщины, которая, как показалось потерявшему всякую возможность мыслить Вадиму, была… просто… созданием, вот. Это слово, да еще с определением «небесное», возникло, укоренилось и осталось единственным. Умный взгляд ярко-голубых глаз – это так важно для женщины! Собственно, ничего, кроме взгляда, Вадим не видел, но этого оказалось достаточно. Он пересел назад, Марина устроилась на пассажирском сиденье впереди, Иосиф что-то говорил и говорил, машина куда-то ехала и ехала, а Марина сидела вполоборота, они с Вадимом смотрели друг другу в глаза и… Собственно, больше ничего. Просто смотрели. А Иосиф ничего не понимал, потому что ничего понимать не хотел.

Отдельные слова тем не менее проникали в подсознание Вадима и там укладывались в определенную систему по своим подсознательным законам. Во всяком случае, когда Иосиф затормозил перед воротами Филиновой дачи, Вадим знал уже (вспомнил или осознал), что Марина Батманова – художник. Не художница, а именно художник Божьей милостью, работает в жанре постпримитивизма, пишет картины, выносящие не мозг, а душу, причем навсегда. А еще лепит из глины особых сортов уникальные игрушки, которые…

Что «которые», Вадим не знал, эта часть рассказа Иосифа все-таки застряла в подсознании, а может, и вовсе не была услышана, как незначащая, как часть уравнения, которой можно пренебречь.

Иосиф шел впереди, а Вадим – рядом с Мариной, чувствуя притяжение, которое способен ощутить только астронавт, неосмотрительно приблизившийся к эргосфере черной дыры. Выбраться невозможно.

Марина молчала, Вадим даже не пытался найти слова. Шли, поглядывая друг на друга и что-то друг другу обещая. Путь, впрочем, оказался, недальним – минута в обычном времени, несколько веков в растянувшемся релятивистском времени Вадима. На крыльцо высыпали уже приехавшие гости во главе с хозяином – Жоржем Филимоновым, по кличке Филин. Вадим тронул Марину за локоть, она не отдернула руку.

Потом было веселье. То есть веселье с точки зрения остальных гостей. Несколько лет назад Вадим принял бы в нем участие: носил бы из кухни тарелки с едой, бутылки с питьем, произносил бы тосты и опрокидывал в себя шампанское или водку, а еще громко что-то рассказывал бы, совершенно неважно что, и танцевал бы, конечно – если не до упаду, то до такого состояния, когда уже не понимаешь, кто твой партнер и есть ли он вообще. И еще флиртовал бы с девушками – правда, это никогда у него толком не получалось, но он пытался, и иногда даже удавалось с кем-то переспать, но не потому, что он был таким неотразимым; девушки, и это он прекрасно понимал, шли с ним скорее от скуки или потому, что больше было просто не с кем.

Сейчас… Возможно, он и сейчас веселился – в какой-нибудь другой реальности, но только в такой, где развилка произошла в университетские дни, тогда таки были варианты. Об этом Вадим думал, сидя на диване, потягивая сок и напряженно следя, как Иосиф с Мариной сначала уединились в кухне, потом потанцевали в большой комнате и, наконец, скрылись в хозяйской спальне, плотно закрыв за собой дверь. Не очень понимая, что и зачем он делает, Вадим поднялся и открыл дверь в спальню настежь, благо скрывшиеся и не подумали запираться.

Конечно, они целовались – возможно (и тут у Вадима так защемило сердце, что он вынужден был прислониться к косяку), собирались заняться чем-то еще, название чего Вадим не хотел произносить даже мысленно. Увидев друга, Иосиф недовольно сказал:

– Что-то срочное?

Марина промолчала, но взгляд ее показался Вадиму настолько красноречивым, что он, вместо того чтобы извиниться и выйти, вошел и уселся на край хозяйской кровати.

– Да, – сказал он. – Я тут подумал… Знаешь, Ося, видишь ли, я полагаю, что, скорее всего, нет, пожалуй, точно…

– Ты можешь выбраться из придаточного предложения? – ехидно спросил Иосиф, продолжая обнимать Марину за талию.

– Да. Я хочу сказать, что люблю Марину.

– Ну, ты даешь! – Неизвестно, чему больше изумился Иосиф: тому ли, что друг влюбился в его невесту, или тому, что Вадим произнес вслух слова, которых Иосиф никогда от него не слышал.

Отсмеявшись, Иосиф спросил:

– Я тебе говорил, что мы с Мариной собираемся пожениться? Вообще-то это чистая формальность, мы довольно давно живем друг с другом, верно, Мариш?

Марина, не отрываясь, смотрела Вадиму в глаза и молчала. То есть молчала, если слушать ушами, а если читать взгляды, что сейчас Вадиму почему-то удавалось, она сказала с неопределимым пренебрежением:

«Может, и собираемся. Может, нет. Я еще не совсем решила. По правде говоря, совсем не решила».

«Значит, открыты все возможности?» – спросил Вадим.

«Конечно», – спокойно ответила Марина и, убрав руку Иосифа со своей талии, пошла к двери. С порога сказала:

– Ося, я пойду пройдусь. Вадим, я буду в беседке.

И вышла.

– Ты что, серьезно? – помолчав, спросил Иосиф.

Вадим пожал плечами.

– Ты же ее только пару часов назад увидел.

Вадим молчал.

– Так чего ты ждешь? – насмешливо произнес Иосиф. – Мариша терпеть не может, когда ее не понимают. Она говорит мало, обычно намеками, художник, она не словами разговаривает, а образами.

– Я…

– Иди-иди. Марина тебе мозги на место поставит, это она умеет. – Похоже, Иосиф был так уверен в своей невесте, что решительно не желал принимать Вадима всерьез.