Текст книги "Удар гильотины"

Автор книги: Павел (Песах) Амнуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Так продолжалось довольно долго – полгода или больше, – пока я не провел эксперимент: принес в студию фотоаппарат и снял на пленку одну из картин, когда изменения в ней стали, на мой взгляд, совершенно необратимыми. Видите сельский домик, шестая картина слева? Вон тот человек, что стоит у двери – в то утро он неожиданно упал, у него случился сердечный приступ, я знал это точно, и вспышка магния зафиксировала момент, когда он лежал, скрючившись и глядя на меня белыми от боли испуганными глазами.

Пленку я проявил в мастерской Девита, что на Дамраке – это самое надежное место и самые качественные фотографии. Они… Пленка оказалась непроработанной – на ней не оказалось ни одного отснятого кадра. «Может, вы забыли открыть объектив?» – ехидно улыбаясь, спросил меня мальчишка, выдававший заказы. Это был глупый вопрос – если объектив закрыт, ни вспышка, ни экспозиция не сработают!

Я был обескуражен и больше не пробовал фотографировать мои картины – понимал, что они этого не хотели.

Вы улыбаетесь, Тиль? Будь вы на моем месте, вы отнеслись бы иначе. Вы отнеслись бы, как я. Вы поняли бы, что есть другая жизнь, и все, что наша фантазия отображает на полотне, в стихах или прозе, в мраморе или в музыкальных образах, все это существует на самом деле – где-то, когда-то, как-то. И когда мы уничтожаем картину, мы, возможно, уничтожаем чью-то реальную жизнь, чей-то реальный сад, чье-то реальное прошлое. А если сгорает рукопись… Один русский автор – вы читали «Мастера и Маргариту»? – написал: «Рукописи не горят». Это действительно так – сгореть может бумага, а то, что на ней написано, все равно остается, потому что существует где-то, когда-то, как-то.

Я приходил в кладовку по несколько раз в день, разворачивал одну картину за другой и смотрел, смотрел… Всякий раз картины менялись по-разному и всякий раз становились прежними, когда я заворачивал и оставлял на время – бывало, я возвращался час или полчаса спустя, и все успевало возвратиться на круги своя.

Прежде чем делать выводы, я провел еще один эксперимент: нарисовал два пейзажа – вид на Амстель со стороны бухты – свернул их и поставил рядом с шестью полотнами.

Я с трудом дождался утра – ночью меня посещали кошмары, – примчался сюда, развернул и стал смотреть. Долго, не отрывая взгляда. Ничего не изменилось, ни единой детали. Картины лежали мертвые, как тела в покойницкой. Я, кстати, продал их потом на аукционе за приличную сумму.

Тогда я окончательно понял: в том, что происходило с картинами, виноваты сгоревшие копии. Вы усмехаетесь, Тиль, вам это кажется нелепым? Мне тоже так казалось одно время. Но когда нелепость на ваших глазах меняется… Либо вы должны признать себя безумцем, либо попытаться понять, как такое может произойти на самом деле.

Я попытался понять. Вы наверняка поинтересовались, чем я занимался последние семь лет, верно? И знаете, что я получил первую степень по философии – на большее меня не хватило, но и того, что я узнал, оказалось достаточно, потому что мне не столько знания были интересны, сколько направление поисков той истины, что заключалась в картинах и проявляла себя.

Я искал ответы в религиозных книгах, не только в философских. Мне казалось, что я нашел ответ в индуистских трактатах о самопознании, но я все же понял, насколько был далек от истины. Мне казалось одно время, что ответ содержится в древних текстах, я попытался читать, но это было так примитивно…

В конце концов, я все понял сам. Всегда до всего истинного доходишь своим умом. Истины заемные есть ложь. Когда я понял, мне не нужно было проводить эксперимента, чтобы что-то себе доказать. Это было озарение, интуитивное прозрение – как можно доказать то, что явилось ниоткуда, подобно вспышке, и ты понял, и понимание стало в тот же момент частью тебя, все равно, как если бы ты не знал, что дважды два – четыре, и вдруг прозрел, и воскликнул «да ведь дважды два – четыре, как же я, дурак такой, не понимал этого раньше?» И разве это нуждается в доказательстве?

Я понял, что существует множество миров, подобных нашему и совсем не похожих. Возможно, их бесконечное количество, но я не могу представить себе бесконечность, это понятие мне чуждо, хотя в одной популярной статье я прочитал, что какой-то физик действительно утверждает, будто мир бесконечен не только в наших четырех измерениях, но и во множестве других, которые мы не можем ощущать, но которые связаны с нашими пространством и временем мириадами нитей причин и следствий. Связи эти спонтанны и неожиданны, проявиться могут в любом месте и времени. Мы сами постоянно это ощущаем и видим, но не придаем значения, не обращаем внимания. Разве вы не встречали на улице человека, о котором точно знали, что он умер – возможно, даже были на его похоронах? Как похож, говорили вы и торопились прочь, не пытаясь подойти и спросить имя, заговорить, понять. А может, просто боялись, что так и окажется, и вам придется менять свои убеждения, вам было страшно – но не от того, что вы встретили мертвеца, а потому, что хотели остаться самим собой…

И разве не бывало с вами такого: вдруг вы находили чуть ли не на самом видном месте в квартире предмет, потерянный год назад? В свое время вы тщательно искали, осмотрели все углы – не нашли и успокоились, и вдруг вот он, и вы стоите в недоумении, вертите вещь в руке, это она, сомнений нет, но как вы могли не замечать ее так долго?

Вы и мысли не допускаете, что вчера, когда вы искали, вещи действительно не было, и появилась она потом, когда вы не смотрели, возникла из ничего, а если бы вы не спускали с этого места глаз, то и вещь не возникла бы, потому что все взаимосвязано: вы, ваш мир, мир вашего духа, вашей фантазии, и тот, другой мир, в котором и вы, и ваш дух, и фантазия ваша существуют в ином, измененном виде; иногда эти миры пересекаются, и тогда отыскивается давно потерянный предмет – он никуда не исчезал, он был всегда, и физик сформулировал бы по этому поводу какой-нибудь закон сохранения, – но пребывал этот предмет в другом мире, и я вам скажу кощунственную вещь, но мне она кажется естественной: возможно, многие из тех, других миров вовсе и не материальны? Нет, я не о духе говорю, а о чем-то другом, отличном от материи, как электромагнитное поле отлично от куска горной породы. Наверно, есть и такие миры, потому что как иначе соединить две реальности – должен быть мост, верно?

И если существуют другие миры, то в них живем мы – тоже другие, а может, такие же самые, только в одном из миров кто-то из нас родился раньше, чем здесь, кто-то позже; в другом мире я, возможно, так и не написал этих картин, а если написал, то не заказал копий, а если заказал, то они не сгорели, и нам с Питером не пришлось обманывать страховые компании, вы все это понимаете, Тиль? А вы, Кристина?

Я долго думал об этом, и однажды на меня напал страх. Жуткий, необъяснимый – страх того, что картины эти, если они действительно являют собой связующее звено с теми, сгоревшими, если оригиналы связаны с копиями какими-то энергетическими нитями, если те, сгоревшие, пребывают в одном из иных миров, то, значит, и эти картины, изменения в которых я наблюдал каждый день, – значит, и они стали частью не нашего, а какого-то иного мира и, возможно, даже не одного – почему картины всякий раз иные? Значит, всякий раз я вижу другие картины, те, что я писал во втором мире, третьем, десятом?

Я испугался – сам не знаю чего. Я подумал, что если и дальше держать картины в кладовке, то энергетика их, возраставшая всякий раз, когда я их раскладывал на полу и смотрел на произошедшие перемены, эта энергетика действует на меня подобно гипнозу, и я сам становлюсь другим, в меня переходят частицы тех миров, ведь когда я смотрю на картины, я и сам нахожусь там, а не здесь, верно?

И если когда-нибудь я останусь там навсегда?

Это, наверно, так – ведь что-то заставило меня семь лет назад заказать копии и создать энергетические связи с теми мирами, в которых копии сохранились, а мои картины сгорели…

Только страх заставил меня совершить глупость – вытащить картины из подсобки, вставить в рамы, расставить по мольбертам в мастерской и объявить, что восстановил сгоревшие полотна. Я думал, что если множество глаз станут отслеживать каждое возможное изменение, то изменений не будет вообще. Картины меняются, когда остаются одни, а если на них смотреть – да еще в тысячи глаз, – то как они могут измениться? Ведь не появляется забытая книга из ничего на ваших глазах – вечером вы идете спать, ее еще нет на полке, утром она уже стоит, а если бы вы всю ночь бродили по комнате и неотрывно смотрели? Книга не появилась бы, потому что существуют какие-то законы природы, о которых ни я, ни, возможно, самые умные ученые не имеем ни малейшего представления.

Я думал избавиться от кошмара, а вместо этого получил кошмар, много более страшный.

Я сказал, что мы не знаем законов того слишком для нас сложного мира, в котором живем сами и который пытаемся понять. Мы их действительно не знаем! Почему, едва картины были вынесены на свет из тьмы, мне начал звонить неизвестный и намекать на события семилетней давности? Почему его голос казался мне таким знакомым, что я не мог его узнать? Это был мой собственный голос, Тиль, и я понял это только после того, как вчера утром, когда неизвестный позвонил опять, записал разговор на магнитофон и сравнил запись с записью моего же голоса на автоответчике. Я звонил себе, я был шантажистом и грозил рассказать всем о собственном поступке. Может, это звонила моя совесть из какого-то измерения, где личность нематериальна?

Не пожимайте плечами, Тиль, я знаю, о чем вы думаете, но я-то думаю иначе, и для меня все, о чем я думаю, реально так же, как для вас реальны отпечатки пальцев.

А потом умер Альберт, и в то утро, услышав о его смерти, я подумал, что это я убил его. Я знал это так же точно, как знал о том, что над домом взошло солнце. Когда вы думаете «Дважды два – четыре», вы же не спрашиваете себя, как вам удалось посчитать и откуда к вам пришло знание. Но вы уверены в том, что это так, вы это знаете.

Я знал. Я в то же мгновение знал – я убил Альберта. Как? Нелепо, верно? Он умер от инфаркта. Я знал, что не видел Альберта после вернисажа, не приходил к нему, не говорил с ним, я не мог его убить – у меня и мысли такой не возникало, почему же я был уверен в том, что – убил?

Может, я чего-то не помнил о самом себе?

Только человек, обеими ногами стоящий на этой земле, мог бы сказать мне точно – убийца я или нет. Тогда я позвонил вам, Тиль, и попросил взяться за это дело. Я уговорил вас. И свои выводы вы сделали. Вам Питер рассказал о том, что видел меня у Альберта – мне он никогда бы в этом не признался. Вы решили, что все это – результат внушения и даже подозревали Кристину. Меня вы убедили в том, что Альберта действительно убил я. А себя вы убедили в обратном, потому что, с вашей точки зрения, Альберта я убить не мог.

И оба мы правы.

Что такое правда? Разве не правда, что эти картины писал я? Разве не правда, что это те самые картины, что были написаны семь лет назад? И разве не правда, что они стали другими, хотя в них – я уверен – не изменился ни один атом? Кристина, скажите, вы сами утверждали это сутки назад – это другие картины?

* * *

– Плесните мне коньяку, – сказала Кристина. – Спасибо. Вы хотите сказать, Христиан, что в одном из ваших миров вы действительно пришли к Альберту, заставили его выпить отраву, и он умер? Умер – там? Или здесь?

– Тиль, – проговорил Ритвелд, подняв рюмку с коньяком и разглядывая ее на свет, – вас мой рассказ ни в чем не убедил, верно?

– Что такое правда? – задумчиво сказал Манн, чувствуя, как возникшая недавно пульсирующая боль в левом виске становится сильнее и мешает соображать, хотя о чем нужно соображать, если все было понятно еще час назад и рассказ художника не мог ни на йоту изменить его основанное на реальных уликах и фактах мнение? – Правда не зависит от нашего состояния, от нашего мнения, от нашего желания. Правда объективна.

– Объективна истина, – сказал Ритвелд, – а правда у каждого своя. Для вас правда в том, что Альберт был убит. Для меня правда в том, что я не был у Альберта, но все равно был и дал ему лекарство, которое вызвало приступ. Это правда. Истины здесь нет вовсе. Истина возможна в каком-то одном мире, поскольку в нем не перепутаны причины и следствия. А когда смешиваются события и явления из разных миров, истины быть не может. И тогда каждый остается при своей правде.

Манн покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Все гораздо проще. Дайте мне пленку с записью голоса шантажиста, и полицейские эксперты сравнят ее с вашей записью и записью голоса Койпера…

– У меня нет этой пленки, – вздохнул Ритвелд, – я ее уничтожил.

– Почему?

– Вы не понимаете? Она была связующим звеном между мирами. Я не хотел. Я хотел остаться здесь.

– Вы уничтожили важную улику, – недовольным голосом сказал Манн. – И сейчас я не знаю – была эта запись или вы все выдумали. Как и историю с меняющимися картинами.

– Выдумал? – с недоумением проговорил Ритвелд. – Вы мне не верите? Зачем мне лгать?

– Вы верите себе, Христиан. Я знаю множество людей, которые верят в собственные фантазии. А есть факты. Койпер умер от обширного инфаркта – это подтверждено результатами вскрытия. Он не мог быть отравлен – если и была коробочка с лекарством, я ее потерял.

– А рассказ Питера…

– Так же, как ваш, Христиан. Он хотел показать, что был в тот вечер не в себе, хотел отвлечь внимание от разговора. Возможно, он решил, что чем нелепее рассказ, тем меньше я или полиция будем придавать значение его словам.

– Значит…

– Вы хотите, чтобы я дал вам письменный отчет о своей работе? – деловито спросил Манн. – Не забудьте, одна из этих картин – моя. Не сама картина, понятно, а ее стоимость.

– Я это помню, – медленно сказал Ритвелд, глядя на Манна так, будто перед ним сидел не детектив, которому художник поручил расследование преступления, а сам преступник, которому по странному стечению обстоятельств выпало сыграть роль сыщика. – А если…

– Что? – спросил Манн.

– Если я не продам картины?

– Значит, я останусь без гонорара, – Манн пожал плечами. – Но вы их продадите. Я уверен. Вы не станете держать их у себя, потому что не захотите медленно, но верно сходить с ума. Если каждый день видеть, как на мертвых холстах меняется изображение…

– Да, – пробормотал Ритвелд, – вы правы. Я должен их…

Он замолчал, налил себе полную рюмку коньяка и выпил одним глотком.

– Христиан, – осуждающе сказала Кристина, – не надо бы вам пить так много.

– Криста, – сказал Ритвелд, бессмысленно улыбаясь – похоже было, что он уже потерял над собой контроль, – мне сейчас сказали, что я никого не убивал. Разве это не повод напиться? И ради Бога, ребята, оставьте меня, хорошо? Я хочу побыть один.

Кристина и Тиль посмотрели друг на друга и поняли, что им действительно лучше оказаться в другом месте. Совсем в другом. Может, в том, что изображено было на третьей картине Ритвелда – той, где солнце прицепилось к шпилю какого-то здания в каком-то районе какого-то города, только похожего на Амстердам, а на самом деле совершенно другого, и в этом городе можно было забыть обо всем, можно было остаться вдвоем даже в самой шумной толпе, потому что это был город личностей, и толпа, если бы им довелось ее встретить, была бы группой личностей, и личностями были дома, и шпиль, и облака в небе, и заходящее солнце, и уж, конечно, они сами – двое, пожелавшие быть друг с другом.

– Позвоните мне утром, – сказал художнику Манн, взял Кристину под руку и пошел к двери, не оборачиваясь.

– Да-да, – рассеянно проговорил Ритвелд.

Кристина молчала, пока они спускались по узкой крутой лестнице, холл был пуст, и улица была пуста, по-прежнему горел лишь один фонарь, и, выйдя из дома, Кристина высвободила свой локоть из крепких пальцев Манна и сказала твердым, не терпящим возражений голосом:

– А теперь, дорогой Тиль, хватит играть. Вы пощадили Христиана. Почему?

Манн повел шеей, говорить ему не хотелось. Ему хотелось стоять молча, а лучше всего – оказаться в одном из тех миров, что описывал Ритвелд, и там встретить эту женщину, там она будет другой, и там он сможет сказать ей не то, что должен, а то, что хочет. Хорошо быть человеком с воображением, можно уйти в любой из тобой созданных миров, и никто там тебя не достанет, особенно если еще и накачать себя коньяком, что, мол, спросу с пьяного…

– Потому, Кристина, – сказал Манн, – что убийцу Альберта я, конечно, нашел. Нет никакой мистики. Нет никаких потусторонних миров. Просто человеческие отношения. Это такая простая и такая бесконечно сложная материя, что без однозначных улик невозможно… А улики все уничтожены. Нет их – ни одной. Понимаете?

– Нет, – сказала Кристина. – Только что вы сказали, что Альберт умер от инфаркта.

– Вы убили его, – печально сказал Манн, – и это так же очевидно, как и недоказуемо.

– Вы не удивились, – сказал Манн минуту спустя. Минута эта прошла в молчании, Кристина смотрела куда-то вверх, но звезд видно не было, небо скрывали облака, а Тиль хотя и стоял с открытыми глазами, но не видел ничего и ничего не чувствовал. – Вы не удивились, не возмутились и не послали меня к черту.

– Вы говорите глупости, Тиль, – вздохнула Кристина. – Час назад вы уже…

– Я говорю правду, – сказал Манн убежденно. – Не истину в понимании Христиана, но правду в нашем с вами понимании. Послушайте. Вы были любовницей Альберта, верно? И он рассказал вам однажды о картинах. Вы еще тогда поняли, что где-то хранятся подлинники. Вы хотели видеть эти картины, вас к ним тянуло, это была тайна, а вы любите тайны, верно? И вы… Я не знаю, как вы выбирали. Картины могли быть у Ритвелда, но могли быть у Кейсера – ведь после расследования, проведенного страховой компанией, Христиан мог бояться хранить у себя эти полотна. Кто из них? Вы начали с издателя. Вы… Простите, Криста, что я вынужден так говорить… Вы стали с ним близки, для вас это не так важно, не важнее цели… А он вас полюбил. Стареющий мужчина, последняя женщина, он готов был на все – даже расстаться с женой, на которой женился совсем недавно. Но вам это было не нужно, вы быстро убедились, что Кейсер понятия не имеет, где картины, и вы его бросили. Вашей целью стал Ритвелд, а он… Ему, извините, было на вас плевать. И тогда вы задумали… У вас замечательная голова, Кристина, я восхищаюсь, мне бы это и в голову не пришло…

– Вы стали Ритвелда шантажировать, – продолжал Манн. – Вы стали шантажировать их всех. Вы довели их до такого стресса… Кейсер готов был отдать вам все, Койпер готов был все принять из ваших рук, а Ритвелд думал только о картинах, воображал, что в них все зло, и нужно выставить их напоказ, чтобы дух этот рассеялся… Глупости, конечно, но художники – странные люди.

– Глупости, – повторила Кристина, ухватившись за это слово, как за соломинку, – глупости, Тиль, глупости…

– Да? Вы встречались с Кейсером, вы были с ним в тот вечер, это вас он выгораживал, когда так и не дал мне адреса женщины, с которой провел время. А Койпер, готовый для вас на все, неожиданно понял, что шантажистка – вы. Может, узнал голос. Может, дошел методом дедукции – не такой он был дурак, чтобы не сложить два и два, а о вашей связи с Кейсером он знал, конечно. И на вернисаже он подошел к вам – вы сами сказали, и Ритвелд это видел, только не знал, о чем вы разговаривали. Он сказал: «Зачем вы так, Кристина?» А вы ответили: «О чем вы, Альберт?» И оба друг друга поняли.

– Глупости, – бормотала Кристина, не поднимая головы, – глупости…

– В тот вечер вы были с Кейсером и уговорили его пойти к Альберту выяснить, наконец, отношения. Препарат у вас был с собой – наверняка вы нашли его описание в интернете, там сейчас чего только не найдешь, а вы журналистка, интернет для вас – как знакомая улица… Препарат, передозировка которого приводит к инфаркту. Вы пришли вдвоем и вдвоем ушли. Вы дали Альберту проглотить три таблетки – может, он пожаловался на головную боль, а у вас с собой было… Может, эту боль вы сами ему и внушили – если вы умеете снимать боль, то можете ее и вызвать, верно? Когда Альберт умер… Для вас не составило труда уговорить Кейсера уйти – он был напуган до смерти. Я не спрашиваю, что вы ему сказали – в любом случае он готов выгораживать вас хоть перед самим Господом. Вы придумали историю с явлением Ритвелда, или это фантазия Кейсера – неважно, одним враньем больше, одним меньше…

– А Ритвелд сам себя убедил в том, что убийца – он, – закончил Манн. – Художник… Он живет в мире, который ни мне, ни вам понять не дано. Вы, как и я, не верите во все эти тонкие материи? Да, Кристина? Почему вы не смотрите мне в глаза?

– Глупости, – сказала Кристина. – Почему капсулы оказались в шкафчике у Христиана? Как мы с Питером вышли, если никто этого не слышал? Не сходится. Кто из вас больший фантазер – вы или Христиан? Кто из вас больше верит в свои фантазии?

– Для каждого из нас, – сказал Манн, – это не фантазии, а правда. Точнее – аксиома, потому что ни он, ни я не можем доказать, что все происходило так, как мы это видели, но мы оба знаем, что было так, и невозможно выбрать одну правду, одну аксиому.

– Эту свою правду вы сообщите старшему инспектору Мейдену? – с легкой иронией в голосе спросила Кристина и спрятала руки в карманы.

– Я еще не сошел с ума, – улыбнулся Манн, надеясь, что улыбка получилась не очень кривой и печальной. – Полиции нужны не аксиомы – символы веры, а надежно доказанные теоремы.

– Не провожайте меня, – сказала Кристина. – Я хотела – честно – пригласить вас к себе, поговорить о разных вещах… Но вы мне такого наговорили, что я просто… Не ожидала от вас, Тиль. Прощайте.

Она повернулась и пошла прочь – не к своей машине, припаркованной на противоположной стороне улицы, и не в сторону своего дома, а куда-то, где не было ни улиц, ни города, ни занимавшегося серого рассвета, она шла и постепенно исчезала, растворялась в ночи, так казалось Манну, смотревшему вслед, и если бы Кристина действительно растворилась, исчезла, будо ее и не было, Манн принял бы это как должное, но она всего лишь завернула за угол, и почему-то только тогда Манн услышал стук ее каблучков, разрезавший тишину ночи на две половинки – на до и после.

Стало холодно. Со стороны моря подул промозглый сырой ветер – возможно, он дул уже давно, но Манн только сейчас ощутил, как ветер вылетел на улицу из-за угла, за которым скрылась Кристина.

Его знобило, и он не понимал себя. Как можно жить, не понимая себя? До вчерашнего утра он был с собой в ладу. Он знал, в каком мире живет. Он не нуждался в вере.

Манн прошел чуть больше квартала и остановился. Что-то изменилось. Не ветер – он был таким же холодным и пробирал до костей. Не город – знакомые дома смотрели на него темными глазами окон. Не ночь – тучи мрачно висели без всякой поддержки и грозили обвалиться дождем.

Манн повернулся и пошел обратно, а потом побежал. Он должен был успеть. Мысль, пришедшая ему в голову, была следствием аксиомы. Не его аксиомы, но разве это имело значение?

Мансарда горела. Из распахнутых окон поднимались бесцветные в ночи клубы дыма, а пламя казалось почему-то не ярко-красным, а светлым, тусклым, почти невидимым. И запах… Неприятный, надсадный, заставляющий кашлять запах крашенной холстины.

– А это ведь ваш гонорар, – сказал хриплый голос, и Манн резко обернулся: художник стоял под козырьком дома и был почти невидим.

– Господи! – воскликнул Манн. – Вы живы! Какое счастье!

– Ну… – пробормотал Ритвелд. – Вы решили, что я… Ну, знаете ли…

Манн отошел к навесу и встал рядом с художником. Здесь почти не дуло.

– Вызову пожарных, – детектив достал из кармана мобильник, но Ритвелд задержал его руку.

– Уже вызвал, – сказал он. – Слышите – едут?

Манн пока не слышал ничего, но слух у Ритвелда наверное был таким же острым, как зрение.

– Вы сожгли свой мир, – сказал Манн.

– Я должен был выбрать, – Ритвелд говорил будто сам с собой. – Я должен был выбрать, понимаете? Однажды мы обязаны выбрать…

– Там, – сказал Манн, – вы были в своей стихии.

– А здесь, – сказал художник, – я останусь с людьми.

– Это для вас важнее?

– Я всегда смогу вернуться, – сказал Ритвелд и отвернулся. Он не хотел разговаривать. Он не хотел объяснять. Он прощался.

* * *

– Вы вчера весь вечер работали, – сказал старший инспектор Мейден, пожав Манну руку и отметив про себя, что детектив выглядит невыспавшимся и заторможенным. – Есть полезная информация?

– Никакой, – вяло сказал Манн. – Пусто. Вы правы – случай решительно не криминальный. А что по делу о пожаре в студии Ритвелда?

– Не наша компетенция, – покачал головой Мейден. – Этим занимаются пожарная инспекция и страховая компания. Я слышал – неисправность электропроводки.

– Сгорели ценные полотна?

– Не везет Ритвелду, – оживился Мейден. – Семь лет назад у него сгорели такие же картины. Он нарисовал их заново, и вот опять… Рок какой-то, вы не находите?

– Вы думаете, он сам…

– Нет, – решительно сказал старший инспектор. – Просто я хотел сказать: мы порой недооцениваем роль случая. И видим в нем не то, что он есть на самом деле.

– А что же он есть на самом деле? – Манн думал о своем, но вопрос напрашивался, и нужно было его задать.

– Ничего, – сказал Мейден. – Совпадение. Миллионы событий случаются ежедневно. Совпадения неизбежны. Вы же не станете искать скрытый смысл в том, что кто-то выиграл миллион в лотерею. Кто-то всегда выигрывает.

– Вы думаете, Ритвелд выиграл от того, что…

– Конечно! Неизвестно еще, сумел бы он продать свои картины или нет. А так – получит страховку. Прощайте, Тиль. Вы плохо выглядите, идите-ка отдыхать.

– Да-да, – пробормотал детектив. – Получит страховку. Я и не подумал. Шестая часть – мой гонорар. Не так мало, наверно…