Текст книги "Писательский кружок(СИ)"

Автор книги: Павел Сомов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Стоматолог-проктолог. Новое веяние медицины. Получает доступ к зубам через задний проход. Не нужно открывать рот. Мой хороший знакомый. Хорошо пломбирует. Советую.

Женщина-амеба встала – собирается выходить на следующей. Пермоллой решил присесть.

На земле я могу стоять очень долго, не уставая. А в поезде левая нога устает, потому что поезд едет. Потом останавливается. Потом снова едет.

Чтобы разговаривать с человеком на равных, мне всегда нужно было иметь возможность убить его. Ну или хотя бы какой-то шанс сделать это. Поэтому я всегда держу при себе нож. В кармане.

Мне никто никогда не говорил: я люблю тебя, Пермоллой. Ведь это же так просто сказать. Я люблю тебя. Пермоллой. Но никто до сих пор не сказал. А тебе говорили? Руби говорила тебе? Закрыл глаза. Дремлет стоя. Покачивается.

Я начал засыпать – вставать рано не для меня. В голове распространялась блаженная пустота. Вдруг мне показалось – приснилось, привиделось – как к моей шее тянутся две разных руки. Одна обычная – человеческая. А другая тонкая, костлявая – лягушачья – левая рука Пермоллоя. И вот они все ближе, охватывают шею, сжимают крепче. И я не могу пошевелиться. Воздуха все меньше – и не вздохнуть. Не расправить грудь. Собираясь его оттолкнуть, уже подняв руки, я открыл глаза – и наконец-то вдохнул. Воздуха – полную грудь.

Пермоллой сидел и смотрел куда-то в сторону, потом перевел взгляд на меня. И немного удивился. Наверное, мой взгляд был необычен. Или что-то другое? Какая у него большая правая рука, как он смотрит на меня, какое лицо, какие глаза – он сейчас схватит меня за мошонку и вырвет ее своей большой рукой вместе с мясом и штанами – не разбирая что там.

Что он навис надо мной? И смотрит как на прокаженного. Водит ширинкой перед глазами. Вот бы вырвать ему яйца со всеми потрохами. А вон тому мужику ударить ногой в нос. Что он будет делать? Испугается, станет отбиваться? Кричать? Станут ему помогать, а мне мешать? Или все так и будут стоять? Как часто били людей, которые сейчас со мной едут? Обручальное кольцо на пальце. А самому уже за пятьдесят. Как у тебя с женой, мужик? Все еще вставляешь ей? Или уже нет? Говорят, у них с возрастом просыпается. У старушек.

Когда я летом ездил к доктору Марти, то вывел такой закон. У женщины с серебряным лаком на ногтях ног всегда есть обручальное кольцо. Я очень злой. Не очень. Только иногда. Редко. Мне не зачем быть злым. В основном у нас хорошие люди. А в основном не очень.

Человек с бородой, заплетенной в маленькую косичку. Вошел, встал в углу. Держит руки так, будто показывает детский фокус с исчезновением пальца. Что он шепчет? Брахма... брахмачериашеньнки? Повторяет беспрерывно. Молится?

Пора выходить – моя станция. Понавскакивали. Ц-ц-ц. Заразился.

– Пока, Пермоллой. Удачно съездить.

– Пока. Спасибо.

Кажется, вчера оставалась жвачка.

Какое странное развлечение – идти вдоль вагона метро, рассматривая лица, и вдруг пугаться какого-нибудь страшного лица. Ты делаешь так?

Куда он пошел? Налево. Сейчас выйду и подожду, пока скроется за углом. А если я выйду из-за угла и вдруг увижу его? Стоит и разговаривает со знакомым. Случайно встреченным. Я должен сразу что-нибудь сказать. Нет. Лучше ничего не говорить. Как будто иду и иду. По своим делам. А если спросит? То я иду к доктору Марти. За таблетками. Доктор Марти переехал? Нет. Просто у меня устала нога. Затекла. Поэтому нужно идти. Чтобы размять ее. Я иду, чтобы размять ногу. Я решил выйти из метро вслед за Чарисом, чтобы дать движение ногам.

Вот и угол. Никого нет. Никаких знакомых. Его голова на эскалаторе. Скользит вверх.

Буду идти чуть поодаль. Надеюсь, он меня не заметит. Распутывает наушники. Сейчас вставит в уши и будет слушать. К человеку в наушниках легко подкрасться.

Он сказал, что едет на вокзал. Сейчас пройдет через парк и потом сядет на трамвай. До остановки трамвая нам по пути. А потом я пойду дальше. А ты езжай. Встречай своего брата.

Забавно, что вход в парк через огромные толстые черные ворота – словно в тюрьму. Пестрые фигурки людей теряются, размываются в дали, подсвеченной солнцем. Слабое зрение располагает к импрессионизму. А солнышко – лучший враг прыщей. И с тайным восторгом гляжу я в лицо врагу.

Две широкие аллеи идут из одного конца парка в другой и пересекаются в центре – у фонтана с белой статуей ангела. Старая и милая статуя – из гипса, наверное. От нее у меня всегда проходит дрожь по телу – настолько она старая и милая – идеальная для фильма ужасов. Не люблю ходить по этим людным аллеям – не чувствую природы. А вдали, над фонтаном, виден старый элеватор. Удивительная штука – всегда поражала мое детское воображение.

Ain't no way for me to love you

If you won't let me

It ain't no way for me to give you all you need

If you won't let me give all of me

Арета Франклин и Элла Фицджеральд на страже вашего вкуса. Какой большой и хмурый. Даже испугался. Совсем не видел его – откуда ни возьмись – мистер Протеин. Идет навстречу, руки тоже идут – по воздуху. Есть в таких людях что-то от орангутанга. Сейчас разминемся с ним, подойдет сзади и одним движением переломит мне шею, пока я буду слушать Ain"t no way. Или какой-нибудь маньяк подкрадется и незаметно ударит ножом под ребро. Я упаду и буду истекать кровью, прямо вот здесь – на клетчатом крокодиле, а в наушниках все так же будет петь Арета. Ain't no way for me to love you. Неплохая смерть.

Классики. Оп-оп-оп.

The buzzard took the monkey for a ride in the air

The monkey thought that everything was on a square

Асфальтовые дорожки. Гуляющие бездельники. Деревья просят милостыню. Аллюрные лавочки и перила. Цветная бумага под ногами. Детишки. Давайте из серой бумаги вырежем дубовые листья, а из бордовой кленовые. И разбросаем их повсюду.

А вот идет качок. Он знает про себя, что он качок. И поэтому так идет. А я знаю что у меня в кармане. И поэтому мне все равно. Гладкая пластмассовая рукоять, лезвие в пластмассовом футляре. Купил в хозяйственной лавочке. Плохо, что рукоятка гладкая. Может выскользнуть из руки. Поэтому нужно сжимать крепко. Очень крепко.

Мы с Руби часто гуляем в этом парке. С левой стороны здесь ответвление от главной аллеи – с редкими лавочками – аллея влюбленных. Влюбленные на них в основном двух типов. Удрученные, любящие друг друга любовью утешения и обнимающие друг друга с таким видом, будто только что умер их общий родственник. И экзальтированные – те, которые прыгают и смеются по поводу и без оного, производя впечатление несколько бессмысленное. Мы с Руби, пожалуй, соединяем в себе оба этих типа.

А с другой стороны идет живописная аллея – так мы ее называем. Старинные дубы, клены – с огромными кронами. Осенью просто другая планета. Там есть неприметная тропинка – простая, истоптанная, старая, осенью занесенная яркой листвой. Она уходит в глубину насаждений, виляет между кустарником и приводит наконец к одинокой скамейке под скудной сенью орешника. Порой на ней бывают люди – но очень редко. Однажды был даже футляр от фотоаппарата. Но обычно она пуста, эта одинокая скамейка. Мы любим сидеть на ней. Засовывать холодные осенние руки в теплоту карманов. Молчать или говорить о чем-нибудь. Читать одновременно две одинаковые книги. Руби обычно обгоняет меня и мы обсуждаем только до того места, куда добрался я. А иногда читаем разные и делимся впечатлениями, если они есть. Слушаем музыку – кто какую хочет. Сидя на этой скамье, да и вообще – на людях, мы редко касаемся друг друга просто так. В каждом прикосновении – чувство, поэтому мы осторожны. Мы сидим на скамейке отдельно – просто рядом, но ее голова не лежит на моем плече, и я не держу ее за руку. Лишь иногда я касаюсь ее, порой мимолетно – и она отвечает мне. И потом она снова рядом. Просто рядом. Не близко. Это ожидание томительно. Мучительно. Нестерпимо. И когда мы возвращаемся домой, нас уже не остановить.

Если он обойдет фонтан слева, то у меня все получится. Если справа, то у меня все получится с небольшими трудностями. Вот так я гадаю на людях. Или на фонтанах. Я везунчик. А что если написать книгу о везучих утопленниках? Один человек выиграл в лотерею. После того как утонул. У другого сыграла ставка на вторую лошадь в седьмом забеге. Правда, в него уже отложили икру. Третий находился в скорой помощи и чудом избежал автомобильной аварии. После того как утонул. Ты такой ангелочек, Пермоллой.

Сейчас опущу руку в воду и с растопыренными пальцами буду быстро вести ею под водой. Кажется, как будто у тебя в руке женская грудь. А еще можно надуть полиэтиленовый пакет, и тоже будет похоже. Я так думаю. Я никогда не держал в руке женской груди.

Вот бы стать каплей воды и проделать весь путь по какой-нибудь большой реке. От самого истока. А в конце упасть с водопада.

Иногда я хожу в самом сумрачном месте парка и оглядываю упавшие на железный забор деревья. И думаю, при каких обстоятельствах они упали. Были ли жертвы, было ли очень шумно или все-таки не очень.

Нет ничего хуже, чем гулять по парку и говорить о работе. Сказать двум этим девушкам впереди? Что они ответят? Посмотрят как на дурачка и испугаются. Однажды я попытался познакомиться в парке с девушкой, а она от меня убежала, будто я маньяк, прокаженный и зомби одновременно. А о чем еще говорить? Чтобы действительно о чем-то говорить, нужно разбираться в этом. И по сути единственное, в чем мы более или менее разбираемся – это работа. Во всем остальном мы обыватели. А общение обывателей сводится к трем вещам: пересказам, сравнению интересов и выяснению терминологии.

Толстый мальчик на скрипучем велосипеде. Сын повара? Поваренок. Нарост гриба на этой березе напоминает голову льва. Очень похоже. А в другом месте парка есть дерево, на котором лишайник с южной стороны как зеленый – из сказки – водопад. Слепой – с белой палочкой. На фоне черных ворон. Люблю осенью посмотреть и послушать ворон в парке. В этом чувствуется какая-то жизнь. Движение.

Какой тонкий голосок у правой – как у самой нижней струны. Женские голоса. Я делю их на беспомощные, уверенные, за ними следуют претенциозные, за ними хамские – пожалуй, их можно расположить в порядке возрастания тональности, как ноты. Но есть и особые голоса, размещенные на нотном листе в специальном месте. Сексуальный, вульгарный – легко спутать с хамским. Покорный и рядом с ним смиренный. В чем разница, спросишь ты? Это плохо, что ты спрашиваешь, но раз уж спросила – ладно. Голос смиренный принадлежит людям смиренным, смирившимся, согласным со своей судьбой. Покорный же голос указывает человеку проницательному, что в характере кроме покорности есть еще до времени скрытые – непокорность, несогласие, бунтарство. И не нужно думать, будто все эти слова являются антонимами к слову смиренный. К нему они подходят так же, как елочная гирлянда к фраку. Если ты носишь фрак и елочную гирлянду и шапку с помпоном, то я тебя уважаю и с тобой не спорю. Мне кажется, у тебя покорный голос. Уверенный и покорный. Неплохое сочетание для девушки.

Папа, мама я – велосипедная семья. Мать, отец и дочь отдыхают на скамейке. Велосипеды отдыхают рядом. А на соседней скамейке два старика о чем-то беседуют. С достоинством. Вернее один говорит, а другой слушает. Хорошее умение – слушать с достоинством. Я смотрел на них – они были старше меня, и мне было приятно, что я молод и еще не сделал в жизни тех поворотных ошибок, которые сделали они – и которые делаем мы все, и о которых потом жалеем. Впрочем, может быть, я уже их сделал?

Беременная девушка и ее полноватый парень с одинаковой забавной, немного коровьей походкой. Выгуливают собаку. Радостный золотистый ретривер.

Две девочки звонко перебрасываются большой сосновой шишкой. Лови. Ловлю – теперь ты лови. Одна с кудряшками, другая с косичками.

– Вдохни, какой воздух! – и по-детски восторженно и театрально, обозревая мир рукой: – Это же великолепно!

Футбольные площадки нужно обсаживать высокими деревьями, чтобы можно было играть в обеденный солнцепек. Иногда такое бывает, что мяч вылетает за пределы площадки. Тогда будет больше шансов, что мяч не улетит далеко.

Кажется, я пукнул. Совсем неожиданно. И запахло котлетами из столовой. М-м. Запах котлет на свежем, чистом воздухе.

Кто вы, толстопузы? Зачем вы привели ее? Это она? Вы меня не обманете, это она. Я знаю. Черная, кучерявая. Длинные уши. Бежит прямо на меня. Нет! Сейчас кинется. Вцепится в горло. Сейчас.

Я закрыл лицо руками. Её оскаленная пасть была перед моими глазами. Не знаю, что было потом. Она исчезла. Это была она. Точно. Снова преследует меня. Зачем они привели ее? Идут, оглядываются на меня. Куда она исчезла? Прыгнула на меня и исчезла. Во мне? Это был ее призрак. Она же умерла, я сам видел. Сколько раз я видел это. Призрак. Он везде. В каждой вещи. В каждом существе. Следует за мной. Сзади? Нет. Призраков не бывает. Это была она. Она не умерла. А как же ангелы и демоны? Они же призраки. Нужно быть собраннее и осторожнее. У них другая собака. Сейчас. Но была та. Черная. Ушастая. Но я же не виноват. Не виноват. Я просто спросил, что это? Я же не рулил! Что ты хочешь от меня?! Ведь давным-давно ты укусила меня за палец, помнишь? Так что мы в расчете!

Надоела жвачка. Куда-нибудь выбросить. Ни одной урны. Мусорить не хочется. А что если жвачки нужно выкидывать только в урны? Вдруг это повлияет на твою судьбу, карму – сделает ее хуже. Одна брошенная в траву жвачка станет на весах Всевышнего той последней каплей, которая не позволит тебе попасть в рай. Ведь никогда не знаешь своего счета в божественной канцелярии. Эта неопределенность отягощает. Жевать невозможно – выплюну в руку.

Я нес жвачку в руке. Он шел передо мной. Лысина отливала на солнце. Он поднял руку, погладил то место, где раньше были волосы, и, кажется, мимолетным движением понюхал ладонь. Было так тошно от возможности испортить судьбу, от ощущения во рту – когда пережуешь. Эта лысина показалась мне созданной для этой жвачки. И в мареве мыслей я медленно прилепил ее ему на голову. Сразу же, как всегда, раскаялся. Мысленно обнял его и поцеловал – в лысину же. Обогнав незнакомца, я выбросил жвачку в урну. Рай был все ближе.

Не опаздываю ли я? Хотелось бы увидеть, как он выходит из поезда, как смотрит по сторонам, на часы, как движется. Тяга к кинематографичности.

Подъехал тогль-тен. Побежал. Боится не успеть. Трамваи – любимчики фотографов и художников. Особенно импрессионистов. Люблю, когда размыто. Никаких изъянов. Можешь вообразить что хочешь. Люблю вглядываться в призрачные, скелетные лица людей на картинах импрессионистов. Находить там лица рыб или куриц. Рассматривать личинку бабочки в намазанном пальцем солнце. Картины импрессионистов нужно рассматривать вплотную. Лица людей из двух штрихов. Куки и ноги как палки. Додумывать им части лица и тела, которые художник оставил на наше усмотрение. Сочинять этим людям истории. Представлять, как они выглядят на самом деле. Издалека в них нет ничего особенного. А еще можно подходить и отходить. Подходить и отходить. Проявляя людей и исчезая их. Красные пятна вместо лиц. А в Руанском соборе проявляется лицо из крика Мунка. Если встать в одном метре от картины. И лысый полез. Какие же это разные люди. Лысый и бритый.

На этом трамвае я успеваю. Если бы на следующем, то пришлось бы успевать. Нужно проехать семь остановок. Семь остановок – как звучит. Семь раз остановиться – для чего? Подумать? Семь раз подумать, один раз сделать? Или, может быть, восьмой раз тоже подумать – думать же интереснее, чем делать. Зачем тратить этот раз на действие, если можно потратить его на мысль.

Лязг колес в повороте – от него не избавиться. Если машина времени существует, то это трамвай. Без водителя, конечно, немного не то, но все-таки – атмосфера. Пешеходы спешат из окна в окно. Парень покупает маковую плюшку в передвижной лавочке. Теплый хлеб – незабываемый запах. Все прохожие чувствуют – поглядывают, оборачиваются. Кажется, я тоже чувствую.

У собак настолько острый нюх, что они чувствуют не запах хлеба, а запахи его составляющих и оттого не могут в полной мере насладиться запахом собственно хлеба. Совершенство несовершенно. Счастье не в совершенстве. Счастье в несовершенстве. В несовершенстве быть собакой. И раскладывать мелодию запаха на ноты. На множители. В ряд Тейлора. Восхитимся же, и воздадим хвалу собачьему носу – самому совершенному из всех носов. Тэвери все ближе.

Мужчина с аэродинамическим лбом. Может быть, он брат или отец девушки с аэродинамическим лицом. Они могли бы дать аэродинамическое потомство. Руки длинные, похожи на весла.

– Если бы у меня были крылья, я бы весь город разрушил! Мальчик рассказывает отцу. С подъемом, на вдохе, звонко. Отец слушает, глядя в журнал. Икар и Дедал. Хорошо, что у него нет крыльев. Ангелочек – еще не заслужил. Указывает пальцем в журнал.

– Машиииина.

– Да. Называется Пе-жо.

– Жо-пэ.

– Пе-жо.

– Жо-пэ.

– Пе-жо. Отец с улыбкой.

– Жо-пэ. Озорной ребенок смеясь. А это что?

– Шлагбаум.

– Шлангбаут.

– Шлагбаум.

– Шлангбаут.

У отца пальцы похожи на головастиков – ногти крупные и круглые, как лицо простака. А у сына не такие – вытянутые – в маму.

Площадь памятников. Памятник бомбе, полупроводникам, углероду. Сейчас проскрипим направо, на Грандахм-стрит. И если не выходить, то можно доехать до публичного дома, что напротив пожарной станции. Высокая старинная каланча устремлена вверх – символизирует – похожа на маяк. Так и хочется залезть.

– С ресницами у них тут пиздец какой-то, блять, нахуяривают их как хуй знает что. Вот такие! Парень показывает растопыренные в разные стороны пальцы. Второй – толстенький – слушает, улыбается – сдержанно. Чуть неловко. Не знает, как держать себя. Лицо бледно, а ноздри красные, будто насморк или простуда. Говорит, шевеля ноздрями.

– Курить хочется. Если не курю – толстею. О, какая же слабость в этой фразе. И тупость, и безысходность. А отчего я толстею? Если не бегаю? Или если обжираюсь? Не оттого ведь, что я не курю?

Женщина с очень грязными ногтями читает газету. Справа от текста нарисована красивая и умная лошадь. Все куда то пулятся – в книги, в газеты, в телефоны. И только лошадь в газете женщины с грязными ногтями меня не разочаровывает. Какая же она красивая и умная. Вот так даже не знаешь человека, всего лишь видишь его где-то на картинке, но сразу понимаешь, что этот красивый человек еще и очень умный. Пожалуй, нет, все-таки этот метод для лошадей.

Какой-то пьяный склонился в углу. Пропитанная грязью человеческого тела камуфляжная майка, рваная черная куртка, непонятного цвета джинсы, давно чем-то облитые и высохшие, тряпочные кроссовки. Сидит молча и время от времени вздыхает. Ээээхх. Молчит, молчит, потом снова поднимает голову и ни с того ни с сего – ээээхх. Русский? Как же их много. Насколько же им там плохо, что они едут суда вот так.

О, как же я сразу не заметил – человек без пальцев. Сидит почти напротив меня. На две руки у него только один большой палец на левой. Когда видишь таких людей, то всегда невольно и с болезненным чувством представляешь, как этот человек получил свое увечье. Был ли это опустившийся по ошибке или неисправности пресс? Или это сорвавшийся и сошедший с ума диск пилы? Может быть, это, какая-нибудь кислота или бешеная собака? А может, его пытали в темном и сыром подвале, где по углам бегают мыши и с потолка на пол летят, разбиваясь, ржавые капли. И кто-то толстый, небритый и потный от своей работы, с ржавыми зубами от ржавой воды, смотрит с жаждой издевательства в глазах. Не могу смотреть.

Ээээхх.

Остановка. Вошли двое. Молодой щеголь. И огромный шарообразный человек. Это был один из тех крупных людей, которых можно узнать по одному пальцу. Вот увидишь где-нибудь на поручне такой одинокий палец... Одинокий палец. Бррр. Увидишь и сразу понимаешь, что его владелец очень большой. Он был очень большой. Всех больших людей, по-моему, объединяет какая-то общая черта характера – такая же большая и немного неповоротливая, как и они сами.

А щеголь встал рядом с сидением и смотрит как будто в телефон, а на самом деле -на грудь девушки, которая сидит рядом. Я бы тоже посмотрел. Девушка с красными терракотовыми ногтями. Читает книжку. Отошел к окну, поглядывает то в окно, то на девушку. А что это у нее в волосах? Кажется, перышко. Перышко от подушки. Восхитительно. Нет ничего милее, чем девушка с перышком от подушки в волосах – в трамвае. Да еще с книгой. Женщина рядом с ней встала, собирается выходить. Никто не хочет присесть? Тогда я присяду. Щеголь как будто хотел. Что читаете? Аманда бежала рядом с высоким незнакомцем. Сколько же приключений в одной этой фразе. И бег, и незнакомец, да еще высокий, да еще рядом. Должно быть, пышит. А у рыжего мужчины слева – газета. Что там? Активный образ жизни. Образ жизни. Каков он – образ вашей жизни? Бежит ли в вашем образе мальчик, смеясь, размахивая одной рукой и держа в другой нить воздушного змея?

Ээээхх.

Девушка тоже выходит. Захлопнула книгу. Встала. Идет. Перышко сорвалось и полетело – зигзагом. Снежнобелое. На пол. Кто-нибудь наступит. Щеголь проводил ее – грудь – взглядом. Снова спать хочется, солнце заливает немытые стекла. Если долго сидеть с закрытыми глазами лицом к солнцу, то все обесцвечивается, жизнь становится бледная, выгоревшая. Сморщенная, желтоватая женщина присела по правую руку. Тоже достает книгу. Лекарственные травы. Прикрыла рот рукой и закашляла. Содрогание ее тела через скамейку передалось мне, и я почувствовал себя так, словно тоже болен – давно и безнадежно. И даже волшебные травы меня не спасут.

Ээээхх.

– Шла сегодня за краном для душа, купила газету по дороге, а там купон со скидкой на мужские носки. Вырезала, в кошелек положила, думаю, пригодится. Сестру встретила, муж у нее похудеть захотел, спортом занялся. Побежал в парк, ногу подвернул на камне, теперь лежит дома. Еще больше потолстел, говорит. Ой, мне же надо Ане позвонить, спросить каким порошком она одеяло стирала. Ладно, я тебе потом перезвоню. Женщина с лицом монашки. Говорит без умолку. Кран, одеяло, порошок, носки. Кажется, на нее напала лихорадка звонков – когда уже некуда звонить, но ты просто не можешь остановиться. Набираешь номер за номером в надежде сказать или услышать то, что нужно сказать или что всегда мечтал услышать, но все не то. Кран, одеяло, порошок, носки.

Мужчина с зонтом. Никогда не умел складывать зонты. Всегда криво, всегда торчит что-то, застежка не достает. Какой маленький зонт, зонтик. Наверное, механический, без всяких пружин. Сейчас приедет на работу, а ему скажут.

– Какой у тебя маленький зонт.

– Маленький. Но зато легкий. Дома у меня большой. Но тяжелый. А здесь маленький, ну очень маленький. Но зато легкий. Дома у меня очень большой. Но дома. А здесь маленький – но зато здесь. Нет, ну дома-то у меня очень большой. Но тяжелый. А здесь маленький, очень маленький. Но зато легкий.

– Послушай, ты сейчас про зонт?

– Про какой зонт?

Как часто в вагонах метро, в автобусах, в трамваях я встречаю известных футболистов и писателей. Несколько раз видел Пеле и Месси, Фицджеральда, один раз Достоевского. Уайльд, по-моему, следит за мной. До знакомства с Руби частенько встречал еще порноактрис. По старой памяти еще и сейчас бывает. А например, хозяин нашей квартиры – вылитый Ги Де Мопосан, только без усов и бороды.

Остановка. Вошла женщина. Кофточка из шторы, беспомощный макияж сорокалетних женщин. Парень напротив сразу же уступил ей место, а она не стала садиться. Почему вы не сели? Почему не дали ему почувствовать себя мужчиной? Ну как так можно? Посмотрите на его бицепс. И перстень. Он хочет чувствовать себя мужчиной.

За женщиной следом девушка с оранжевым шарфом и парень с оранжевым рюкзаком. У девушки разноцветные волосы, у парня дырка на коленке. Как будто вместе. Или нет? Нет, знакомые так не смотрят, не переводят взгляда при встрече. Потупились оба, как будто задумались. Думают о том, значит ли это цветовое совпадение что-нибудь? Он думает, как познакомиться с ней, а она думает, познакомится или нет, скорее нет – как всегда. И даже не знаешь, слишком ты хороша, чтобы с тобою знакомились, или же недостаточно. А если бы они познакомились? Начали бы вместе чему-нибудь поклоняться? Такие как они должны чему-то поклоняться. Служить. Познакомить их? Выдумать имена, подойти и представить друг другу. Знакомьтесь, это Леопольд. А это Джиорджина.

Есть люди, которые в молодости выглядят очень нежно, как лепестки цветка, но в старости увядают точно так же. Порой, эта разница пугает. А есть люди погрубее, которые никогда не выглядят очень молодо, но и с возрастом почти не меняются. Эти двое из таких – прочных.

Площадь стихов. На следующей выходить. Уступим вошедшим, свободных мест не нашедшим.

Я стоял около дверей трамвая, передо мной стоял мужчина – чуть ниже меня, в черной кожаной куртке. Он тоже собирался выходить, и вдруг я поймал себя на том, что думаю, куда его ударить: в спину, в шею, или в голову. Что он встал передо мной? Ну подумаешь, пусть стоит. Что мне? Откуда такая агрессия? Словно бы раскаявшись, стал его мысленно целовать. А потом и женщину рядом с ним, и другого мужчину – если бы не нужно было выходить, перецеловал бы весь трамвай.

А на выходе чуть не столкнулся с парнем, трепещущим над изысканным букетом. Слишком изысканным для трамвая. Дорогого стоило. Надеюсь, она тоже этого стоит.

Помню, я тоже покупал букет. И тоже купил слишком – слишком для похорон. Все смотрели и думали, что я иду к девушке, а я шел на похороны. Стоял в церкви с букетом, вдыхал ладан, дым от потухшей свечки вился плеткой. И на мне была куртка-хамелеон, которая меняет цвет по вашему желанию. Моя была на восемь цветов. Ходишь белый или цветной, пока не запачкается. Потом переключаешь на черный или коричневый. А на похоронах переключатель заело, и костюм стал менять цвета без остановки. Все стояли понурые, кто-то смахивал слезу, кто-то крепился. Все в черном. И я – переливаюсь радугой. В самый подходящий момент.

Впереди меня шел парень с невероятно мясистыми ушами. Блин, парень, у тебя такие мясистые уши, – подумал я даже с некоторой завистью. Хотя мне совсем не нравятся мясистые уши. Просто они были ну очень мясистые. Вообще, уши можно разделить по степени мясистости. Бывают мясистые, как курага, а бывают совсем тонкие – восковые.

Над входом огромные часы. Над всеми вокзалами всегда висят часы. Структура подчиненности. Крыша полукругом уходит вдаль. Железная дорога как молния-застежка. И поезд скользит как замочек. Расстегая будущее и застегая прошлое. На пятый путь прибывает поезд хркчшпчшк.

Пара человек встречающих. Одинокий мужчина и одинокая женщина. Мужчина весь в черном, женщина слушает телефон. Молча и терпеливо она слушает минуты две, потом не выдерживает и в накипающем гневе отчаяния:

– Гарри, говори без слов!

Кажется, у мужчины второй подбородок, издалека не разобрать. Второй подбородок бывает наеденный, а бывает от природы. Обычно прилагается к птичьему лицу. А носов, наверное, столько же, сколько национальностей. Встретились как-то нос-испанец и нос-итальянец. Лицом к лицу.

Поезд показался вдали, в дали, в дымке. Предвестник. Если бы у меня было черно-белое зрение, я бы насладился его приближением вдвойне. Поезда медленно стареют. Почти как люди. Кажется, что будет двигаться все медленнее и медленнее, но никогда не остановится. Стрела, летящая в спину Ахиллесу, который тщится догнать черепаху.

Двери открылись и поезд выдохнул – людей.

Облака пара рассеивались, клубясь. Я вышел в облака, на перрон. Аромат сдобы, которую поспешно ел носильщик в двух шагах от меня, тянулся в воздухе ванильной лозой, и это был аромат свободы. Я обвел взглядом пестро-серую толпу, спешащие чемоданы и поспешил со своим чемоданом к выходу. Сделав несколько шагов, я увидел Чари. Он стоял неподвижно и ровно, глядя на меня с легкой усмешкой, как бы чуть с высоты. С высоты, которую можно простить. Темные глаза его смотрели с едва уловимым прищуром, в узоре губ угадывалась линия латиноамериканского континента, одежда была незатейлива: серый балахон, черные штаны, красные, видавшие виды кроссовки. Незаурядность внутреннюю он как бы скрывал под заурядностью внешнею. Не для того, чтобы что-то скрывать, а чтобы не досаждали. Во всем его виде, простом и прямом, при известной проницательности можно было угадать творческую волю. «Дорога там, где иду я». Если бы он был книгой, ему бы пошло такое заглавие.

Кажется, с последней нашей встречи у него появились залысины. Что вперед, лысина или седина? – иногда я задаюсь этим вопросом. Что выбрать? У каждого из этих состояний свои преимущества. Лысина – гладкость. Это загадочное состояние гладкой головы, мне пока что неведомое. Седина – это все-таки статус, что ни говорите, а седой человек повидал жизнь. Даже не знаю. "Всё, пожалуйста".

Как там Руби, интересно? Занятно, что за весь этот год я никогда не скучал по ней так сильно, как сейчас, за, может быть, несколько часов до встречи. "До встречи", – когда-то прощались мы. И я отворачивался последним

он вышел из вагона последним. На перроне никого уже не было – все разошлись. Огляделся по сторонам с привычным выражением – словно над головами. Как оглядываются в кино, выходя на переполненный вокзал. Кажется, не узнал меня, пошел навстречу – и тут разглядел. Улыбка изменила его слегка вытянутое лицо, так что он стал похож на утенка из старого мультика. Вскинул свободную от чемодана правую руку и помахал мне – словно нас разделяла толпа.

Чемодан?

Одет он был незатейливо. Ботиночки, брюки, не то кофта, не то жилет, – все ношеное уже не первый год. Но очень как-то все шло одно к одному. Это у них с Руби в крови. Ростки древних корней. Их отец принадлежал к какому-то шотландскому клану. Когда у него не заладились дела на швейной фабрике (которую он построил в молодости еще со своим отцом), он свалился в колодец. Специально или нет – неизвестно. Фабрику и дом пришлось продать, чтобы заплатить долги. Мать, никогда до этого не работавшая, устроилась поварихой. Иногда присылает нам с Руби вкусную еду. Денег не принимает – дарим подарки.

Вокзалы созданы для объятий – и мы не были оригинальны. Тэвери сдал чемодан в камеру хранения (оказывается, он решил переехать). Это в его стиле – просто приехать с чемоданом.

Мы вышли из здания вокзала, античный портик с четырьмя колоннами остался за нашей спиной. Освещенные солнцем мы спускались по ступеням лестницы

каждый шаг был легок и пружинист. Сбежав по лестнице, словно древнегреческие школьники, мы шли куда-то, ведомые внутренним чувством направления, как ходят слепые. Смотрели мы мало, видели еще меньше, а если и видели, то совсем не то.