Текст книги "Можайский — 2: Любимов и другие (СИ) "

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

«Да кто же это устроил?»

– Барон, – рассказывая это, мой тезка хихикнул, – схватил в пригоршню мерзлый снег, сжал его, разламывая наст, и тут же вытер им лицо.

«Семен Яковлевич, полагаю!» – Барон с особенным ударением произнес имя своего ставшего врагом партнера, и если бы Молжанинов мог слышать это, он бы содрогнулся. – «Ну, ничего: сквитаемся!»

«Но теперь-то что делать?»

«Ждать!»

«Чего?»

– Барон посмотрел на задавшего этот вопрос студента с откровенной издевкой:

«Прибытия пожарных, разумеется».

«Но…»

– Вмешался мой тезка:

«Вася, не будь дураком. Какая бы часть ни явилась, наш человек найдется. Уладим проблему!»

«Да ведь нас поначалу все остальные обнаружат!»

«И пусть себе!» – Барон усмехнулся. – «Вот я, например, – кто таков?»

– Вася, не задумываясь, назвал барона по имени-отчеству, но Кальберг погрозил ему пальцем:

«Зачем врешь, как сивый мерин, наговариваешь на честного человека? Иванов я, Василий Игнатович, понял? Тверской мещанин. Тут оказался… просто потому, что оказался. Не мое вообще дело – свидетельствовать против себя!»

«Но ведь мы тогда из огня да в полымя угодим! В поджоге нас обвинят!»

«Пустое! Задержать – задержат, но как задержат, так и выпустят. Скажем, что нас барон хорошо знает: работали мы в его тверском имении! Из участка свяжутся с домом, а уж мой камердинер всё поймет и подтвердит. Сам же и явится за нами».

– Господи, какие сложности! – Инихов запыхтел сигарой, а выражение его лица стало неодобрительным. – А я-то полагал, что Кальберг – человек умный.

Поручик, наконец-то улучив возможность поймать Сергея Ильича на неправоте, даже улыбнулся в предвкушении:

– Он и есть умный.

– Да как же? – Инихов стоял на своем. – Какую-то ерунду придумал. Ведь сразу же видно, что ерунда!

Поручик прямо-таки расплылся в улыбке:

– Да ведь вы не дослушали, Сергей Ильич! Вот посмотрите…

– Да что тут смотреть? – пых-пых: Инихов окружил себя клубами сигарного дыма. – И так видно, что глупость. Хоть так смотри, хоть эдак!

Настойчивость помощника начальника Сыскной полиции меня насторожила. В мое сердце закралось даже подозрение, что он попросту подзуживал нашего юного друга, поддразнивая его и распаляя. И, если это было действительно так, ему это вполне удалось. Поручик, постепенно выходя из себя, начал краснеть и, перебросившись со своим оппонентом еще несколькими фразами, вдруг топнул ногой и сердито воскликнул:

– Нет, но это уже просто черт знает что! В конце концов, кто лучше знает? Я или вы?

На мгновение в гостиной воцарилась тишина, а потом гостиная взорвалась гомерическим, хотя и немного истеричным хохотом: смеялся Чулицкий, смеялся Митрофан Андреевич, смеялся сам Инихов… Не смеялись Можайский и Гесс. Его сиятельство поднял от пола взгляд своих улыбавшихся глаз и переводил его с одного насмешника на другого. Будь на их месте кто-то другой, этот другой непременно бы испугался. Вадим же Арнольдович из мрачного стал грустным. Вот так – грустно – глядя на поручика, он тихо – и это, клянусь, заставило всех умолкнуть! – сказал:

– Вот вы смеетесь, господа, а между тем, всё сходится.

Я внимательно посмотрел на Вадима Арнольдовича. До сих пор он, в осознании, очевидно, тяжкой своей вины, почти не вмешивался в общий разговор, за все время беседы и рассказа нашего юного друга лишь пару раз отпустив по реплике, да и то: потому только, что от него непосредственно это потребовали. Теперь же он заговорил по собственной воле, и первым, что он заявил, стал общий упрек!

– О чем это вы, милостивый государь? – Чулицкий, прекратив смеяться, посмотрел на Гесса с неодобрением. – Вам мало того, что у вас сошлось?

Вадим Арнольдович выдержал неодобрительный взгляд Чулицкого. Более того: взгляд самого Вадима Арнольдовича был – в своей неизбывной грусти – настолько всепроникающ, что Михаил Фролович первым отвел глаза и, неловко достав из кармана платок, сделал вид, что вытирает выступившие от смеха слезы.

– Вы зря смеетесь над Николаем Вячеславовичем. Он ведь просто рассказывает то, что рассказали ему, а рассказали ему сущую правду.

Инихов, ранее даже, чтобы посмеяться всласть, отложивший свою сигару, воззрился на Вадима Арнольдовича изумленно, почти ошарашено:

– Бог мой! Да кто же над ним смеется?

– Вы, господин коллежский советник.

– Я? Да ни настолько вот! – Сергей Ильич большим и указательным пальцами показал, насколько мало он смеялся над поручиком. – Почему вы вообще решили, что мы над ним смеемся?

– Но…

– Вадим Арнольдович, дорогой! – Гесс от такого обращения вздрогнул, но промолчал. – Никто над вашим товарищем не смеется! Мы смеялись… просто потому, что смеялись!

– Ах, вот как!

– Ну конечно! – Сергей Ильич потянулся за отложенной на край пепельницы сигарой. – Сами посудите: зачем бы мы стали смеяться над… Николаем Вячеславовичем? Николай… гм… Вячеславович – серьезный… гм… молодой человек, а всё то, что он говорит, заслуживает… гм… самого… гм… внимательного отношения. Вот!

– Сергей Ильич, вероятно, хочет сказать, – его сиятельство посмотрел прямо на Инихова, и тот, как прежде под взглядом Гесса Чулицкий, отвел глаза и разве что за платком в карман не полез: ему хватило возни с сигарой, – что смеялись они сами над собой. Разряжающая обстановку истерика. Выход накопившихся чувств… Сергей Ильич!

Инихов сглотнул и суетливо спросил:

– Да? Что?

– Толкните, пожалуйста, доктора.

– Да-да, сейчас… что? А зачем?

– Он точный диагноз произошедшему поставит!

И вновь стало чрезвычайно тихо, но уже через мгновение Инихов буквально взвился:

– Ну, знаете ли! Юрий Михайлович! Это, знаете ли…

– Да, правда, Юрий Михайлович, – стоявший столбом поручик ожил и подал голос, – посмеялись, да и Бог с ним!

Его сиятельство перевел свой взгляд на поручика:

– Да? Ну, как скажете!

Наш юный друг откровенно смутился.

– А знаете, господа? – Инихов энергично затыкал сигарой в сторону Гесса. – Давайте послушаем Вадима Арнольдовича! Вадим Арнольдович! Вы ведь что-то сказать хотели? Ну, насчет того, что всё сходится? Что сходится и с чем?

Гесс понял, что Инихова мало интересовало то, что он, Вадим Арнольдович, мог бы сказать в подтверждение рассказа поручика: Сергей Ильич всего лишь хотел переменить тему. И все же он – вот ведь благородный человек! – пошел Инихову навстречу:

– Прежде всего, господа, о поджоге. – Вадим Арнольдович обвел нас взглядом, но его опасения были напрасны: слушали мы все, а не только совершивший неловкий маневр Инихов. – Поджог действительно совершен по распоряжению Молжанинова. И надо же так совпасть, что был он совершен именно той ночью! Но, уверяю вас, это – случайное совпадение, не более.

– Он сам сказал? – Чулицкий, зная о тягостных обстоятельствах задержания Молжанинова и о последовавших за этим мытарствах Гесса, задал вопрос совершенно серьезно.

Вадим Арнольдович кивнул:

– Да. Он много в чем признался, но об этом – позже. О поджоге он тоже рассказал. И тут, к слову, нужно отметить нашего общего знакомца – Петра Николаевича из «Анькиного». Петр Николаевич дал точную информацию. Собственно, благодаря этой информации и удалось вытянуть из Молжанинова признание как о поджоге, так и о его деталях.

– Хорошо. Но что насчет Кальберга с его нелепой выдумкой? Вы ведь и об этом хотели сказать?

Вадим Арнольдович кивнул еще раз:

– Студент – тезка этот – рассказал Николаю Вячеславовичу чистую правду, и по правде выходит так, что Кальберг в неожиданных для него обстоятельствах проявил и выдержку, и смекалку, и ум. Сергей Ильич! – Вадим Арнольдович повернулся к Инихову. – Вы и впрямь напрасно подняли Николая Вячеславовича на смех.

– Ну, будет, будет! – Инихов, оставляя в воздухе шлейф сигарного дыма, развел руками. – Я не хотел никого обидеть.

– Не сомневаюсь. – Гесс слегка наклонил голову, как бы ставя в этом вопросе точку. – Понятно, что чины прибывшей на дачу пожарной команды никак не могли не заметить притаившихся за домом студентов в компании барона. Но барону именно это и было нужно!

– Точно! – голос поручика, ворвавшегося в пояснения Гесса, звучал торжествующе. – Точно!

– Вы, Сергей Ильич, – Вадим Арнольдович, несмотря на поставленную в разногласиях точку, не удержался от язвительного замечания, – забыли, похоже, о лежавшем в подвале гимназисте.

– Ничего я не забыл! – Возмутился Инихов, но на него уже никто не обратил внимания.

– А ведь именно гимназист, – Вадим Арнольдович тоже пропустил мимо ушей восклицание Инихова, – волновал барона больше всего. Изувеченный труп – а в том, что в дыму пожара это был уже труп, а не живой человек, барон не сомневался… так вот: изувеченный труп гимназиста в подвале дачи – не лучшее свидетельство благонадежности. Избавиться от него прямо сейчас – в момент работы пожарной команды – не было никакой возможности. Значит, необходимо было сделать так, чтобы все, кроме нужного человека, от трупа отвлеклись! И в первую очередь – отвлеклись начальник команды, брандмейстер, а также прибывшие с пожарными полицейские. Если бы барон не прятался и назвал себя, он не просто оказался бы в центре всеобщего внимания: он этим вниманием был бы повязан по рукам и ногам! А вот разыграв спектакль с задержанием неизвестных, он уложил всех зайцев сразу. Во-первых, разумеется, «свой человек» из пожарной команды не мог не узнать ни студентов, ни самого барона, причем их странное поведение лучшего всего другого подсказало ему, что на даче что-то не так. Во-вторых, когда пожарные чины и полицейские задерживали и вязали странных сидельцев под деревьями, барон совершенно естественно, не привлекая к этому обстоятельству ни малейшего внимания, сумел намекнуть «своему человеку» на подвал. В обличии Кальберга, окруженного всеобщим сочувствием, он никак не смог бы проделать что-то подобное. Согласитесь, весьма и весьма необычно смотрелась бы задушевная беседа светского человека с нижним пожарным чином, пусть и на фоне полыхающего дома! А так барон…

– Когда его задержали, – вмешался, не выдержав, поручик: все-таки это был его рассказ! – он, проявляя «возмущение», хватил кулаком по каске «своего человека» и, заорав якобы от боли и возмущения при виде хлынувшей из рассеченной руки крови, пообещал их всех, пожарных и полицейских, сгноить в подвалах Петропавловской крепости.

– Почему подвалы – понятно: так он намекнул на свой собственный подвал. Но почему Петропавловской крепости?

– А потому, Сергей Ильич, что, едва услышав о крепости, полицейский офицер и брандмейстер поставили ушки на макушки и больше уже ни о чем не думали.

– Ах, черт! – Инихов расхохотался, и на этот раз в его смехе не было ничего обидного. – Ну и прохвост!

Едва соль шутки, а точнее – проделки барона, дошла и до всех нас, мы тоже грохнули смехом. Смеялся даже Можайский! И то: ведь как не признать остроумную находчивость, позволившую барону повязать умы и направить мысли в определенное русло [33]33
  В Петропавловской крепости содержались преимущественно обвиняемые в политических преступлениях.


[Закрыть]?

Все обстоятельства – на взгляд полицейского офицера и брандмейстера – были, как говорится, налицо: молодые люди – студенты по виду; взрослый предводитель – очевидно, опытный террорист; полыхающая дача одного из самых известных в свете людей. И пусть барон не был ни государственным человеком, ни хотя бы заметным чиновником, являться целью покушений он мог вполне! В конце концов, он тесно сотрудничал с властями, дававшими ему приоритеты в самых разных его спортивных чудачествах, был вхож в высочайшие круги и даже – это было у всех на слуху – не раз и запросто встречался с императором. Среди его знакомых, приятелей и друзей были министры, великие князья, промышленники, мыслители. Причем – но это, вероятно, было простой случайностью – выходило так, что все практически общавшиеся с ним мыслители отличались крайней консервативностью – реакционностью на языке революционно настроенных господ – идей и взглядов. Я говорю, что это, очевидно, было простой случайностью, поскольку самого барона уж вряд ли кто-то мог назвать реакционером. Однако такие тонкости никогда не занимали тех, кто судят о людях по кругу их общения, а не по взглядам и поступкам самих людей.

Стоит ли удивляться тому, что после реплики барона о Петропавловской крепости всё внимание сосредоточилось на нем и на взятых с ним вместе студентах? И стоит ли удивляться тому, что внимание это было не тем – одновременно и лестным, и сковывающим по рукам и ногам, – которым он был бы окружен, представься он собственным именем, а отвлекающим на него энергию и силы, которым могло найтись совсем другое применение?

– Нужно было видеть – и, черт меня побери, жаль, что я этого не видел! – поручик усмехнулся, – как квохтали над Кальбергом и студентами пожарные и полиция. Их не только скрутили, но и так затолкали в экипаж и окружили такой охраной, что подобраться к ним не смог бы никто. А главное – не смогли бы соседи по дачам, некоторые из которых находились в скопившейся толпе и которые могли бы узнать если не студентов, то самого барона. А в это же самое время «свой человек» делал всё, чтобы первым добраться до подвала, выяснить причину беспокойства своего настоящего хозяина и – по возможности – устранить ее!

Вместе со всеми смеявшийся только что Митрофан Андреевич побледнел, его и без того немного раскосые глаза сузились окончательно, усы взъерошились:

– А ведь мы его за отвагу отметили!

– Еще бы вам его не отметить! – поручик даже притопнул от возбуждения. – Он проявил настоящие чудеса, а его мужество было неподдельным.

– Мерзавец!

– Да. Но храбрый мерзавец.

Митрофан Андреевич не нашелся с ответом.

– Как бы там ни было, – поручик, не дождавшись от полковника ответной реплики, вернулся к своему рассказу, – первым в подвал пробился именно он. Обнаружив изувеченное тело – гимназист скончался, – он поступил и просто, и эффективно. Не имея иной возможности спрятать труп, он обвалил на него стеллаж с бутылками, понимая, что никто завал такого рода разбирать не станет. Ведь и в самом деле: кому придет в голову, что под грудой бутылок и дерева может находиться человек? – никому.

– Так вот оно что! – Его сиятельство, прищурив улыбающиеся глаза, вздохнул с каким-то облегчением. – Тогда понятно!

– Что именно? – если Можайскому и стало что-то понятно, то Чулицкому пока еще нет.

– Ну, как же? Помните, доктор говорил, что у гимназиста был сломан нос, причем сломан уже после смерти?

– А! – дошло и до Михаила Фроловича. – Ну, конечно!

– Вот-вот. А то я все ломал себе голову: как же так? По рассказу выходит, что студенты ни к смерти, ни к надругательствам над трупом никакого отношения не имеют, а между тем – посмертные травмы. Но если на Мякинина обрушился винный стеллаж…

Его сиятельству не было нужды договаривать: мы все представили себе, как колошматили тело несчастного полные бутылки!

– Вот только голова… Голову они все-таки отрезали. Зачем?

– Всё просто, Юрий Михайлович. – Наш юный друг передернул плечами, но это был пустяк в сравнении с тем, как передернуло Инихова: Сергей Ильич, самолично видевший труп и голову, подскочил на подушке кресла так, словно его шарахнуло гальваническим разрядом. – Когда барона и студентов выпустили из участка – а выпустили их уже к полудню того же дня, – они вернулись на дачу или, точнее, на ее руины. Кальберг рвал и метал, но в первую очередь его заботило тело. От тела нужно было избавиться, причем и речь не могла идти о том, чтобы просто закопать его на участке. Во-первых, выдолбить надежную могилу в сильно промерзшей земле было бы не так-то и просто, а во-вторых, барон опасался мародеров, которые случайно могли бы – скрывай его, не скрывай – наткнуться на захоронение. И пусть даже вряд ли мародеры стали бы обращаться в полицию, но слухи, как неизбежно бывает в таких случаях, все равно бы пошли, а значит и следствие стало бы неминуемым.

– Резонно.

– Не хотели хоронить гимназиста – по-настоящему, с полным заметанием следов – и сами студенты. Наоборот: им было нужно, чтобы труп обнаружили. Не сразу, не так быстро, но – обязательно обнаружили. Поэтому в том, чтобы не выдалбливать могилу на участке, они с бароном полностью согласились. Но дальше пошли затруднения. Кальберг потребовал сделать так, чтобы труп не только исчез с участка, но и не был опознан даже в том случае, если его найдут. Это он предложил полностью раздеть гимназиста и отрезать ему голову. Студентов такое предложение не очень-то устраивало, но деваться было некуда. Одежду сняли, голову от тела отделили скальпелем. Затем все это упаковали в большой дорожный чемодан: скорее, и не чемодан, а что-то вроде сундука. И вывезли с участка.

– И Кальберг?

– Нет. Вот тут Кальберг совершил ошибку. Ему бы следовало всё проконтролировать, поехать вместе со студентами. Но он, ничего не подозревая об их замыслах, положился на них. Они пообещали ему, что тело, отдельно – голова, и отдельно – одежда будут надежно спрятаны, а сами отправились на вокзал, взяли билеты до Плюссы, устроили фокус с телеграммой…

– Но почему до Плюссы? Зачем так далеко?

Во взгляде поручика появилось сомнение: говорить или нет? Но делать было нечего: вопрос был задан прямо и требовал прямого ответа.

– Юрий Михайлович! Барону в Плюссе принадлежит земельный участок, который он застраивает дачами для небогатых отдыхающих.

– Что? – Можайский откровенно растерялся. Даже его улыбающиеся глаза пусть и на мгновение, но изменили выражение!

Поднялся Чулицкий. Пройдясь от кресла к столу и обратно, он круто повернулся к «нашему князю» и, наставив на него указательный палец, заявил:

– Ну, знаешь ли, Можайский! Это уже слишком даже для тебя!

Его сиятельство, понимая, что, в целом, упрек справедлив, тем не менее, возразил:

– Да когда же я мог это выяснить?

– Выяснить? Да тебе и в голову не пришло выяснять что-либо подобное!

Губы его сиятельства сжались. И тут опять вмешался Гесс. Вадим Арнольдович – как и Чулицкий – поднялся с кресла и сердито одернул начальника Сыскной полиции:

– Минуточку, Михаил Фролович! Минуточку! – Чулицкий поворотился к Гессу. – А с какой, собственно, стати мы должны были это выяснять? Разве сыском занимаетесь не вы?

Удар по господину Чулицкому был мощный. Несколько секунд Михаил Фролович только и мог, что открывать и закрывать рот, не произнося ни звука. Наконец, он несколько пришел в себя, но и тогда его хватило только на то, чтобы бессвязно забормотать:

– Но как же… разве… разве на совещании… меня ведь уверили… Можайский уверил…

– А сами-то вы о чем думали?

Наступление Гесса на Михаила Фроловича было решительным и явно сулившим победный конец, но было вдруг прервано его сиятельством. «Наш князь», осознавая, очевидно, что виноват-то все-таки он – ведь именно он взял на себя руководство на давешнем злосчастном совещании и протолкнул на нем свои собственные идеи и предложения… так вот: осознавая, очевидно, всё это, Можайский жестом велел Вадиму Арнольдовичу замолчать и вернуться в кресло. Чулицкий, избавленный от правильных лишь формально и поэтому вдвойне жестоких упреков, даже вздохнул свободней.

– Не время спорить по пустякам, господа. Никто из нас все равно не успел бы выяснить это интересное, но в данном случае бесполезное обстоятельство. Даже подумай мы о такой возможности, узнали бы мы о ней ровно так же, как только что: от нашего юного друга.

– Гм… – Чулицкий, пыл которого был изрядно охлажден нападками Гесса, согласился. – Пожалуй, справедливо.

В гостиной вновь воцарилось относительное спокойствие.

– Так вот, – поручик поспешил продолжить объяснения, – студенты именно потому и направились в Плюссу, что там находится принадлежащий борону участок. Подбрасывать тело на сам участок, разделенный на множество более мелких, они не собирались: не хотели, чтобы следствие отвлеклось на множество версий. А вот практически к его границе подбросили. Они совсем немного ошиблись: буквально полуверстой, но вообще-то, приди нам это в голову, такая ошибка даже облегчила бы наши поиски, скорее выведя на след барона. Задумайся мы, почему именно тело и голову выбросили на перегоне от Плюссы, мы поневоле стали бы выяснять принадлежность земель и уж мимо факта владения Кальберга не прошли бы никак. Студентам, когда они, сбросив с насыпи тело и одежду, поняли, что немного промахнулись, это показалось очевидным, но все же – на всякий случай – голову они подбросили уже практически точно к границе.

– М-да! – Его сиятельство был вынужден констатировать факт. – Головы потеряли мы все. Хорошо еще, что на этот раз обошлось.

Наш юный друг неожиданно замялся.

– Что с вами, Николай Вячеславович?

– А? Нет, ничего. Просто… вроде бы я уже все рассказал.

– Как это – всё? – удивился и вмешался Инихов. – С гимназистом и пожаром – ладно: пожалуй, и все. А что же с вами-то дальше было?

– Со мной? – поручик спохватился и закивал. – Ах, да! Вы об игре?

– О чем же еще? Чем дело закончилось?

– Нет, минутку! – это уже Монтинин: похоже, если у кого головы и остались на плечах, то не у чинов наружной полиции и сыскных. – А ограбление?

– Какое ограбление? – почти хором воскликнули господа полицейские, с изумлением уставившись на конного альгвазила.

– Ну как же! – Монтинин пальцем указал на драгоценный чемодан. – Кальберга-то студенты ограбили?

– Вот черт! – Инихов добавил и другое ругательство, но его я, пожалуй, опущу. – Поручик! А ведь правда?

Наш юный друг тоже уже спохватился:

– Да-да, конечно! Только не ограбили, а обокрали.

– К черту дефиниции! Как это произошло?

Ничего не знавший о поездке Монтинина на Смоленское кладбище, поручик даже не взглянул на Ивана Сергеевича, хотя именно к нему он, как тут же выяснилось, мог бы адресоваться:

– Это уже почти анекдот. Нажитое преступлениями Кальберг – то ли и сам полагая в скором времени скрыться, то ли из каких-то иных побуждений – хранил… где бы вы думали?

Мы промолчали, не рискуя делать предположения.

– На кладбище!

Монтинин подскочил:

– На Смоленском?

– Да. А как ты догадался?

Ухватившись обеими руками за волосы на голове, Монтинин, с выступающими от боли слезами на глазах, почти закричал:

– В могиле Акулины Олимпиевны?!

– Да. Но… – поручик явно не понимал, что происходит.

Монтинин драл на себе волосы. Его сиятельство встал из кресла и, подойдя к столу, налил себе водки. Мы – все остальные – растерянно переглянулись, как и поручик, ничего не понимая: нам ведь тоже не было известно о поездке Ивана Сергеевича на кладбище!

– Я объясню. – Его сиятельство опрокинул в себя содержимое стакана и закашлялся. – Тут нет никакой загадки. На пути из клуба к Саевичу я встретил Ивана Сергеевича и попросил его съездить на Смоленское кладбище, дав поручение всё хорошенько там перетряхнуть. Дело в том, что в клубе мне стало известно: в последний раз Кальберга видели именно там. А еще – эта Акулина Олимпиевна…

– Да это-то кто такая?! – Чулицкий, совершенно потеряв нить, тоже подскочил к столу и тоже налил себе водки.

Я позволил себе вмешаться, так как – помимо его сиятельства и штабс-ротмистра, – похоже, только я и мог ответить на этот вопрос:

– Любовница Кальберга.

Но, к моему удивлению, Можайский покачал головой:

– Нет, Никита Аристархович, на этот раз ты ошибся. Не любовница.

– Да как же – нет? Я сам наводил справки!

Но князь оставался непреклонным:

– Не спорь. Акулина Олимпиевна – сводная сестра известной тебе барышни. Вот только она умерла.

– Что?

– Да. – Его сиятельство куда-то в пространство махнул рукой, дополнив жест кивком головы. – Акулина Олимпиевна – дочь от первого брака супруги генерала Семарина, урожденная Татищина.

Мы все – за исключением разве что Монтинина – в изумлении переглянулись, что «нашим князем», не осталось незамеченным:

– Да, господа. Вы, вероятно, помните, какое заметное место в обществе занимал тайный советник Татищин, и уж точно помните не совсем обычные обстоятельства смерти его сына – гвардейского капитана Овидия Олимпиевича Татищина.

Мы притихли: история и впрямь была памятной и не сказать, что очень приятной. Инихов принялся жевать сигару. Чулицкий, все еще стоявший подле стола – рядом с Можайским, – нахмурился и снова потянулся к бутылке. А его сиятельство спокойно продолжил:

– Возможно, смерть капитана и не наделала бы столько шума, если бы, как вы помните, не вскрылось странное обстоятельство: вишневый компот, которым он отравился, ему подала его собственная сестра, а приготовлен он был в имении Татищиных. Причем, что самое удивительное, компоты из вишни ранее в имении никогда не делали, поскольку и вишню-то в нем не выращивали. Нет: за вишней специально посылали в город. Несчастный случай? Роковое стечение обстоятельств? Тщательно спланированное и хладнокровно приведенное в исполнение убийство?

Его сиятельство на мгновение замолчал. Инихов, перестав жевать сигару, тут же заявил без всякой неопределенности:

– Разумеется, убийство!

Его сиятельство с готовностью согласился:

– Разумеется. Но доказать что-либо так и не удалось.

– Не удалось. И нахалка получила все состояние отца и брата.

– Да. Получила. Но что же было дальше?

– Ну… – Инихов замялся.

И тогда вмешался я:

– С тех пор Татищину никто не видел. Она словно в воду канула. Поговаривали, что она уединилась в полученном ею отцовском имении и ведет в нем чуть ли не отшельнический образ жизни.

– Что несколько странно, ты не находишь?

Его сиятельство был прав:

– Действительно. – Я призадумался. – Какой прок убивать за состояние, если состоянием не намерен пользоваться? Но позволь!

– Что?

– А почему, собственно, не намерен пользоваться? Если Акулина решила пуститься во все тяжкие и стала любовницей Кальберга, то ей только на руку и деньги, и молва о ее затворничестве! Ты ничего не перепутал? Точно ли Акулина – не Акулина, а ее сводная сестра?

Его сиятельство в очередной раз подтвердил:

– Точно.

А Монтинин хмуро добавил:

– Я собственными глазами видел могилу Акулины Олимпиевны Татищиной. И это – настоящее захоронение, а не бутафория. Во всяком случае, соответствующая запись в реестре имеется: ее я видел тоже собственными глазами.

– Но когда же она умерла?

– Вскоре после брата.

Я опешил:

– Но… но… как это возможно? Почему никто об этом не узнал?

Его сиятельство:

– На самом-то деле узнали. Точнее – слушок прошел, но дальше самой избранной публики не распространился. Недаром князь Кочубей, с которым я ныне встречался, сразу же понял, о ком идет речь и удивился даже больше, чем все вы тут и сейчас. Сведения, которые ты дал мне по телефону, касались умершей: Татищина никак не могла быть любовницей Кальберга, а значит, ее именем воспользовался кто-то другой. Но кто же, кроме сводной сестры, мог это сделать? Кочубей, когда я намекнул ему на историю семьи де Сен-Меран…

– Какой семьи? – Чулицкий в недоумении посмотрел на Можайского. – Разве у нас было что-то по людям с такой фамилией?

– Нет. – Его сиятельство прищурил свои улыбающиеся глаза. – Это из романа. История о французском пареньке, несправедливо обвиненном в политическом преступлении и без суда заточенном в крепости. А Сен-Мераны…

Михаил Фролович замахал руками:

– Хватит, хватит! Я вспомнил. Дамочка там одна всех перетравила, а подозрения пали на ни в чем не повинную девушку.

– Именно. Вот и с нашей девицей Семариной схожая ситуация, только наоборот. Сначала она отравила своего сводного брата, затем – сестру. А потом уж и до папеньки добралась: зачем ей родитель в летах и с взглядами отнюдь не либеральной направленности? Чтобы неусыпный надзор денно и нощно осуществлять?

Михаил Фролович едва не сел на пол. Его ноги подкосились, тело пошатнулось, и только руки, механически вцепившиеся в стол, удержали его от падения.

– И сестра? И генерал?!

– Разумеется.

Его сиятельство посмотрел на господина Чулицкого своими улыбающимися глазами, и на этот раз господина Чулицкого проняло:

– Не смотри на меня так! Откуда я-то мог обо всем этом знать?!

– Ни откуда. – Его сиятельство отвел взгляд. – Смерть Татищиной ажиотажа не вызвала, поскольку и в высших кругах были уверены в ее виновности. Похоронили ее быстро, даже второпях: как говорится, с глаз долой – из мыслей вон! Разрешение было выдано без всяких освидетельствований и следственных мероприятий, хотя уверенность в том, что Татищина в муках совести покончила с собой, имелась полная. Ее и хоронить-то пришлось на холерных задворках в старой могиле, так как настоятель протоиерей Сперанский наотрез отказался хоронить самоубийцу в пределах открытых участков кладбища и даже позволение похоронить ее хотя бы в ограде выдал только под давлением… – его сиятельство указательным пальцем ткнул в потолок, – оттуда.

– Но генерал?

– С ним еще проще. Семарины в обществе не появлялись: генерал был человеком чрезвычайно замкнутым, а его дочь, по сути, находилась при нем в заложницах его настроения. Их и знать-то фактически никто не знал: так, существуют и существуют. Муж почему-то вышедшей за него вдовы Татищина и его дочь – сводная сестра блестящего молодого офицера и очаровательной девушки, затворница при самодуре. Когда генерал неожиданно скончался, доктор без тени сомнений подписал свидетельство о смерти, дав заключение – удар. Мало ли таких мелких домашних тиранов сходит в могилы по собственным желчи и постоянной угрюмости?

– Но зачем же Семарина взяла имя своей сводной сестры?

Его сиятельство пожал плечами:

– Вот задержим ее, тогда и поинтересуемся. Только она сама может дать ответ на этот вопрос. Хотя лично я рискнул бы предположить: она так завидовала сестре, что и убив ее, продолжала ей мстить.

– Мстить?

– Да. Марала не собственное имя, а имя своей жертвы.

– Но это чепуха какая-то! – Инихов тоже поднялся с кресла и присоединился к Можайскому и Чулицкому возле стола. – Ни смысла, ни логики. Если о смерти настоящей Акулины Олимпиевны знали, да и считали ее убийцей и самоубийцей, как можно было и далее марать ее имя? Не могли же, в самом деле, поверить в то, что она воскресла и к убийству присоединила блуд!

И снова его сиятельство пожал плечами:

– Месть не обязательно заключается в том, чтобы составить негативное мнение в окружающих. Бывает и так, что мстят в своих собственных глазах, упиваясь беспомощностью жертвы. А может ли жертва быть беспомощной больше, чем находясь в могиле?

Михаил Фролович и Сергей Ильич одновременно, не сговариваясь, затрясли головами, но Михаил Фролович опередил в словах своего помощника:

– Это уже даже не чепуха! Это… какая-то психиатрия!

Его сиятельство в третий раз пожал плечами:

– Возможно, так и есть.

Монтинин, переставший рвать на себе волосы и слушавший очень внимательно, вдруг поворотился ко мне и ошарашил вопросом:

– Никита Аристархович! В своей статье вы дали очень живописный портрет спутницы Кальберга: васильковые глаза и всё такое. Насколько это соответствует действительности?