Текст книги "Можайский — 2: Любимов и другие (СИ) "

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Павел Саксонов-Лепше-фон-Штайн
Можайский —2: Любимов и другие
Сериал на бумаге

I.Квитанция

Приняты от офицера Резерва полиции поручика Любимова Н.В. следующие ценности:

в ассигнациях Государственного Банка – два миллиона рублей;

в ценных бумагах:

а) Российского 4 % государственного займа 1902-го года, выпущенного на основании Высочайшего Указа для реализации причитающегося России вознаграждения в возмещение убытков, понесенных вследствие смут в Китае, на предъявителя, в облигациях в тысячу имперских германских марок достоинством – тысяча штук;

б) Российского 4 % золотого займа, выпущенного на основании Высочайшего Указа от 9-го марта 1890-го года (третий выпуск), на предъявителя, в облигациях на шестьсот двадцать пять рублей золотом каждая – четыреста штук;

в) закладных листах Государственного Дворянского Земельного Банка, на предъявителя, по сто пятьдесят рублей достоинства каждый – три тысячи двести пятьдесят штук;

г) конверсионных облигациях в обмен на закладные листы бывшего Общества Взаимного Поземельного Кредита, на предъявителя, достоинством в тысячу пятьсот рублей каждая – четыреста штук;

в империалах [1]1
  Золотая российская монета номиналом в 15 рублей.


[Закрыть] – пять тысяч двадцать пять рублей золотом;

в ювелирных изделиях:

а) золотых безделицах, с камнями и без оных, фабричного производства, оцененных скопом в магазине Шуберта – на общую сумму в сорок тысяч рублей;

б) оцененных там же мастерских вещах по индивидуальным рисункам – на общую сумму в семьсот пятьдесят тысяч рублей.

Казначей Канцелярии Градоначальника Шараповъ

II.Представление к награде

За безупречную службу и проявленное мужество представить офицера Резерва Полиции Санкт-Петербурга поручика Любимова Николая Вячеславовича к награде, а именно: наградить золотыми офицерскими наручными часами с жалованной гравировкой в виде герба Санкт-Петербурга и надписи «За верность долгу и мужество». Представить поручика Любимова к производству в должность младшего помощника участкового пристава в участок Васильевской полицейской части под начало уч. пр. подполковника князя Можайского.

СПб Градоначальник ген-л. Клейгельсъ

III.Прошение

От поручика Любимова Его Высокопревосходительству генерал-лейтенанту Клейгельсу Н.В.:

В силу затруднительного материального положения прошу заменить награждение именными часами на эквивалентное денежное вознаграждение.

Любимовъ

Резолюция:

Удовлетворить. Часы тоже выдать.

Клейгельсъ

IV.Постановление о розыске и задержании

Настоящим предписывается принять все меры к розыску и задержанию российского подданного барона Ивана Казимировича Кальберга и находящейся при нем девицы, российского же подданства, дочери отставного генерал-майора Ал. Ал. Семарина, по последнему известному адресу проживавшей: Санкт-Петербург, Шпалерная улица. Девица может называть себя Акулиной Олимпиевной и выдавать за медицинскую сестру. При задержании означенных лиц иметь в особом внимании возможность сопротивления и чрезвычайную опасность как Кальберга, так и Семариной. Категорически запрещается:по задержании —

вступать с задержанными в беседы;

принимать от задержанных какие-либо вещи и в первую очередь – съестные припасы;

при этапировании —

оставлять без присмотра пищу и напитки: как предназначенные для задержанных, так и для конвоиров.

Начальник Сыскной полиции Петербурга Чулицкiй

V.Телеграмма

Начальнику СПб Сыскной полиции сс. Чулицкому:

Кальберг зпт Семарина задержаны Плюссе.

Жандармского СПб-Варш. полицейского управления железных дорог ротмистр Трапицынъ

Как это ни странно, но задержание барона Кальберга и сопутствовавшей ему особы, известной прежде как Елена Алексеевна Семарина, а ныне представляющейся – и на том настаивающей – Акулиной Олимпиевной, прошло спокойно и даже буднично. Знаменитого спортсмена и его подругу арестовали на станции Плюссы Варшавской железной дороги: в тот самый момент, когда они собирались сесть в петербургский поезд. Ни барон, ни Елена Алексеевна сопротивления не оказали. Все предупреждения и наставления Чулицкого оказались ненужными: по дороге в город задержанные не проявили ни желания вступить с кем-либо в беседу, ни передать кому-либо что-то из бывших при них вещей, ни отравить еду или питьё – ни свои собственные, ни предназначенные для сопровождавшего их офицера. Со слов самого офицера, на протяжении всего пути в купе царило тягостное молчание, так что он с большим облегчением – по прибытии на Варшавский вокзал – сдал барона и его спутницу со своих рук на руки полицейских надзирателей.

Напротив, приключение нашего юного друга, поручика Любимова, – ах, не краснейте, поручик, не краснейте [2]2
  Здесь и далее следует помнить, что отчет написан Сушкиным и был предназначен для широкой публики. Отсюда и всякие литературные вольности и вообще – язык не канцелярский, а больше репортерский.


[Закрыть]! – наделало шума. Согласитесь, не каждый день отнюдь не богатому офицеру полиции доводится сдавать в казначейство буквально с неба свалившиеся на него миллионы! Впрочем, «свалившиеся с неба» – это, разумеется, далекая от истины аллегория. А правда заключается в том, что Николай Вячеславович, дерзко, среди белого дня, похищенный прямо от входа в Канцелярию брант-майора Кирилова, проявил такие выдержку и стойкость, какие вряд ли ожидаешь встретить в людях его возраста! Однако, всё по порядку.

В то, как читатель помнит, хмурое, временами оттепельное, временами – обдающее прохожих снежными зарядами утро поручик вышел из Канцелярии Митрофана Андреевича и сразу же оказался в положении сложном и почти неразрешимом: как обычно, в карманах его было негусто, идти пешком по такой погоде желания не было, а идти, между тем, было нужно! Однажды я лично видел поручика в таком же точно затруднении, но тогда, к великому счастью, дело разрешилось просто: извозчику заплатил я. Теперь же, когда никого из друзей поблизости не было и не предвиделось; когда невозможно было – не то, к сожалению, место – обратиться за выручкой к городовому, который мог бы (простите, Николай Васильевич [3]3
  Клейгельс. Сушкин «обращается» к градоначальнику, намекая на широко разветвленную коррупцию в полицейской среде.


[Закрыть], но это ни для кого не секрет) остановить лихача и заставить его отвезти поручика даром, тогда, повторю, положение оказалось сложным и почти неразрешимым.

Именно на это и рассчитывали неплохо, как выяснилось позже, знавшие обстоятельства поручика злоумышленники. Заранее подготовив коляску и вырядив сообщника в форму пожарного чина, они подстерегли Николая Вячеславовича у входа и просто представили дело так, будто бы это Митрофан Андреевич проявил любезность! Да: вот так просто! Несколько часов спустя сам поручик признался (за точность выражений ручаюсь) на состоявшемся в моей квартире совещании:

– Мерзавцы так хорошо подготовились, что никаких подозрений у меня не возникло! Сел я в эту коляску и сразу же – вы понимаете? – уснул. Сказались бессонная ночь и коньяк Алексея Тимофеевича: уж очень забористый! Бл***! Слово даю: неделю пить ничего не буду!

Коньяк – не коньяк, но бессонная ночь у офицеров его сиятельства князя Можайского и господ из Сыскной полиции выдалась точно. Тут – я должен это отметить – наш юный друг ничего не придумал, а если что-то и преувеличил, то совсем чуть-чуть. Как бы там ни было, но, закемарив на мягком сиденье, проснулся он уже почти за городом. Представьте его удивление, когда, продрав глаза, он обнаружил, что коляска несется по Петергофскому шоссе, а вовсе не доставила его в участок Васильевской части! Представьте и его невольный испуг, ведь он мгновенно понял, что произошло, и как тут было не испугаться: уже стало известно, что лица за всем происходившим стояли отчаянные!

– Стой, сумасшедший, стой! – закричал поручик и начал колотить возницу по спине. Но толстый тулуп возницы смягчил удары, а грохот колес и скрип рессор заглушили отчаянные крики.

Разумеется, наш юный друг – не из тех людей, которые без боя сдаются на произвол противника. Пыл его поддержало и осознание того, что вот уж этим-то противникам сдаваться никак не следовало! Отсюда логично и проистек следующий поступок поручика: он схватился за кобуру.

Револьвер, как это ни удивительно, оказался на месте. Более того: в барабане наличествовали все патроны! Вот тут бы и насторожиться человеку благоразумному и рассудительному: где это видано, чтобы похитители оставляли своим жертвам оружие? Но Николай Вячеславович – да простит меня Бог за грешную правду! – никогда и никак не относился ни к людям благоразумным, ни к рассудительным. Ничтоже сумняшесь, он направил дуло в спину возницы, взвел курок и нажал на спуск.

– Будь я проклят, если я вру! Завизжало вот так, – поручик, показывая нам, как завизжало, и сам завизжал, да так, что все мы едва не попадали с кресел! А Михаил Фролович, и без того находившийся в состоянии сумрачном, ойкнул, схватился за сердце и побагровел. – Словно свинью режут! А еще… вы не поверите, но вот вам крест!.. из дула показался розовый шарик и – бах! – взорвался с оглушительным звоном!

Поручик набрал в легкие воздух, явно намереваясь продемонстрировать нам и звон взорвавшегося шарика, но его сиятельство взглянул на него своими улыбающимися глазами, и поручик «сдулся». Михаил Фролович провел трясущейся рукой по губам. А Михаил Георгиевич – надворный советник, полицейский врач и член Общества попечения быта питомцев Императорского воспитательного дома (рекомендую и как практикующего врача) – внезапно для всех нас расхохотался. Я говорю «внезапно», так как дотоле Михаил Георгиевич больше радовал нас спокойным посапыванием на диване.

– Мой горячо любимый друг! Вас, как младенца, обвели вокруг пальца! Это – игрушка: я такую моему племяннику на день ангела подарил!

Мы переглянулись: однако! И повод какой подходящий – день ангела!

– И что тут такого? – Михаил Георгиевич даже насупился, всем сердцем отдавшись обиде на наше недоумение. – Выглядит как настоящий револьвер, даже весит столько же. И боеприпасы – вылитые патроны! Только не стреляет, а шарики надувает и при этом звук попавшей под нож свиньи издает… разве не весело?

– Рехнуться можно! – Чулицкий вынул из кармана платок и вытер вспотевший лоб. – И с кем только работать приходится!

Понять господина начальника Сыскной полиции было можно: дела и так шли из рук вон скверно, обернувшись эдак, что у всех, явившихся ко мне домой, волосы дыбом на головах стояли, так тут еще и доктор, раздаривающий младенцам отвратительные игрушки, и поручик, на удивление точно работу этих игрушек имитирующий! Я сам, признаюсь, впал в настроение если и не обескураженное, то уж задумчивое – точно. Приложившись (чего уж греха таить) к невесть как оказавшейся на моем столе московской водке господина Смирнова, я умягчил свой дух и слушал дальше не без грусти, но с улыбкой.

Итак, коляска неслась по Петергофскому шоссе – во всяком случае, Нарвскую площадь она уже миновала, – справа и слева мелькали то въезды в мрачные, застроенные бараками, проулки, то вполне себе живенькие домики – из бывших и нынешних дач. А вот уже и Кирьяново [4]4
  Бывшая усадьба княгини Дашковой (сподвижница и подруга Екатерины Великой, директор Петербургской Академии наук). Со второй половины 19-го века усадьба постепенно пришла в упадок, некогда знаменитый парк был разделен на две части, новые хозяева мало заботились о благоустройстве. С начала 20-го века парк облюбовали революционные рабочие, а чуть позже и здание усадьбы стало их «клубом». Дом претерпел множество переделок, разрушений и «реставраций». Ныне – ЗАГС Кировского района Петербурга.


[Закрыть]появилось: с его заброшенным к стыду современников и недоумению потомков домом и порушенным парком, в котором, по слухам, повадились собираться рабочие Акционерного Общества Путиловских заводов.

Прогремев под насыпью заводской железной дороги, коляска полетела и дальше: мимо заводских корпусов, по шоссе, куда-то к Автово.

Что было делать? Оружие – если позволительно так назвать издававшую омерзительный визг железку – бездействовало, кулаками до возницы было не достучаться… спрыгнуть на всем ходу? – не могло быть и речи: шоссе и его обочины хотя и были по зимнему еще времени основательно заснежены, но снег тот местами слежался в ледяные корки, местами же был разъезжен до основы. Стукнуться головой – даже ухитрившись в падении удержать на голове мерлушковую шапку – означало получить несовместимую с жизнью травму. Падение, конечно, могло пройти и более удачно, закончившись, допустим, тремя-четырьмя переломами, но от такого бегства, как понимает читатель, поручику не было бы никакого прока.

И вот, положившись на то, что волк не выдаст, свинья не съест, наш юный друг, перестав стрелять из пугача и колотить возницу по тулупу, откинулся на сиденье и с нечеловеческим хладнокровием закурил!

– А что еще оставалось, господа? Даже свяжи меня по рукам и ногам, я не был бы более беспомощным! Колеса дико вращались, конных разъездов, как на грех, на пути не встретилось, грохот заглушал крики, а жестами привлечь внимание городового – сами понимаете…

Поручик похлопал себя по мундиру, показывая тем самым, что его намек имеет не злобный, а добродушный характер. Мол, что мог бы подумать городовой, увидев в проносящейся мимо коляске офицера, оживленно размахивающего руками? Ведь не то, что этого офицера похитили и уволакивают в какую-то неизвестность против его воли? Скорее уж, городовой завистливо – везет же людям: уже откушали и на отдых мчатся! – отдал бы, как полагается, честь и вскоре выбросил бы происшествие из головы.

– Да, господа, я закурил и стал прикидывать: куда же меня везут? И зачем? На первый вопрос ответ у меня нашелся быстро, буквально после пары затяжек – кальбергова дача! Но ни вся папироса целиком, ни другая не дали ответ на второй: какого, спрашивается, х** делать на сгоревшей даче, а главное, какого х** там нужен я? Ведь я – будем говорить прямо – птица невеликого полета, а к следствию имею отношение разве что боком. Вот если бы похитили вас, Юрий Михайлович…

Можайский вновь посмотрел на поручика своими улыбающимися глазами, и наш юный друг поспешил отвернуться.

– Или вас, Михаил Фролович…

Чулицкий, в этот самый момент оценивавший на вкус московское изделие господина Смирнова, поперхнулся и, в отличие от меня, лишь давеча проделавшего такую же дегустацию, не только не перешел из настроения сумрачного в настроение благодушное, но и едва не швырнул бутылку в нашего юного друга!

– Я бы вас попросил, поручик!

– А что – я? – Молодой человек, похоже, готов был обидеться так же, как до него на замечание обиделся доктор. – Что – я? Ведь это, согласитесь, было бы логичней, если бы похитили вас! Вы…

Чулицкий вскочил с кресла и заорал:

– Ппааруууччик!

Наш юный друг пожал плечами и отвернулся к Гессу:

– Ну, вот вы, Вадим Арнольдович: ведь и вы для похитителей представляли больший интерес!

Гесс был бледен, даже угрюм. Всего как с пару часов он освободился от тяжких объяснений в Министерстве внутренних дел или, точнее, в Департаменте полиции. Все-таки стрельба в доме Молжанинова, да еще и в тот самый момент, когда сам Сергей Эрастович Зволянский потребовал оставить Молжанинова в покое, – дело совсем нешуточное! Возможно, именно поэтому всегда обходительный Вадим Арнольдович ответил поручику невнятным рычанием.

И тут в накалившуюся ситуацию вмешался Иван Пантелеймонович – кучер его сиятельства (читатель уже знаком с почтенным возницей по ряду других моих публикаций). Иван Пантелеймонович подхватил отставленную Чулицким бутылку, всучил ее в руку нашему юному другу и, ласково – за подбородок – подзадрав ему голову, отечески посоветовал:

– Выпейте, вашбродь, сделайте глоточек. Славно снимает напряжение и мысли в порядок приводит!

Поручик слегка опешил – вольность, надо заметить, была и впрямь неслыханной, – но совету внял и глоток сделал. Правда, не могу ручаться, что этот глоток и впрямь упорядочил его мысли, но напряжение, возникшее от непонятной ему реакции старших товарищей на блестящую логику и разумные выводы, заметно его отпустило. Наш юный друг улыбнулся, обвел всех нас укоризненно-ласковым взглядом, покачал головой и продолжил рассказ.

Не стану приводить его – рассказ этот – во всех многочисленных подробностях: молодости свойственна отличная память, но оседает в ней такое невероятное количество деталей, что это больше становится похожим на захламленный чердак. Кроме того, рассказ поручика изобиловал такими эпитетами и метафорами, что они-то уж точно – не для дамских и детских глаз, а среди наших читателей, как известно, имеются как те, так и другие.

Говоря коротко, коляска приехала. Приехала в том смысле, что путь ее, наконец-то, окончился, и окончился он, как и предположил поручик, на даче барона Кальберга. Правда, назвать выгоревшее здание дачей было уже весьма затруднительно: в последнем свете короткого мартовского дня некогда элегантный особняк, возведенный на красивом цокольном этаже, выглядел не просто мрачно, а прямо-таки зловеще. Черные провалы окон зияли в зачерненных же стенах, крыша местами провалилась, дымовая труба покосилась, и даже странно было, что в последние – вполне себе штормовые – ночи она устояла и не рухнула наземь. Добавьте к этому низкое хмурое небо, то осыпающееся моросью, то расходящееся снежинками. Добавьте далекий – на самом закате – солнечный отсвет, багрящий одну из туч… В общем, добавьте всё это к руинам пожара, и вы поймете, почему поручик, поначалу бодро выпрыгнув из остановившейся коляски, замер в изумлении и даже в тоске.

– Вот тут бы и дать мне деру: места-то известные, поблизости и другие дачи имеются, помощь я всяко нашел бы. Но… хотите – верьте, господа, хотите – нет, ноги мои словно вросли в оледеневшую землю, а глаза уставились на причудливо заискрившийся хрусталиком застывший водопад: ниспадал он прямо по лестнице от центрального входа к цокольному этажу. Вероятно, тут потоком стекала вылитая пожарными вода!

Теперь уже заворчал Инихов. Сергей Ильич нахмурился и попросил:

– Говорите проще, поручик! Например: вода застыла и коркой льда покрыла лестницу!

– Да, – на этот раз поручик не обиделся и даже согласно кивнул головой, – вы правы: когда тушили пожар, вода застыла – ведь холодно было! – и коркой льда покрыла каменную лестницу. Однако идти нам нужно было не вверх, а вниз!

Можайский, Инихов и Чулицкий переглянулись:

– В подвал?

– Именно. И не просто в подвал, Юрий Михайлович, а в тот самый, где…

Поручик многозначительно замолчал. По нашим спинам – за свою, во всяком случае, я ручаюсь – побежали мурашки.

– Мякинин?

– Так точно, ваше высокородие! – Наш юный друг, припомнив Чулицкому едва не брошенную бутылку, перешел на официальный тон.

Михаил Фролович побагровел:

– Ну?

– Подошли ко мне, в общем, трое, считая и слезшего с козел возницу. Вы удивитесь, но люди это были приличные… на вид, разумеется! – увидев очередную без малого демоническую гримасу начальника Сыскной полиции, наш юный друг вовремя спохватился и поправился. – На вид. Один из них был одет пожарным чином: именно он и подсадил меня в коляску, но тогда, у Канцелярии, я его не разглядывал, а теперь приметил: примерно моего возраста и уж, конечно, никакой не пожарный. Скорее, студент, как, впрочем, оно и оказалось впоследствии. Лицо – одухотво…

Чулицкий схватился за голову:

– Почтенный член общества! Писатель про заи́к! Мастер ланцета и тампона! Что за чушь вы мелете, поручик?!

Наш юный друг осекся и не сразу нашелся, как ответить. Признаюсь, мне даже стало его чуточку жаль, хотя, согласитесь, есть в этом что-то нехорошее и неправильное – давать преступнику положительную характеристику вроде «одухотворенное лицо»! Так что и Михаила Фроловича можно было понять: допек его поручик уже изрядно. И если бы не валявшийся тут же, прямо посередине моей гостиной, набитый ценностями чемодан, я и рубля не поставил бы на то, что дело обойдется без рукоприкладства, в ходе которого у поручика, как минимум, не окажется расквашенным нос!

Поручик – наш юный друг вообще отличается редкой сообразительностью, даже несмотря на… гм… врожденное, очевидно, отсутствие такта – тоже уловил, наконец, тяготившее всех настроение и сделался менее фривольным: в ущерб, к сожалению, литературным достоинствам своего рассказа, но зато к вящей пользе для полицейского отчета. Итак, отставив неуместные характеристики вроде «одухотворенный» и перейдя к более прозаичным (например, «зверское выражение лица»), он продолжил изумлять наше почтенное собрание все новыми подробностями своего приключения.

– Трое их было. Один, как я уже доложил, – в форме пожарного чина. Это был молодой человек, моего приблизительно возраста, и самый при этом старший из всех. Он, как это быстро стало понятным, и был главарем бандитов. Второй – возница – чуть помоложе: года на два. С лицом не сказать, что совсем уж неприятным, но – как бы это выразиться? – порочным. Да! С лицом, отягощенным всевозможными пороками. Наконец, третий – совсем почти мальчишка. Но, господа, только на вид! Чуть позже выяснилось, что лет ему тоже хватало, а именно – за двадцать. Вот только росточком он не вышел, а еще – был хрупок, как барышня, и явно никогда не брился. Просто за ненадобностью: его щеки и подбородок едва опушались тем самым пушком, который…

Улыбающиеся глаза его сиятельства на мгновение сбили поручика, но он тут же пояснил, почти извиняясь:

– Это, Юрий Михайлович, очень важно, поверьте! Деталь, казалось бы, незначительная, но, уверяю вас, чрезвычайно весомая.

Внезапно вмешался Гесс. Вадим Арнольдович хмуро подтвердил:

– Да, Юрий Михайлович, это действительно может быть очень важно.

Его сиятельство, поочередно взглянув на своих подчиненных улыбающимися глазами, развел руками: «Ну, важно, так важно»…

Как ни странно (я говорю «как ни странно», потому что во второй уже раз уставший от дневных трудов Михаил Георгиевич, доктор, вновь задремавший было на диване, очнулся и, покачивая указательным пальцем, почти пропел:

– Ах, господа! Деталь сию запомнить надлежит вам. Я говорю: на ней одной – основа многим битвам!

Чулицкий поморщился, но помощник его – Сергей Ильич – посмотрел на словно бы вещавшего доктора очень внимательно. Возможно, правда, Сергей Ильич не мог для себя решить, что именно одухотворило Михаила Георгиевича на провидение будущего: усталость от тяжкого совещания с коллегами в «Якоре» или что-то более весомое. Он, Сергей Ильич, даже решился прояснить это обстоятельство, спросив о том у доктора напрямую, но Михаил Георгиевич, погрозив пальцем и кивнув в сторону поручика – «Прислушайтесь: наш юный друг сейчас очертит правды круг!» – откинулся на подушки, пожевал губами и смежил очи. Весь его вид являл собой табличку для непонятливых: ne pas déranger! [5]5
  «Не беспокоить». Издавна – табличка для горничных в гостиницах («Prière de ne pas déranger». Буквально: «просьба не беспокоить»).


[Закрыть]

Поручик, воспользовавшись чем-то вроде возникшей перепалки, промочил себе горло. Вообще, замечу, собравшиеся в моей гостиной – за исключением разве что доктора, вполне уже угостившегося в ресторане Алексея Тимофеевича (6-я линия Васильевского острова; отменные окорока, приличный коньяк, широкий выбор сигар и папирос) – не слишком стеснялись в отношении моего стола. Даже больше скажу: мои запасы таяли настолько быстро, насколько это вообще возможно. А запасы мои – как и подобает в квартире практикующего репортера – скудостью не отличались! Не случись пожар – о нем чуть позже, – продлись наши скорбные посиделки на час-другой долее, и – всё! Мы остались бы только с минеральной водой, при условии, конечно, что его сиятельство не оказал бы нам всем любезность и не отправил нарочного в «Якорь». Как известно, в «Якоре» его сиятельство пользуется не только неограниченным кредитом, но и всевластием клиента, способного поднять прислугу на ноги хотя бы и в три-четыре часа утра. Разумеется, не мне судить, насколько это законно в свете недавних распоряжений его высокопревосходительства Николая Васильевича [6]6
  Сушкин говорит о запрете на торговлю любыми спиртными напитками с десяти часов вечера, за исключением некоторых ресторанов и трактиров, имевших «зеленые» (окрашенные в зеленый цвет) двери: в таких заведениях алкоголь мог продаваться несколько дольше. Запрет был установлен Городской Думой Петербурга по личному представительству Клейгельса. Таким образом, современные нам нововведения в деле борьбы с алкоголизацией – никакие не нововведения, а всего лишь жалкое и неумелое подражательство.


[Закрыть]. Но, с другой стороны, я сам буквально на днях имел честь столкнуться с его высокопревосходительством в дверях одного уютного ресторанчика на Невском, причем денщик его высокопревосходительства нес полную корзину бутылок отменного вина, а время отпуска такого рода напитков давным-давно вышло [7]7
  Скандальные истории с Николаем Васильевичем Клейгельсом (а было их множество) – не предмет нашего повествования. Однако необходимо заметить, что описываемый Сушкиным случай мог вполне иметь место, так как сам градоначальник, вводя для столицы превосходные и часто передовые законы, сам не слишком утруждал себя следованию им. Не слишком утруждали себя и некоторые чины полиции, на «местах» оказывая «покровительство», то есть – попросту и не за так закрывая глаза на незаконную торговлю спиртным. Одно из таких коррупционных дел даже наделало шума, и некоторым правдолюбцам даже удалось подвести под суд всех его участников. Но на самом суде оно полностью рассыпалось, и никто из обвиняемых не понес никакого наказания. Не получили они и взысканий по службе. Эта ситуация вполне могла бы напоминать кое что из современных читателю событий, но справедливости ради необходимо отметить: несмотря на чрезвычайно высокий уровень коррупции в столичной полиции конца 19-го – начала 20-го века, полиция в целом работала превосходно и со своими прямыми обязанностями справлялась великолепно. Поэтому если читатель поморщился вдруг, узнав, что и князь Можайский – «главный» герой нашего повествования – был, вне всякого сомнения, в такого рода коррупции замешан, то совершенно напрасно: более тяжких грехов за участковым приставом не водилось.


[Закрыть].

Итак, наш юный друг, воспользовавшись возникшей заминкой, промочил себе горло, а потом счел нужным поблагодарить Вадима Арнольдовича и доктора за поддержку. Впрочем, благодарность доктором вряд ли была услышана: он, как я уже сказал, вновь засопел на диване.

– Эти госпо… эти молодчики, – опять был вынужден поправиться поручик, – окружили меня с видом вполне себе серьезным, хотя, признаюсь, прямой угрозы немедленной расправы от них не исходило. «Что всё это означает?» – начал было я, но был прерван… нет: даже оборван приказом следовать за ними. Не подчиниться я не мог: в отличие от негрозного внешнего вида, приказ был отдан так, что волосы на моей голове встали дыбом. Наряженный пожарным молодой человек произнес распоряжение холодно, решительно и даже с какой-то самоуверенной небрежностью. Ну, чисто генерал на параде, абсолютно точно уверенный в том, что на его проезд все непременно встанут во фрунт! Не хватало только одной мелочи – генеральского мундира!

Митрофан Андреевич, всякий раз, когда речь заходила о пожарных чинах, болезненно морщившийся, и на этот раз поморщился, да так, что его усы встопорщились параллельно полу. И каждый, кто хоть раз вживую и в непосредственной близости имел честь лицезреть нашего уважаемого брант-майора, понял бы, насколько сильно господин полковник страдал! Да и как тут не страдать, если поручик, которому вновь изменило чувство такта, какого-то юнца по чину поставил выше главы столичной пожарной команды?

Митрофан Андреевич не только страдал, но и был чрезвычайно зол. День у него совершенно не задался, а если говорить совсем откровенно, прошел из рук вон плохо. Чем ему пришлось заниматься, я расскажу чуть позже, а пока попрошу снисходительного читателя о небольшом одолжении: поверить мне на слово. И слово это в том, что окрики и брань Чулицкого, улыбающийся взгляд Можайского, замечания Инихова, невнятное рычание Гесса и даже вольность Ивана Пантелеймоновича не шли ни в какое сравнение с тем, что господин полковник сделал в следующий миг. Клянусь, уважаемый читатель: скорее уж я преуменьшаю, нежели преувеличиваю!

Митрофан Андреевич медленно поднялся с кресла, подошел к поручику вплотную, некоторое время постоял напротив него и вдруг – стремительным движением правой руки – схватил нашего юного друга за его неуставной шарф и сорвал этот шарф с его шеи!

– Это что такое, поручик? – Митрофан Андреевич, сжимая в кулаке дорогущую тряпицу, даже не ревел: он так громыхал, как – по словам опытных путешественников – может громыхать только в аргентинских пампасах! – Что вы себе позволяете? Какой вид являете окружающим?

Поручик откровенно растерялся: еще никто, насколько мне известно, не делал ему замечаний за эту его – вполне извинительную, положим на сердце руку – слабость. И ладно бы просто замечание от вышестоящего офицера, но замечание с рукоприкладством! Это уже не шло ни в какие ворота, но также было неясно, как в такой ситуации следует поступить.

Лично я, уже имевший случай познакомиться с горячностью нашего юного друга, ожидал самого худшего: ответного рукоприкладства. Поручик и впрямь побледнел и отшатнулся. В гостиной повисла зловещая тишина. Еще мгновение, и эта тишина вполне могла бы взорваться поломанной мебелью и звоном битых бутылок, но, к счастью, за весь вечер почти не проронивший ни слова Можайский кивнул Монтинину. Штаб-ротмистр правильно уловил направление мысли его сиятельства и мгновенно повис на плечах поручика, а сам князь, тоже, как давеча и Митрофан Андреевич, поднявшись с кресла, встал между взбешенными офицерами.

Прежде всего, его улыбающиеся глаза вперились в поручика: поручик поник и покраснел. Монтинин – без опаски за дальнейшее – ослабил хватку.

Далее князь поворотился к Митрофану Андреевичу, и его улыбающийся взгляд встретился с полыхающим взглядом полковника.

– Вы позволите, Митрофан Андреевич? – его сиятельство протянул руку.

Полковник что-то пробурчал – что именно, мы все предпочли пропустить мимо ушей, – но шарф отдал и вернулся в кресло. Можайский спрятал шарф в свой собственный карман и тоже уселся.

– Нет, это шапито Чинизелли какое-то! – Господин Чулицкий, Михаил Фролович, стукнул кулаком по подлокотнику, и кресло под ним едва не развалилось. – Да что же это, в самом деле! Сушкин!

Я вздрогнул.

– Сушкин, у вас вся мебель такая?!

Мебель у меня, дорогой читатель, превосходная. Не хвастаясь доходом, замечу только, что подлинный Хепплуайт [8]8
  Стиль дорогой, эксклюзивной мебели, модной в 18–19 веках и названной так по имени «придумавшего» его столяра – Джорджа Хепплуайта (Hepplewhite), который в мебельном деле был таким же законодателем мод, как два других прославленных мастера – Томас Шератон и Томас Чипендэйл.


[Закрыть]доступен далеко не каждому. Но вот беда: этот легкий элегантный стиль никак не рассчитан на петербургских начальников Сыскной полиции, норовящих что есть силы грохнуть кулаком по изящному подлокотнику! Чему же удивляться, что подлокотник издал специфический треск, и по всей его длине, змеясь, пробежала трещина!

Я охнул: я ведь еще не знал, что уже совсем скоро вся моя мебель погибнет в том страшном пожаре, отчет о котором был предоставлен читающей публике ранее!

– Господин Чулицкий! – я подскочил к Михаилу Фроловичу и наставил на него указательный палец. – Я счет Градоначальству предъявлю! Это кресло обошлось мне в пару ваших месячных окладов!

Понятно, что Михаилу Фроловичу это совсем не понравилось. Он начал приподниматься – с видом воистину устрашающим, – и я невольно попятился: не хватало еще схлестнуться в рукопашную с человеком, во власти которого было вязать и тащить и на милосердие которого, особенно в сложившихся обстоятельствах, положиться было бы затруднительно!

Однако Чулицкий, с кресла все-таки встав, обратился не ко мне, а к его сиятельству:

– Моожааайский! – заревел он. – Немедленно угомоните своего приятеля!

Его сиятельство – нужно отдать ему должное – только плечами пожал: даже свой знаменитый, вечно улыбающийся, взгляд не счел нужным пусть в ход, ограничившись кратким замечанием:

– Успокойтесь, Михаил Фролович. Этак мы никогда поручика не дослушаем!

Чулицкий открыл и закрыл рот. Открыл его снова и снова закрыл. А затем – диво-дивное! – вернулся в полуразрушенное кресло, не забыв, правда, приложиться по дороге к бутылке водки.

Долго ли, коротко ли, но буря миновала, в гостиной восстановилось относительное спокойствие, наш юный друг получил возможность говорить. И он заговорил, время от времени косясь на брант-майора и явно стараясь тщательней выбирать выражения.

– В общем, пошли мы – все четверо – в обход усадьбы. Спуск в подвал находился сбоку, так что пришлось нам изрядно потопать по глубокому снегу. И хотя тропинка уже явно была протоптана, но оттепель сделала ее ненадежной: мы то и дело проваливались… ну, не по пояс, конечно, а вот по колено – точно!

Наш юный друг живенько так наклонился и ребром ладони по своей ноге зачем-то пояснил нам уровень, до которого проваливались в снег шествовавшие по тропинке молодые лю… простите: офицер полиции и захватившие его бандиты.

– По дороге я попытался вступить в переговоры и выяснить хотя бы, зачем меня вообще похитили: принимая во внимание незначительность моей персоны. Но разговор не получился: вожак отмалчивался, а двое других – представьте себе! – только хихикали! Да, господа: хихикали! И мне, признаюсь, от этого хихиканья становилось как-то особенно не по себе. Единственное, что вызвало по-настоящему искренние улыбки – даже переодетого по… переодетого, в общем, молодчика – мой вопрос о револьвере. Я вынул его из кобуры и, как прежде в коляске, нажал на спусковой крючок. Понятное дело: раздался визг резаной свиньи и звон лопнувшего розового шарика!