Текст книги "Катабазис"
Автор книги: Павел Кузьменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
– Да-а, э-э, может, это Пепито? – выдал оригинальное предположение пьяный.
Я воспользовался усилившейся амплитудой колебаний привратника и доложил прямо в кураж и разгул:
– Рядовой Гомес Гонсалес…
– Утомляешь, Пепито. Заходи и садись.
Посреди задымленной и загаженной, как это возможно только в Венесуэле и до 1985-го, как, впрочем, и после, в России, залы стоял большой и звонкий от посуды фортепьян. Вокруг его такой изысканно изогнутой плоской поверхности сидели офицеры, расхристанные и нализавшиеся. Майор Пепито спал рожей в банановом салате. Безусый лейтенантик дергал бедные струны гитары. Подполковник что-то доказывал не слушающему его капитану. Полковник, которого все запросто называли Пепито, рыдал на плече у мрачного капрала, которого тоже, как ни странно, звали Пепито.
Во главе стола, если у этого покорного, залитого пятнами вина фортепьяна можно было считать клавиатуру главой, сидела единственная женщина, бригадный генерал Янусиана Абсмаэль Гусман. Она сидела в кресле, распахнув мундир до кружевного бюстгальтера, поджав острые коленки в лампасах к подбородку, и буравила меня через очки.
– Садись, Пепито, – негромко приказала она мне, – наливай, пей, ешь, что хочешь.
Я налил и выпил что хотел. Какое-то вдруг всплывшее, всклокотавшее чувство позволило мне вполне презирать эту компанию старших по званию. Как родился без пиетета, так и помру. Но царственный жест синьоры генерала так мне напоминал какой-то дивный и забытый зов и до того лично ко мне, что я налил и выпил еще.
Раздался телефонный звонок.
– Тихо все! – скомандовала командир и властно протянула руку с ногтями, крашеными в защитный цвет, куда тут же кто-то вложил телефонную трубку.
Все действительно стихло и даже умирающий голос рыдающего полковника.
– Открываю люк танка, а там…
– Алло? – спросила Янусиана.
– Малыш, – послышался взволнованный, приглушенный расстоянием голос ее мужа, сенатора Гусмана из столицы, – тут такое творится, такое творится…
– Короче.
– Президент Хайме Перес Гарсия поставил в парламенте на голосование вопрос о присвоении ему звания слона-земледержателя имени Симон Боливар Модерн. В случае неприсвоения он грозит распустить парламент. Что мне делать? Я не знаю. Тут такое творится…
– Значит так, малыш, записывай. Садись в свой бронированный лимузин и езжай по адресу улица Сендеро Луминосо, 45. Отпусти шофера и звони в звонок. Откроет одноглазая старуха. Спросишь у нее, здесь ли проживает рыжий негр Ираклий Вахтангишвили. Если скажет, что здесь, молча поворачивайся и…
– Малыш, я серьезно, тут такое…
– Да пошел ты!
Она выкинула телефон и показавшейся мне с пьяну (ибо я наливал и пил, что хотел) необыкновенно длинной рукой выдрала у лейтенанта гитару.
– Янусиана, Янусиана, любимую! – закричали еше живые.
Она закрыла глаза, взяла аккорд, другой…
– На пампасах бушует метель,
третьи сутки.
На пути в Каракас замерзает артель —
гимназистки, проститутки…
Она пела и не сводила с меня закрытых глаз. Я боялся, что, несмотря на разницу в воинских званиях, мы созданы друг для друга. Я хотел ее, я кровожадно, как и подобает в тропиках, хотел эту женщину.
И еще несколько бесконечных адских рюмок и часов этого безумия. Подполковник делал искусственное дыхание «рот в рот» капитану, хотя капитану этого и не требовалось. Полковник плакался капралу:
– Представляешь – вопрос в кроссворде: «Вторая река в Междуречье, кроме Тигра». И он говорит «Леопард». Мудак! Я говорю «Лев», он говорит «Леопард». Я говорю «Лев»…
Янусиана взяла меня за руку.
– Пойдем.
Через непонятное время и расстояние мы оказались в спальне. Под противовампирным балдахином стоял просторный и двухместный пост № 1.
– Пепито, – генеральский палец прочертил линию от моей груди вниз, отрывая пуговицы.
– Я не Пепито.
– Почему?
– Я Пабло Гомес Гонсалес.
– Какая разница, любимый…
Я не мог не подчиниться телу. Я видел в будущем наши влаготочивые потные тела одно на другом. Но тот, что любил, тот, что спускался в гибельном катабазисе, прошептал:
– Нет.
– Как нет? Не понимаю.
Властная рука сминала через камуфляж брюк мой мгновенно отвердевший член. Он мне оглушительно, ослепительно громко передавал приказ «Да», но я шептал:
– Нет. Нет. Я не могу с милитаристской подстилкой. Я слишком долго не мог тебя найти. Ты меня слишком больно все время теряла.
– Посмотри!
Она лишилась брюк, скинула китель. Это было длинное плодородное Междуножье – родина цивилизации. Одна нога была Тигр, другая Евфрат. Эти теплые живые ноги впадали в одно темное и тесное устье. И впасть туда…
Я дрожал и слышал, как мой голос кидал ей:
– Нет, Янусиана, нет. Блядь и генерал в одном лице – хуже не придумаешь.
Я бережно взял ее за уши, прихватив и эти черные сумашедшие локоны. Она стонала и плакала от боли и непереносимой страсти, силясь повалиться на кровать. Ее руки неистовствовали на моей пояснице, коготки играли на искусанной маленькими кровопийцами спине:
– Пепито, я приказываю!
– Нет, любимая.
Взорвался спасительный телефон.
– Малыш, что мне делать?
– Ах твою мать. Да чтоб вас всех!
Этот боевой клич был повторен громче, этот боевой клич прогремел всебригадно. Весь городок Кумана, столь славный своей смертоносностью со времен Лопе де Агирре, князя свободы, поднялся по тревоге. Взревели моторы танков и другой бронетехники в боксах. Пьяные офицеры на неверных ногах побежали отдавать команды. Все обнаруженные солдаты мигом вооружились и оскалили желтые зубы. Ефрейтор Пепито мгновенно потопил тактической ракетой рыболовный траулер.
Кем-то мне на спину взвалили и пристегнули походную рацию. Кто-то шустрый и умелый влез в самую популярную радиоволну страны и в эфир полетело стервозное контральто синьоры генерала.
Там, понимаешь, люди уже по большей части занимались сексуальными телодвижениями. Кто помоложе и мог позволить себе отложить секс на более поздний час, отдавался зажигательным танцам. А тут такое начало твориться. Полицейские, разинув рты, перестали ловить ночных хулиганов; у булочников просыпалась мука; счастливая рыба удирала через обвисшие сети; жены парламентариев, вздохнув, принялись увязывать тюремные узелки. На пути в Каракас жалкая кучка гимназисток и проституток сгрудилась под заснеженным бананом, прижав тонкие девичьи руки к худосочным грудям.
– Граждане республики Венесуэла, поздравляю вас с внеочередным национальным праздником, – сообщила в эфир Янусиана Абемаэль Гусман, – пронунсиаменто[124]124
действительно популярный латиноамериканский праздник (прим. авт.).
[Закрыть]. С этого часа отменяется все. За справками о сохранении жизни обращаться лично ко мне. Президента, парламент и министра обороны прошу не напиваться с горя до моего прихода, ибо моя бригада идет маршем на Каракас. Целую. Бригадный генерал Янусиана Абемаэль Гусман. Пост диктарум: в конце концов, имеет право женщина раз в жизни порядок навести в этой стране или нет?
Наутро Агасфер, от нечего делать взявший за принцип жизни – «ничто не забыто, у меня все записано», сел в своей камере за стол, сдул тараканов и написал: «Джефферсон, работая над Декларацией, каждый вечер поднимался ко мне в мансарду и с выражением зачитывал готовые отрывки. «Вот свободу совести придумал», – похвастался он однажды за бостонским чаем. «Что? – немедленно возмутился я. – Совесть и так у людей в чем только держится, да ей еще и свободу?»
Тут его труды что-то отвлекло. Он прислушался. За стенами гауптвахты кроме тихого прибоя, коксопада и щебета птиц ничего не было слышно. Это-то и отвлекло. Агасфер выглянул, щурясь от солнца, в зарешеченное окно. У порога покуривал командирскую сигарету и попивал из импортной бутылки командирский коньячок охранник-инвалид.
– Эй, Пепито, – поинтересовался заключенный, – а чего это так тихо?
– Да всех наших синьора Гусман повела Каракас брать.
– А что, у нее там муж от рук отбился?
– Не-а. Я думаю, что за свободу и демократию.
– Эх, Пепито, я вот, поверишь ли, в разных кампаниях за свою жизнь чего только не брал – и Константинополь, и Рим, и Москву, и Берлин. А толку никакого. Власть, она ведь баба ветреная. Обязательно уйдет к кому-нибудь еще. Может, в шахматишки перекинемся?
– А на что?
– Я ставлю, скажем, свою бесценную рукопись, а ты – ключик от моего замка.
– Хорошо. Я только неграмотный. Мне говорили, что конь ходит какой-то буквой. А какой, я не запомнил.
– Ну это очень просто и полезно, – Агасфер просунул руку через решетку к шахматной доске. – Вот смотри, как мой конь пошел. Эта буква называется «А». А вот мой ферзь пошел. Эта буква называется «Дубль вэ». Кстати, вам мат.
Янусиана, чьи черные локоны победоносно развевались, как знамя, ехала во втором, особо украшенном танке. Из башни головного танка торчала голова Алима со вздутыми усами и кричала дикие мусульманские слова, распугивая прохожих и робких полицейских. Я был нарочно посажен в генеральский танк заряжающим и поглядывал трясущимся взором на Междуножье синьоры генерала, такое властное. Как она не могла понять, что то, куда и зачем она вела всю Куманскую бригаду, хуже нее самой. Иногда, на особых ухабах мне становилась видна и голова синьоры генерала с победно плещущими нестриженными волосами.
Мы торопились на запад брать невзятую столицу. Пришедшее из Старого Света солнце слепило глаза встречным противникам, которые уклонялись от боя и уступали женщине дорогу. Одно лицо Янусианы было обращено назад и ее очки солнечно и ярко отражали ложь. Другое лицо Янусианы смотрело вперед и очки тускло отражали смерть.
Президент страны Хайме Перес Гарсия связался с Гусман по радио: вежливо, без особой матерщины поздоровался и посоветовался, можно ли заказывать восьмерную игру, если в прикупе бубновый марьяж, а на руках из бубей туз и десятка, ну и еще пиковый король с вальтом и мелочью.
Агасфер набил рюкзачок в опустевшем интенданстве всем необходимым в дорогу и пожал руку инвалиду Пепито, который другой рукой с благоговением прижимал к груди агасфсрову рукопись.
– Можно, конечно, и морем, но лучше, говорят, самолетом, – посоветовал Пепито.
– Конечно, самолетом, – согласился великий путешественник. – Только в столицу заскочу. Надо друзей забрать. Мне без них как-то не по себе.
– Я тебе, добрый человек, еше одну дорогу покажу за то, что конем ходить научил, – совсем растрогался венесуэлец. – Очень короткая тайная дорога. Мне дед показывал, в ему – прадед, чистокровный индеец. Этот ход прорыл сам бог Чальчиутликуэ, сын Мишклантекутли по наущению Щочикецаля, чтобы испанцы золото не нашли.
С этими словами Пепито открыл дверцу погреба. Агасфер сунул туда нос – пахнуло квашеными бананами и он чуть не сблевал.
– Фонарик взял? – озаботился коренной житель. – Не бойся, индейцы не обманывают, спускайся. Квашню с бананами отодвинешь, за ней подземный ход. Иди прямо. Как почувствуешь, что дошел до Каракаса, поверни направо. И там часа два и ты в Соединенных Штатах. Это самая короткая дорога.
О, этот жар и прелесть уличного боя. Эстетика военных переворотов, что в Москве, что в Каракасе – эстетика битого стекла. Есть в хрусте какая-то мертвая лунность.
Впереди Алим отступал, прятался то за фонарем, то за урной и палил, как сумашедший, из автомата по наступающим и превосходящим силам, верным правительству. При этом Алим геройства ради демонстрировал противнику, где он находится, волоча за собой по пыли огромный трехцветный венесуэльский флаг. Атакующие шли точно с таким же. Мы различали друг друга только по встречному движению пуль. Алим бравировал, стрелял и выкрикивал самые боевые лозунги, какие только знал. Например «Кус фуруш!»[125]125
см. где-то в начале (прим. автора).
[Закрыть] Алим думал моей авторской головой и видел там, что ему еще не пришло время умирать.
Как оно пришло лейтенантику, успевшему прочертить окровавленной пятерней по белой стене в агонии пять прерванных недоступных струн. Смерть нашла и нетрезвую рожу клочкобородого, и глупого полковника, и капрала, и еще – что ей считать, синьоре Абемаль Гусман, когда были веши подороже и покрасивее… Раз Пепито, два Пепито…
Головной танк был давно подбит с вертолета и шикарно клубился черным дымом. Во втором, командирском, танке я расстрелял в белый солнечный Каракас все снаряды и сидел, почесывая подбородок. Остальная бронетехника куда-то сама собой разбрелась.
– Синьора бригадный генерал, а, синьора бригадный генерал! – позвал я.
Вдруг из самого дальнего, самого темного угла танка между пустыми снарядными ящиками раздался тихий истеричный визг.
– Я не знаю что… Я не виновата. Делай, что хочешь, Пепито, спаси меня, забери отсюда. Увези меня, Пепито!
– Но, синьора… но, Янусиана, зачем было все это затевать?
Она зажала уши ладонями, прижала колени к подбородку. Она приняла самую безопасную в мире позу человеческого плода.
– Ну, пошли куда-нибудь удирать, Пе-пи-та, – я нарочно ее так назвал и взял за холодную руку.
Мы выпрыгнули из вонючего углового танка на свет и, не успев пробежать и пол-квартала, оказались в тесном и не очень дружественном кругу правительственных солдат. Алим, по слухам, где-то достреливал последние патроны.
– Ну, кто же из вас мятежный генерал Гусман? – близоруко прищурился офицер.
– Он! – указала на меня пальцем Янусиана и немедленно начала раздеваться. – Он – Гусман, проклятый мятежник, вовлек меня в гнусную авантюру, а я простая девушка, в офицерской столовой работала и ни сном, ни духом…
– Так это ты, Гусман?
Опять на меня смотрело идеально отшлифованное изнутри дуло. Та ль самая труба, куда наши астральные тела улетают после смерти? Оно на меня, а я на Янусиану, самого любимого мною в жизни генерала, которых я так ненавижу. Женщина закрыла глаза, заткнула уши, сжала ставшие сухими и холодными губы. Только колени ее не могли прижаться к подбородку, очень трепетали эти голые колени.
Вдруг в шаге от меня отверзся канализационный люк, оттуда высунулась хваткая рука и сдернула меня внутрь. Сверху неведомо откуда свалился Алим. Люк захлопнулся и причмокнул, как крышка домашних консервов.
ГЛАВА 6
Короткая дорога, указанная правдивым инвалидом, куда-то вела уже третьи или четвертые сутки. В пещерной тьме время тянулось как-то иначе. То спишь три часа и двигаешься дальше бодр и весел, то спишь шестнадцать часов, а кажется, что только прилег, а уже пора. А то глаза закроешь, потом откроешь и никакой разницы. Это просто бесило. Это так раздражало, что хотелось отделить свет от тьмы и создать для начала что-нибудь занятное, скажем, хотя бы небо и землю.
Агасфер оказался опытным путешественником и полезным квартирьером в отличие от нас, двух остальных лопухов. У Алима с собой в дорогу было прихвачено лишь изодранное венесуэльское знамя, шелковое, совершенно не гревшее и малопригодное даже на носовые платки. А у меня вообще лишь шифрограмма президента Гарсии генералу Гусман с вопросом о восьмерной игре. Зато у Агасфера в мешке и карманах нашлось: фонарь с запасными батарейками, консервы, водичка, водочка, бинты, антигаллюциногены.
Мы старались идти по самому широкому, утоптанному штреку, не отвлекаясь на сторону. Иногда, правда, ход раздваивался совершенно равнозначно и тогда в нужном направлении начинали маячить другие глюки и мы шли за ними. Сначала это были просто бабочки пещер – летучие мыши. Потом замерцали бабочки попривлекательней.
– Блондинка! – воскликнул Агасфер.
– Брюнетка! – возразил спутнику Алим, выхватывая у него фонарь.
А я так и вовсе, подавившись языком, устремился за призраком, набивая шишки о твердые сталактиты.
Ну, что ты меня мучаешь? За какие мои грехи ты оглядываешься печальной ускользающей улыбкой и прячешься в этих фантастических выростах кальция, точно в каменном желудке Земли? Или он тебя уже переварил и я гонюсь всего лишь за фантомом? Но нет. Я же помню даже будущие объятия и стоны. Я же уверен, что ни седых волос в тебе не прибавится, ни нежных складок тела не помнется, покуда я тебя ищу, покуда воронка этого катабазиса не покажет своего дна, которого в принципе не существует. Также, как странным образом перестал существовать земной календарь, запнувшись об одну магическую дату октября.
Еще через сутки или два часа мы встретили группу французских спелеологов. Они спросили, какой у нас теперь на поверхности год. Мы ответили, что у нас 1990-й. Французы удивились, сообщив, что сами-то они спускались в пещеру в 1994-м. Но дорогу, тем не менее, указали и с батарейками помогли.
Долго ли, коротко ли, короткой ли дорогой, с песнями, шутками, прибаутками и галлюцинациями, за неделю, а, может, за пятнадцать минут, кто там поймет, когда обалдевший от темноты и безмолвия Алим стал называть меня папочкой и просить денег на кино, куда он собрался сводить Агасфера, которого упорно называл Марусей и уговаривал встретиться вечерком под сталактитом, вышли мы на свет Божий.
Была ночь, так что на свет Божий мы вышли чисто метафорически. Я всеми фибрами почувствовал тягу в спертом воздухе пещеры и задал риторический вопрос:
– Интересно, куда мы выйдем? Агик, твое мнение?
– Я думаю, что не в Штаты, а в какую-нибудь дрянь, где у меня не меньше пяти судимостей.
– Ну вот и славненько.
Вскоре фонарик уперся в бочку с квашеными креветками. Мы отодвинули ее и обнаружили ступеньки. Откинули дверь погреба.
Во всем великолепии сияла звездная ночь. Несмотря на поздний час у выхода из погреба во всем великолепии сиял улыбкой молодой китаец и торговал утюгами.
– Капитана, – обрадовался он покупателям, – утюга нада?
– Не нада, не нада, – сразу решил злой Агасфер.
– Почему? Давай купим, – решил добрый Алим. – Смотри – человек трудится, несмотря ни на что.
– Не нада, не нада, – заладил Агасфер.
– Почему не надо? Ты подумай – на танцы пойдем, брюки погладить чем?
– Какие брюки? Ты погляди на себя – грязный, как черт. Твои брюки колом расшибать только.
– Так обживемся, хозяйством обрастем. Или орехи колоть будем утюгом. Кокосовые.
– А удирать, как всегда, придется? Тяжесть такую тащить!
Пока они диспутировали, я решил осторожно навести справки у китайца.
– Слушай, а кокосы у вас есть?
– Кокоса нету. Магнитофона нада?
Что же это за страна такая? Китайцы и магнитофоны есть, а кокосов нет.
– А танцы у вас есть?
– А, танцы колосо. Кроссовки нада?
Танцы. Колосо. И вдруг меня осенило.
– А может это все – Китай?
– Китай-Китай, Хань Фу, – убедительно и довольно закивал головой китаец, маша у меня перед носом кроссовками, сделанными как бы в США.
Так вот ты какая. Поднебесная Империя. Так думал я, проснувшись через час под небом[126]126
ни с того, ни с сего вспомнил. Когда я работал на стройке Данилова монастыря, один шибко верующий собригадник как-то поразил всех филологическим изыском: «Какие глубины смысла таит русский язык! Вот слово «небеса». Это значит «нет беса». А один скептик тут же заметил: «А слово «небо» – значит «нет бога»
[Закрыть] в сторгованном китайцем за прихваченные предусмотрительным Агасфером в Кумане гринговские грины спальном мешке. Из него активно лез пух и разлетался по империи. А проснулся я под какое-то непонятное пыхтение.
Собственно, какая она, Поднебесная, предстояло разобраться только утром. А пока – лишь более светлое, чем земля, но темное небо ян, как бы мужчина, и более темная земля инь, как бы женщина. Небо в форме гигантской горизонтальной капли как бы перетекало в горизонтальную каплю земли. Раньше было собственно что? Да ничего, сплошное ци[127]127
хаос (кит.).
[Закрыть]. А потом наступил тай изи[128]128
великий передел (кит.).
[Закрыть]. И стало колосо[129]129
хорошо (кит.).
[Закрыть]. Всему этому нас учит книга «Чжоу и». Все разделено на противоположности. Но не насовсем. Противоположности взаимозависимы и способны перетекать друг в друга. Ибо такова жизнь. На краю земного диска небо сходится с землей. А для слонов (Дэн Сяопин, Чжоу Эньлай, Мао Цзедун, Цзянь Цзэмин, много их в Китае, всех 500000000 только слонов и не припомнишь) земля это ян, а сами они инь. А для фортепьяна уже слоны ян. А если женщина снизу, она, конечно, инь, а мужчина сверху, он ян. Но не скажешь сразу, что инь это зло, а ян – добро. В конце концов они могут и местами поменяться. Могут и на боку. Где граница между добром и злом? Нет ее, – говорят терпимые китайцы…
Да что ж это за пыхтение? Я пригляделся к ближайшим кустам. Тут вышла из-за облака круглолицая и бесстыжая китайская луна и осветила такую картинку. Я бы даже сказал иллюстрацию. Агасфер лежал на животе. Сверху на нем лежал Алим. Область копулятивных органов обоих была в некоем взаимном движении. Они как бы перетекали взаимно. Хотя Алим был явно активной стороной, а Агасфер под ним – пассивной, не скажешь точно, что Алим ян, а Агасфер инь. Все было, как обычно, относительно.
Агасфер повернул заросшую беспорядочной щетиной щеку к алимову тяжко дышащему рту.
– По-це-луй ме-ня.
– Хы… хы… хы… хы…
– Ты ме-ня лю-бишь?
– Я те-бя, пад-ла, не-на-ви-жу.
И надо же было такому случиться, что короткий путь нас вывел в самую глухую глушь Китая, в провинцию не то Хубэй, не то Хунань, в общем, что-то на «ху». Кругом были одни многомиллионные китайцы. У них были миллионы детей, они съедали миллионы рисовых зернышек и все на свете обозначали миллионами иероглифов.
Китайский язык, как нам с Алимом быстренько объяснил наш старый полиглот, который и тут за свою вечность успел устроить несколько гадостей[130]130
восстание «Красных бровей», «Опиумные войны» и «Культурная революция» (прим. автора).
[Закрыть], оказался не таким уж сложным. Например, баба по-ихнему будет «чжу», но можно сказать и «янь», в зависимости от того, какая баба. «Дайте пожрать» будет «цзян су» или «хэй лунь цзян» или просто рот раскрыть и показать туда пальцем. Самое главное при этом употреблять побольше мата, только используя мягкие согласные, любезно улыбаясь, кланяясь и кивая головой.
Нам повезло оказаться первыми в деревне. Это был такой глухой край, лишенный электричества, спутниковой связи и железной дороги, что тут даже не знали о порохе, который сами же китайцы и изобрели черт знает когда. Тогда мы выступили перед жителями этой деревни Дунъучжумцзиньци с просветительскими лекциями, причем Алим красочно рассказал о штурме Душанбе Жириновскими моджахедами в 1998 году, а я прочел стихи Дмитрия Александровича Пригова «Что-то воздух какой-то кривой…» и «Вот на девочку пожарный налетел…» За это китайцы нас страшно зауважали, в результате чего мы втроем открыли тут герметический центр нетрадиционной китайской медицины «Иньян цзя».
Молодой способный продавец утюгов, которого звали Цзяо Фань, помог нам с оборудованием дела. Он быстренько смотался в какой-то культурный центр и привез нам под аванс будущего дела средства как нетрадиционной медицины (иголки, бамбуковые палки, утиные перышки, зеркала души), так и традиционной (аспирин, пурген, корнцанги, резиновые перчатки).
Цзяо Фань, всячески благоволивший к нам, собственноручно исписал вертикальную вывеску, уверив нас, что надпись значит именно «Иньян цзя» и в крайнем случае не содержит ничего неприличного и вывеску приколотил. Слегка подметя нашу скромную хижину[131]131
что за хижина, почему скромная, откуда взялась? (прим. редактора).
[Закрыть], мы приготовились ждать больных.
Поначалу болеть никто не собирался. Весь небольшой миллион населения деревни Дунъучжумцзиньци занимался крестьянским трудом от зари до зари. Хоть и глухая, но щедрая, мягкая, сношаемая уже пять тысяч лет, земля рожала каждый год. Инь в виде женского рода и там в Китае и по всем прочим местам диска вызывала любовь и ее разновидность – благоговение.
Посмотришь налево – крестьяне по колено в воде выращивают рис, направо – хлопок, прямо – гаолян, сзади – еще чего-нибудь типично китайское – ласточкины гнезда с фасолью и креветками в остром соусе.
– И-и, – сказал иссиня-выбритый Алимчик, по-местному А Линь, очень симпатичный в белом халате, – Агик, давай я тебя от чего-нибудь полечу.
– Отстань, – отмахнулся Агасфер или по-местному А Гась, нс отрываясь от томика Мао Цзедуна. Потом осоловело посмотрел перед собой. – Крестьянство должно понять, что коллектив – высшая и последняя стадия существования человека. Коллектив – лучшая форма не только труда, но и медицинской терапии.
– Полечи, полечи его, Алим, – испугался я за старика.
Цзяо Фань испугался еще больше. Округлив раскосые глаза, он осторожно попятился в сторону рисового поля.
К вечеру перед медицинским центром выстроилась очередь. Перепуганные туземцы стали упорно называть нас «товарищами». Некоторые нацепили красные значки со знакомой слоновьей физиономией. Я сразу выделил в толпе в основном малорослых китайцев длинную, мослатую и худую крестьянку. Она покорно шла лечиться с выражением на лице – «не забыла ли я задать корм свиньям? не забыла ли приготовить полосканье для маленькой Фэй Цзи? не забыла ли прополоть редиску?»
Что до лечения, то методика была выбрана нами заранее и оказалась весьма эффективной. Дело в том, что, как известно каждому более-менее культурному сапиенсу, на пятках человека имеются специальные точки, куда парасимпатическим путем или просто так отражаются и проецируются все органы тела во всех их болезнях и тленности. Так учит «Иньян цзя», ничего не поделаешь. Но мы лечили крестьян радикально и капитально. Вне зависимости от того, на что жаловался больной, сначала злой Агасфер лупил его по пяткам бамбуковой палкой. Потом к страдальцу подходил добрый Алим и щекотал пятки утиным перышком. Таким образом происходило исцеление. Ну и, наконец, я выписывал больному аспирин и счет за лечение (примерно 50 юаней, но брали и в других валютах) и вел терапевтическую беседу. В ней я обычно рекомендовал почитать родителей, не есть жирного на ночь, не расслабляться более двух дней подряд. За это меня китайцы еще страшнее зауважали и прозвали Нихуй Бухуй Сюэйго Хуа.
Когда подошла очередь высокой китаянки с выражением проблемы на лице, когда она получила свою порцию битья и щекотки и почтительно выслушала мою речь, в которой я еще добавил рекомендацию не читать на ночь всякую бредятину вроде Муркока, Ван Гота или Нортон, а читать классику вроде «Сна в красном тереме» женщина кивнула, искательно (но как-то слишком проницательно-искательно) улыбнулась и попросила:
– Вы не могли бы сделать мне аборт?
– То есть… как? Я собственно… я, конечно, сторонник правительственной программы ограничения рождаемости, но ведь аборт, девушка, это так вредно для женского организма, приводит к необратимым последствиям и даже, избави Бог, может лучше палками по пяткам?
– Себе постучи! – вдруг вспылила сама покорность судьбе. – Господи, Нихуй, простите за выражение, если бы ты понимал. У меня уже девятнадцать детей. Я выполняю правительственную программу – не больше двух детей в семье. Но ведь муж-то десятый.
– А остановиться, ограничиться нельзя?
– Так получается…
Она моргала огромными раскосыми, опасно-огромными серо-зелеными глазищами, как двумя завлекательными омутами.
В общем ее звали Яньгуан. Наличие в имени формулы «ян» говорило, что еще не все так плохо, даже относительно хорошо и вверх ли, вниз потечет эта капля во мне, ищущем, это вызовет положительные эмоции.
Яньгуан имела одноименный протоним в китайской мифологии. Носительница протонима была какой-то там полубогиней, а по мнению иных прямо бодхисатвой зрения. В силу этой причины у реальной Яньгуан из Дунъучжумцзиньци левый глаз был -4, а правый +2. Без очков она была, как пьяная. А в очках, как ненормальная, и выходила замуж за кого попало.
И вот как стемнело и оставшаяся очередь китайцев потопталась, потопталась и, берегя пятки, отправилась всем миллионом по домам, между нами произошел следующий диалог. Странен он был и загадочен и непонятен, но смысл его был страшен и священен.
– Моя жизнь это дивное мгновение, длящееся ровно один выдох высшей сущности, – вдохновенно начала Яньгуан. – Она подарена мне кем-то объективно. Я не просила. Мне может быть, без жизни было бы лучше… Может быть… Сволочи. Подавились бы все таким подарочком!
– Ну и как, давятся? – ехидно спросил я.
– Давятся, – пожала она плечами и закурила китайскую сигарету «Штангист».
Я заметил, что желтая от табака мозоль у нее на среднем и указательном пальце даже на взгляд жестка и вызывает сочувствие. Вот каково с утра рис полоть, а с вечера обшивать китайской джинсой всю эту растущую ораву.
– Яньгуан, милая, но ведь так у всех. И долг каждого человека верно и достойно распорядиться этим нелепым подарком, жизнью, чтобы не было мучительно.
– А сам-то ты что же?
Сам-то? Сам-то я и не человек вовсе, а так, безумный сгусток цитоплазмы, каплей вертящейся по нескончаемой спирали катабазиса.
– А моя жизнь, – она ожесточенно закурила нового «Штангиста», – кем-то так свирепо спланирована. Я пытаюсь чем-то распорядиться, хотя бы собой, и опять вдруг попадаю в какое-то дурацкое замужество. У нас ведь, китайцев, мужиков, как риса, и всем я заметна. Длинная. И опять снова-здорово – дети, пеленки, каши. И на поле пахать с утра до ночи – радикулит, не радикулит.
– А любовь-то, любовь, Яньгуан?
– Это когда пьяный и усталый китаец автоматически?
– Не совсем.
– Мне как-то приснилось… Ботанический сад необычайно красивый. Вокруг цветы, пальмы. Это не здесь. Море где-то шумит неподалеку. У входа в сад стоит ларек. Я приближаюсь медленно, как плыву в глицерине, и не в ларьке отовариваться, хотя нужно, и не цветы нюхать, хотя хочется, а чувствую, что меня там ждет нечто, ради чего я жила, что этот нелепый подарок мне имеет какой-то смысл, а не только месть и ненависть. Прости, я путаюсь.
– Яньгуан, где ты, моя куколка? – послышался из сгущающихся сумерек голос ее мужа Мао Чжуси (Вань Суя). – Спать пора.
Десятый муж «бодхисатвы зрения» расположил на плетне между пеленками умильную раскосую рожу и был симпатичен до желания прицельного броска в нее кирпичом.
– Ладно. Договорим? – покорно поднялась Яньгуан и, пошатываясь на длинных тонких ногах, вышла из кабинета.
С севера и юга подул вредный ветер. Рисовая шелуха сплеталась в темнеющем воздухе в очень неприятных дракончиков. Даже в азиатские глаза, даже -4 и +2 под очки лезла всякая дрянь.
– Колосо, колосо, не жарко, – сказал Цзяо Фань, разливая чай.
– Точно, – согласился Алим, завязывая кроссовки, чтобы идти на танцы.
Где они тут происходят, он и никто точно не знал. Агасфер читал Конфуция и бурчал что-то насчет сдержанности.
С востока послышался топот. Я вышел во двор посмотреть, что случилось и тут увидел, что прямо на меня выскакивает какое-то чудовище. Правда, нескольких мгновений оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться – чудовище было гораздо симпатичней Мао Чжуси (Вань Суя) и являлось огромным черным догом. Собака пала мне в объятия и я пал в пыль вместе с объятиями. Сердце ее бешено стучало, в дьявольских ушах торчал испуг. Она доверчиво ткнулась мне в лицо мокрым носом и лизнула полуметровым языком. Собака-дог до боли напоминала Яньгуан.
– Что случилось, маленькая? – спросил я симпатичное чудовище.
– За мной от самого Пхеньяна гонится толпа северных корейцев.
– Зачем?
– Съесть хотят, однако.
– Фу.
– Я тоже думаю, что фу. Но вот едят же.
– Давай спрячу, дожица ты моя бедненькая.
– Да, спрячь, пожалуйста.
При помощи страшных, но добрых зубов собака помогла мне подняться, отряхнуться и спрятать ее в куче утиных перьев для щекотки.
