Текст книги "Катабазис"
Автор книги: Павел Кузьменко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
На безжизненной гладко-глянцевой, как спина мертвого фортепьяна, асфальтовой плошали высился гранитный постамент без памятника и без надписи. Вместо памятника на постаменте сидел живой, располагающий к себе моджахед и точил об асфальт нож.
А по столь же гладкому и непонятному небу скользили живые интересные облака[20]20
интересно куда? (вопр. автора).
[Закрыть]. Ну облака, ладно. Им всегда все равно – что солнце загорающему заслонить, что ливень в болото пролить, что самолет на гибель завлечь. А люди шли мимо точно ничего не случилось, дети играли на площади в классовые игры[21]21
«классики» – все поделить и прыгать (прим. педагога).
[Закрыть] и даже любимые соседи – фингалоносица с размороженным кальмаром спокойно, без паники, прогуливались и говорили, пересыпая легким матерком, о любви.
Со временем ничего поделать было невозможно. При всех моих способностях. И я обладал этим огромным богатством, как и всякий. А вот с местом… местом… и кто теперь мешал мне, легкому, как тополиный листок, свободному от обязательств, взлететь от этой тяжелой медовой капли, места[22]22
это я уже второй раз пишу специально (прим. автора).
[Закрыть], куда прилип знакомый народ.
– Где тебя носит? – совсем уже неслышно сложились молекулы воздуха и унеслись ветерком вместо тополиного листа и, наконец, хоть на этих страницах я стал свободен и полумертв, стал желтой тополиной страницей, странницей. Только грехи и бестолково потраченные деньги не давали улететь и пришлось топать тяжелыми усталыми ногами.
Я проявил последние гениальные способности (больше не буду, ну их) и просто обо всем догадался. Просто понял, что, как всякому порядочному герою своей собственной жизни, мне надо что-то совершить и достичь счастья[23]23
нет в жизни счастья (наблюдение).
[Закрыть]. Счастье есть любовь[24]24
хотелось бы так думать (прим. читателя).
[Закрыть]. Пора в катабазис. Ответить на настойчивый вопрос, где меня носит той, которой в обезрыбленном ботаническом саду, ну, в общем, что главное на свете? Катабазис[25]25
ну это не всегда (прим. редактора).
[Закрыть].
Все знают что такое катавасия. Для остальных напоминаю – это просто ирмосы, которыми покрываются песни канона на утрени. Они поются обоими клиросами среди церкви[26]26
прим. В.И.Даля.
[Закрыть].
Но катабазис это κατά-βασις. Знаю ведь, мерзавец, что нет у меня пишущей машинки с греческим шрифтом и не будет, от руки ведь придется вписывать, знаю ведь, что на самом разъюжнокорейском компьютере это слово не наберешь, известно ведь и старому и малому, что в любимой типографии «Детская книга» эллинского кегля отродясь не бывало. Но нарочно пишу еще раз. Уж больно нравится: κατά-βασις. Можно и слитно. Можно и так – ΚΑΤΑBΑΣIΣ.
Это хуже катастрофы. Это ослепнуть от катаракты, упасть в каталепсии в катафалк и вниз, в катакомбы. Катабасис, но по-русски лучше звучит катабазис – это самая жизнеутверждающая выдумка эллинской философии. Спуск, движение вниз, просто к тому, чем все и должно кончиться. Но кому куда, а мне еще и в глубину, в центр нашей бедной плоской Земли, где эта шипящая, хрипящая, бракованная пластинка вращается, насаженная на штырь своим отверстием, где сидит, облокотившись на равнодушный лак молчаливого фортепьяна, она, кто-то неразгаданная она, которой я должен, черт ее возьми, объяснить, где меня носит. В катабазисе меня носит, потому что тебе нетрудно оказалось меня γαταβααγαινω, а проще говоря – заколдовать.
Покойный поборник знаний Флавий Арреан написал об одном знакомом царе «Анабазис Александра». Восхождение ему, видите ли, кажется достойным восхищения. Завоевание Азии кажется подходящей историей. Ушел Александр в анабазис и тем поставил в неловкое положение тысячи поколений честолюбивых мужиков. Нет[27]27
торжественно отказываюсь от малейших претензий на Азию. П.Кузьменко (прим.
автора).
[Закрыть]. Соглашусь с покойным мистером Джеймсом Монро. Америка – американцам. Азия – азиатам. Европа – европейцам. Африка – африканцам. Эстония – эстонцам. Цыгания – цыганам. Антарктида – пингвинам. А мне – катабазис.
Помню, еще мой отец, великий и мудрый Гансхристианандерсен Самофракийский в пору создания им цикла русских народных сказок «Тысяча и одна мысль» говаривал мне:
– Гоша, если вдруг гормоны в голову ударят и почувствуешь, что пора жениться, то отправляйся в путь-дорогу, взяв с собой добрых спутников. Перед уходом не забудь погасить свет, проверить, не включен ли утюг и принести в жертву хорошим богам дня белую корову, а плохим богам ночи – черную овцу.
Если что-то делать, то сейчас. Я заметил, что от пьедестала под живого восточного разбойника и народного героя по чисто русской родной манере отколот баррикадный кусок гранита, вполне пригодный для жертвоприношения на нем. Будь доброй, жертва добрым дневным богам.
(Кстати, очередное примечание почему-то не в сноске, а в скобках. Знаете, когда боги от людских безумств стали бесплотными и символическими и когда люди, поняв это, перестали уважать их и приносить им кровавые жертвы? Когда все это обратилось в шутку и моя возлюбленная, редактируя какую-то западную фантастическую повесть, обнаружила, что людоедский бог солнца ацтеков Вуцли-Пуцли оказался на самом деле, а точнее стал стараниями переводчика и машинистки одесского происхождения – Хуилипоцли.)
Я торжественно преклонил колени и обратил очи горе.
– Кто ты там? Такой хороший только от того, что иногда снимаешь космической ложкой пену облаков, чтобы показать какое лазоревое небо цвета мира, какое яркое солнце цвета оргазма, какие бриллиантовые звезды цвета красоты. Спасибо тебе[28]28
какой вообще пассаж при обращении к Богу – «Спаси бог тебя». Кого и кто, все-таки?
(недоумен. редактора).
[Закрыть]. Я не знаю имени обращения. Яхве остраненный и слегка презрительный, подписывающий сомнительные указы? Тор в рогатом шлеме, грохочущий по пространству на небесном «Кавасаки»? Даждьбог в ромашковом венке, косящийся на русоволосых девушек? Медитирующий Будда? Торгующий Мухаммед? Музицирующий Аполлон? Прими мой дар и верни мне удачу.
Я благоговейно вынул из сумки и освободил от обертки уже отошедший от загробного мороза кусок говядины.
– О благородная говядина, – почтительно обратился я к ней, и проходящая мимо толпа подозрительных индусов сделала мне «намасты», – когда у тебя еще вот сюда шла шея и ее венчала голова со знаменитыми глазами, жевательным аппаратом и церосами[29]29
а церофорос – нередкий мужской подвид человеческого рода (антропологическое
прим.)
[Закрыть]; и когда вот сюда уседлялась изящная спина, переходящая в хвост; а в эту сторону изгибались крутые вздымающиеся бока; а в эту– щекотное брюхо, откуда в дочернем катабазисе росли вниз ноги; а тут брюхо переходило в питательное вымя (не исключено, правда, что ты была быком); тогда ты была благородной белой коровой, да устелятся тебе сочные луга, да построятся тебя сухие стойла, да будет тебе много телят и долгих лет жизни. Прости меня, корова, что я тебя сейчас во имя чего-то иррационального зарежу. Но это будет второй раз, что тоже иррационально.
Я шлепнул дискретную корову на дискретный алтарь и, как рембрандтовский Авраам, занес правую руку. Но тут же понял, что пустой рукой я смогу только дать корове в отсутствующую морду.
«Щщщика-пум-пум-пуум, щщщика-пум-пум-пуум*, – слышалось где-то рядом, после чего должно было следовать пророческое «come together». Я поднял голову. Бессмысленный басмач-моджахед, о котором я в своих теологических изысках и забыл совсем, все точил и точил свой нож над моей головой.
– Э-э, ака, э-э, кынжал бар? – обратился я к нему на чисто восточном языке.
– Че? – искренне не понял душман.
– Не отдолжите ножичек на минуту?
– Бери, – оскалил страшную улыбку мучителя и убийцы басмач, и я вдруг увидел, что улыбка нестрашная, а убийца добрый и не обидит даже, даже, ну-у, скажем, женщины.
Зарезав белую корову, я попросил добрых богов послать мне доброго спутника. А пока стал разводить костерок на гладком асфальте[30]30
костерок откуда-то. Где дрова-то взял? (прим. редактора).
[Закрыть] и раскладывать снедь для прощального пиршества.
– Спасибо за нож. Присаживайтесь.
– Конечно! – кивнул моджахед и спустился со своей горы. – Алиммуалим, – рукопожаловал он меня, – что, говорят, значит «учитель», если не врут.
– Элия Казан, – почему-то так назвался я. – Алим, хочешь принять участие в интересном катабазисе?
– В чем, в чем? Конечно хочу.
Алим-муалим, ах счастливый Алим-муалим, живущий от случая к случаю. Он как-то рассказывал – идет он рано утром по улице родного Душанбе в вечернюю школу рабочей молодежи сдавать экзамен по, кажется, химии. Сигареты есть, а спичек нет. Смотрит, мужик у сберкассы стоит, курит. Алим подошел к нему подсмолить, а тот спрашивает:
– Парень, хочешь принять участие в интересном ограблении Сбербанка?
Алим пожал плечами и говорит:
– Конечно, хочу.
Так он получил первый срок. Так мы с ним и сидели у прощального с родиной костерка. Ели жертвенную говядину, сладострастно обсасывая ребрышки, пили битые яйца, курили травку, в изобилии росшую вокруг. Вечерело. Но не холодало, потому что водка[31]31
когда успели взять, кто сбегал, где взял? (прим, редактора). Но что за прощальный
костерок без нее (прим. автора).
[Закрыть] согревала молодые, готовые и не к таким перегрузкам тела.
– … ну не нравится ей там, – продолжал я мужскую байку о приключении, не могшим быть у меня, новорожденного. – Надо девушке угождать. «Давай, – говорю ей, – переползем подальше в кусты». Она соглашается, глубже прижимается, крепче обхватывает меня руками и ногами. Я приподнимаюсь на четыре кости и с трудом двигаюсь через кусты напролом, а она висит подо мной, как хитроумный Одиссей под самым большим бараном Полифема. И вдруг мы попадаем на какую-то полянку, а там мужики распивают. Они как увидели в сумерках и спьяну тяжелосопящее двухголовое чудовище, ползущее на них, так испугались и деру. Я опускаюсь на девушку, смотрю – полный стакан предо мною.
– И-и[32]32
дурацкая манера Алима предварять фразы каким-то «И-и» (прим. свидетеля).
[Закрыть], хорошо. Давай будем кентами. А со мной вот тоже было весело. Я работал в археологической экспедиции на раскопках городища, условно называемого Бешик-Таш VII, представляющего из себя пограничную крепость селевкидского периода, датируемого приблизительно концом IV в. до н. э. и поэтому (!) в первую же ночь залез в палатку к Юленьке Сергеевне, жене начальника. А начальник в это время спирт где-то пил. И-и, говорить она со мной разговаривает, а потом фонарь гасит – «Иди, Алим, спать пора.» Я так понял, что к ней иди. Снимаю штаны, кидаю их в угол палатки. И на нее, как юный красивый жеребец. А она как кобыла начинает брыкаться, не разбирается, что ли, а может путает. А тут слышу – муж возвращается и поет, что он Як-истребитсль, а в нем еше один истребитель, который сейчас меня истребит. Я – прыг из палатки и чувствую, что я выше пояса одет, а ниже – голый. Смотрю – ведро пустое стоит. И-и, сел я в него и сижу, как Дон Жуан. Начальник подходит: «Алим, ты зачем в ведре сидишь?» – «Да я и сам не знаю… а, нет, у меня живот болит.» – «Мой фрукты перед едой и… почему здесь? Другого места не нашел? Иди отсюда.» А я застрял.
Сами понимаете – мы с Алимом стали неразлучными друзьями.
– Алим, а что ты в этом городе делаешь?
– И-и, а я знаю?
– А как там у вас в Душанбе?
– Хорошо. Как обычно. Из рук в руки переходит. Тут недавно советская власть пришла. Сам Фрунзе-бахадур на белом коне въехал по главной улице Ленина. Ему плов поднесли лучшие девушки. Аксакалы песни слагали. Меня в армию призвали. Манда на башка одель, да. Швабра в руки даль, да. Велель полы мить. А потом на политзанятий стали герб изучать. Я рюски не знай, у соседа Иван спрасиль: зачем на гербе мусульмански полумесяц? А он мне: у начальник-раис узнай. Я к капитану, рюски не знай, да, почему, говорю, на гербе мусульмански полумесяц в Ливия начинается, через Душанбе проходит, да, а в Северный полюс упирается? Начальник-раис не понимай сначала, да. А потом говорит: «Да это же серп, чудила. Выгнать чурку из Кызыл-орда»[33]33
Красная армия (азиатск.).
[Закрыть]. Ну потом моджахеды Душанбе заняли. Меня в армию призвали. Швабру дали. Велели полы мыть. Я спрашиваю у соседа: «Как думаешь – у кого борода длиннее? У Раббани или Хекматияра?» – «А ты возьми линейку вон ту топографическую, подойди и измерь.» – «А как я подойду? Неудобно.» – «А ты скажи «як таш – мизонам, ду таш – мему ри[34]34
один удар – упадешь, второй удар – сдохнешь (искаж. тадж.).
[Закрыть]», что значит «извините, уважаемый начальник-раис, можно вашу бороду измерить?» Ну я таджикский не знаю. Подхожу… И вот я здесь.
– Погоди, Алим, ты что – ни русского, ни таджикского не знаешь?
– Не знаю.
– А какой же ты язык знаешь?
– И-и, брат, никакого не знаю.
Потом, как водится, добавили и запели. «Степь да степь круго-о-ом. Путь далек ли жид?»[35]35
музыка и слова В.Строчкова (рус. нар. песня).
[Закрыть] Алим вынул из-за спины один палка два струна и слабал:
– В Краснокаменском саду музыка играица
Первосортни барышень туда-сюда шляица
Белый шапка меховой на бок одеваица
И цепочка золотой на шея болтаица
Пять штук, пять штук, мамин попугай
Пять штук, пять штук, один раз давай
Вот такие бессмысленные песенки у нас в Душанбе сочиняют.
«Пять штук, пять штук, мамин попугай»… Прощай родина. Мы пошли, пьяно обнявшись. Алим-муалим учил меня бессмысленной душанбинской песенке. «Пять штук, пять штук, один раз давай». Прощай, школа, магазин, школа-магазин, почта, детский сад, исчезнувший дом, точно и не бывший никогда. «Пять штук, пять штук, мамин попугай». Прощайте, кости жертвы вечерней. Прощай изогнутая серозная пуповина холодной реки. Я обрезаю тебя. «Пять штук, пять штук, один раз давай».
Солнце тогда, по законам святонебесной механики, открытым св. Ньютоном, с привычной страшной скоростью удалялось от Земли. В октябре темнело рано. Скользкий ветерок подгонял нас в спины.
Скоро показались городские заставы. Стражи-недреманы помахали нам палками и вот мы уже мерили беспокойными ногами пыльное шоссе. Когда совсем уже наступила ночь, я огляделся дурной головой – куда нас привели ноги.
Оказалось, что на перекресток. Поперек директрисы избранного маршрута[36]36
я охреневаю (прим. редактора).
[Закрыть] ехал трактор с кузовом, полным пьяных барышень. Но еще пьянее их и даже нас с Алимом был тракторист в щегольском шоферском кепи с васильком, сизоглазенький такой, вислоухий и конопатый, – сразу видно, что на танцы, в олимпийском свитере, повязанном белым галстуком, который при ближайшем рассмотрении оказался бюстгальтером. Что было ниже руля не скажу, не видел, да и Бог с ним, в конце концов, неважно, тем более, что этого тракториста ни я, ни вы больше не встретите. Важно было то, что воскликнула одна из сударынь, прежде, чем скрыться в тарахтящей темноте.
– Битска сила, девки – на перекрестке ночью всяка нечисть собирается. Надо эта… эта… как его…
– Точно, подруга, – поддакнула ей другая, – чурек с чучмеком ночью на перекрестке, точно, надо эта…
И я вспомнил, что говорил мне малознакомый отец. Надо принести в жертву ночным богам черную овцу.
– Алим!!! – закричал я в отчаянии спутнику себя, отшагнувшему на опасное расстояние. Равновесие грозило рухнуть. Алим и рухнул немедленно, защищая уши рукавами, точно я был атомным взрывом, а он – просто беззащитным человеком. Этот зов стоил мне вывихнутой челюсти и пока я вставлял ее обратно, чтобы продолжить вопрос (я же, собственно, хотел задать один вопрос), Алим поднялся на четвереньки, поискал одной ногой стремя, не нашел и выпрямился, наконец, как человек прямоходящий, к которому он и относился.
– Алим, где взять черного барана?
– Зачем?
– Зарезать, чтобы ублажить ночных богов. Ты, кстати, веришь в ночных богов? В невидимую хладноперстую Гекату, в коварного Морфея, в бледноликую Селену, в гномов и гоблинов, следящих из пещер, в вервольфов, скалящих зубы, и в самого лукавого царя мрака?
– Да, – печально кивнул посерьезневший учитель Алим. – Однажды в Душанбе на улице Ахмада Дониша, знаменитого ученого, жившего в девятнадцатом веке и кончившего тем, что, в общем, однажды я так там обкурился, что заснул. А утром просыпаюсь – ни часов, ни денег, ни ботинок. Как тут не поверишь?
– Ах, Алим, брат, где взять черного барана?
Сколько хватало окрест – ничего не было видно и слышно. Только полыхали на западе зарницы форпоста Смоленска, только слышалось, как в ближайшей деревне мужик заводил мотоцикл с матерью, да в хлеву жалобно блевал ягненок. Но его было очень жалко.
Алим побледнел, насколько это было возможно в темноте, достал свой острый нож и, протягивая его мне рукояткой, рухнул на колени.
– И-и, режь меня, брат. Режь. Никакого от меня толку. Десять классов не закончил, поэму писал про Вахшский гидроузел – не дописал, сказал отцу, что в Мекку пошел – не дошел. Режь меня, брат.
– Ну что ты, Алим, ты же мне брат…
– Тогда режь баранья шапка!
Он хлопнул свою шапку оземь совершенно волшебным жестом, словно бы поле тотчас же проросло душманским войском или конь-батыр вдруг бы в мгновение бы ока, ну фиг с ним.
– О черный баран, – обратился я к шапке, милосердно склонив нож, – жил ты честно и справедливо, кудряво озирал краеугольные горы основы мира и полной грудью вдыхал аромат арийской цивилизации. О черный баран, каждая волосинка твоей шерсти – это каждая ночь отдыха Земли от беспокойной жизни и да благоволят нам темные страшные боги спать, когда захочется, и нс бояться, когда придется.
– И-и, какие слова! Таких бессмысленных песенок я даже в Душанбе не слышал, – похвалил меня Алим-муалим.
Мы с ним весело в клочья изрезали всю шапку и остались весьма довольны собой.
– Ну что, спать будем? – вежливо спросил мой сателлит.
– Ты что?! Такая ночь счастливая. Пойдем в Смоленске переспим. Город чистый, образованный, герой…
– И-и, ладно. Сейчас отолью только…
По нелепому мужскому инстинкту Алим отошел к придорожному камню, исписанному всеми перехожими витязями, направил струю куда-то за…
– А-а! Ты что, сука, делаешь!
Из-под струи выскочил кто-то блестящий, как пришелец из космоса. В абсолютной новолунной темноте[37]37
обожаю этот обыкновенный кинотрюк. Ночью ползут на разведку отчаянные парни в кромешной тьме. Но все видно. Потому что кадр освещен софитом. Потому что. если актеры играют во тьме, это уже радио (прим. автора).
[Закрыть] я без труда узнал давешнего конькобежца-сиониста с автозавода, который любит, но не ест мяса, потому что не достается. Его правый карман, тот, что full of good был выразительно пуст. Его левый карман, тот, что full of evil, был набит кукишами.
– Прости, незнакомый друг. Ты так тихо скрывался. Я подумал, что это камень. Ты – хороший разведчик, – всхлипнул Алим-муалим.
Заводчанин, если можно так выразиться, протер очки, натянул на голову капюшон, раскрыл пасть и, наконец, дыхнув гнилыми зубами, разразился потоком таких ругательств[38]38
ругательства опускаем, место надо экономить (прим. редактора).
[Закрыть], которые даже в этом тексте употребить невозможно, не только по причине их непечатности, но и даже некоторой неизвестности. Правда, нельзя не отметить определенной и весьма значительной образности прозвучавших выражений, их вычурности и даже содержания доли сюжетности. Так, например, после описания довольно мифического, включающего отголоски древнего тотемизма, нашего с Алимом происхождения (в предках были перечислены многие дикие и домашние животные, как описанные наукой, так и нет – «…ый пащенок…ой…проушины» (?)). Далее шло в духе овидиевых «Метаморфоз» страстное объяснение нашего морального и физического облика в свете сложных сексуально-криминальных отношений нас между собой и предметами, как материального, так и нематериального мира[39]39
я же просила место экономить! (прим. редактора).
[Закрыть].
Интересно, что думали темные боги ночных сил, слушая это соло на дороге? А, может, оно входило в ритуал жертвоприношения?
Произнеся последнее слово, оратор чуть отдышался и вполне добродушно добавил.
– Агасфер.
– И-и! А вот за это ты ответишь, – Алим вдруг взвел руку и ткнул заводскому в челюсть.
– Это же мое имя! – совсем обиделся теперь незнакомец.
– Ах! – мы оба кинулись поднимать Агасфера, отряхивать его костюм, предлагать закурить, говорить, что еще хорошо, что он на таких приличных ребят нарвался, другие вообще убили бы. Кстати и представились.
– Алим-муалим, – сказал Алим-муалим.
– Руби Кон-Перейден, – сказал я.
– А ты же мне говорил чего-то другое, – удивился Алим.
– Не настало еще время назвать мое настоящее имя.
Поэтому меня сразу же выбрали старшим по катабазису.
– Катабазис? – переспросил энциклопедический Агасфер. – Это в преисподнюю?
– Не совсем. В глубину.
– А меня с собой возьмете?
Все говорило за то, что Агасфер и был тем самым посланцем темных сил, молодым плохим неприятелем.
– Нет, – решительно ответил я.
– Ну хоть до границы. У меня четыре визы на руках, – он принялся доставать откуда-то из тела мятые бумажки со штампами, – в Штаты, в Израиль, в Бирму и в Атлантиду. Но у меня и шестнадцать судебных разбирательств только здесь и еще не помню сколько там. Восемь исполнительных листов. Меня прокуроры и пограничники боятся. Возьмите меня с собой.
Делать нечего[40]40
обожаю этот оборот.
Сказка Тэффи «Кобылья Голова»: «Приходит к Ивану-царевичу Кобылья Голова. – «Иван-царевич, я хочу с тобой жить». Делать нечего – стал Иван-царевич с нею жить» (прим. автора).
[Закрыть] – пошли они втроем.
Долго ли, коротко ли[41]41
тоже обожаю. Удивительная какая-то космогоническая мера как времени, так и расстояния (прим. автора).
[Закрыть], а дошли мы до польской границы в белорусском городке Фиделькастрычниковичи.
ГЛАВА I
(Места, где случатся нижеследующие события, весьма условны. Страны, города, политические реалии и действующие лица вымышлены. Единственное, что реально – катабазис).
Древний литовский, то есть белорусский город Фиделькастрычниковичи на самой границе с Литвой, то есть с Польшей, издавна притягивал к себе взоры и стопы россиян, потому что в Литве (что это Литва привязалась, никак не пойму?), то есть за западными рубежами всегда считалось лучше. Кто только не пересекал здесь границу в поисках хорошей жизни. Андрей Курбский, Иван Федоров, Григорий Отрепьев, Алексей Романов, Наполеон Бонопарт, Кузьма Забашкин… Я тоже – в спонтанном поиске какого-то малопонятного счастья.
А впереди заманчиво маячила проблесками полицейского маячка Польша – родина колеса, жевательной резинки и компьютера. Польша – серый сермяжный журавлик, вертящий орлиным клювом в опасные и привлекательные стороны: Берлин, Рим, Москва.
Я поймал себя на том, что стою на ратушной площади белорусского местечка и, как бы в забытьи, читаю наизусть удивленным мещанам стихотворение А.С.Пушкина «Будрыс и его сыновья». Вскоре в зарослях колючей проволоки в окрестностях послышалась подозрительная активность местных парней и даже женатых мужчин.
Агасфер дернул меня за рукав.
– Пока вы там гудите, сэр, нашими персонами уже заинтересовался городовой, а у меня из удостоверений личности один фальшивый паспорт и тот на имя Ребекки Марковны Брофман с вклеенной фотографией пуделя-самца.
Немного посовещавшись, мы решили пересекать границу легально, а поскольку при всех несомненных моих и сомнительных Агасфера достоинствах, ни он, ни я польского языка не знали, то на переговоры с рыжеусыми пограничниками отправился Алим, который даже родного языка не знал.
Пока Алим договаривался, мы с Агасфером уселись в тени под мелким теплым золотым дождичком 6 октября на обочине дороги. Агасфер вытащил из кармана, полного зла, складные шахматишки. Он расставил фишки и тут же предложил мне продать ему ферзя за сто двадцать тысяч рублей. Я согласился. Потом он немного подумал и выставил на продажу коня и пешку за сорок пять семьсот. Я прикинул свои спортивные возможности и согласился.
Пока мы так лениво поигрывали, надолго задумываясь, Агасфер поведал мне печальную историю своей жизни. Родился он очень болезненным ребенком и чем дольше жил, тем больше накапливал хворей. Причем не было ни одного места в организме куда бы его когда-нибудь и за что-нибудь не били. В 419 г. в Константинополе по ногам за эксгибиционистские пляски, в 625 г. в Медине по голове за умничанье, в 933 г. в Неаполе по животу за мошенничество, в 1209 г. в Хорезме по губам за промонгольскую пропаганду, в 1331 г. в Буде по рукам за воровство, в 1618 г. в Вене по заднице за неприличные звуки, в 1830 г. в Мадриде по ребрам за открытие Америки. Я с такой печальной задумчивостью слушал агасфсрово вранье, что даже не заметил, как он спер у меня короля.
Вернулся под стать погоде и настроению Алим.
– И-и, плохи наши дела, братцы. В Польше теперь не республика, а ржечь посполита[42]42
ну это и есть республика же (прим. историка).
[Закрыть]. То есть они избирают кораля, он после себя оставляет династию, потому что они женятся по десять раз, потому что полячки хороши, но династия не правит, потому что избирают потом нового короля. Таким образом в Польше сейчас одни принцы и принцессы и никто работать не хочет. Режим ужасный, полицейский. На некаталиков и диссидентов гонения. За малейшие пустяки – расстрел. И-и, у нас в Таджикистане такого не было даже при Игоре Пичикяне[43]43
это что за правитель? (прим. редактора).
[Закрыть].
– А что же делать? – огорчился я.
– Пошли.
– Куда? – удивился Агасфер.
– В Польшу, да, – полувопросительно ответил Алим.
Мы робко подошли к поднятому шлагбауму. Пограничники в зеленой форме и с зелеными лицами, как замаскированные ловцы человеков, смотрели на нас со всех сторон выпученными глазами.
– Э-э дзень добры, панове, – я судорожно изображал привет. – Э-э, нех же Польска… пше… Алим, а чего они молчат?
– А я их научил правильно нос-вой[44]44
это зеленый кайф (восточное прим).
[Закрыть] закидывать. Мы теперь кенты. Да, ладно, пошли.
Долго ли, коротко ли, а добрались мы с шуточками до мяста, скажем, ну. допустим. Торунь.
Дорога уперлась в замшелую городскую стену. Ворот не было. Вместо них из грибков и лишайников прорастала столетняя, не меньше, бронзовая мемориальная доска, так густо покрытая окислом, что, пожалуй, скорее это была склерозная доска. Делать нечего[45]45
опять это «делать нечего». Есть чего. Хотя бы сесть и покурить под доской (прим.
читателя).
[Закрыть] – пошли в обход искать вход. В пути мы имели туристическое счастье полюбоваться памятниками национальной полемики. В одном месте на стене было намалевано: «Да здравствует пан Коперник!», далее «Долой Коперника! Земля в центре вселенной. Землю – крестьянам!», «Дело Коперника живет и побеждает», «Коперник и прочие жиды – вон из Польши!» и, наконец, «Язов – палач».
У с трудом найденных ворот, через которые без всякого контроля проезжали туда-сюда повозки, автомобили, трамваи, в бурой от времени и углекислоты кирасе сидел на низенькой скамеечке страж. Из вооружения у него имелась только большая оловянная кружка со злотыми медяками.
– Подайте, добрые панове, налог.
– На что налог-то, милый? – поинтересовался я, бросая монетку в кружку.
– На памятник Николаю Копернику, создателю гелиоцентрической системы.
– Помилуй, Боже, – заметил ничего не кинувший в кружку Агасфер. – Гелиоцентрической. Хоть бы получше придумал. Я всю жизнь хожу по одной и той же Земле. Если б не она была в центре всего и не притягивала, так я бы тут и остался.
Мощеная скользкая улица круто, с учащенным сердцебиением поднималась вверх, к костелу святого, как мы порешили между собой, Яна. За положенное до собора расстояние к себе привлек запах. Налево из стены торчала железная немецкая рука кронштейн и на нем угрожающе раскачивалась пивная бочка. У двери красовалась памятная доска: «В этой таверне в 1493 году великий Николай Коперник выпил свою первую пинту пива».
Я на правах руководителя дернул ручку двери. Она была неприступна и замкнута, как добродетельная вдова. В темном витринном окне светилась лунной лысиной круглая голова мелкобуржуазного хозяина.
– Эй! – я постучал в окно. – Пиво есть?
– Есть.
– Есть? – мы так и обалдели. – А чего закрыто?
– Невозможно открыть, господа, священный национальный праздник.
– Какой? Рождество Христово? Коперниково?
– Нет. Забастовка.
Мы плюнули, растерли и пошли дальше. Редкое октябрьское солнце игриво множилось на отполированных булыжниках мостовой и безусловно катилось слева направо в насмешку над гелиоцентрической системой. Ветерок гонял по малолюдной улице обрывки газет и оберток. Никем не срезанные астры астрономически светились на газонах. Садовники бастовали.
– Эти цветочки, эти ветерочки… – ворчал Агасфер. – А что эти ветерочки даже ни одной юбки задрать не могут? Или польские бабы тоже бастуют? – ворчал циничный Агасфер.
У бастовавшего собора прогуливался под ручку с какой-то крокодилицей досужий полицейский. Согнутая старуха не то обнюхивала дверь, не то искала дорогу. Больше, собственно, никого и не было.
У собора тоже имелось традиционное украшение: «В этом храме в 1473 году принял св. крещение великий ученый Николай Коперник, создатель гелиоцентрической системы». На этой мемориалке помешался его гравированный хрестоматийный портрет – бритая католическая физиономия, стриженные под горшок волосы, звездный взгляд кокаиниста. Слева от головы Коперника была изображена группа взаиморасположенных шариков – как бы Солнечная система.
Совсем освоившись за границей, мы втроем уже могли позволить себе подтрунить над заблуждениями туземцев.
– Ой, ну мне эти поляки. Может они думают, что Земля круглая? Я просто не мог удержаться от хохота.
– Санкта симплицитас, – давась смехом, произнес Алим.
– Алим, а это откуда?
– Не знаю, – стал оправдываться тот, – один мент в душанбинском вытрезвителе говорил…
– Послушайте, друзья, а вон дети идут, святые и простые. Давайте спросим у них, что они думают.
Дети были к тому же и счастливые. Очевидно учителя тоже бастовали. Два вихрастых мальчишки, толкаясь и вопя, гнали по тротуару консервную банку. Догнав до мемориалки, они заметили интуристов и, решив видимо нас развлечь, вынули изо рта по шарику жвачки и прилепили на доску в виде дополнительных планет, внеся сумбур в мироздание.
Алим остановил мальчишек магическим учительским жестом.
– О благородный школьник, как твое имя?
– Кшись. Кшиштоф Циолек, пан учитель.
– Скажи мне, друг мой, на чем покоится наша планета?
– У вас… у вас же забастовка, – мальчишка в ужасе перед непонятной жизнью округлил глаза, как маленькие планетки.
– Ну просто по-человечески, Кшись, можешь ответить?
– Земля, пан учитель, покоится на нескольких слонах, которых зовут Валенса, Ярузельский, Каня, Терек, Гомулка и так далее, а под ними…
– Саксофон, – громко прошептал второй ученик.
– Да нет же, этот…
– «Ямаха».
– Точно. А под ними «Ямаха».
– Ты не прав, санкта симплицитас, – влез уже я в педегогику. – А под ними молчаливый фортепьян.
– Ну вот, знают же дети. Таки я в натуре не понимаю, какого черта здесь всюду тычат этим еретиком? – удивился Агасфер. Наверное у него была юная душа христопродавца, раз он еще сохранил способность удивляться.
– Да это ж все из Варшавы установки приходят, – засмеялись мальчишки и кинулись бежать, как от греха.
От мрачных дум и праздной тишины отвлек (наконец-то) легкий зовущий цокот каблучков. Мы трое оглянулись в переулочек. Туда удалялась стройная фигурка в черной (элегантной!) шляпке, в таком – сверху широко, потом все уже, уже, уже, а потом (о радость) снова широко – плащике светлом, а потом (о, слюна мешает) такие два в капрон затянутые чуда природы и орган звука – каблучки «цок-цок-цок». Полячка оглянулась. Она была красива[46]46
вот говорят (я не читал), что И.С.Тургенев. хороший писатель и чудесный человек, не
умел женскую красоту описывать. Странно. А чего ее описывать, ее нужно целовать (прим, автора).
[Закрыть], как плавный изгиб младой свежеструйной Вислы у Кракова. Она была мила, как дико доверчивая серна из туманного мохового Мазовше, тянущаяся теплыми черными губами к обалдевшему с осечным ружьем охотнику. Она была сексуальна, как две светлые дороги у монастыря св. Марии Магдалины в зыбкую июньскую лунность.
– Ну наконец-то, – бодро произнес Агасфер.
– Вах, какой женщина, – только и смог сказать Алим.
– «Ребята, – сказал я, а точнее подумал, – красивее ее только моя любимая. А, может, это она и есть?»
Мы не заметили даже, что уже шли за ней. Прекрасная полячка умопомрачительным движением головы и плеча еще раз обернулась и улыбнулась, сверкнув жемчугами[47]47
допустимо также кораллами, алмазами, бриллиантами, лазерами, шикарными лихтенштейнскими протезами (прим, редактора).
[Закрыть] зубов. Мы прибавили шагу.
Когда торуньцам пришло в голову избавиться от крыс, они прибегли к помощи юноши с дудочкой. Когда им взбредет избавиться от мужиков, о, я знаю, к кому они прибегнут.
– «Но нас же трое», – выразительно показал я ей пальцами.
– «Какая ерунда, панове», – выразительно ответила она ресницами.
