Текст книги "В лесах (Книга 1, часть 1)"

Автор книги: Павел Мельников-Печерский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Сундуки-то, чать повытаскали? – спросил Патап Максимыч.

– Не успели,– молвила Манефа.– В чем спали, в том и выскочили. С той поры и началось Рассохиным житье горе-горькое. Больше половины обители врозь разбрелось. Остались одни старые старухи и до того дошли, сердечные, что лампадки на большой праздник нечем затеплить, масла нет. Намедни, в рождественский сочельник, спасову звезду без сочива встречали. Вот до чего дошли!

Патап Максимыч подумал немного. Молча достал бумажник, вынул четвертную ' Двадцатипятирублевый кредитный билет. ' и, отдавая Манефе, сказал: – Получай. Дели поровну: на пять обителей по пяти целковых. Пускай их едят блины на масленице. Подлей чайку-то, Захаровна. А ты, Фленушка, что не пьешь? Пей, сударыня: не хмельное, не вредит.

– Много благодарна, Патап Максимыч,– с ужимочкой ответила Фленушка.– Я уж оченно довольна, пойду теперь за работу.

– За какую это работу? – спросил Патап Максимыч.

– Пелену шью,– ответила Фленушка.– Матушка приказала синелью да шерстями пелену вышить, к масленице надо кончить ее беспременно. Для того с собой и пяльцы захватила.

– Ступай-ка в самом деле, Фленушка,– сказала мать Манефа,– пошей. Времени-та немного остается: на сырной неделе оказия будет в Москву, надо беспременно отослать. На Рогожское хочу пелену-то послать,– продолжала она, обращаясь к Патапу Максимычу.– Да еще хочу к матушке Пульхерии отписать, благословит ли она епископу омофор вышивать да подушку, на чем ему в службе сидеть. Рылась я, братец, в книгах, искала на то правила, подобает ли в шитом шерстями да синелью омофоре епископу действовать,– не нашла. Хоть бы единое слово в правилах про то было сказано. Остаюсь в сумненьи, парчовые ли только омофоры следует делать, али можно и шитые. Вот и отписываю,– матушка Пульхерия знает об этом доподлинно.

Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.

– А тебе, Настасья, видно, и в самом деле неможется?-спросил ее отец.Подь-ка сюда.

Опустя голову и перебирая угол передника, подошла Настя к дивану, где сидел Патап Максимыч.

– Совсем девка зачала изводиться,– вступилась Манефа.– Как жили они в обители, как маков цвет цвела, а в родительском дому и румянец с лица сбежал. Чудное дело!

– Уж пытала я, пытала у ней,– заметила Аксинья Захаровна,– скажи, мол, Настя, что болит у тебя? "Ничего, говорит, не болит..." И ни единого слова не могла от нее добиться.

– Сядь-ка рядком, потолкуем ладком,– сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая рукою стан ее.– Что, девка, раскручинилась? Молви отцу. Может, что и присоветует.

Не отвечала Настя. То в жар, то в озноб кидало ее, на глазах слезы выступили. – Чего молчишь? Изрони словечко. Скажи хоть на ушко,– продолжал Патап Максимыч, наклоняя к себе Настину голову.

– Тошнехонько мне, тятя,– вполголоса сказала Настя.– Пусти ты меня, в светлицу пойду.

– Эту тошноту мы вылечим,– говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы.– Не плачь, радость скажу. Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины... Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых... Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии... Чего молчишь?.. Рада?..

У Насти в три ручья слезы хлынули. – Не пойду за него...– молвила, рыдая и припав к отцовскому плечу.– Не губи меня, голубчик тятенька...не пойду...

– Отец велит, пойдешь,– нахмурясь, строгим голосом сказал Патап Максимыч, отстраняя Настю.

Она встала и, закрыв лицо передником, горько заплакала. Аксинья Захаровна бросила перемывать чашки и сказала, подойдя к дочери:

– Полно, Настенька, не плачь, не томи себя. Отец ведь любит тебя, добра тебе желает. Полно же, пригожая моя, перестань!

Настя отерла слезы передником и отняла его от лица. Изумились отец с матерью, взглянув на нее. Точно не Настя, другая какая-то девушка стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она к отцу и ровным, твердым, сдержанным голосом, как бы отчеканивая каждое слово, сказала:

– Слушай, тятя! За того жениха, что сыскал ты, я не пойду... Режь меня, что хочешь делай... Есть у меня другой жених... Сама его выбрала, за другого не пойду... Слышишь?

– Что-о-о? – закричал Патап Максимыч, вскакивая с дивана.– Жених?.. Так ты так-то!.. Да я разражу тебя! Говори сейчас, негодница, какой у тебя жених завелся?.. Я ему задам...

Аксинья Захаровна так и обомлела на месте. Матушка Манефа, сидя, перебирала лестовку и творила молитву.

– Не достанешь, тятя, моего жениха,– с улыбкой молвила Настя.

– Кто таков?.. Сказывай, покаместь цела,– в неистовстве кричал Патап Максимыч, поднимая кулаки.

– Христос, царь небесный,– отступая назад, отвечала Настя.– Ему обещалась... Я в кельи, тять, иду, иночество приму. Патап Максимыч на сестру накинулся:

– Твои дела, спасенница?.. Твои дела?.. Ты ей в голову такие мысли набила?

– Никогда я Настасье про иночество слова не говаривала,– спокойно и холодно отвечала Манефа,– беседы у меня с ней о том никогда не бывало. И нет ей моего совета, нет благословения идти в скиты.– Молода еще, голубушка,– не снесешь... Да у нас таких молодых и не постригают.

– А коль я к воротам твоим, тетенька, босая приду да, стоя у вереи в одной рубахе, громко, именем Христовым, зачну молить, чтобы допустили меня к жениху моему?.. Прогонишь?.. Запрешь ворота?.. А?..

– Нет, не могу ворот запереть,– отвечала игуменья.– Нельзя... Господь сказал: "Грядущего ко мне не изжену"... Должна буду принять.

– Так слушай же ты, спасенная твоя душа,– закричал Патап Максимыч сестре.Твоя обитель мной только и дышит... Так али нет?

– Так точно,– отвечала Манефа.

– Знаешь ты, какие строгие наказы из Питера насланы?.. Все скиты вконец хотят порешить, праху чтоб ихнего не осталось, всех стариц да белиц за караулом по своим местам разослать... Слыхала про это?

– Как не слыхать! – спокойно сказала Манефа.

– А кто от вас эту беду до поры до времени, покуда сила

да мочь есть, отводит?– продолжал Патап Максимыч.– Кто

за вас у начальства хлопочет?.. Знаешь?..

– Знаю, что ты наш заступник. Тобой держимся,– молвила Манефа.

– Так помни же мое слово и всем игуменьям повести,– кипя гневом, сказал Патап Максимыч,– если Настасья уходом уйдет в какой-нибудь скит,– и твоей обители и всем вашим скитам конец... Слово мое крепко... А ты, Настасья,прибавил он, понизив голос,– дурь из головы выкинь... Слышишь?.. Ишь какая невеста Христова проявилась!.. Чтоб я не слыхал таких речей...

Сказав это, Патап Максимыч вышел из горницы и крепко хлопнул за собой дверью...

* * *

На другой день после того у Чапуриных баню топили. Хоть дело было и не в субботу, но как же приехавших из Комарова гостей в баньке не попарить? Не по-русски будет, не по старому завету. Да и сам Патап Максимыч такой охотник был париться, что ему хоть каждый день баню топи.

Баня стояла в ряду прочих крестьянских бань за деревней, на берегу Шишинки, для безопасности от пожару и чтобы летом, выпарившись в бане, близко было окунуться с холодную воду речки. Любит русский человек, выпарившись, зимой на снегу поваляться, летом в студеной воде искупаться. Перед сумерками пошла париться Аксинья Захаровна с дочерьми и Фленушкой, Матрена работница шла с ними для послуги. Из дому в баню надо идти мимо токарен, от них узенькая тропинка пролегала середи сугробов к Чапуринской бане. Высокая, белая (Белою называется баня с дымовою трубой, а не курная, которую зовут обыкновенно черною.), светлая, просторная, она и снаружи смотрела дворянскою, а внутри все было чисто и хорошо прибрано. Липовые полки, лавки и самый пол по нескольку раз в год строгались скобелем, окна в бане были большие, со стеклами, и чистый передбанник прирублен был.

Фленушка вышла из дому последняя, и когда вошла в передбанник, Аксинья Захаровна с Парашей уже разделись и ушли в баню, где Матрена полки и лавки подмывала. Настя еще раздевалась.

– Сейчас узнала, в которой токарне чей-то милый дружок работает,вполголоса сказала ей вошедшая Фленушка,– вторая с краю, от нее тропинка к бане проложена.

– Зачем узнавала, Фленушка? – спросила Настя.

– Да так, на всякий случай. Может быть, пригодится,– отвечала Фленушка.Ну, к примеру сказать, весточку какую велишь передать, так я уж и знаю, куда нести.

– Какие весточки? С ума ты, что ли, сошла?

– Да разве сохнуть тебе? – сказала Фленушка.– Надо же вас свести; жива быть не хочу, коль не сведу. Надо и его пожалеть. Пожалуй, совсем ума решится, тебя не видаючи.

– Может быть, он и думать-то про меня не хочет,– сказала Настя.

– Дурак он, что ли? – отвечала Фленушка.– Кто от этакой красоты отворотится? Смотри-ка какая!..– прибавила она, глядя на раздевавшуюся девушку.– Жизнь бы свою Алешка отдал, глазком бы только взглянуть теперь на свою сударушку. Ишь какая пышная, сдобная, белая!.. Точно атлас на пуху. И принялась щекотать Настю.

– Да полно же тебе, безумная!– крикнула Настя и побежала в баню.

Часа через полтора настали сумерки. В токарнях зашабашили. Алексей остался в своей, чтобы маленько поизладить станок, он подводил к нему новый ремень. Провозился он с этим делом долго, все токари по своим местам разошлись, и токарни были на запоре. Когда вышел он и стал запирать свою токарню, почти совсем уже стемнело. Кругом ни души. Оглянувшись назад, увидел Алексей, что по тропинке из бани идет какая-то женщина в шубе, укрытая с головы большим шерстяным платком, и с веником под мышкой. Когда она подошла поближе, он узнал Фленушку. Аксинья Захаровна с дочерьми давно уж домой прошла.

– Здоровенько ль поживаешь, Алексей Трифоныч? – сказала Фленушка, поравнявшись с ним.

– Славу богу, живем помаленьку,– отвечал он, снимая шапку.

– Кланяться тебе велели,– сказала она.

– Кто велел кланяться?– спросил Алексей.

– Ишь какой недогадливый! – засмеясь, отвечала Фленушка.– Сам кашу заварил, нагнал на девку сухоту да еще спрашивает: кто?.. Ровно не его дело... Бесстыжий ты эдакой!.. На осину бы тебя!..

– Да про кого ты говоришь? Мне невдомек,– сказал Алексей, а у самого сердце так и забилось. Догадался.

– Некогда мне с тобой балясы точить,– молвила Фленушка.– Пожалуй, еще Матрена из бани пойдет да увидит нас с тобой, либо в горницах меня хватятся... Настасья Патаповна кланяться велела. Вот кто... Она по тебе сокрушается... Полюбила с первого взгляда... Вишь глаза-то у тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул на девку, тотчас и приворожил... Велишь, что ли, кланяться?

– Поклонись, Флена Васильевна,– сказал Алексей, с жаром схватив ее за руку.– Сам я ночи не сплю, сам от еды отбился, только и думы, что про ее красоту неописанную.

– Ну, ладно,– молвила Фленушка.– Повидаемся на днях; улучу времечко. Молчи у меня, беспременно сведу вас.

– Сведи, Флена Васильевна, сведи,– радостно вскрикнул Алексей.– Век стану за тебя богу молиться!

Фленушка ушла. У Алексея на душе стало так светло, так радостно, что он даже не знал, куда деваться. На месте не сиделось ему: то в избе побудет, то на улицу выбежит, то за околицу пойдет и зальется там громкою песней. В доме петь он не смел: не ровен час, осерчает Патап Максимыч.

* * *

После этого Алексей несколько раз виделся с Фленушкой. И каждый раз передавала она ему поклоны от Насти и каждый раз уверяла его, что Настя до веку его не разлюбит и, кроме его, ни за кого замуж не пойдет.

– Не отдадут ее за меня,– грустно сказал Алексей Фленушке, когда заговорила она о свадьбе.– У нас с Настасьей Патаповной ровна любовь, да не ровны обычаи. Патап Максимыч и богат и спесив: не отдаст детище за бедного работника, что у него же в кабале живет... Ведь я в кабале у него, Флена Васильевна, на целый год закабален... Деньги отцу моему он выдал наперед, чтобы нам домом поправиться: ведь сожгли нас, обокрали, может быть, слыхала?.. А ты сама знаешь, закабаленный своих выдает? Так и тут: все едино... Да и захочет ли еще, Настасья Патаповна себя потерять, выйдя за меня?

– Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять!– сказала Фленушка.– Не тужи... Не удастся свадьба "честью", "уходом" ее справим... Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно... Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей.. У нее положено, коль не за тебя, ни за кого нейти... И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал... Не вешай головы, молодец, наше от нас не уйдет!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

По приказу Патапа Максимыча зачали у него брагу варить и сыченые квасы из разных солодов ставить. Вари большие: ведер по сороку. Слух, что Чапурин на Аксинью-полухлебницу работному народу задумал столы рядить, тотчас разнесся по окольным деревням. Все деревенские, особенно бабы, не мало раздумывали, не мало языком работали, стараясь разгадать, каких ради причин Патап Максимыч не в урочное время хочет народ кормить.

В самый тот день, как у Чапуриных брагу заварили, в деревне Ежове, что стоит на речке Шишинке в полутора верстах от Осиповки, собрались мужики у клетей на улице и толковали меж собой про столы Чапуринские. Кто говорил, что, видно, Патапу Максимычу в волостных головах захотелось сидеть, так он перед выборами мир задабривает, кто полагал, не будет ли у него в тот день какой-нибудь "помочи" ("Помочью" , иначе "толокой", называется угощенье за работу. Хозяин, желающий какое-нибудь дело справить разом в один день, созывает к себе соседей на работу и ставит за нее сытный обед с пивом и вином. "Помочане" работают и утром и после обеда и в один день управляются с делом. На "помочи" сзывают большей частью крестьяне недостаточные, у которых в семье мало рабочих. Люди богатые, тысячники не делают "помочей". У сельских попов полевые работы все больше "толокой" справляются.). Но все это нескладно-неладно придуманное тут же ежовским миром и осмеивалось. И в самом деле: захотелось бы Патапу Максимычу в головы, давным бы давно безо всяких угощеньев его целой волостью выбрали, да не того он хочет; не раз откупался, ставя на сходе ведер по пяти зелена вина для угощенья выборщиков. На "толоку" народ собирать ему тоже не стать: мужик богатый, к тому же тороватый, горд, спесив, любит почет: захочет ли миром одолжаться? На что ему "помочь", когда в кармане чистоган не переводится. С добрый час протолковали ежовские мужики, стоя кучкой у клетей, но ничего на дело похожего не придумали. Баба дело решила, да так метко, будто у Чапурина в голове сидела и мысли его читала.

Шла по воду тетка Акулина, десятника жена. Поровнявшись с мужиками, поставила ведра наземь. Как не послушать бабе, про что мужики говорят.

– Эх вы, умные головы,– крикнула она, вслушавшись в мирские речи,толкуют, что воду толкут, а догадаться не могут. Кто что ни скажет, не под тот угол клин забивает... Слушать даже тошно.

На бабу, как водится, накинулись, осмеяли, кто-то выругал, а муж, тут же стоявший, велел ей идти, куда шла, и зря не соваться, куда не спрашивают. – Да что вы, лешие, без пути зубы-то скалите? – крикнула Акулина.– Стоят, из пустого в порожнее перекладывают, а разгадать ума не хватает. Знаю, к чему Чапурины пиры затевают.

– Ну, сказывай, коли знаешь!– заговорили мужики.

– У Патапа Максимыча дочери-то заневестились,– сказала Акулина,– вот и сзывает он купцов товар показать. Смотрины будут.

– Ай да тетка Акулина! Рассказала, как размазала! – заголосили мужики.

– А баба-то, пожалуй, и правдой обмолвилась,– сказал тот, что постарше был.– Намедни хозяин при мне на базаре самарского купца Снежкова звал в гости, а у того Снежкова сын есть, парень молодой, холостой; в Городце частенько бывает. Пожалуй, и в самом деле не свадьба ль у них затевается.

Акулина посмеялась над мужиками и пошла своей дорогой к колодцу. Тут по всем дворам бабам ровно повестку дали; все к колодцу с ведрами сбежались и зачали с Акулиной про Чапуринскую свадьбу растабарывать. Молодица из деревни Шишкина случилась тут. Выслушав, в чем дело, не заходя к тетке, к которой было из-за двух верст приходила покланяться, чтобы та ей разбитую кринку берестой обмотала, побежала домой без оглядки, точно с краденым. Как прибежала, так всех шишкинских баб повестила, что у Чапуриных смотрины будут. Из Шишкина бабы, подымя хвосты, по другим деревням побежали кумушкам новость рассказать. И пошел говор про смотрины по всем деревням. Везде про Настю речь вели, потому что нестаточное, необычное вышло бы дело, если б меньшая сестра вперед старшей пошла под венец.Пущенные Акулиной вести дошли до Осиповки. В одном из мшенников, что целым рядом стояли против дома Чапурина, точили посуду три токаря, в том числе Алексей. Четвертый колесо вертел.

– Слышал, Петруха, у хозяев-то брагу варят,– говорил коренастый рыжеватый парень, стоя за станком и оттачивая ставешок.

– Как не слыхать!– ответил Петруха, весело вертя колесо, двигавшее три станка.– Столы, слышно, хозяин строить задумал. Пантелея Прохорыча завтра в Захлыстино на базар посылают свежину да вино искупать. Угощенье, слышь, будет богатое. Ста полтора либо два народу будут кормить.

– Где ж столы-то рядить?– спросил токарь Матвей. – Я, парень, что-то не слыхивал, чтобы зимой столы ставили. На снегу да на морозе что за столованье! Закрутит мороз, так на воле-то варево смерзнет.

– Мало разве у хозяина изб да подклеток! – заметил Петруха.

– Все ж полутора стам не усесться,– молвил третий работник, Мокеем звали прозвищем Чалый.

– Очередь станут держать, по-скитски, как по обителям в келарнях странник угощают,– отвечал Матвей.– Одни покормятся и вон из-за столов, на их место другие.

– Разве что так,– молвил Петруха, соглашаясь с Матвеем.– Городовые купцы, слышь, наедут,– прибавил он.

– Пир готовят зазвонистый,– сказал Мокей.– Рукобитье будет, хозяин-от старшую дочь пропивать станет.

Ровно ножом полоснул Алексею по-сердцу. Хоть говорила ему Фленушка, что опричь его Настя ни за кого не пойдет, но нежданная новость его ошеломила.

– В дом, что ли, зятя-то берут? – спросил Петруха.

– Куда, чай, в дом!– отозвался Чалый.– Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-от мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил; у царя во дворце бывал. Наш-то хоть и спесив, да Снежковым на версту не будет.

– Снежковых разве жених-от? – спросил Матвей.– Не самарский ли?

– Самарские, по всей Волге купцы известные,– отвечал Чалый.

– Куда ж ему в зятья к мужику идти,– сказал Матвей,– у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, сам я видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут. Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!

Сильней и сильней напирал Алексей острым резцом на чашку, которую дотачивал. В глазах у него зелень ходенем заходила, ровно угорел, в ушах шум стоит, сердце так и замирает. Тогда только и опомнился, как резцом сквозь чашку прошел.

– Что это ты, Алексей? – с усмешкой спросил его вертельщик Петруха.Сквозь прорезал.

– Сорвалось! – сквозь зубы молвил Алексей и бросил испорченную чашку в сторону. Никогда с ним такого греха не бывало, даже и тогда не бывало, как, подростком будучи, токарному делу учился. Стыдно стало ему перед токарями. По всему околотку первым мастером считается, а тут, гляди-ка, дело какое.Зашабашили к обеду. Алексею не до еды. Пошел было в подклет, где посуду красят, но повернул к лестнице, что ведет в верхнее жилье дома, и на нижних ступенях остановился. Ждал он тут с четверть часа, видел, как пробрела по верху через сени матушка Манефа, слышал громкий топот сапогов Патапа Максимыча, заслышал, наконец, голос Фленушки, выходившей из Настиной светлицы. Уходя, она говорила: "Сейчас приду, Настенька!"

– Флена Васильевна,– отозвался с лестницы Алексей.

Она взглянула вниз, опершись грудью о перила и свесив голову.

– Что ты какой?– спросила она вполголоса.– Сам на себя не похож?

– Сойди на минуточку,– сказал Алексей.– Здесь в подклете нет никого – все обедают. Фленушка сбежала в подклет.

– Бог тебе судья, Флена Васильевна,– сказал Алексей.– За что же ты надо мной насмеялась?.. Ведь этак человека недолго уморить!

– С ума, что ли, спятил? – спросила Фленушка.– Чем я над тобой насмеялась?

– Какие речи ты от Настасьи Патаповны мне переносила?.. Какие слова говорила?.. Зачем же было душу мою мутить? Теперь не знаю, что и делать с собой – хоть камень на шею да в воду.

– Да ты белены объелся али спьяну мелешь сам не знаешь что? – сказала Фленушка.– Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила... А?..

– От Настасьи Патаповны доселева я никаких речей не слыхивал,– молвил Алексей.– С тобой у меня разговоры бывали!..– Вспомни-ка, что ты мне говорила, а вот – готовят пиры, жениха из Самары ждут.

– Только-то? – сказала Фленушка и залилась громким хохотом. – Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет... Слушай: брагу для гостей не доварят, а тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..

– Поверю,– потупясь, отвечал Алексей.

– Меня попрекать да обманщицей обзывать не станешь?

– Не буду,– проговорил он.

– То-то же. Ступай теперь. Выкинь печаль из головы, не томи понапрасну себя, а девицу красну в пущу тоску не вгоняй.

Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он, что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню не пошел, сказал старику Пантелею, что поутру угорел в красильне.

– Долго ли в красильне угореть,– отвечал Пантелей.– Ты бы по морозцу без шапки походил – облегчит.

– И впрямь пойду на мороз,– сказал Алексей и, надев полушубок, пошел за околицу. Выйдя на дорогу, крупными шагами зашагал он, понурив голову. Прошел версту, прошел другую, видит мост через овраг, за мостом дорога на две стороны расходится. Огляделся Алексей, опознал место и, в раздумье постояв на мосту, своротил налево в свою деревню Поромово.

Громко раздавалась по крытому снегом полю Алексеева песня:

Ох ты, горе мое, горе-гореваньице,

Ты печаль моя, тоска лютая.

Загубила ты добра-молодца,

Красна девица, дочь отецкая.

В каждом звуке песни слышались слезы и страшная боль тоскующей души.

После крупного разговора с отцом, когда Настя объявила ему о желанье надеть черную рясу, она ушла в свою светелку и заперлась на крюк. Не один раз подходила к двери Аксинья Захаровна и стучалась, и громко окликала дочь, похныкала даже маленько, авось, дескать, материны слезы не образумят ли девку, но дверь не отмыкалась, и в светлице было тихо, как в гробу.

"Уснула,– подумала Аксинья Захаровна.– Пускай ее отдохнет... Эка беда стряслась, и не чаяла я такой!.. Гляди-ка-сь, в черницы захотела, и что ей это в головоньку втемяшилось?.. На то ли я ее родила да вырастила?.. А все Максимыч!.. Лезет со своим женихом!..

Пошла Аксинья Захаровна в другую боковушку к Параше. Там Фленушка сидела за пяльцами, вышивая пелену, а Параша на мотовиле шерсть разматывала. Фленушка пела скитскую песню. Параша ей подтягивала:

Из пустыни старец

В царский дом приходит,

Он принес с собою,

Он принес с собою

Прекрасный камень,

Толь прекрасный, прелюбезный,

Предрагий.

Иосаф царевич,

Сын царя индейского,

Просит купца-старца:

"Покажи мне каменёк,

Покажи мне дорогой,

Я увижу и спознаю

Ему цену".

Когда ты возможешь

Небеса измерить,

Небеса измерить,

Все моря и земли

В горсть свою схватить,

А все против камня

Ровно ничего".

"А! купец премудрый,

Говорит царевич.

Скажи свою тайну,

Как на свет явился,

Как на свет явился,

Где теперь хранится

Камень тот драгой?"

Отвечает старец.

Вид купца приявший.

Преподобный Варлаам:

"Камень не хранится,

Камень не хранится,

С нами пребывает

Он завсегда.

Пречистая дева

Родила сей камень,

В ясли положила,

Грудью воскормила,

Грудью воскормила

Бога-человека,

Спасителя.

Он ныне пребывает

Выше звезд небесных,

Солнце со звездами,

А земля с морями,

А земля с морями

Непрестанно славят

Его завсегда".

– Заперлась,– грустно сказала Аксинья Захаровна, обращаясь к Фленушке.– И окликала ее и стучалась к ней, нишкнет голубушка... А ты что, Параня, как смотришь?.. Аль не жалко сестры-то?.. – прибавила она, заметив, что та усмехается, поглядывая на Фленушку. Но Фленушка была спокойна и даже тоскливо смотрела на Аксинью Захаровну. Она уж и Парашу кое-чему научила: как говорить с отцом, с матерью, но той и супротивничать-то лень была. Спать бы только ей да валяться на мягком пуховике – другой отрады не знавала Параша.

– Не о чем ей убиваться-то, мамынька,– молвила Параша.– Что в самом деле дурь-то на себя накидывает?.. Как бы мне тятя привез жениха, я бы, кажись, за околицу навстречу к нему...

– Ах ты, срамница, бесстыдница! – крикнула Аксинья Захаровна.– Где ты этому научилась, где таких слов набралась, беспутная голова твоя?.. Навстречу!.. За околицу!.. А вот я тебя дубцом!.. ' Дубец – розга.

– Да что ж, мамынька? Коли Насте тятенькин жених не по мысли, отдай мне его, с радостью пойду.

– Ах ты, бесстыжая!.. Ах ты, безумная! – продолжала началить Парашу Аксинья Захаровна.– А я еще распиналась за вас перед отцом, говорила, что обе вы еще птенчики!.. Ах, непутная, непутная!.. Погоди ты у меня, вот отцу скажу... Он те шкуру-то спустит.

– Не спустит. Не за что,– отвечала Параша. Насилу уняла Парашу Аксинья Захаровна.

– Фленушка,– сказала она,– отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться... Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней... А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна была... Да у меня дурь-то из головы выкинь, не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.

– Слушаю, Аксинья Захаровна,– молвила в ответ Фленушка.– Как отомкнется, тотчас переберусь. Там же мне и вышивать светлее, окна-то на полдень.

– Поразговори ты ее,– говорила Аксинья Захаровна,– развесели хоть крошечку. Ведь ты бойкая, Фленушка, шустрая и мертвого рассмешишь, как захочешь... Больно боюсь я, родная... Что такое это с ней поделалось – ума не могу приложить.

– Ничего, Аксинья Захаровна,– молвила в ответ Фленушка.– Не беспокойтесь: все минет, все пройдет.

– Дай-ка бог, дай-ка бог,– вздохнула Аксинья Захаровна и пошла из Парашиной боковуши.Фленушка, подойдя к Настиной светелке, постучалась и, точно в кельях, громко прочитала молитву Исусову. Услышав Фленушкин голос, Настя отомкнулась.

– Я к тебе ровно к старице в келью, с молитвой,– смеясь, сказала Фленушка.– Творить ли метания перед честною инокиней, просить ли прощенья и благословенья ?

– Тебе, Фленушка, смехи да шутки,– упрекнула ее, обливаясь слезами, Настя.– А у меня сердце на части разрывается. Привезут жениха, разлучат меня...

– Ну, это еще посмотрим, разлучат ли тебя, нет ли с Алешкой,– молвила Фленушка.– Всех проведем, всех одурачим, свадьбу уходом сыграем. Надейся на меня да слушайся, все по хотенью нашему сбудется.

– Ах, Фленушка, Фленушка... и хотелось бы верить, да не верится,– отирая слезы, сказала Настя.– Вон тятенька-то как осерчал, как я по твоему наученью свысока поговорила с ним. Не вышло ничего, осерчал только пуще...

– А зачем черной рясой пугала? – возразила Фленушка.– Нашла чем пригрозить!.. Скитом да небесным женихом!.. Эка!.. Так вот он и испугался!.. Как же!.. Властен он над скитами, особенно над нашей обителью. В скиту от него не схоронишься. Изо всякой обители выймет, ни одна игуменья прекословить не посмеет. Все ему покоряются, потому что – сила.

– И сама не знаю, как на ум мне взошло про черничество молвить,– сказала Настя.

– А ты вот что скажи ему, чтобы дело поправить,– говорила Фленушка.Только слез у тебя и следов чтобы не было... Коли сам не зачнет говорить, сама зачинай, пригрози ему, да не черной рясой, не иночеством...

– Чем же? – спросила Настя.

– Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы, что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не будет, – говорила Фленушка. – Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на есть парня возьму в полюбовники да "уходом" за него и уйду... Увидишь, какой тихонький после таких речей будет... Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит: не сробей, смело говори да строго, свысока.

– Хорошо,– сказала Настя,– хоть и жалко мне его, тятеньку-то. Ведь он добрый, Фленушка.

– А Алешку-то разве не жалко? – прищурив глаза, лукаво спросила Фленушка.

– Ах, Фленушка!.. И его мне жалко... Рада жизнь отдать за него,– сказала Настя.

– То-то и есть,– молвила Фленушка.– Коль отца пуще его жалеешь, выходи за припасенного жениха.

– Нет, нет, ни за что на свете!..– с жаром заговорила Настя.– Удавлюсь, либо камень на шею да в воду, а за тем женихом, что тятя на базаре сыскал, я не буду...

– Так и отцу говори,– молвила Фленушка, ободрительно покачивая головою.Этими самыми словами и говори, да опричь того "уходом" пугни его. Больно ведь не любят эти тысячники, как им дочери такие слова выговаривают... Спесивы, горды они... Только ты не кипятись, тихим словом говори. Но смело и строго... Как раз проймешь, струсит... Увидишь.

– Сделаю по-твоему, Фленушка,– сказала Настя.– Сегодня же сделаю. А его видела? – прибавила она, понизив голос.

– Алексея-то?

– Да,– полушепотом промолвила Настя.

– Видела. И он тем же женихом беспокоится,– сказала Фленушка.– Как хочешь, Настенька, а вам надо беспременно повидаться, обо всем промеж себя переговорить. Да я сведу вас. Аксинья-то Захаровна велела мне в твою светелку перебраться.

– В самом деле? – радостно вскрикнула Настя.– То-то наговоримся...

– Не в том дело,– отвечала Фленушка.– То хорошо, что, живучи с тобой, легче мне будет свести вас. Вот я маленько подумаю, да все и спроворю. И, прищелкивая пальцами, весело запела: