Текст книги "Через кладбище"
Автор книги: Павел Нилин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
Михась недолго постоял у какой-то белой, с выщербленной штукатуркой стены, посмотрел, как отъезжает Сазон Иванович, помахал ему кепкой и, усилием воли что-то решительно сжав в себе, вошел в широко распахнутые ворота.
В последнее время он немало повидал – и, конечно, не только повидал покойников. Но между теми покойниками, на поле боя, и этими, на кладбище, кто понимает, – громадная разница.
Легкий зыбкий ветерок, все усиливаясь, обрывает последние листья с дубов и ясеней, широко разветвившихся над могилами, над крестами и памятниками. И опавшая листва шуршит под ногами, издавая горький запах запах вина и тлена, грибов и непроточной, плесневелой воды.
Тоненько позвякивают и скрипят под ветром жестяные венки, обернутые длинными лентами, на которых уже слиняли, смытые дождями, скорбные слова.
Михась идет, стараясь без надобности не оглядываться, стараясь не читать надписи на памятниках и на дощечках под крестами, стараясь не вглядываться в фотографии усопших, вставленные кое-где в фарфоровые медальоны. Хочет скорее пересечь поселение мертвых, эту пологую гору, иссеченную множеством узких тропинок.
На вершине горы заканчивается одно кладбище и через дорогу начинается другое – еврейское.
Михась неправду тогда сказал Мамлоте, будто бы уже ходил по еврейскому кладбищу. Нет, он никогда не бывал здесь. И кладбище это удивляет его необыкновенной пустынностью.
На открытом пространстве, на голой глинистой почве, кое-где поросшей чахлой травой, в беспорядке расставлены, как разбросаны, бурые и черные камни памятников, то квадратных, то закругленных, и на них – непонятные надписи.
И другие камни – только очень большие, – разбросаны дальше, под горой и по всей местности.
Это так страшно выглядят отсюда, издали, каменные полуразрушенные дома Жухаловичей.
Михась, однако, безошибочно узнает со склона горы среди развалин и двухэтажный Дворец труда железнодорожников (он здесь был с отцом на вечере строителей), и церковь Воздвиженья (бабушка тайно от родителей водила его сюда, когда он был еще маленьким), и кинотеатр "Октябрь" (он много раз бывал там с сестрами), и Пироговскую больницу (ему там, маленькому, лечили уши), и ресторан "Буг" (тетка его, тетя Луша, работала в ресторане судомойкой, он когда-то обедал у нее на кухне, ел котлеты с тонко нарезанной картошкой и компот в стакане).
Это был веселый, полный разных удовольствий городок. Михась любил с деревенскими ребятами пошататься по его улицам. А теперь городок выглядит мертвым.
Нет, не совсем мертвым.
За бывшим рестораном "Буг" можно разглядеть людей и телеги с лошадьми. Там – базар. Люди все еще чего-то покупают и продают.
Сазон Иванович велел искать его на базаре в девять утра. Это нельзя забыть – ровно в девять. Или в два часа – на мельнице.
Михась отгибает рукав и смотрит на часы. У него великолепные часы, с толстым стеклом, на широком ремне. Он снял их под Слуцком с немецкого офицера. Офицеру тому уже не потребуются больше часы. А Михась часто должен действовать точно по часам. И Василий Егорович Бугреев ему сказал: "Желательно, чтобы ты приходил ко мне всегда в одно и то же время. Лучше всего – в двенадцать. Я тогда дома; А если меня нет или кто лишний у меня – подкова над дверями, ты увидишь, отодвинута немножко и с подоконника цветок убран".
Было двадцать минут двенадцатого.
Михась решил, что ему лучше еще побродить здесь по кладбищу, чем спускаться с горы раньше времени. И – странное дело – он как будто попривык уже к этим бурым и черным памятникам. Рассматривал их теперь спокойно, без особого, однако, интереса. И сам удивлялся, что кладбищенская гора уже не очень пугает его. Конечно, ночью здесь не дай бог ходить. Ночью, впотьмах, наткнешься на какой-нибудь крест или еще на что. Можно просто с ума сойти. А днем – ничего. Все видно. Хорошо видно. И далеко.
Михась захотел разглядеть отсюда мельницу. Бревенчатая, старенькая, обомшелая, она всегда тряслась у плотины, когда он проходил мимо. Сейчас ее трудно было разглядеть. Заслоняло здание бывшей школы.
В школу Михась ходил почти шесть зим. Но теперь, глядя на нее издали, не испытывал теплых чувств. Даже отвернулся и стал смотреть в другую сторону – на развалины МТС. И не потому, что в бывшей школе разместилась ортскомендатура. Нет, просто неприятно было вспоминать, как он учился здесь. Плохо учился. И его постоянно угнетало состояние виновности перед учителями, чья строгость и придирчивость никогда не совпадали с его представлением о справедливости.
Михась долго смотрел на развалины МТС. И у него внезапно опять согрелось за пазухой то место, куда по утрам, отправляясь на работу, запихивал еще горячие картофельные лепешки, завернутые матерью в газету и чистую тряпочку.
Мать давала ему еще кусок сахару, когда в доме иногда бывал сахар. А Михась отказывался: не маленький, ешь, мол, сама. Но мать смеялась: "Бери, бери, пока не женатый. Женишься, сахару не поешь. Детям придется оставлять..."
Все это было перед самой войной, меньше двух лет назад. Но сейчас не верилось, что было это все так недавно. Уж очень старыми выглядели отсюда, со склона горы, развалины МТС, точно это руины какого-то древнего замка на берегу взволнованной свинцово-сизой реки.
Михась медленно спускается с кладбищенской горы. А память настойчиво восстанавливает все как было. И он снова чувствует себя тем мальчиком, каким был тогда, осенью тысяча девятьсот сорокового года, когда его приняли учеником в мастерскую при МТС.
Их собралось в то время с десяток, разного возраста мальчишек из разных деревень. Они быстро перезнакомились и дня два крутились без всякого смысла вокруг тракторов, успев только вымазаться в мазуте.
В конце второго дня пожилой человек из конторы, записывавший их фамилии и адреса, сказал:
– Теперь, ребята, хорошенько помойтесь, чтобы у вас был приличный вид. Не на речке помойтесь, а вон там у нас есть горячий душ. После с вами будет разговаривать главный механик...
В душевой кроме ребят мылся немолодой широкоплечий мужчина, весь, по всему телу, исколотый синей татуировкой. Деревенским ребятам был, конечно, в диковинку этот разрисованный дядька: на груди распластал крылья орел, на плечах извиваются змеи, на спине, на лопатках – две голые женщины с зонтиками.
Ребята сперва почтительно и робко разглядывали его, потом стали тихонько посмеиваться.
А дядька, как глухонемой, будто не слышал ничего. Мылся, похлестывал себя большой мочалкой в мыльной пене.
Только один раз, когда, подталкивая друг друга под горячую воду, мальчишки нечаянно толкнули и его, он сказал:
– Ну-ка вы, орлы! Поаккуратнее. А то еще ошпарите меня. Тут же, вы смотрите, два крана. Можно смешивать воду.
Показал, как это делается.
Шкулевич Микола, уже великовозрастный паренек, хотел сделать точно так, но его вдруг обдало горячей водой, и он выругался.
– Ты не матерись, – посоветовал Михась. – А то главный механик узнает и выгонит тебя.
– Не выгонит, – дурашливо загоготал Микола, подскочив под холодную воду. – Я сам, может, скоро стану главным механиком. И может, еще его самого выгоню...
Искупавшись, ребята вышли на поляну против конторы, откуда должен был появиться главный механик. Но он появился неожиданно из душевой. И оказался – еще более неожиданно – тем разрисованным дядькой. Однако он смотрел на ребят, только что озоровавших под душем, точно видел их впервые. С каждым вежливо, как со взрослым, поздоровался за руку, назвался Бугреев Василий Егорович – и каждого спросил, как его зовут, откуда он, где учился, что умеет делать. Потом вдруг просительно сказал:
– Вы меня, ребята, пожалуйста, извините. Мне бы надо было еще вчера познакомиться с вами. Но у нас на днях вышли из строя сразу три трактора. Большая неприятность. Мне вчера здорово попало в райкоме партии. Все время поэтому был занят. Заканчиваем уборку...
Он рассказал, чем занимается МТС, какой у нее радиус действия (так и сказал – радиус действия). Затем стал спрашивать ребят: почему они, каждый из них, выбрали такое дело, решили идти учиться на механизаторов?
Один ответил, что ему велел отец. Другой сказал, что у него нет отца, а мать бьется как рыба об лед и хочет, чтобы сын хоть где-нибудь, хоть как-нибудь зарабатывал. Третий, четвертый и пятый сослались на то, что у них в колхозах очень скудный трудодень, почти что нет смысла работать, а трактористы, известно, хорошо живут.
И только Михась признался, что ему здесь просто интересно:
– Интересно, как ходят трактора, как они сделаны...
Этот ответ, должно быть, понравился главному механику. Он внимательно посмотрел на Михася и улыбнулся. Вынул из кармана расческу, причесался, хотя и так был причесан хорошо. И, задумчиво глядя вдаль, сказал:
– Никто человека ничему не может научить, если человек сам не захочет научиться. Поэтому советую вам прямо с первого знакомства самим влезать во все. Во все вникать. Вот так. Может, ребята, я ошибаюсь, но мне показалось, что некоторые из вас уже умеют материться. Хотел бы предупредить: у нас это, имейте в виду, сейчас пока не требуется.
Все притихли.
– А как же, – осмелел Шкулевич Микола, – как же – я слыхал уже тут некоторые слесаря матерятся...
– Матерятся? – как бы удивился Бугреев. И задумался. – Ну что же. У нас некоторые даже воруют. На днях один слесарь утащил олово. Поймали его. Завтра будут в Жухаловичах судить. Но, я думаю, ребята, у нас с вами до этого не дойдет. Я вижу, вы ребята, серьезные, не глупые...
Ребята, однако, оказались как будто не очень серьезные.
Недели две спустя после этого разговора случилось неприятное происшествие.
Ночью кто-то свалил под откос в глубокий овраг самый крупный трактор. И так свалил, что у него лопнула поворотная цапфа и сам он перевернулся.
Ночной сторож доложил по начальству, что вечером, не очень поздно, видел – тут возились подле трактора мальчишки-ученики, что-то такое затевали. Но куда они делись потом, сторож не заметил, так как с вечера было свежо и ему пришлось на минутку зайти домой надеть шубейку.
Никто не сомневался, что это сделали ученики, тем более двое из них утром не явились на работу.
Директор МТС Миланович – маленький, толстенький человек – хотел сейчас же звонить в районную милицию и с помощью милиции вытребовать этих ребят. А главный механик Бугреев собрал у оврага учеников и стал расспрашивать, кто же это мог такое сделать с трактором?
Все долго молчали. Наконец, Михась, как в школе, поднял руку и сказал:
– Я.
– Что – я?
– Это я, – конечно, нечаянно...
– Ах, это ты, мерзавец? – схватил Михася за плечо маленькой цепкой ручкой директор Миланович. – Народное достояние, огромная ценность, а вы, мерзавцы...
– Подождите, – легонько отстранил его Бугреев. – Михась, ты же не мог один завести трактор. Кто же с тобой еще участвовал? Ребята, ну смелее говорите, кто помогал Михасю Пашкевичу?
Ребята молчали.
– Я один, – повторил Михась.
– Ну зачем ты врешь? – возмутился Бугреев. – Для чего ты себя таким героем выказываешь? Ты скажи, кто еще тут был? Не бойся, скажи...
– Не скажу, – как бычок, напрягся Михась. – Сказал, не скажу – и не скажу.
– Нет, ты скажешь. Скажешь! – закричал Миланович. – Посажу тебя зараз в машину и свезу в милицию. Там ты все скажешь. – Он опять ухватил паренька за плечо. Но Бугреев снова отстранил Милановича:
– Никуда его не надо возить.
– Тогда я сюда зараз вызову начальника милиции Тихомирова, – направился к телефону Миланович. – Пусть Тихомиров зараз разберется с ними, с мерзавцами. Он их зараз образумит...
– Если сюда сейчас приедет Тихомиров, – задержал Милановича Бугреев, пусть Тихомиров и работает здесь главным механиком. Я сейчас же уйду...
– Да ты что, ополоумел? – удивился Миланович, глядя на Бугреева. – Ты же видишь, что они, эти мерзавцы, озоруют. И еще не хотят признаться. А этот зараз признался, – кивнул на Михася, – надо его дальше разматывать. Пока не поздно...
– Никого не надо разматывать, – сказал Бугреев. – Пойдем, Михась, вытаскивать трактор. А вы, ребята, расходитесь по своим местам, поскольку вы ни в чем, оказывается, не виноваты.
– Мы тоже с вами, – пошел за ними Шкулевич Микола. И еще два-три паренька.
– Не надо, – остановил их Бугреев. – Раз, по вашей совести, вы не виноваты, зачем же вам с нами идти? Мы с Михасем вдвоем справимся. – И, как будто одному Михасю, доверительно сказал: – Вот кого не люблю больше всего, так это трусов.
В овраге Бугреев с Михасем осмотрели опрокинутый трактор, попытались его поднять, но это им не удалось. Тогда они прицепили к трактору длинный трос и протянули один конец троса до края оврага.
У каменного сарая стояли два трактора.
– Ну что ж, Михась, заводи, если ты уже умеешь, – показал на один трактор Бугреев. – Поедем вытаскивать.
Михась взял заводную ручку, уверенно просунул ее в отверстие под решетчатую грудь трактора, крутанул, собрав все силы, раза три.
А товарищи его стояли вокруг, наблюдали.
Наконец верзила Шкулевич крикнул Михасю:
– Голова! Ты же зажигание не включил.
– А ты умеешь? – спросил Шкулевича Бугреев.
– Чего ж тут не уметь?
Но Михась сам включил зажигание и снова стал провертывать ручку. И снова Шкулевич крикнул ему:
– Сними со скорости!
– О, – сказал Бугреев, взглянув на Шкулевича. – Да ты, оказывается, все знаешь. Только все-таки чего-то тебе не хватает.
– Чего?
Бугреев не ответил. Он смотрел, как Михась, весь вспотев, крутит ручку.
– Все равно он не заведет, – усмехнулся Шкулевич. – У него силенки не хватает...
– Зато у него другое есть, чего тебе не хватает, – сказал Бугреев. Дай-ка, Михась, я тебе помогу...
– Не надо, – почти грубо оттолкнул Бугреева Михась. Еще раз крутанул из последних сил – и – трактор завелся.
– Садись за баранку.
Михась уселся на узкое металлическое, похожее на совковую лопату сиденье.
Трактор со скрежетом, дымя и фыркая, сдвинулся с места и пошел в сторону оврага.
Миланович выбежал из конторы.
– К чему, – кричал он, – к чему эти самые экстри... экстарименты? Зараз второй трактор свалите.
– Ничего, – сказал Бугреев. – Вытащим, если свалим. Все в наших руках...
В полдень, когда искалеченный трактор с большими усилиями был наконец извлечен из оврага и поставлен на ремонт, Бугреев присел отдохнуть. Усадил рядом с собой на бревно Михася. И снова пытался расспросить, кто же, на самом деле, опрокинул трактор?
– Я, – повторил Михась.
– Но это же неправда. Скажи хоть, кто с тобой был?
– Не скажу, – упорствовал Михась.
– Ну не надо, – улыбнулся Бугреев. – Значит, я так понимаю: ты не хочешь быть доносчиком? Ну что же. Доносчиком, конечно, легче стать, чем механиком...
7
Пусть пройдет еще десять, пусть двадцать лет пройдет. И все равно Михась будет испытывать хотя бы легкое волнение перед домом Бугреева, хотя Бугреев уже не главный механик. И дом его рядом с развалинами МТС мало походит на прежний. От него после артиллерийского обстрела осталась только половина с вздыбленной крышей, на которой при каждом порыве ветра грохочут искореженные и ржавые листы железа.
Бугреев, контуженный во время обстрела взрывной волной, отлежавшись, все-таки нашел в себе силы снова огородить остатки своего дома зеленым штакетником и даже приколотил на верее над калиткой вывеску:
ПРИНИМАЮ В ПОЧИНКУ ВЕЛОСИПЕДЫ И МОТОЦИКЛЫ,
ЧАСЫ И ПАТЕФОНЫ,
А ТАКЖЕ ИСПОЛНЯЮ РАЗНУЮ КУЗНЕЧНУЮ РАБОТУ
Михась дважды прошел мимо дома, стараясь издали разглядеть положение подковы над входной дверью. Убедившись, что подкова стоит как надо и цветок в горшке – на подоконнике, направился к воротам. И только дотронулся до кольца калитки, как на крыльце появилась "та женщина".
Уж лучше бы она ушла куда-нибудь. Уж лучше бы случилось с ней что-нибудь, чтобы Михасю никогда не видеть ее.
Все-таки Михась повернул кольцо "калитки и робко вошел во дворик.
Женщина, худощавая, высокая и, может быть, когда-то красивая, не смотрела на него. Занята была своим делом – полоскала что-то в тазике. Потом выплеснула воду из тазика прямо через балясник и увидела Михася.
– Ну что, опять явился? – сурово и жалобно спросила она, как он и ожидал.
– Здравствуйте, Софья Казимировна.
– Даже здороваться не хочу с тобой. И чего ты ходишь? Чего ты ходишь, Ирод? Чего опять высматриваешь? Остальных хочешь выманить? Да негодные они. Один – сухорукий, а второй – еле живой. Чахотка у него. Весь день лежит, кашляет.
– Василий Егорыч? – удивился и встревожился Михась.
– "Василий Егорыч"? – как бы передразнила женщина. И на длинной худенькой шее вздулась синяя жила. – Забирай его. Забирай нас всех. Мучители!
Из полуоткрытой двери вышел на крыльцо Бугреев.
– Ну, будет, Софушка, будет. Перемени пластинку, – сказал он. – Что ты, Софушка, опять пристала к хлопцу. Иди в дом. Здравствуй, Михась.
– Здравствуйте, Василий Егорыч!
Михась не видел Бугреева месяц с лишним и сейчас не сразу узнал его: так изменился, постарел Бугреев за этот месяц. Даже как будто сузился в плечах. Или это черная тесная куртка его так сузила. Лицо позеленело, щеки ввалились. Совсем побелели виски. Но Василий Егорович улыбался:
– Очень рад тебя увидеть, Михась. Хотя я немножечко перед тобой виноват. Прихворнул я тут немножечко. Кашель меня какой-то уже вторую неделю колотит. И в чем дело – понять не могу. Еще раз здравствуй, протянул он Михасю сухую, горячую руку, спустившись с крыльца. Немножечко у меня не получилось против того, как я тебе обещал. Всего шесть штук сделали. И Феликс опять сильно хворал, – показал глазами на высокого, болезненного вида паренька, вышедшего из-за угла дома и выжидательно стоявшего в отдалении. – Словом, сам соображаешь, Миша, на одной бульбе сильно не потянешь. И даже соли долго не было. Вчера один знакомый полицай, спасибо, килограмм соли принес. Мотоцикл ему починяю.
Михась хотел тотчас же сообщить, что Казаков обещает подарить Бугрееву пару овец, но воздержался, не сообщил. Неудобно это может вот так сразу получиться.
– А вообще дела идут нельзя сказать, что плохо, – продолжал улыбаться Бугреев. – Придумал я тут одну штуку, потом покажу. Может, наладим настоящее производство.
– Ты хоть оденься, Ирод! – крикнула женщина с крыльца. На этот раз она Иродом назвала не Михася, а мужа. Должно быть, у нее такая поговорка. Ведь не лето, опять застудишься. Не молоденький.
– Не молоденький – это правильно, сейчас оденусь.
Василий Егорович ушел в дом.
Во дворе остались Михась и носастый длинноногий, как журавль, Феликс в черном коротком плаще и в детской кепке с пуговкой на макушке.
По-прежнему издали Феликс молча смотрел на гостя. Потом спросил:
– А пистолет у тебя есть?
– А что?
– Просто так, интересуюсь...
– Нет у меня пистолета, – сказал Михась.
– Нету? – удивился Феликс и подошел поближе. – Как же ты можешь быть партизаном без пистолета?
– А откуда ты знаешь, что я партизан?
– Вижу. Что я, тебя первый раз, что ли, вижу? И потом, я помню, когда ты тут работал. Я тогда болел, учился в лесной школе. Меня взяли домой перед самой войной. И мои братья тогда приехали из Минска на каникулы. Мои братья, ты же знаешь, тоже были потом партизанами.
– Почему это – "были"?
– Мать все время плачет, считает – они погибли. И говорит, ты их увел в партизаны. Она все время ругает тебя. А батька, напротив, считает, что ты ни при чем, раз идет такая война...
– Конечно, я ни при чем, – сказал Михась.
Феликс переступил с ноги на ногу, поежился.
– У тебя закурить нету?
Михась почти презрительно осмотрел, как смерил с ног до головы, худенького Феликса:
– И ты еще куришь?
– Иногда, если есть табак.
– Вот оттого ты такой, – указал пальцем Михась.
– Какой?
– Ну, какой ты сейчас...
– А какой я сейчас?
– Ну что я тебе буду объяснять! Ты же сам знаешь. Ты худущий, как... как скелет. И еще куришь...
Феликс, однако, не обиделся, снова переступил с ноги на ногу.
– А ты? Ты не куришь?
– Давным-давно. Бросил эту глупость и забыл.
– Это как раз не глупость. Если ты хочешь есть и закуришь, ты опять сытый.
– А ты что, хочешь есть?
– Нет, мы недавно ели.
– А то я могу тебе хлеба отрезать, – стал снимать с плеча мешок Михась. – Пожалуйста.
– Да не надо. На что это, – как бы отодвинул его рукой Феликс. – Ты к нам пришел и вдруг... Что мы, голодные, что ли? Отец, ты знаешь, как бы осердился. – Феликс опасливо покосился на окна. – Отец теперь стал очень сердитый. Раньше был веселый, а теперь узнать нельзя.
– Все теперь сердитые, – опять закинул за спину мешок Михась.
– Без пистолета тебе плохо, – швыркнул носом Феликс. И сразу улыбнулся: – А у меня есть пистолет. Итальянский. И две обоймы. Полные. Полный комплект.
– Откуда?
– Мне один парень дал, бывший комсомолец. На хранение дал. Еще весной. Но его забрали в гестапо.
– Кого забрали?
– Этого парня. А пистолет у меня хранится. Никто, кроме Евы, не знает где. И то дурак, что ей сказал...
– Покажи, – без особой заинтересованности попросил Михась. – У меня тоже был итальянский.
На крыльцо вышел Василий Егорович. Он медленно, держась за поручни, спускался с крыльца, в ватной телогрейке, в стареньких подшитых валенках, хотя было еще не холодно.
– Потом, – увидев отца, почти прошептал Феликс. – Потом покажу. Я сам в партизаны все равно не пойду. Мне характер не позволяет. И кроме того, я болею. У меня рука не действует. Я с детства сухорукий.
Втроем они вошли в деревянную пристройку за домом. Здесь когда-то, еще до войны, был коровник, а теперь – мастерская. Верстак. Большие и малые тиски. На верстаке – паяльная лампа, молотки, зубила, дрель, метчики. На стене, на вбитых в стену крюках, – два велосипеда. Под ними – ведра, кастрюли, примус, две железные печки, чайник без, носика, самовар.
У верстака – полуразобранный мотоцикл.
Мотоцикл этот – мечта детства – сразу же привлек внимание Михася. Он даже протянул было руку, чтобы потрогать кожаное сиденье. Но это выглядело бы несолидным. И он показал рукой на кухонную утварь у стены, на изломанные ходики, улыбнулся:
– Значит, по-прежнему есть заказчики?
– Заказчики-то есть, да толку от них мало, – поднял Василий Егорович с пола обрывок резинового шланга и бросил его в угол. – Плохо платят, задерживают плату. Ни у кого ничего нет. В прошлом году было лучше. И мукой платили, и солью, и сахаром. Масло даже приносили. А сейчас худо...
– А немцы как? Теперь уж вас не тревожат?
– Немцы? – Бугреев вдруг засмеялся. Засмеялся и закашлялся, да так, что пот выступил на лбу. Прислонился к верстаку, взялся за грудь.
– У вас, наверно, температура, – испуганно посмотрел на него Михась.
– Все может быть, – согласился, откашлявшись, Бугреев.
"Вам бы прилечь сейчас", – хотел еще сказать Михась. Но не сказал. Таких слов нельзя говорить Василию Егоровичу. Он сам знает, что ему делать.
– Немцы, говоришь? – вытер губы платком Бугреев. – Немцы, Миша, нас уже мало тревожат. Потревожили, как видно, достаточно. Пустыня. Пустыню сделали тут. Глухо. Никого нету. Нечего теперь делать тут немцам в нашем углу. Кладбище, овраг и речка. Из артиллерийского склада давно уже все вывезли. Тихо. Делай что хочешь. Хоть караул кричи. Только знакомые жители из Жухаловичей иной раз по старой памяти заходят. Заказчики, – улыбнулся он.
Михась все-таки не выдержал, ласково потрогал кожаное сиденье мотоцикла, прислоненного к верстаку.
– Вот я себе такой обязательно заведу, когда кончится война. С коляской.
Феликс, все время молча и как-то безучастно стоявший у дверей, ухмыльнулся:
– А когда она кончится?
– Война? Когда будет наша победа, – заученно ответил Михась и попробовал сесть на мотоцикл.
– А когда будет наша победа? – еще шире ухмыльнулся Феликс.
– Перестань! – прикрикнул на него отец. – Нечего тут дурачка разыгрывать. Это, Миша, ты знаешь, чей мотоцикл? Это мне один полицай его привел в починку. Да ты, наверно, помнишь, был у нас здесь в МТС ученик Микола Шкулевич. Он старше тебя, наверно, годика на четыре...
– Он что теперь – полицай? – округлил глаза Михась и не стал садиться на мотоцикл.
– Угу, – кивнул Василий Егорович. – У него старший брат даже какой-то начальник в полиции. И вот достали себе эту машину, только поломанную. Обещал за починку заплатить мукой. Вчера принес соли.
– Сволочи, – покосился на мотоцикл Михась. – Если б не было у нас полицаев и разных предателей, мы бы" немцев легко расколошматили. Это все так считают... Микола, ах сволочь! Был верзила такой. Все драться ко мне лез. Встретил бы я его сейчас...
– Вот эти возьми, – показал Феликсу Василий Егорович на большие кузнечные клещи. – Донесешь?
– Донесу, – мотнул птичьей головкой Феликс. И перекинул тяжелые клещи через плечо, одним концом засунув за пояс.
– А ты, Миша, бери разводные ключи, этот молоток, зубило. И пошли. Мешок свой можешь здесь оставить. Ничего с ним не случится.
Сам Василий Егорович вынес из мастерской небольшую саперную лопатку и низенькую, на крошечных колесиках тележку. Покатил ее за собой.
Они вышли во двор и направились через огород по изрытому кочковатому картофельному полю в сторону реки. Длинные плети ботвы, уже неделю назад выдернутые из земли, цеплялись за ноги.
8
У оврага Василий Егорович остановился:
– Помнишь, Миша, как мы с тобой тут трактор вытаскивали? Так ты тогда и не признался, кто тебе озоровать помогал.
– Что уж теперь вспоминать, – смутился Михась. Но воспоминание это, как теплым ветром, приятно опахнуло его. И тотчас же угасло.
По тропинке, давно протоптанной множеством ног, они гуськом прошли по краю оврага и свернули в густой бурьян.
– Здесь вот у нас лежат главные поросята.
Василий Егорович разгреб сухие стебли колючего репейника, и Михась увидел огромную, действительно похожую на свинью бомбу.
Феликс толкнул ее ногой, но она ничуть не стронулась с места.
– Сотка, – определил Михась. – Как же она сюда попала?
– Она не сюда попала, – ухмыльнулся Феликс. – Она вон где была, протянул руку в ту сторону, где все еще свежо зеленела болотная трава. Это уже мы ее сюда перетащили – батя, Ева и я...
– Безобразие. Называетесь партизаны, – сурово взглянул на Михася Василий Егорович. – Вы же информацию должны давать войскам, где что по эту сторону находится. Этого немецкого склада уже, наверно, месяца три здесь нет. А наши недавно бомбили, намеревались, видимо, попасть в склад; Десять вон каких бомб сбросили. Напрасно. И четыре не взорвались. Мягкий грунт, болото. Мы их еле оттуда вынули...
Михась удивился. И не тому, что наши самолеты отбомбились не там, где следовало, а бесстрашию людей, извлекавших бомбы из болота.
– Как же вы это сумели?
– Вот так и сумели, – засмеялся Василий Егорович. И опять закашлялся.
Он кашлял долго, согнувшись, отплевываясь. Переводил дыхание и снова кашлял, будто у него все рвалось внутри.
А Феликс, должно быть привыкший к затяжному кашлю отца, подробно рассказывал Михасю, как они сперва вот на этой тележке привезли сюда лебедку, установили ее на твердый грунт, потом протянули к болоту длинный трос, как отец вошел в резиновых сапогах в болото, осмотрел первую бомбу, обвязал, укрепил на досках ролик и велел крутить ему, Феликсу, и невестке Еве.
– Наша Ева, она как конь, – сказал Феликс. – Ты ее видел?
– Нет, – помотал давно не стриженной головой Михась. – Но бомба же могла взорваться. Как вы не побоялись?
Василий Егорович откашлялся, вытер губы и печально улыбнулся:
– Как, спрашиваешь, не побоялись? А как вот один наш знакомый хлопец не побоялся гранату немцам в столовую кинуть, в окно?
– Ну это другое дело, – сконфузился Михась. – А бомбу вот такую вытаскивать из болота – это же черт-те что. И вы их, значит, три штуки вытащили?
– Четыре, – ухмыльнулся Феликс. – Вон она, в лопухах, – четвертая. Ева одна ее вытащила. Ох, она здоровая! К ней полицай тут приставал. Хотел ее пощупать. Как она ему вдруг залепит по морде. Она их презирает. Говорит, даже немцы много лучше полицаев. Ей немцы нравятся...
– Довольно болтать! – прикрикнул отец.
– А что за полицай? – спросил Михась. – Откуда?
– Да это опять же Шкулевич Микола, – сказал Василий Егорович. – Он все время к нам ходит. И в полиции служит и боится. Говорит мне: "Я все-таки ваш ученик. Если все переменится, если красные обратно придут, вы меня не продавайте. Я ведь никому не рассказывал, что вы были партийный. И брат мой о вас очень хорошего мнения". А Ева правда ему дала по морде. И он не обиделся. Все изобразил как шутку...
– Хороший, значит, сволочь, – заключил Михась. – Ну ладно, я его как-нибудь встречу...
Василий Егорович, наклонившись, внимательно осматривал первую бомбу, что-то прикидывал в уме.
А Михась и Феликс подошли к той, четвертой, лежавшей в лопухах, которую вытащила Ева.
– Здорово, – сказал Михась. – Неужели она одна вытащила?
– Одна, – подтвердил Феликс. И ухмыльнулся: – Это она боится бати. Все время теперь хочет ему угодить. Сама взяла и вытащила бомбу. Ее никто не просил. Хотела, чтобы батя был доволен. Она его сильно боится. Он ей один раз сказал: "Убью, если узнаю. Собственными, – сказал, – руками задушу..."
– За что?
– Было, значит, за что, – шумно втянул воздух носом Феликс. И опасливо оглянулся в сторону отца. – Если б не батя, если б Ева его не боялась, она давно бы спуталась с каким-нибудь немцем. Две подруги ее спутались. Немцы бывают красивые. Блондины. И шоколад дарят. И чулки. И все, что хочешь, могут подарить. Ева даже говорит, что они – культурные. И совсем не такие, как она раньше думала. Есть, говорит, даже очень культурные и очень вежливые...
– Неужели она так говорит? – возмутился Михась. – Или ты ее просто не любишь?
– Нет, я ее люблю. Она хорошая, добрая, – запротестовал Феликс. – Но ей очень скучно без Виктора. Она только четыре месяца с ним пожила. Мама говорит: она скоро совсем сбесится оттого, что ей некуда девать свою силу. Она знаешь что недавно придумала?..
– Феликс, довольно! – крикнул отец. – Довольно болтать. Разговорился...
– Он не болтает, он рассказывает интересно, как доставали бомбу, слукавил Михась, чтобы защитить Феликса.
– Батя, но ведь это верно: Ева одна достала бомбу? – вопросительно посмотрел на отца Феликс. И кивнул на Михася: – Он хвалит Еву...
Василий Егорович зачем-то очерчивал первую бомбу поперек мелом. Поднял голову, нахмурился:
– Не за что ее особенно хвалить. Была хорошая девушка. И стала портиться. На глазах портится. У нее только пестрота в голове, разные кофточки и побрякушки...
– Все женщины такие, – солидно заметил Михась, чтобы поддержать разговор, заинтересовавший его. – Все хотят что-нибудь такое, – покрутил он пальцами около ушей.
– Все, да не все, – возразил Василий Егорович. – Немцы хитрее, чем мы о них думаем. Одних расстреливают и вешают, а других – молодых особенно хотят заманить в ласковые сети будто бы своей исключительной культурностью...
