Текст книги "Для Гадо. Возвращение"

Автор книги: Павел Стовбчатый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Зона знала многих героев и выдающихся личностей. Не имея и одного класса за плечами, воспитываясь на улице и в подворотнях, они были настоящими дипломатами и творили чудеса. Я уже не говорю о духе, когда один безоружный вор или парняга входил в камеру вооруженных до зубов «махновцев» и одними словами ставил на колени семь-восемь головорезов, еще минуту назад готовых изрезать его на куски. Все это было, было, но кому-то и сейчас невыгодно показывать настоящих воров, воров с большой буквы. Дух и правота – вот что всегда являлось оружием таких людей. Настоящих, а не хлебных урок, кому давали по ушам и гнали в три шеи свои же. Зона… Как много она значит для остального, вольного мира. Когда-то поймут, поймут и поверят, поставят памятники и воздадут должное. А пока – суд и сортность, клевета и обман, иногда излишняя романтизация и просто угодничество.

Придя в лагерь, любой, даже далекий от тюрьмы арестант встает перед нелегким, но обязательным для всех выбором – с администрацией или с блатными? Тех, кто с блатными, – большинство, тех, кто с ментами, – малость. Думай мужик, хорошо думай и решай, с кем тебе жить семь лет. Здесь все на виду, ты не прохиляешь за дурачка, ну разве что месяц или два. Дальше – по накатанной колее – азы, детали, нормы. Отвечай за свои слова и соответствуй масти, на которую претендуешь. А нет, так катись вниз и не ропщи, когда тебя начнут пинать и последние. Лагерь жесток, лагерь лишен мягкого женского окружения, он весь на нервах и борьбе. Даже элита, элита преступного мира, где, казалось бы, царят настоящие понятия и правда, не знает передышки и следит за каждым своим шагом. Все подмечается, все может быть использовано против тебя, все чего-то стоит. Тяжкий груз, ярмо, которое ты проклинаешь как всякий усталый человек, но без которого ты не можешь и жить. Почти как во власти, почти. Чтобы содержать и кормить армию и полицию – этот извечный оплот власти, государство давит народ налогами и выжимает из него соки. А еще другие чиновники… Он них не отмахнешься, они хотят есть, вкусно есть. Впрочем, всем хорошо не бывает…

На меня напала апатия, захотелось вдруг забыться и уснуть, уснуть навсегда. Паскудные издевательские мыслишки все же прорывались сквозь защитный слой моей установки и подкидывшш разные видения – Италия, море, покой, прекрасные ночи с очаровательными женщинами. Если бы я на время расслабился и начал рассказывать моим сокамерникам о моей жизни, о том, что на что я променял в каком-то чудовищном ностальгическом порыве, они бы сочли меня безумцем.

Впрочем, мне были не интересны их пресные приколы о том и сем, ибо все это не стоило и выеденного яйца. Я знал, что чуть позже я обязательно разберусь и с собой, и с судьбой, но как быть с натурой? Ведь я делал то, что хотелось, в полном согласии с душой. Разве есть в жизни что-либо дороже этого? Нет. За всё приходится платить!

* * *

Гонец от Тольятти появился ближе к отбою. Это был электрик из обслуги – немолодой солидный мужик, знающий себе цену. Мент тихо откоцал нашу хату и вежливо отошел в сторону, давая возможность электрику поговорить с кем надо.

– Что у вас тут замкнуло, братва? – спросил тот для понта нарочито громко и шепнул, что он от Тольятти.

– К кому? – спросил я на всякий случай, опасаясь «прокладки».

– Кот.

Я быстро сунул ему малявку и откинулся на подушку.

– Он спрашивал, в чём нуждаешься, просил не стесняться, – пробасил электрик, после того как обследовал проводку.

– Спасибо, всё есть. Я не один… Постарайся отдать ему сегодня, дело срочное, – попросил я.

– Сегодня и получит. Всего доброго.

Он вышел и недовольно заворчал за дверью: «Морочат голову. Зря вызывали только. Всё в порядке, старшой».

Мент не произнес ни звука и привычно забряцал ключами.

На душе у меня сразу стало спокойней. Полдела сделано. Если всё будет нормально, завтра Тольятти пришлёт его за деньгами и второй малявой, для Тары.

Придется вскрывать обувь при них, никуда не денешься. Сперва один, там хватит на всё. Даже в «языке» и коже имеется наличность. Глупые менты, знали бы, какой куш упустили! Да один я и ничего не смогу сделать, к тому же и неудобно – не шуршать же мне, как крыса, ночью, не поймут. Над обувью придется попотеть, ботинки не так просто вскрыть, делалось на совесть, под моим контролем. Попрошу Сахара, этот нравится мне больше остальных. Скромняк!

Абажур тем временем заточил карты и вгонял из одна в одну, разминая руки. Я немного понаблюдал за ним и отметил, что тасовкой он владеет. А раз так, стало быть, кое-что может и из «примочек», по игре.

– Играешь? – кивнул я на стос.

– Маленько, – ответил он довольно небрежно, но в то же время и весомо.

– Ну-ка проверь масть, браток. Убей даму на счастье… Трефовую.

Он еще раз тасанул колоду и перевернул её картинкой вверх.

– Король – в лоб. Щас глянем остальные… Бит, есть, бита, есть, бита, есть… До цветной гоним или как?

– До первой. Что-то ее долго нет, дамули-то.

– Есть, простенькая, бродяга. Червонная.

Я улыбнулся: спасибо, мол, и на этом. Кое-что загадал…

Взяв в руки какую-то книгу, попробовал читать. Русский детектив, автор – женщина, почти Агата Кристи. Интриги, актеры, убийства… Читать сразу расхотелось, Агату Кристи я не уважал. Только помешанный может написать двести с лишним книг неизвестно зачем и для чего. Либо синдикатчик, пишущий со штатными писарями исключительно ради денег. Сколько их было в истории, помешанных? Свифт, Руссо, Ленау, Ньютон… Гении-безумцы, если верить Чезаре Ломброзо. А наши Толстой, Достоевский, Гоголь? Искатели вечной правды и единой любви. Никто из них не любил правды, которая шла против них, никто. Так и не поняли, зачем Бог подарил людям зло и какую колоссальную пользу оно приносит. Ушли в неведении…

Незаметно для себя я задремал и проснулся от брацания посуды. Неужели утро? Да, баландеры уже приперли бачки с пищей и гремели на коридоре мисками. Моя братва варила чифир, для раскумарки, с утречка.

– Спишь-то ты по-серьёзному, брат, – улыбаясь, сказал мне Сахар, когда заметил, что я проснулся.

– Да сам замечаю, – согласился я. – Может, от того, что крои много потерял, пока довезли, а может, нервы. Не знаю.

Мы чифирнули. Я поинтересовался у них насчёт прошедшей ночи – никто не приходил?

– Мы бы разбудили, ты чё! – с долей обиды в голосе протянул Сахар. – Да этим жевать нечего, все сделают как надо. Школа!

Я не стал есть завтрак, но пайку и подслащенный чай все же взял. На потом, если захочется.

Часов в девять или чуть позже дверь в камеру открылась и на пороге возникли два санитара-зека с носилками.

– За тобой, – сказал Абажур.

– Куда это?

– К врачу, – отозвался один из санитаров, и они стали мостить носилки рядом с моей койкой.

– Ей чё, лень задницу поднять, или она одурела там? – Меня взбесила наглость врачихи. Я хотел было засадить хипиш и прогнать санитаров вон. Рентген мне уже делали, перевязку можно сделать и здесь, что за фокусы?! В глубине души я подозревал, что меня потащат вовсе не к врачу, но не стал высказываться вслух. Больница есть больница – по неписаным законам зеки ведут себя в ней тихо. Единственное место, где можно отдохнуть или спастись от БУРа и ментов. Но когда тебе попадается врач-козёл, надо моментально дать ему понять, кто ты. Пусть не матом и не кулаками, но всё же.

«Придётся поговорить с Алёной на полтона выше», – подумал я, переваливаясь при помощи санитаров на носилки.

Когда меня внесли в её светлый просторный кабинет, она стояла ко мне спиной и о чем-то разговаривала с сестрой.

– Вы свободны, – кивнула она санитарам, а заодно отослала и сестру, попросив ее закрыть за собой дверь.

– Как себя чувствуем, больной? – пропела Алёна довольно бодро и приветливо, как будто меня внесли к ней на чай.

– Вашими молитвами, уважаемая. Могли бы спросить об этом и в камере, – недовольно буркнул я, намекая на ненужное таскание по коридорам.

– Ничего. В камере вы еще успеете насидеться, здесь не хуже.

Она пододвинула стул поближе ко мне и села напротив, закинув ногу на ногу, так близко от меня, что я улавливал запах, исходящий от ее чулок. Затем стала осматривать рану.

– Я велела принести вас сюда затем… – голос её перешёл на шёпот, – чтобы кое-что сообщить…

Я встрепенулся, с больными так не разговаривают, особенно симпатичные дамы. Она не спешила и выдерживала долгую паузу, словно желала в чем-то убедиться.

– Что именно? – не выдержал я.

– Ваш друг… Он просил меня узнать, как ваши дела. Всё, что вы скажете, я передам ему сегодня же. Это всё.

Она украдкой бросила взгляд на дверь и спросила одними глазами: «Ну?»

Я буквально опешил, до того неожиданными явились для меня ее слова. О чём она? Какой друг? Тольятти? Может быть, но почему он спрашивает о делах? Тара? Неужели он мог так быстро и четко сработать? Впрочем, он, в отличие от меня, сидел в этой тюрьме пять раз. Четыре срока и один оправдательный вердикт. Оправдательные приговоры как раз вошли в моду. Мог знать её давно, могли и свести, связи у него солидные, а ещё должники… Или – бывшая любовница. Баба в соку, чуть младше его. Одна грудь чего стоит! А осанка, ход, голос! Но может быть и «прокладка», менты способны на всё.

Я решил перестраховаться и проверить.

– Вы шутите, Алёна Павловна, – сказал я ей, – какой такой друг? У меня нет здесь друзей, я и о родственниках пошутил, для прикола. Три года прожил в Италии, вы перепутали меня с кем-то.

– Тише. Не забывайте, где вы находитесь, за дверью – контролер, – шикнула она. – Ничего я не перепутала. Ваш друг Вася, если угодно. Он, кстати, предупредил меня, что вы можете отрицать знакомство с ним.

Она быстро сунула руку в карман халата и что-то достала из него.

– Узнаёте? – В руках у Алёны была Тарина оригинальная зажигалка – Владимир Ильич в фуражке. Надавил на козырек и прикуривай. Я тотчас узнал её.

– Молодчина! – выдохнул я в адрес Тары. – Спасибо вам от души, Алёночка! – Говорить Павловна уже было не обязательно.

– Скажите ему, чтобы он выпустил «клиента» немедленно, сегодня же. Подальше от места. Пусть не волнуется, тряски не будет. Запомните?

– Да, у меня прекрасная память. Выпустить «клиента» немедленно, подальше от места, тряски не будет.

– Сколько я здесь пробуду?

– Думаю, дней десять – двенадцать. Я могу продлить лечение, но это рискованно…

– Тогда всё! Остальное – потом, через вас. Сейчас он мне не поможет…

– Нет не всё. – Алена нагнулась ко мне и прошептала на самое ухо: – В вашей камере находится некто Бажурин… Будьте осторожны с ним, он опасен…

– Что?! – не поверил я своим ушам. – Вы уверены в этом?

– Да. Абсолютно и твёрдо, – сказала она. – Я работаю здесь уже восемь лет. Восемь!

– Но-о…

– Всё нормально, больной. Санитары! – Алена встала и открыла дверь настежь.

– Дня через три я вас снова осмотрю. Нужные лекарства родственники уже передали, они у сестёр…

* * *

Меня несли в камеру, но мыслями я был ещё в кабинете. Такого приятного сюрприза от Тары я не ожидал. Разумеется, он думал не только обо мне, но и о себе, и всё же… Надо полагать, Алёночка не была обижена и получила за услугу достаточно. Впрочем, не жалко, заслужила сполна, молодец.

О Бажурине я как-то не думал и вспомнил о нем уже на пороге камеры. Ба-жу-рин? Скорее всего, это Абажур, больше некому. Я не обращал внимания на фамилии сокамерников – дурная привычка, да их и не особо называли. Не зона. В тюрьме поверка – по счёту, по головам и никаких карточек, фамилий. Лекарства с надписями брали они, не я. Ну, это ерунда, в конце концов разберёмся, кто есть кто, главное, что я в курсе. Остальное приложится.

Никто из троих не проявил особого интереса к моей персоне, когда меня внесли. «Зачем и куда дёргали?» Каждый был занят своим делом. Либо гад был уверен, что дёргали к врачу и по-настоящему, как сказали санитары, либо осторожничал. Если осторожничал – хуже, значит, опытный, прелый козел, со стажем. Я вспомнил всё, что говорил в присутствии сокамерников за прошедшие дни, и остался доволен – особо ничего лишнего. И ни-ка-ко-го интереса с их стороны, словно сговорились. Одно наблюдение, фиксация. Да, этого пса Бажурина голыми руками не возьмешь, умен. И где доказательства того, что он – «наседка»? В чем? Слова какой-то врачихи? Полументовки? Им нет веры, они не в счет при любом толковище. Я, конечно, ей верю, ей нет смысла мне врать, но… Обвинить человека – легко, обидеть – еще легче. Ба-жу-рин…

Вскоре выяснилось, что такую фамилию носит Абажур, я не ошибся. Да и мудрено было ошибиться.

«Хиляет за каталу, шуршит, почти блатюк! Погоди, ты у меня зашуршишь как мышь, не сорвешься. Взвоешь белугой, если захочу».

Сам я и при желании не мог ему что-то сделать с моей-то ногой, но были еще Сахар и Игнат. Вопрос в том, как его выжить из хаты и под какую причину подвести? Или оставить и не подавать виду, ввести в курс Сахара и Игната, по тихой? Что лучше и как поступить? Лучше, конечно, первое, но как? Он будет все отрицать до последнего и даже станет наседать на меня. Запросто. А как отнесутся к моим словам, обвинениям другие? Такие «объявки» не бросают просто так, за это режут и правильно делают. С другой стороны, я знаю и я обязан действовать. Обязан по жизни и по совести. Обязан! Дилемма… Сколько подобных дилемм было в моей жизни? Пять, десять, сто? Всех не перечесть.

Однажды я играл в карты с одним очень козырным типом. Он только-только пришел этапом со Златоустовской крытой и, как говорится, не чуял под собой ног. Случилось так, что нас видел только один человек, мой знакомый – Пломбир, и то до начала игры. Было лето, на бирже крутилась тьма ментов, и Акула – так дразнили крытника – предложил мне спуститься пониже к реке и засесть в кустах. Дело в том, что менты часто пользовались биноклями, чтобы не бегать зря по огромной бирже с утра до вечера и не бить ноги. Они взбирались на пожарные вышки и часами, словно настоящие охотники, высматривали добычу. Картежников, пьяных, неработающих и прочих. Я согласился на Акулино предложение и как ни в чем не бывало двинул за ним. Речь, конечно, шла об игре «на сразу», то есть о расчете на месте, тотчас, сколько б ты ни проиграл. С собой у меня было рублей сто пятьдесят или чуть больше.

Мы сели играть в густых зарослях рядом с небольшими деревцами и два-три часа бились впустую. Ни он, ни я не лидировали в счете, а лишь слегка «залазили» друг на друга. Залазили и снова давали возможность «откусаться».

Акула был далеко не подарком по игре, прилично натаскался в крытой и кое-что знал. Я отдавал ему должное в этом отношении и, честно говоря, уже подумывал о том, чтобы разойтись по своим и не мучить друг друга. К чему тратить силы в лобовой с достойным и сильным противником, когда на зоне полно лохов и булок! Никаких принципов и личных счетов между нами не было, и в принципе мы могли спокойно разойтись. Могли… Но Акула настаивал на игре и ни в какую не соглашался вставать. Очевидно, его хорошо проинформировали о моей платежеспособности и вообще упакованности и он решил «подхарчеваться» сразу по приезде в зону. Прекрасная мысль, но… Начинать ему надо было не с меня. «Ну что ж, друг, – подумал я тогда, – раз ты так горишь желанием спустить с меня шкуру, попробую её спустить с тебя я».

По моей настоятельной просьбе мы тут же сменили игру, и я начал его глушить «до делов». Ко всему прочему мне в тот день и фартило, в самом деле поперла масть. Это было давно, но я помню все до мельчайших деталей, ибо моя жизнь тогда разминулась со смертью в каких-то сантиметрах друг от друга.

Прошёл ещё час напряжённой игры, и я наконец заимел с него двести рублей. Не так много, но и не так мало, особенно если учесть, что эта сумма должна была лежать в его кармане, а не где-то под камушком в жилзоне. Он молчал и ничего не говорил, а мне не хотелось обижать человека даже легким намеком на наличие лове – есть или нет? Не имел права сомневаться, а тем более спрашивать как какой-то штемпяра и фраер в пенсне.

Через полтора часа эта сумма почти удвоилась; он начал нервничать и допускать грубые ошибки, потерял былую уверенность и нюх, словом, сник. Я не спросил его о наличности и на этот раз, однако дал себе слово как-то намекнуть или встать, когда дойду до пятисот. Сошлюсь на срочные дела, попрошу рассчитаться и скажу, что непременно продолжим завтра. Все красиво и без претензий. Рассчитался, тогда можно и остаться, «передумать», так сказать, уважить до делов по просьбе трудящихся, пока еще тепленький. А иначе не-ет. И козырные двигали фуфло, ещё как. На лбу не написано, а в кармане – вошь, шпиль с ним, потей! Амбиций, как всегда, – через край, садит приваловские миллионы и пыхтит, пыхтит и садит. Насмотрелись…

Акула был уже красный как рак и ничего не соображал, игра шла в одни ворота. Я практически отдыхал, поскольку понимал – он не сорвется ни в коем случае.

Добив его до пятисот, я немедленно встал и сказал то, что давно задумал сказать: продолжим, мол, завтра, прости. Он стал просить меня поиграть ещё хотя бы час, сказал, что осталась сотка, одна сотка. Он почти требовал и намекал на явное неуважение к достойному человеку, игроку. Я стоял и думал. Дурная примета – садиться играть снова после того, как ты встал и бросил карты. Очень дурная и нехорошая. Или не вставай до конца, или встал и иди, иди без оглядки. Я это знал, убеждался не раз, и всё-таки сел. Конечно, я добил его несчастную сотку – это было не так трудно. Но когда я встал во второй раз, чтобы получить деньги и уйти, я увидел перед собой совершенно другого человека. В его диком, затравленном взгляде уже не было ничего человеческого.

Передо мной стоял самый настоящий волк, и не просто волк, а загнанный волк, готовый на все. Я понял это раньше, чем он начал говорить. В одно мгновение я понял, что сейчас он бросится на меня и постарается убить, во что бы то ни стало убить. Я понял и то, что безысходность, отчаяние, страх помогут ему, а не мне. Позор, проигрыш «воздуха», фуфло были для него страшнее смерти. Он проиграл то, чего нет, задницу, и об этом завтра узнает вся зона. Король – голый, король – никто, король – падаль. Вот что ожидало этого фрукта.

Я сделал шаг назад, и он тут же заговорил. Возможно, он понял, что я разгадал его, не знаю.

– Так сколько ты мне должен, Андрюха? – выдавил он не своим голосом. – Пятьсот или четыреста восемьдесят? Кажется, четыреста восемьдесят. Правильно?

Мои руки затряслись, а губы перекосило. Если бы в тот момент появились менты, мне кажется, я бы их не заметил. Я был в шоке.

– Ты чего? Ты чего говоришь-то?! – Я начал медленно отходить назад и чуть в сторону, не спуская с него глаз.

– Пятьсот, да? – Он шёл прямо на меня, очевидно ожидая, когда я повернусь к нему спиной. Один миг, и он вцепится в моё горло мёртвой хваткой. Ни вверху, ни внизу никого не было, играли без свидетелей, а кричать и звать на помощь арестанту не к лицу. Конечно, я мог дать дёру – почему не убежать от гада? Но в любом случае это позорно. К тому же как бы я доказал братве, что выиграл я, а не он, как? Он знал, на что шёл, и у него не было иного выхода. Сходняк и правилка ничего не добавят, не решат, нас обоих до полного выяснения оставят под сомнением, как это было в старые добрые времена. Отдадут, что называется, в распоряжение времени, ибо ничего другого не остается. Кто знает, кто из нас говорит правду? Никто. Кто даст гарантию, что решение в чью-то пользу будет правильным и справедливым, когда оба отрицают свою вину? Никто. Пусть решит время. А тогда… А тогда спрос будет за всё: и за старое, и за новое. Логика здесь проста: гад всегда остается гадом, сделавший гнусность раз, обязательно сделает ее еще раз. Но это будет потом, позже, возможно, через год, если будет. А может быть иначе – нож, чужими руками или по соникам, как угодно. Да и выйду ли я отсюда сейчас? Выйду ли?

Мне было жалко денег, себя, его, потраченных напрасно сил и нервов. По сути дела, я его понимал, на кону была его честь. Он сидел где-то около двенадцати лет, и его многие знали. Знали как босяка, авторитета, человека. И вот разбежалась рука, не удержался. Азарт.

В считанные секунды мне надо было просчитать ситуацию и найти оптимальнейший спасительный вариант. И я его нашёл.

В нарушение всех понятий и рамок, может быть, не так ради себя, как ради него, я сказал ему следующее:

– Стой! Успокойся и слушай меня, Акула. Я видел много, много горя, сам сижу всю жизнь. Клянусь тебе – даже камни не узнают, что ты мне должен! Мы в расчёте, говорю перед Богом. Смотри мне в глаза, смотри! Я знаю – кто-то из нас двоих может отсюда не выйти, знаю. Но будет ли от этого польза тебе или мне? Нет. Итак, мы в расчёте и, если я заикнусь кому-то о происшедшем, разрешаю тебе сказать, что должен я. Всё!

Я стоял и смотрел на него, он стоял и смотрел на меня. Мы оба слышали, как шелестит листва на деревьях над нашими головами.

Прошло минуты три, четыре, и вдруг я увидел, как волк превращается в человека. О, этого мне никогда не забыть! В его глазах засветилась надежда. Я спас и его, и себя. Когда он убедился, что я не играю и не оттягиваю время, мы присели на траву и всё, всё обговорили. Он успокоился и пришёл в себя. Денег у него, конечно, не было, точнее, были, но самая малость, рублей пятьдесят. Я даже не стал брать их, оставил ему.

– Когда будешь в куражах, выиграешь приличную сумму, уделишь мне внимание. Если захочешь, – сказал я ему на прощание и улыбнулся.

Он закивал головой в знак искренней благодарности и потряс мою руку. Он поверил, что ничего никому не скажу даже под пыткой.

– Я хотел тебя убить, прости, – прошептал Акула едва слышно и с надрывом. – Прости!

– Я знаю, брат… Иди и постарайся больше никогда не проигрывать то, чего нет. Великое искусство – проигрывать только то, что есть, не больше. Не искусство даже, другое… Ты меня понял.

С тех пор мы старались не встречаться друг с другом, а когда все же случайно встречались, он всегда здоровался первым, первым и уходил.

Акула освободился чистым по жизни, при мне. И лишь после его освобождения один мудрый ростовчанин признался мне, что всё слышал тогда, слово в слово. Оказывается, свидетель и очевидец был, был. Он спал в кустах в каких-то четырех-пяти метрах от нас, спал и проснулся. Но он тоже кое-что повидал в жизни и знал, чем запахнет его слово, если он вдруг надумает ляпнуть кому-нибудь о случившемся.

Вот она, настоящая зона со всеми её проблемами и дилеммами. Сейчас пишут совсем иначе: круто, грубо, не зная материала и жизни. Лишь бы написать. Мат, брань, угрозы, сплошные мокрухи и резня. Ещё «сучьи зоны», которые канули в Лету ещё в конце пятидесятых. Настоящие «сучьи зоны».

Эти писаки не знают даже того, что уважающие себя и людей блатюки и авторитеты редко употребляют мат и «феню», но, наоборот, изъясняются нормально, по-человечески и просто. Кого им и, главное, зачем удивлять? Они не знают и того, что настоящий вор почти никогда не кричит, говорит тихо и вежливо, тактично и с юмором, дабы ни на йоту не показать своего превосходства. Но слышит все без исключения, ибо на то он и вор в зоне. Ему нет никакой необходимости орать и пугать, грозить и заставлять, не тот случай, не тот ранг. Орут горлохваты и дебилы, наглецы и отморозки, те, у кого, кроме глотки и хамства, ничего нет.

Довлатов это знал, видел, подмечал, анализировал. Находясь в Италии, я постоянно слушал самое лучшее в мире радио, радио «Свободы». Генис, Померанцев, Вайль, Стреляный, Юренян – эти люди буквально переносили меня в Россию и будили в моем сердце то, о чем я и не подозревал. Иногда мне даже казалось, что я никогда уже не сяду, что я почти другой. Куда все это делось, куда?..

И вот сейчас я должен решить судьбу какого-то Абажура, ставшего «наседкой» неизвестно зачем и почему. Возможно, у него было темное прошлое и ему нечего было терять, а может, его купили менты, пообещав меньший срок или «скащуху» в будущем. На душе было скверно. Я снова взял в руки книгу, но лишь смотрел и листал страницы, пытаясь таким образом отмежеваться от общего базара.

«Карты!» Эта внезапная мысль явилась мне как озарение. «Я загоню и достану этого негодяя картами. Если он действительно негодяй, он негодяй и в игре. Сбоев тут не бывает, главное, прихватить. Он непременно выкажет своё истинное нутро, должен выказать, а потом и поговорим».

В моём положении играть было не просто, но при помощи двух-трёх подушек, изловчившись, всё-таки можно. Я продумал детали и быстренько накинул базар по теме. Жук Абажур с ходу навострил уши и зашевелился, шкура у него, видно, давно чесалась, а поиграть было не с кем.

– А чё, можно и пошпилить, если желаешь, – довольно сказал он. – И время проведем, и кое-что приобретём. Так? – оскалил он зубы.

– Ясное дело. Было бы что играть, – намекнул я на деньги.

– Ну, малость найдем, а там видно будет… – Он уже подсел ко мне на койку и ждал, что я скажу дальше. В какую игру, на когда, какие объявки.

Сославшись на раненую ногу, я сказал, что в терс или рамс играть не смогу – утомительно.

– Играем «на сразу». Плачу долларами. Третями или в двадцать одно.

Заслышав про доллары, Абажур преобразился. Его устраивало всё, и он выбрал очко, двадцать одно. В эту игру меня не обыгрывали лет семь кряду, но он этого не знал. Я тут же предложил ему банковать, желая посмотреть, на что он способен и способен ли вообще. Он загрузил в банк сорок рублей, и я стал бить строго по рублю, не спеша. Он молчал и ничего не говорил, ждал, когда я перестану пить кровь и начну бить по крупной, как положено.

Через некоторое время я имел полное представление о его способностях. Они были не ахти какие. Понятно, он не был штемпом в картах, но не был и психологом, докой. Знал лишь те приемы и примочки, которые были известны практически всем мало-мальски играющим людям. Я якобы ничего не замечал, не ловил его за шаловливые ручки, но, наоборот, давал ему возможность раскрыться вовсю. Когда банк доходил почти что до стука, я снимал пять—десять рублей и снова наблюдал. Поиграв с ним минут сорок – пятьдесят, я умышленно спустил ему тридцать долларов, да и вообще прикидывался середнячком. Даже несколько раз порывался бросить игру, разумеется с понтом. Ещё я психовал и ругался, обзывая себя всякими словами за то, что напросился и полез в пасть сам. Эта моя игра – а играл я как настоящий актёр – усилила его веру в свое превосходство. По сути дела, гусь был схвачен, но он об этом и не догадывался. Мы записывали сумму моего долга на карандаш, но я видел, что он не сомневается – деньги у Кота есть, хорошие деньги.

Сахар сидел рядом с Абажуром и прибаливал, как мне показалось, отнюдь не за меня. Всё правильно, он знал его больше, чем меня.

«Кажется, пора», – наконец сказал я себе и взялся за дело по-серьезному. Через час с лишним он отшвырнул от себя карты и как ошпаренный вскочил с койки.

– Какая-то бешеная масть, слушай! – воскликнул он, обращаясь к Сахару словно за сочувствием. – Дай сотку, если есть. Мне на днях передадут, верну.

Сахар пожал плечами и нехотя полез в заначку.

– На. Но на чай уже ничего не осталось. Смотри сам… – сказал он.

Мы снова стали играть. Сотка, конечно же, ушла туда, куда ушли предыдущие деньги.

– Всё, ничего нет, – досадливо процедил Абажур, не глядя в мою сторону.

Я молчал, затем вернул только что выигранную сотку Сахару. На чай.

Игнат, которому въедливый Абажур изрядно надоел своими подковырками и насмешками, ликовал. Он ничего не говорил, но всё было видно и так, без слов.

Абажуру же не сиделось и не ходилось – так чувствует себя всякий, кто проиграл. Проиграл в то время, когда на все сто был уверен в выигрыше. Некое чувство неполноценности и ущемлённости, даже стыда. Чаще из-за этого, а не из жадности люди садятся отыгрываться. Хотя, конечно, жалко и денег.

Я терпеливо ждал, надеясь, что он предложит что-то еще, нет разницы, что придумает. И он таки предложил. Десять пачек сигарет с фильтром, НЗ – неприкосновенный его запас. Игнат присвистнул, не удержался.

– Ну тише ты, – зло рыкнул на него Абажур, подчеркивая этим свое превосходство. – Расчувствовался, смотрю!

Игнат сник и не огрызнулся, лег на койку и стал читать.

– Брось, не солидно как-то, – сказал я Абажуру. – Курить что будешь?

– Моя забота. Играешь или нет? – Абажур почти кипел.

– Как хочешь, – я снова умостился на подушках – Игнат и Сахар дали мне свои, – и мы начали игру по новой.

Вскоре десять пачек сигарет лежали на моей тумбочке, радуя взор. Не Америка, но для тюрьмы сойдут и такие.

– Что ещё? – спросил я без яда в голосе.

– Да нечего, – отмахнулся Абажур. – Разве что носки потные, сапоги на меху…

– Сапоги? Ну-ка покажь!

Абажур просто постеснялся объявить сапоги прямо, но намекнул – на меху… Я прикинулся глупой овечкой и стал внимательно рассматривать сапожата, как будто действительно нуждался в них.

– Во сколько оцениваешь? – наконец спросил я о цене.

Он обрадовался и немного загорелся – представился случай соскочить со ржавого гвоздя, откусаться, отмазаться, вернуть свое.

– Ну давай в тридцатку. Тридцать долларов, – назвал цифру наглец. – Новьё, два раза только одел, и всё, повязали. Тридцать долларов, – повторил он уже твёрже.

– Годится. Сам вижу, что новьё. – Мне было до ужаса смешно, но я держался как мог.

Когда я «снял» с него сапоги, а потом куртку и неважную шапку, он вроде бы опомнился, что-то уловил и понял.

– По-моему, тут не масть, брат, да-а… – Сейчас он был похож на клоуна, который не смеялся. – На чём же ты меня так лихо отжарил?..

Я подмигнул Сахару и Игнату, и те разом прыснули. Они уже все поняли, от и до.

Таким образом – через карты, при помощи их, в зонах часто «выясняются отношения» и показывают, кто есть кто на деле. Гусь был явно демарализован, выражаясь казенным языком, но мне этого было мало.

– Слушай, Абажур, – обратился я к нему достаточно скромно и как к равному. – Ты у меня ничего не выиграешь, конечно, но я могу дать тебе возможность отмазаться, если желаешь. Парень ты серьёзный, чего мелочиться? Я буду играть тебе «на сразу», твои, а ты мне – «на число». Устраивает?

Он призадумался и недоверчиво покосился на меня.

– Устраивать-то устраивает. – Самолюбие его уже было задето. – А на какое число? – спросил он затаив дыхание.

– Тебе виднее, говори. Моё дело – играть.

– А если нас раскидают по корпусам? Вот-вот ведь раскидают?

– Передашь через гонца. Принципов не будет.

– Идет. Расчёт – в конце месяца, через двенадцать – четырнадцать дней. Мне кое-что передадут в передаче, «зарядят», дома в курсе…

– Базару нет, бродяга! Присаживайся.

Я отстегнул Игнату сотку, попросив его сунуть её вертухаю, если тот задыбает нас в глазок и начнёт, хипишевать и требовать карты. А такое могло случиться.