Текст книги "Для Гадо. Возвращение"

Автор книги: Павел Стовбчатый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Выезжая вместе со всеми к «клиенту» – а ведь я вполне мог только руководить операцией, лежа на Анжелином диване, – я ехал за информацией, за тем необходимым всякому писаке материалом, без которого его «опусы» станут сплошным пересказом и повторением. Да, я жаждал написать нечто такое, что не уступало бы писаниям Бориса Савинкова – этого выдающегося «террориста» и литератора. Вся моя прожитая жизнь, глядя на нее со стороны, есть сплошная долгая глупость, но именно благодаря глупостям мы когда-то становимся людьми. Вот почему я и поехал к нему сам, а не стал посылать туда других, дожидаясь встречи в подвале.

Этот гад рассказывал и рассказывал, а я слушал и медленно плыл по волнам памяти. Двадцать девять смертных приговоров лагерным бунтарям и непокорным! Он помнил их все. Десятки приговоров по четырнадцать, пятнадцать лет каждый. Психи, маньяки, изгои, убийцы-самострелы… Камерные разборки особого режима, когда некто, посчитавший себя несправедливо обиженным сокамерниками, в одну ночь вырезал по десять – двенадцать человек и спокойно ложился спать. Один среди куш мертвецов. Вот она, судьба! Зарезать во сне двенадцать человек в камере семь на восемь метров и чтобы никто не вскочил, не услышал, не почувствовал предсмертных судорог другого.

Об этом не писали в газетах, но об этом знали мы, сидевшие в то время в зонах. Нам объявляли, нам зачитывали по радио, называли номера колоний и области. Мы всё, всё знали! Винили, как всегда, убийцу, и никто, никто не смел разинуть рта и открыто заявить, что что-то в «системе» не так. Когда он наконец выговорился, даже наши «солдаты» прибалдели от его откровений. И тут я спросил его:

– Скажите, вам никогда не было жаль этих людей? Тех, кого вы посылали на смерть, кого приговаривали к длительным срокам без надежды на освобождение?

Он встрепенулся, затем кивнул в знак понимания глубины вопроса. Немного подумал, не очень долго, очевидно, его уже когда-то спрашивали об этом.

– Я всего лишь исполнитель, господин Висконти. Маленький винтик в большой отлаженной машине. Эмоции – в кулак и делай то, что велит закон. Каков он – дело других… Палачи и те привыкают к своей работе, насколько вам известно, а я только выносил приговор. Его могли отменить, а могли и не отменять. Тут уж как Бог распорядится… – Он широко улыбнулся, показав мне белые крепкие зубы. Его «мякина» была явно рассчитана на дураков, к тому же я знал гораздо больше, чем он, я видел жизнь с тыльной стороны, я испытал эту сторону жизни на собственной шкуре.

И я сказал ему:

– Но вы не могли не понимать того, что многие из несчастных шли на явное преступление из-за нечеловеческих, невыносимых условий содержания в лагерях? Того, что творилось в лагерях при Леониде Брежневе, не было даже при Сталине. Это истинная правда, которую до сих пор замалчивают, дабы не реабилитировать тех, кого давно следовало реабилитировать, не смотря на статьи. Вы ведь, думаю, были хорошо осведомлены, что творилось в зонах, были. Выдержать десять – двенадцать лет ада, да ещё в «мужском монастыре», практически невозможно. Кроме того, заключённые почему-то убивали друг друга и очень редко покушались на жизнь сотрудников колонии. Разве не так?

– Ну… в общем, так, хотя…

– Мне известны некоторые цифры, господин Пырьев… На двести погибших или убитых заключённых приходился всего один офицер или прапорщик. На двести! А ведь всем известно, что надзорсостав в лагерях дежурил без оружия… Как и чем вы это объясните, господин судья?

Он покраснел и недовольно засопел, однако проявил такт и выдержку.

– Этот вопрос не ко мне, хочу вам заметить. Я судил по закону и по совести, изучал материалы дела…

Всегда?

– Почти, – твёрдо отрезал гад.

По лицу Тары я понял, что он уже нервничает, спектакль явно затягивался, и ему это начинало не нравиться. Тем не менее мы проговорили еще минут двадцать, прежде чем я решил, что пришло время закругляться.

– Я благодарю вас, господин Пырьев, мы закончили, – сказал я и поднялся из-за стола. – Мне бы очень хотелось запечатлеть вас. Где-нибудь на улице, на фоне церкви или берез. Несколько снимков в разных ракурсах, это не займет много времени. Вы не возражаете?

Он не возражал.

Я достал свой бумажник и отсчитал пятнадцать стодолларовых банкнот. Бросил их на стол.

– Ваш гонорар, – опередил меня Тара.

Судья было заколебался, но денег не отверг.

Когда мы выходили из гостиной, я быстро моргнул «солдату» и кивнул на хозяйку… Он чуть отстал, давая нам возможность выйти во двор, и что-то спросил у неё, возможно, попросил, я не расслышал. Мы же направились к машине.

«Солдат» выскочил из дома в тот момент, когда мы садились в «вольво». Натальи Сергеевны рядом с ним не было. Чтобы не стеснять «клиента» и дать возможность «солдату» действовать, я попросил Тару пройтись немного пешком, до церкви, всего пятьдесят метров, чуть больше. Я сел впереди, к шоферу, «клиент» и «солдат» сзади.

Судья, по-видимому, что-то почувствовал, но постеснялся выказать свои опасения. Он лишь вытянул шею как гусак и слегка подался вперед, высматривая свою благоверную. Но машина уже тронулась с места, а мы все вели себя спокойно. Не давая судье опомниться, я резко повернулся и отдал короткий приказ «солдату». Четко, по-русски. «Клиент» успел только моргнуть. Вслед за этим резкий сильнейший удар в лоб в одно мгновение потушил его сознание. «Солдат» работал артистично и уверенно, без лишних движений. Я прямо залюбовался этим красавцем. Он достал шприц и ввел снотворное в вену «клиента». Вся процедура заняла буквально несколько минут. Видеть, что делается в салоне, никто не мог – окна в машине были затемненные. Мы притормозили и подождали Тару.

– Всё в порядке, шеф, – доложил ему пунктуальный «солдат», подвигаясь поближе к «клиенту». Тот пребывал в полной бессознанке. Тара облегченно вздохнул.

– Что с хозяйкой, Слон? – вспомнил я о жене «клиента».

– Без проблем, – ответил «солдат».

– Конкретней.

– Аккуратный подвес и никакого насилия. Как велели.

– Ты случаем её не задушил?

– Гарантия! Через пару минут придет в себя, но будет немного дурно.

– Телефон?

– Оборвал. Стол и чашки протёр.

– Прибавь газу, – велел я другому «солдату», тому, что сидел за рулем, и с удовольствием закурил. Когда всё идёт удачно и строго по твоему сценарию, то чувствуешь себя человеком. Впрочем, впереди у нас было ещё тридцать минут езды по трассе, и всякое могло статься.

Не знаю почему, но мне сразу не понравился «солдат», сидевший за рулем. С самых первых минут нашего знакомства мое сердце не приняло этого типа. У меня не было времени на «примерки» и анализ, к, тому же Тара ручался за обоих. И все-таки этот парень был слишком уж умным для простого охранника. Сидя сбоку от него, я нет-нет да поглядывал в его сторону.

От него что-то исходило, но что? Как я ни тужился и ни злился, я не смог расшифровать эти «волны». Единственное, что я уловил, так это его двойное напряжение. Уж слишком он был сосредоточен и насторожен, как человек, идущий по канату и боящийся оступиться.

Мы проехали уже большую часть пути, и особых причин для волнения не было. Все шло по сценарию. И все-таки меня что-то мучило.

– Ты убивал людей, Слон? – неожиданно повернулся я к сидящему рядом с вырубленным «клиентом» «солдату».

– Я?

После общего молчания мой вопрос казался более чем странным.

– Да, ты!

– Как вам сказать… – замялся он.

– Как есть, не тяни.

– Ну, в общем, да, было раз…

– А ты? – спросил я у водилы.

Тот вздрогнул, но быстро сориентировался.

– Нет, – ответил он хмуро.

– Не доходило до этого или по другим причинам?

– Я не думал об этом. Обходился…

Его ответы были четкими и прямыми, уже одно это говорило о натуре и дисциплине. Он не расслаблялся ни на секунду и, по всему было видно, ждал следующего вопроса.

– Как тебя зовут?

– Понт. Леня Понт, – поправился он. Я хотел спросить, с детства ли закрепилась за ним такая кличка или нет, но передумал.

– Спортсмен или чалился у хозяина?

– И то, и другое.

– И сколько?

– Трёшка на общем.

– Понятно…

Я прекратил расспросы, боясь вспугнуть ere раньше времени. Все, что нужно, я выясню потом, у Тары, а пока… Пока пусть довезет нас до места. Его «трешка на общем» заставила меня сильно призадуматься на предмет его истинного лица. Если бы он сказал: «Три на строгом», это бы меняло дело, но он сказал на общем. Менты и тихушкики почти никогда не лезут в дебри и, выдавая себя за своего, как правило, ограничиваются общим режимом. Так легче и проще. Заикнувшись про строгий, мент очень рискует. Дело не в доскональном знании нюансов и понятий, а в длинном тюремном прошлом, которое накладывает на человека свой отпечаток. Да и творить легенду тогда сложнее. На этом прокололся не один тихарь.

Таре не понравились мои въедливые вопросы, и он поспешил успокоить меня:

– Всё ровно, брат, не щекотись… – Я запретил ему называть меня по кличке при них, и он не делал этого.

– Я не щекочусь, – недовольно буркнул я.

– Ясно.

На этом наш разговор закончился. Через десять минут мы прибыли на место. Солдаты занялись «клиентом», а мы с Тарой поднялись в дом. Смахнув пыль со стула, я присел, указав на другой Таре. Он понял всё без слов.

– Понт работает со мной полтора года. Чего ты хочешь?

Лучшая защита – это нападение, Тара так и поступил.

– Не ершись, полтора года не срок. Ты проверял его?

– А что там проверять?

– Он что, местный и его все знают?

– Да нет, но… – Тара почесал затылок и сплюнул на пол. – Хм…

– Где он живет и кто его знает? Как он попал к тебе? Говори, быстро! – поторопил я его. – Менты – ушлые, если он что-то заподозрит раньше времени, всё пойдёт не так.

– Да ни хера я не знаю, Кот! Бывал со мной везде, боец, без отдачи, а биографию его я не проверял. Говорил, что ижевский вроде… Спортсмен.

– Как ты его нашёл?

– Он мне однажды помог… Кое в чём… Ну я и подобрал его в знак благодарности.

И такого одуванчика ты подставил мне?!

– Ну ведь полтора года, Кот… Ты зря щекотишься.

– Мудак!

Я ещё ни в чем не был уверен, но понял одно – от былого Тары осталась одна шелуха, воля расслабляет как опиум. Хорошо, если меня не свяжут прямо здесь через полчаса, подумал я. Честно говоря, мне и самому не верилось, что я мог так вляпаться, но прикидываться дурачком перед самим собой тоже не хотелось.

– Хорошо. Разберёмся с ним позже. А сейчас пойди и скажи им, чтобы привели судью в чувство. Чем угодно, лишь бы поскорей!

Тара ушёл и вскоре вернулся.

– Очухивается помаленьку, ещё чуток осталось. Представляю его состояние, когда он въедет, где находится! – присвистнул он.

– Переживет! Как запоры?

– На уровне. Всё увидишь сам, там и кричать бесполезно, глухо!

– Посмотрим. Я сейчас пойду к нему. В дальнейшем никого не подключай, пусть сюда наведываетсятодин Слон. Раз утром, раз вечером. Все, как я говорил, – никаких льгот и никакой самодеятельности.

– Он может задубеть, там холодно, Кот.

– Подумаешь, здесь не санаторий. Истязать не надо, а прочувствовать дашь. В общем, сам решишь…

Посидев ещё некоторое время в доме, я пошел к своему пленнику. Чтобы попасть в подвал, мне пришлось спуститься по лесенкам вниз, пройти метров восемь по темному коридору и лишь затем остановиться перед железной дверью, из-за которой сочился свет. Я шел и думал о том, что скажу этому гаду. Цель желанна только тогда, когда к ней стремишься, но вот ты достиг ее – и интерес пропадает. Я еще не потерял его, но человек, сидящий по ту сторону двери, волновал меня всё меньше и меньше. Я мог сделать с ним все, что угодно, но знал, что сделаю только то, что задумал.

– Вы можете идти, – сказал я ребятам, и те молча вышли вон.

Судья Пырьев сидел в углу помещения на простом табурете и смотрел прямо перед собой, даже не на меня. Очевидно, он еще дремал. Рядом с ним стояло ведро с водой и большая алюминиевая кружка. Волосы и лицо его были мокрыми, на полу растеклась целая лужа воды. Очевидно, его чуть поливали, а потом накачивали водой, чтоб рвало. Я внимательно осмотрел «карцер» и остался им вполне доволен. Единственное, что мне не понравилось, так это деревянный пол. Цементный был бы более к месту, как в старые добрые времена.

Ну ничего, хватит и того, что есть, подумал я и осмотрел как следует замок и дверь. Да, отсюда не вырваться, факт, но на всякий случай скажу, чтобы забрали у него все металлическое. Так спокойнее.

– Итак, подсудимый, – обратился я к Илье Григорьевичу словно судья, – вам предоставляется слово. Говорите как есть и что пожелаете, рот затыкать не будем-с.

Я эффектно сложил руки на груди и посмотрел на него, как на придорожную пыль.

– Я… ничего не понимаю, – прошептал он чуть слышно. – Эти ребята заставили меня пить воду… много воды, и ничего, совершенно ничего не объяснили… Вы – взрослый солидный человек, пожалуйста, объясните мне, что я сделал плохого, кому? Как это все понимать?

Сейчас он был похож на мокрую курицу, на умирающую мокрую курицу, у которой уже не была сил на кудахтанье. Именно ради этой сцены, ради этого мгновения я и рисковал свободой и головой! Но нет, я не уйду, я не выпущу его отсюда раньше времени. Завтра он окончательно оклемается, вспомнит про долгий день и такую же долгую ночь. Завтра он захочет выжить, начнет думать и искать выходы.

– Мне сделали, лично мне! – сказал я, глядя на него в упор. – Более двух тысяч дней неволи… Приговор… Это было давно, но было. Если чуть-чуть напряжете память, обязательно вспомните, должны вспомнить. Я подожду…

Наступила долгая пауза. Судья Пырьев всматривался в мое лицо, но так и не узнал меня. И не мудрено, ведь прошли годы, да и вид мой был уже не тот.

– Не помню, – выдохнул он. – Ей-богу, не помню, господин Вис… – Он запнулся, не зная, как меня величать теперь.

– Даже так? – усмехнулся я. – Уже Бога упомянули, это хорошо. Пе-ре-вос-питываетесь, Илья Григорьевич, перевоспитываетесь… А меня, знаете ли, все по пресс-хатам бросали, к махновцам разным, беспредельщикам. И тоже для перевоспитания, что характерно. Знаете, что значит пресс-хата? Не знаете? Ну это просто – камеры, где сидят людоеды и палачи из заключенных. Они за пачку чая и курево человеку кости ломают, насилуют, бьют. Негодяи, одним словом, звери, почти маньяки… Вот и пришлось мне выкручиваться, Илья Григорьевич, уходить от перевоспитания, так сказать… Два раза толковые негодяи попались, есть и такие, хитрые – и вашим, и нашим. И чай у них, и я цел. Побаивались братву, дурили ментов по-своему, а вот в третий раз наклад очка вышла, сбой… Подумали менты, хо-рошо подумали… И попал я, Илья Григорьевич, как хер в рукомойник, простите за выражение. И срыва вроде нет, и сдаваться никак, мать их туда! Для таких вот случаев и держат урки лезвие во рту, лезвие или половинку опаски. Если удастся пронести. Я пронес, повезло. Ну и начал я обороняться от этих злодеев всеми правдами и неправдами, как мог. Они – меня, а я – их. У них – сила, во мне – дух. И безысходность, полная безысходность: на кону честь, а может, и жизнь. Кости-то срастутся, прилепятся, а вот задница и имя – увы. Порезал троих, сильно порезал, Илья Григорьевич, но уцелел. Истинный крест уцелел, хотя и досталось мне… И вот суд… Это меня, значит, судят за преступление, бандита. Менты рады, наконец-то! Им-то тех не жалко, хер с ними, им лишь бы мне добавить сроку и в крытую отправить. А те что? Дичь, другие найдутся! И хоть прав я был кругом и по совести, хоть не виновен, вашу мать, а врезал ты мне, Илья Григорьевич, аж шесть годков, с плеча. Теперь помнишь или продолжать?

По лицу Пырьева пробежала черная тень. Он просто сник и опустил голову, уставился в пол.

– Я спрашиваю, вспомнил или нет? – повторил я свой вопрос.

Он молча качнул головой, вспомнил, значит.

– Ну, есть что сказать, или я действительно был виновен тогда?

– Нет, – прошептал гад, – кажется, нет.

– Громче, чтобы эти слова слышали хотя бы стены! Чтобы ты и такие, как ты, слышали их и на том свете… Чтобы тысячи и десятки тысяч бедолаг, кого вы затолкали на нары, знали – есть и на вас судия, есть!

– Нет, – произнес он громче. – Нет!

– И тебя никто не принуждал выносить мне такой приговор?

– Нет. Но я не смог бы опровергнуть выводы следователей, мне не позволили бы отправить дело на доследование. Судить надо было администрацию лагеря… И прокурора… Тогда это было сложно, очень сложно…

– Не принято, опасно, понимаю. Меня осудить проще, во всех отношениях проще. Веры тебе никакой нет, пиши, голубок, хоть на Луну, не допишешься все равно. М-да… И нечего выяснять по большому счету, нечего!..

Я сознательно надолго замолчал. Я пил из него кровь по капельке и со знанием дела, как когда-то пил ее из меня он. Еще не время раскрывать карты, поиграем на нервах. Он тоже молчал, ждал, что скажу я.

– А скажите, Илья Григорьевич… – мне надоело наконец стоять молча, – вы в самом деле верите, что вам ничего другого не оставалось, или просто спасаете свою шкуру? Вы ведь понимаете, что привезли вас сюда неспроста и не для бесед, к тому же я полностью раскрылся…

– Да, понимаю, – быстро ответил он. – Но зачем тогда весь этот разговор? Так или иначе, вы меня уже не выпустите отсюда. Что бы я вам ни сказал…

– Вы так полагаете?

– Скорее всего, так и будет. Я уже не мальчик и своё отжил.

– Возможно. Однако в каждом правиле имеются исключения, насколько вам известно. Все будет зависеть от ваших показаний. Надеюсь, вы не против такого определения. Показаний, да?

– Нет. Сейчас судите вы.

– Правильно, господин Пырьев, сужу я, единолично. И вот я снова задаю вам прежний вопрос: вы верите или спасаете свою шкуру? Советую вам хорошенько подумать, прежде чем ответить.

Он молчал несколько минут, думал и взвешивал мои слова, видимо, пытался предугадать, что его ожидает и что стоит за моим «советом».

– Мне нечего сказать вам, все так и было, – наконец произнёс он. – В таком положении находились все судьи, практически все.

– Что вы говорите? – наигранно изумился я. – Мне приходилось знавать и других… Да и вы слыхали о них, надеюсь. Не могли не слыхать.

– Не знаю, что и кого вы имеете в виду. Я не принимал законы и не руководил системой. Конечно, можно было бросить работу и уйти, но…

– Семья, дети, карьера… Да и проку от этого мало, не так ли? Придет другой и будет делать, что велят. Точно?

– Вы сами ответили.

– Ага… Стало быть, вы чисты перед своей совестью, и если я подниму сейчас на вас руку и допущу насилие, то снова стану преступником, а вы останетесь жертвой? Не правда ли?

Пырьев промолчал, он очень боялся переиграть, разъярить меня раньше времени. В нем еще теплилась надежда. Этот гад слишком хорошо понимал, что за моим напускным спокойствием скрывается неимоверная злость, ненависть, желание разорвать его в клочья. Ему было бы намного легче, если бы я кричал, грозил, бил его палкой или молотком. Но я не бил и не кричал, и потому он не знал, чего ждать от меня в следующую секунду.

– Знаете, я почти готов вам поверить, господин Пырьев, почти готов. Верят же вам и таким, как вы, миллионы, почему бы и мне не поверить? Закон один, и вы, конечно, обязаны служить ему. Но как быть мне и таким, как я? С закона ведь не спросишь, его нет, он испарился. А вы вот, его служитель, здесь, собственной персоной. К тому же законы в истории бывали всякие… Если не виновны вы, то как, спрашивается, можно судить Станина и сталинских следователей, судей? За что? За то, что они рьяно выполняли закон и отправляли на тот свет миллионы? Людей в любом случае не убудет, подумаешь, пустяки, главное – закон соблюсти. Я правильно мыслю, господин Пырьев? Правильно. От срока до расстрела – всего шаг, один шаг. И если завтра примут закон, позволяющий расстреливать малолетних детей и беременных женщин, вы и тогда не уйдете в отставку. Останетесь чистеньким и при расстрелах. А лидер, некий очумевший маньяк, управляющий страной, под чьим руководством и с чьей лёгкой подачи, собственно, и принимаются закончики, вообще будет ни при чём. Сошлется, скажем, на Думу или на Верховный Совет, спрашивайте, дескать, с них. Вот так творится настоящее законное беззаконие, Илья Григорьевич. Спросить, как всегда, не с кого. Отвечают всегда одни и те же – я и такие, как я. Нам просто ничего другого не остается, ни-че-го! – Я пытался поймать его взгляд, но тщетно, он отводил глаза, а чаще не поднимал головы вовсе. – Вы солгали мне, господин Пырьев! И за это вам придется ответить вдвойне. Солгали потому… что не могли не солгать. Вы трус и полное ничтожество, о которое не хочется пачкаться! Вы ждете доказательств? Пожалуйста! Вспомните своё собственное настроение, когда вы вынесли мне приговор… Оно было прекрасным, абсолютно не подавленным. У тех, кому выкручивают руки, кто действует по принуждению, не бывает румяных щёк, они судят и страдают. Страдают, господин Пырьев. Вы же думали об обеде и о ножках своей жены. Вспомните слова, которые вы мне сказали… Каким тоном? Вспомнили? Вы виноваты, виновны, как никто, и сейчас я зачту вам приговор.

Он вздрогнул и посмотрел на меня так, как смотрят животные, перед тем как попасть под нож.

– Не убивайте, умоляю вас! Только не убивайте! Пощадите ради всего святого, умоляю!!! – Он вскочил и тут же упал на пол, согнулся у моих ног и стал безудержно скулить. Омерзительная сцена, не дай бог её кому-то увидеть. Человек превратился в ничто прямо на глазах.

Достав две сигареты из пачки, я протянул одну ему:

– Возьмите и не скулите.

– Я виноват, виноват, виноват. Пощадите меня! Я не хотел, я думал… Умоляю! – Он вскинул голову и приложил руку ко рту, видимо решив, что это конец. Последняя сигарета.

– Я… не к-курю, – прошептал этот гад едва слышно, но за сигаретой все же потянулся.

– Напрасно. Очень даже успокаивает. Кто не курит, тот не жалеет нервы.

Я присел на корточки и закурил, исподтишка наблюдая за ублюдком. Он по-прежнему всхлипывал и мял в руках сигарету.

– Вынесите себе приговор сами, – сказал я. – Так будет честно. От других к себе, по диалектике. Не каждому судье бывает оказана такая честь. Я подожду. Могу даже выйти. Хотите?

Я встал и действительно вышел, тихонько прикрыл за собой дверь. Стал ходить взад-вперед в ожидании судейского вердикта. Интересно, что он придумает и придумает ли вообще что-нибудь в таком состоянии? Скорее всего скажет: «Делайте что хотите, я не могу». Хотя… Подождем, не каждый день судишь судью. Я посмотрел на часы и засек время. Решил ждать как можно дольше. Пусть помечется, как крыса в капкане, пусть пошевелит извилинами… Статья без частей, от и до. Учтем и первую судимость, учтем. Лишь бы не обосрался, это уж точно ни к чему. Я ждал минут двадцать и наконец вошел.

– Ваше время истекло, господин судья, я слушаю. – Его лицо было серым и безжизненным, он даже не отреагировал на мои слова как должно. – Ну так что? – повторил я вопрос.

– Воля ваша. Так и так вы исполните задуманное. Не мучайте меня только, прошу вас.

И все-таки он еще надеялся, читал ответ в моих глазах, пытался прочесть. Но я был готов и к этому.

– Возможно и исполню. И все же ваше слово, я жду. Сейчас вы решаете свою собственную судьбу. Молчание я расценю как согласие на смерть, предупреждаю. Всё! Деньги, выкуп, как вы уже, наверно, догадались, мне ни к чему, не тот случай.

– Отрубите мне руку. Руку! Вот я даю вам свою правую руку, рубите её, – неожиданно воскликнул он, да так резво, что я вздрогнул. – Рубите! Ну!

– Вы серьёзно?

– Да!

– Это ваш приговор?

– Да, да, я согласен. Вот, – вытянул он вперед правую руку.

– Вы считаете, что ваша рука стоит шести лет неволи?

– Не знаю. А что я могу ещё сказать и предложить? – вопросом на вопрос ответил мерзавец.

– Действительно нечего, – согласился я. – Что ж, пусть будет по-вашему, я обещал. Где будем рубить? – спокойно спросил я. И сам себе ответил: – На табурете. Одну секунду…

Я вышел и окликнул Слона, попросил его найти топор. Он не стал переспрашивать, однако глаза его расширились. Через пару минут он вернулся с топором в руках.

– Ржавый, бля!.. Другого нет.

– Сойдёт и этот, благодарю. – Я взял топор из его рук и пошел к судье.

– Одно уточнение, господин Пырьев, – сказал я, войдя в «карцер». – Я не палач и посему мне ни к лицу рубить чьи-то руки. Будьте добры, сделайте это сами.

Я протянул, ему ржавый топор рукояткой вперёд, а сам внутренне собрался, сконцентрировал на нем все внимание. В такой ситуации все могло статься. Но он бы не успел: во-первых, я стоял рядом с дверью, во-вторых, был наготове.

– Но-о… Это невозможно, я не смогу, – пролепетал судья. – Я никогда… – Он запнулся.

– …не рубили рук. Я тоже. Будем считать, что мы на ученьях. Я считаю, а вы целитесь и на счет семь отстегиваете греховную плоть. Итак, начали. Раз… Два… Три… Четыре… Пять… Шесть…

Он было дернулся, положил руку на табурет, но так ничего и не смог. Опустил топор и сел.

– Лучше вы, вы, прошу вас. Это выше моих сил.

– Нет! – отрезал я. – Либо вы рубите руку, либо я считаю приговор недействительным. Решайте сами. У меня уже нет времени.

– Но мне необходимо настроиться, я не могу так быстро, поверьте. Скажите, вы оставите меня в живых после этого или?..

– Вопрос уже решён. Рубите или нет?

Он снова встал, положил руку на табурет, размахнулся и… выронил топор, именно выронил.

Я понял, что судья испил сию чашу сполна. Пора кончать спектакль.

– Вижу, вы ни на что не способны, а еще судья, – съязвил я. – Пойду вам на уступки… Но в любом случае все должно быть законно, как в настоящем суде. Сначала вы несколько недель ожидаете приговора, затем вам даются семь суток на обжалование, потом – рассмотрение жалобы в вышестоящей инстанции, и лишь после этого следует утверждение. Вы, разумеется, в курсе.

Он встрепенулся.

– И что?

– Ничего. Придется подождать, посидеть. Под подписку у нас не выпускают, извините. Времена тяжёлые. Да и вы человек не благонадежный, ещё передумаете ненароком. А тут, как в консерве, да и руки при вас. Всего доброго, я закончил, господин Пырьев.

Я повернулся к нему спиной и открыл дверь.

– Подождите, прошу вас! Выслушайте меня. – Он вскочил с табурета и бросился ко мне.

– Позже, потом. Ведите себя прилично, без нарушений.

Я захлопнул дверь и дважды провернул ключ. Затем навесил амбарный замок и тоже закрыл его. Никогда не забуду чувства, испытанного в этот момент. Я, полжизни просидевший в тюрьме, сам стал тюремщиком для кого-то. Я шея по темному коридору, и мне было противно. Неужели я выше и благороднее их? Он, конечно, враг, заслужил, но как муторно и скверно на душе. В прощении – великая тайна. Может быть, когда-то и я прощу всех, а пока… Пока мне надо выяснить, кто такой этот Понт, а ещё лучше уносить отсюда ноги, и поскорее. Судью наверняка уже ищут, должны искать, супруга ждать не будет.

Я поднялся наверх и напомнил Таре о машине и прочем.

– Замети как следует следы…

– Едем?

– Да.

«На какой хер мне сдался этот Понт? – подумал я. – Завтра я буду далеко-далеко отсюда. В конце концов, это Тарины проблемы. Я ему намекнул, а дальше пусть думает и решает сам».

* * *

Я лежал на Анжелиной мягкой постели и смотрел местные новости. Просто так, не ожидая услышать что-либо о судье. Было около шести вечера, она вот-вот должна была вернуться с работы. Я не особо баловал девочку деньгами, плохая привычка, но кое-что подкинул. На молочишко и хлебушек. Она была довольна, ещё как. Бедняжка стригла чьи-то головы с утра до вечера за какие-то жалкие гроши и благодарила судьбу. Большинство ее подружек и сверстниц давно ходили на панель или имели лысых «спонсоров», не мечтая о работе. Она сама мне рассказывала об этом. Рассказывала и тяжело вздыхала, смотрела куда-то вдаль грустными глазами. Как выяснилось на второй день моего пребывания у нее, ее мать была торговкой. Она ездила по другим городам, закупала разные тряпки и другой товар, затем неделями стояла с ним на вещевом рынке. Так жили многие в России, я это знал. Девочка хорошо смотрелась, она была нежной и ласковой и даже немного стеснялась меня. Мы ни разу не спали вместе, и сейчас, лежа на ее кровати, я думал о том, что будет некрасиво уехать завтра утром, так и не обласкав её по-настоящему. Плоть потихоньку подавала свой голос и просила женщину. Пока еще слабо. О похищении судьи ничего не сообщили. «Скорее всего, сообщат позже», – подумал я. Соображают, прикидывают, рыщут по тихой. Возможно, еще не верят, что это не что иное, как дерзкое похищение. Итальянский паспорт к черту! Сейчас я русский. Я встал и открыл чемодан. Два паспорта, которые мне «сделал» Тара, смотрелись как настоящие. По всему было видно – работал чистодел и профессионал.

Первый паспорт – на Ольховского Евгения Борисовича, тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения. Город Самара. Второй – на имя Бестужева Валерия Павловича, город Ленинград, то бишь Петербург. Возьму, пожалуй, бестужевский, чем-то он приглянулся мне больше. Валерий Павлович… Надо хорошенько запомнить данные, кто знает, что будет дальше. Шубу придется оставить Анжеле, приметная. Дорогая, но черт с ней, пускай продаст. Рядом с паспортами лежал новехонький бельгийский ствол и две полные обоймы впридачу. Шататься по России без оружия – опасно, не те времена. Пришлось попросить у Тары. Наверно, обидится за то, что не попрощался, ну да ладно, поймет, должен понять. Так будет лучше всем, потом позвоню. Денег хватало, я положил их на самое дно чемодана и прикрыл вещами. Вроде всё. Осталось дождаться Анжелку и устроить прощальный ужин. Как приятно ждать женщину, когда знаешь, что она обязательно придёт! Пообещаю, что заеду дней через десять, а сейчас дела. Кажется, я ей немного нравлюсь. Я посмотрел на себя в зеркало и удивился седине: она была довольно заметна, хотя мой натуральный волос и не был чёрным. В какую игру я сыграю завтра? Куда меня понесёт и занесёт?.. Я как пацан, замороженный и замороченный тюрьмой. Мыслями зрел, а чувства… Это они гонят меня по кругу и не дают покоя, они. Что толку, что я это понимаю? Приходит время, и твоя мудрость куда-то улетучивается. Не догулял, не взял от жизни в свое время, в свое… Теперь догоняю. Было бы неплохо и справедливо наказать ещё одного гада – режимника зоны майора Клыча. Сколько людей загубил! Сколько тысяч вздохнуло бы, узнав о его смерти! Чужими руками, всё чужими руками. Приказами, пресс-хатами, мором, травлей. Лютовал! Лютовал и упивался властью. Клыч заслуживает смерти, только смерти, но у козла – трое детей, они ни при чем. Молодой, ему, поди, еще нет сорока, тогда было и того меньше. Но как его возьмёшь? Один шанс из тысячи и то с «запалом», ноги не унесёшь, факт. Живет в ментовском посёлке прямо под зоной. Несколько сот человек, и все на виду. В город не выезжает, боится. В доме наверняка есть стволы, и охотничьи, и другие. Этот будет палить сразу, при малейшем подозрении. Готов ко всему. Ночью не откроет даже министру, к бабке не ходи. Тут тебе не по зубам, Кот, слабоват. Хватит и одного, пока так. Пресса раздует, разнесёт всё как должно. Пусть знают другие, пусть ждут и дрожат как твари, нормальных не трогают. Бандиты за демократию, да, но бандиты всё помнят. Если случится всероссийский хипиш и станет горячо, они себя проявят, ещё как. А пока их давят, давят, как бешеных собак. Впрочем, настоящий бандитизм – не от нас, сеют другие, умные, просчитывающие всё. Обещающие равенство, которого нет и быть не может, и железный порядок. Интересно, что бы они стали делать, если бы снова пришли к власти? Былого не вернуть, а настоящее требует правки, переориентировки с учетом условий и времени, изменившихся отношений, сил. М-да. До чего все же глупы люди, такие, как я. Живут чувствами, а претендуют на разум, верят в то, что какой-то семьдесят третий или семьдесят пятый год может вернуться назад. Время не повернул вспять даже Христос, а не то что красные. Впрочем, так было всегда: проходит время – и прошлое видится не таким уж плохим…