Текст книги "М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество"

Автор книги: Павел Висковатый

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

ГЛАВА V

Предки Лермонтова. – Шотландский бард Томас Лермонт. – Русская ветвь Лермонтов. – Тоска по Шотландии. – Скорбь об отце, мысли о самоубийстве.

Было уже говорено о том, как печалило Мишу Лермонтова то недружелюбное отношение к отцу его, которое выказывалось ему богатым родством бабушки. Род Лермонтовых был захудалым родом. Столыпиных род шел в гору – счастье ему улыбалось. Круг знакомых и родных бабушки причислял себя к знати. То было время, когда образованность главным образом встречалась в кружках так называемого высшего общества. Дорого обходилось тогда развитие, образование. Его встречали почти исключительно в привилегированном сословии богатого дворянства. К нему принадлежали лучшие люди от 20-х до 40-х годов. Многие из декабристов, Хомяков, Киреевские, Аксаковы, Огарев, Герцен, Одоевский, граф Вельегорский, пушкинский кружок – весь длинный ряд наших деятелей примыкал к высшему слою. Людям из бедного или среднего сословия, как Белинский, приходилось тяжело. Известно, как Пушкин страдал захудалостью своего рода. Стремление занять положение среди высшего круга нельзя считать слабостью, недостойной его гения. В наше время, когда развитие и образованность уже далеко не составляют достояния высшего круга, а скорее приютились в среднем сословии нашем (если вообще мыслимо говорить у нас о сословиях), трудно представить себе, почему наши лучшие писатели рвались в среду наших аристократов, часто весьма неохотно открывавших им доступ к себе. Нам кажется недостойным гения их, когда люди, как Пушкин и Лермонтов, стоя далеко выше людей аристократического салона, сетовали на то, когда двери его не раскрывались перед ними с подобающей предупредительностью. Их бесило, когда люди, пользовавшиеся исключительно случайностью своего происхождения, без всякой личной заслуги, кичились перед ними. Глубоко и заслуженно презирая этих людей, они все-таки рвались в салон, порог к которому заграждался им именно этими ничтожными людьми, бывшими лишь хористами на подмостках сцены аристократизма. Из биографии Пушкина мы знаем, какими препятствиями преграждали эти ничтожные статисты путь нашего славного поэта. То же испытывал и Лермонтов. Стоит вспомнить для примера усилия графа Соллогуба – аристократа и тогда многообещавшего писателя – в повести «Большой свет» описать Лермонтова ничтожным человеком, пробирающимся в круг петербургской знати. Почтенный, позднее вполне и по заслугам оцененный автор выставляет Лермонтова в образе бедняка, армейского офицера, играющего жалкую роль прихвостня аристократического денди Софьева, в котором он рисовал Монго Столыпина, друга и товарища нашего поэта.

Лермонтов отлично чувствовал всю тяжесть отношения света к захудалым родам и высказал это в знаменитом своем стихотворении «На смерть Пушкина»:

... А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов...

Эту обиду, нанесенную его захудалому роду, Лермонтов в детстве чувствовал еще сильнее, потому что под ней страдал любимый им отец.

Вот почему мальчик так много мечтал о прошлом величии своего рода. Сначала, как мы видели, он производил его от испанского «дюка Лерма», потом узнал и кое-что о происхождении своем от шотландской фамилии Лермонтов.

Фамилия шотландских предков нашего героя сохранилась и до сих пор в Шотландии, в графстве Эдинбург, где живут Лермонты в поместье Дин (Dean). По шотландским преданиям, фамилия Лермонтов восходит к XI веку. В это время Лермонты или уже находились в Шотландии, или, вернее, пришли туда из Англии вместе с королем Малькольмом. Малькольм, как гласят древние хроники, бежал в Англию, когда отец его Дункан был умерщвлен Макбетом. Там он собрал вокруг себя бежавших из Шотландии танов и, получив помощь от английского короля Эдварда, двинулся против узурпатора. Победив Макбета, павшего в сражении от руки Мак-дуффа, Малькольм в 1061 году короновался в Скане, а затем созвал парламент в Форфере. Около Форферы находится холм, именуемый «Сапожным холмом» (Boot-hill). По преданию, холм этот составился вследствие обычая, по которому вассалы, в знак подданства, приносили своему лендному владельцу сапог земли из своих поместьев. Здесь-то Малькольм возвратил приверженцам своим земли, отнятые от них Макбетом, а пришельцев из Франции, Англии и других стран, присоединившихся к нему, одарил владениями. Он возводил их в графское, баронское или рыцарское достоинство, и многие стали затем именоваться по имени полученных поместий. Таким образом тогда появилось много новых шотландских фамилий. Между одаренными приверженцами Малькольма упоминается и Лермонт. Лермонт получил поместье Рэрси (Rairsie), и ныне находящееся в графстве Файф в Шотландии, но уже не в руках фамилии Лермонтов. Шекспир в известной своей трагедии воспользовался почти дословно рассказом хроники, и предок нашего поэта легко бы мог попасть в число называемых драматургом шотландских фамилий, назови Шекспир еще двух-трех танов.

Другой известный английский писатель, Вальтер Скотт, написал балладу в трех частях: «Певец Томас» («Thomas the Rimer»), в котором изображается один из предков Михаила Юрьевича, шотландский бард Лермонт. Этот Томас Лермонт жил в замке своем, развалины которого и теперь еще живописно расположены на берегах Твида, в нескольких милях от слияния его с Лидером. Развалины эти носят еще название башни Лермонта (Learmonth Tower). Недалеко от этого поэтического места провел Вальтер Скотт детство свое и здесь построил себе замок, знаменитый Аббатсфорт. В окрестностях еще жили предания о старом барде, гласившие, что Томас Эрсильдаун, по фамилии Лермонт, в юности был унесен в страну фей, где и приобрел дар ведения и песен, столь прославивших его впоследствии. После семилетнего пребывания у фей Томас возвратился на родину и там изумлял своих соотечественников даром прорицания и песен. За ним осталось название певца и пророка. Томас предсказал шотландскому королю Александру III смерть накануне события, стоившего ему жизни. Верхом на лошади король чересчур близко подъехал к пропасти и сброшен был испуганным конем на острые скалы.

В поэтической форме изложил Томас предсказания будущих исторических событий Шотландии. Пророчества его ценились высоко и еще в 1615 году были они изданы в Эдинбурге. Большой известностью пользовался он и как поэт. Ему приписывается роман «Тристан и Изольда», и народное предание утверждает, что по прошествии известного времени царица фей потребовала возврата к себе высокочтимого барда, и, дав прощальное пиршество, покинул он свой замок – Эрсильдаун. Это прощание между прочим и описывает Вальтер Скотт:

«Роскошный пир вдет в Эрсильдаунс. В старинном зале Лермонта сидят и рыцари, и дамы в пышных платьях.

Музыки звуки, песни раздаются, и нет в вине и эле недостатка.

Вот смолк веселый пир: Томас поднялся и лиру, что у фей на состязаньи у эльфов выиграл, настроил молча.

Умолкло все – движенье, разговоры; от зависти бледнеют менестрели; железные на меч склонились лорды и слушают:

И льется песня барда, пророка вещего: в грядущие века не отыскать певца, который смог бы ту песню повторить.

Ее обрывки несутся вдаль, вдаль по реке времен, как корабля обломки выплывали средь моря бурного.

Поет Томас товарищей, сподвижников Артура, о Мерлине, но более всего о благородном Тристане и нежной его Изольде.

В поцелуе страстном слилась она с его последним вздохом и умерла... Кому так спеть, как песнь была им спета?

Умолк певец; затихли звуки лиры, а гости долго за столом сидели, поникнув головами, будто струны, казалось им, звенели замирая.

Вот в робком шепоте сказалось горе предчувствия тяжелого: вздыхали не только дамы – не одна, украдкой, слеза железной рукавицей стерта.

На волны Лидера, на башни замка спускаются вечерние туманы – ив лагере, и в замке, и в лачугах идут ко сну.

Но вот Дугласу чудесную приносят весть поспешно:

По брегу Лидера оленей белых идет чета; и шерсть на них белеет как снег вершин.

Идут при свете лунном, они не торопясь, спокойно, рядом.

В обитель Лермонта та весть проникла: Томас поднялся с ложа торопливо.

Сначала побледнел, как воск он белый, потом, как воск, стал красен и сказал: пробил мой час, спряглася нить, за мною пришли они!

Подобно менестрелю повесил он себе на шею лиру – и грустно в ночи струны прозвучали.

Вот вышел он, но часто, удаляясь, глядел назад на древнюю обитель.

Блеск месяца осеннего играл на кровлях замка; белые туманы с подножья скал тихонько поднимались.

Прощай отцов моих обитель, – молвил в последний раз он, – не бывать жилищем тебе веселья и власти вечно!

Лермонтам здесь уж не владеть землею. Серебристые струи Лидера, скалы и замок мой, прощайте!

Подошли к нему тихонько белые олени – и с ними через реку он в присутствии Дугласа удалился.

Вскочил на лошадь вороную Дуглас, помчался через Лидер; летел быстрее молнии, но тщетно – он не нагнал их. Говорят одни, что шествие чудесное сокрылось в холме; другие – что оно в долине исчезло ближней.

Только с той поры между живых Лермонта не встречали».

Шотландская фамилия Лермонтов считает Томаса Лермонта одним из своих предков, но точных сведений о дальнейшей судьбе всех членов рода в Шотландии нет, что и понятно: при тех страшных смутах, которые переживала не раз Шотландия, трудно проследить историю отдельной фамилии. Зато у нас на Руси сохранись верные данные о той ветви Лермонтов, которая прибыла к нам из Шотландии. Историческое значение предания о связи фамилии Лермонтов с испанским герцогом Лермой сомнительно.

В XVII веке во время смут в Шотландии один из Лермонтов покинул страну. По дошедшим до нас данным, это был Юрий (Георгий) Андреевич Лермонт, основатель русской отрасли Лермонтовых. Выехал он из Шкотский земли сначала в Польшу, оттуда на Белую (город Смоленской губернии) и потом уже прибыл в Москву еще до 1621 года, потому что уже в этом году царь Михаил Федорович дарит его 8 деревнями и пустошами в Галицком уезде, в Заболоцкой волости. По указу царя, Лермонту было велено обучать «рейторскому строю новокрещенных немцев старого и нового выезда, равно и татар».

Юрий Андреевич именуется поручиком (или ротмистром), и уговор с ним был заключен боярином Иваном Борисовичем Черкасским.

У Юрия Андреевича было три сына: Вилим (Вильям), Петр и Андрей. Только средний оставил потомство. Этот Петр Юрьевич был в 1656 году, указом царя Алексея Михайловича, сделан воеводой Саранска, да велено было ведать «по черте» иные города и пригородки. У него был сын Евтихий, или Юрий, что одно и то же. Во-первых, на Руси двойственность имени не была редкостью, а во-вторых, дети Евтихия называются в родословной Юрьевичи. Этот Евтихий, или Юрий, был в 1679 году царем Федором Алексеевичем пожалован стряпчим, а в 1682 году – стольником, и эту должность исправлял еще в 1692 и 1703 годах. Затем мало-помалу род захудал, хотя иногда мы и встречаемся с представителями этой фамилии в различных исторических актах. Замечательно, что старшие сыновья всегда назывались по деду, так что мы постоянно встречаем то Петра Юрьевича, то Юрия Петровича. Поэт наш был последним представителем старшей линии и происходит от Лермонта, «выходца из Шкотской земли», в восьмом колене. По традициям семьи, он должен бы назваться по отцу – Петром, но бабушка Арсеньева настояла на том, чтоб его назвали Михаилом – по деду с материнской стороны.

Фамилия Лермонтова должна официально писаться через а – потому, что так записана эта фамилия в актах и гербовнике. Правильнее же писать через о, как пишется шотландская ветвь. Если родоначальника русских Лермонтовых, шотландца Лермонта, в древних актах пишут через а, то это можно объяснить московским аканьем, тем более, что в имени Лермонтова имеется ударение на первом слоге.

Поэт наш писал имя сначала через а и уже после стал писать на о – Лермонтов – и подписывался он так главным образом в печати, под своими сочинениями. И затем к концу 30 годов стал писать через о и в письмах, к тем же лицам адресованных, с которыми прежде писал через а.

Всех подробностей истории своего рода Михаил Юрьевич не знал. Не были они известны и отцу его, который для того, чтобы поместить сына в университетский пансион, хлопочет о внесении себя со всем родом в дворянскую родословную книгу Тульской губернии. Какие он представлял документы в доказательство дворянского своего достоинства, мы не знаем. Сын его, поэт наш, о шотландском происхождении фамилии своей намекает в стихотворениях 1830 и 1831-го годов, так что, может быть, он только в это время узнал о том. Шотландские барды, поэзия Оссиана занимают его, и, услыхав от путешественника описание могилы Оссиана, он вспоминает о Шотландии, называя ее своей:

Под завесою тумана,

Под небом бурь, среди степей,

Стоит могила Оссиана

В горах Шотландии моей.

Летит к ней дух мой усыпленный

Родимым ветром подышать...

Вспоминая в подмосковном селе Средникове отца, чуткою душой скорбя о социальном приниженном положении покойного и чувствуя себя чужим среди богатой родни бабушки, он уходил душою в прошлую жизнь предков своих.

29 июля 1831 года одинокий сидит он на бельведере. Мысли далеко уносятся вглубь времен. Шотландские барды – певцы и бойцы свободы – встают перед ним. Видит он замок предков опустелым среди гор, и, может быть, образ Томаса Лермонта, воспетый Вальтером Скоттом, встал перед ним, грозный и таинственный. Пронесшийся на запад черный ворон, исчезнувший на вечернем небе, дальше и дальше увлекает за собою мысли поэта. Тоскливое желание настраивает душу, и вот в ней заговорили струны звонкой песнью:

Зачем я не птица, не ворон степной,

Пролетевший сейчас надо мной?

Зачем не могу в небесах я парить

И одну лишь свободу любить?

На запад, на запад помчался бы я,

Где цветут моих предков поля,

Где в замке пустом, на туманных горах,

Их забвенный покоится прах.

На древней стене их наследственный щит

И заржавленный меч их висит.

Я стал бы летать над мечом и щитом —

И смахнул бы я пыль с них крылом.

И арфы шотландской струну бы задал —

И по сводам бы звук полетел;

Вниманием одним и одним пробужден,

Как раздался, так смолкнул бы он.

Но тщетны мечты, бесполезны мольбы

Против строгих законов судьбы —

Меж мной и холмами отчизны моей

Расстилаются волны морей.

Последний потомок отважных бойцов

Увядает средь чуждых снегов;

Я здесь был рожден, но не здешний душой...

О, зачем я не ворон степной!..

Да, Михаил Юрьевич предугадал: он был последним потомком шотландских бойцов; но не в снегах кончил боец этот жизнь свою, а в южной стране, среди гор, ставших ему милее туманных картин на берегах Лидера и Твида.

Смерть отца повергла поэта нашего в скорбь, которую он тщательно скрывал перед другими и перед самим собою. Жизнь била в нем ключом, и ему удавалось поднимать свое настроение до резвой веселости, но тем сильнее были минуты скорби. И если в двух автобиографических драмах мы находим следы мыслей о самоубийстве, то о том же гласят многие лирические стихотворения того времени. Юноша немало перенес тяжелых душевных мук и борьбы. Когда мрачное настроение овладевало им, он уходил в уединенные места – в лес, в поле, на кладбище, или проводил бессонные ночи, глядя сквозь окно в ночную тьму, а в голове стучала безысходная мысль покончить с собою. Покой могилы манил его.

С такими мрачными думами сидел он у окна своего в Середникове, когда написал свое «Завещание».

1

Есть место близ тропы глухой,

В лесу пустынном, средь поляны,

Где вьются вечером туманы,

Осеребренные луной...

Мой друг, ты знаешь ту поляну!

Там труп мой хладный ты зарой,

Когда дышать я перестану.

2

Могиле той не откажи

Ни в чем, последуя закону:

Поставь над нею крест из клену

И дикий камень положи...

Совершенно предаться мрачному настроению, впрочем, мешала поэту не только полная жизни натура его, но и шумное общество окружавших его в Середникове людей.

ГЛАВА VI

Жизнь в Середникове. – Внешний вид Лермонтова. – Влияние Байрона и др. – Любовь к народным русским песням. – Детские забавы. – Интерес к серьезному чтению. – Романтическое настроение и жажда любви. – Екатерина Алексеевна Сушкова. – Наклонность передавать бумаге каждую мысль и чувство. – Собственное понимание внутреннего своего состояния.

Когда Лермонтов ходил учиться в пансион, бабушка его жила на Молчановке, лето же проводила в подмосковном имении покойного брата своего Дмитрия Алексеевича Столыпина, селе Середниково. Оно лежит верстах в 20 от Москвы, по дороге в Ильинское, в прекрасной местности, и принадлежало тогда Екатерине Апраксеевне Столыпиной, вдове Дмитрия Алексеевича, замечательно образованного и развитого человека. Командуя корпусом в южной армии, завел он ланкастерские школы, был близок к Пестелю и умер скоропостижно в Середникове, во время арестов, после 14 декабря. В настоящее время Середниково перешло в другие руки.

Когда там жила бабушка Лермонтова, то по воскресеньям и праздникам приезжавшие соседи зачастую оставались у хлебосольной и радушной Елизаветы Алексеевны. Особенно часто собиралось тут родство ее. В верстах четырех жили Верещагины, еще ближе, в Большакове, подруга Сашеньки Верещагиной Катя Сушкова. Приятельницы, живя на расстоянии 1,5 верст, видались иногда по несколько раз в день, и Лермонтов, спутник их еще в Москве, бывал кавалером на разных пикниках, катаньях и кавалькадах. Девушки, одних лет с Мишелем, чувствовали, как и всегда бывает в подобных случаях, свое превосходство. Они считались взрослыми, невестами, а он – мальчиком. Это давали они ему чувствовать и, несмотря на то, что пользовались его услугами, все же над ним потешались, шутили, дразнили его. Шестнадцатилетнего юношу не могли не бесить такого рода отношения. Он обижался и дулся, бежал их общества, уединялся; но доброе слово шаловливых приятельниц вновь привлекало его к ним до новой ссоры и обиды.

Легко можно представить себе неловкого еще не то юношу, не то мальчика, который, несмотря на раннюю зрелость, все же находился в переходном возрасте. Наружный вид его соответствовал этому состоянию. Он был невысокого роста, довольно плечист, с не устоявшимися еще чертами матового, скорее смуглого лица. Темные волосы, со светлым белокурым клочком чуть повыше лба, окаймляли высокое, хорошо развитое чело. Прекрасные большие умные глаза легко меняли выражение и не теряли ничего от появлявшейся порою золотушной красноты. Слегка вздернутый нос и большей частью насмешливая улыбка, тщательно старавшаяся скрыть мелькавшее из-под нее выражение мягкости или страдания, – вот каким описывают Мишу Лермонтова знавшие его в эти годы.

В то время шла в нем усиленная поэтическая деятельность Образы творений, над которыми работал он позднее, наполняли его фантазию: были сделаны первые наброски «Демона»; он успел кое-что передумать и пережить; обрывки мыслей, образов, типов, носясь в его воображении, путались и сливались с героями произведений других поэтов. Молодое восторженное настроение внезапно сменялось мрачным чувством, вскормленным горькими ранними опытам любящего сердца. Романтизм, свойственный его годам, да и эпохе 30-х годов, овладел им. Он любил декламировать из Ламартина и Пушкина, задумывался над драмами Шиллера, но всего больше начинал говорить в душе его Байрон. С огромным томом байроновских творений бродил молодой поэт по уединенным местам большого сада или, обиженный не понимавшими его девушками, удалялся в свою комнату. Мрачная байроновская муза нашла отголосок в душе молодого, начинавшего страдать мировой скорбью, непризнанного поэта. Он невольно подпадал под влияние этой музы, как и под влияние других; но, подражая британскому поэту, он оставался все-таки и тогда уже самим собой, своеобразным, как даже и в первых детских опытах подражания Пушкину. Все, что он писал, выливалось из души, пережившей то, что старался он передать в стройных рифмах своей поэзии. Он занимал у поэтов форму; брал даже целые стихи, но только если они отвечали его душе. Он не был слепым подражателем: не чужая рифма и образы руководили им, как это бывает обыкновенно в отзывчивых молодых душах в юные годы, воображающих себя поэтами, – нет, он брал только то, что по духу считал своим. Великие поэты служили ему образцами. Под их руководством он делал первые шаги на поприще искусства: так, художник, будь он великий Рафаэль, изучая и копируя кисть своего учителя, руководясь ею, рано уже высказывает собственную мысль и душу и, будучи под влиянием великих образцов, все же не может быть назван их подражателем. Таков был и Лермонтов. По тетрадям видно, как быстро он усваивал себе, что было нужно, как пользовался он творениями других поэтов для собственного совершенствования и развития и затем выходил на свою оригинальную дорогу. И чем более зрел он, тем менее отражалось влияние занимавшего его поэта. В тетрадях 1829 года, когда начал он свою поэтическую деятельность, мы видим концепцию и целые песни, взятые у Пушкина. В тетрадях 1830-1831 годов, когда является влияние других поэтов и особенно Байрона, Лермонтов уже далеко не в такой степени им подчиняется. Не боязливым учеником является он – не учеником, подражающим мастеру и вводящим в чужое произведение некоторые свои мотивы, – нет, он здесь уже сознает свои силы. Удивляясь наставнику и учась у него, он предъявляет смело права своей индивидуальности и знает, что по силе дарования рано или поздно станет с ним рядом, самостоятельным, как и он, великим талантом.

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник, —

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум немного совершит;

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит.

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? Кто

Толпе мои расскажет думы? —

Или поэт, или никто!..

Это стихотворение, написанное в альбом Сушковой, может быть, и было тем, что, видя его «неразлучным с огромным Байроном», его дразнили английским поэтом – говорили, что он ему подражает, драпируется в тогу его. А Лермонтов никогда ни в кого и ни во что не драпировался.

В черновых тетрадях этого времени встречается много переводов и подражаний Байрону то в прозе, то в стихах. Так, он работал над «Гяуром», «Беппо», «Ларой» и другими произведениями английского поэта.

Лермонтов тщательно читает жизнь лорда Байрона, написанную Муром, что тотчас вынуждает его написать стихотворение:

Не думай, чтоб я был достоин сожаленья.

Хотя теперь слова мои печальны, – нет,

Нет, все мои жестокие мученья —

Одно предчувствие гораздо больших бед.

Я молод, но кипят на сердце звуки,

И Байрона достигнуть я б хотел.

У нас одна душа, одни и те же муки, —

О, если б одинаков был удел!

Как он, ищу забвенья и свободы.

Как он, в ребячестве пылал уж я душой.

Юноша так увлекался Байроном, что постоянно приравнивает судьбу его к своей. Свою раннюю любовь он поясняет сходством с ним. Сходство видит он и в первых приемах проявления таланта: «Когда начал я марать стихи в 1828 году, я как бы по инстинкту переписывал и прибирал их. Они теперь еще у меня. Ныне я прочел в жизни Байрона, что он делал то же самое: сходство меня поразило». Затем далее он пишет: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном: его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе старуха предсказала то же самое моей бабушке. Дай Бог, чтоб и надо мной сбылось, хотя бы я был так же несчастлив, как Байрон».

Однако и это влияние Лермонтов скоро пережил и понял, что он – не Байрон, а «другой, еще неведомый, избранник», и избранник с русскою душой. Любопытно, что Лермонтов среди увлечения Байроном инстинктивно чувствует необходимость найти противовес влиянию чужеземного писателя и ищет его в родной литературе.

Родная литература наша тогда еще мало могла дать ему. Образцовые наши поэты бледнели от сравнения с иностранными, так что около того времени Белинский мог говорить о несуществовании русской литературы. Лермонтов в тех тетрадях, в которых занят Байроном, как бы с отчаянием восклицает: «Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать. В пятнадцать же лет ум не так быстро принимает впечатления, как в детстве, но тогда я почти ничего не читал. Однако же если захочу вдаться в народную поэзию, то верно нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях» С этими песнями знакомил Михаила Юрьевича учитель русской словесности семинарист Орлов. Он давал уроки Аркадию Столыпину, сыну владетельницы Середникова Екатерины Апраксеевны. Орлов имел слабость придерживаться чарочки. Его держали в черном теле и не любили, чтобы дети вне уроков были в его обществе. Лермонтов, который был на несколько лет старше своего родственника, беседовал с семинаристом, и этот «поправлял ему ошибки и объяснял ему правила русской версификации, в которой молодой поэт был слаб». Часто беседы оканчивались спорами. Миша никак, конечно, не мог увлечься красотами поэтических произведений, которыми угощал его Орлов из запаса своей семинарской мудрости, но охотно слушал он народные песни, с которыми тот знакомил его.

В рано созревшим уме Миши было, однако, много детского: будучи в старших классах университетского пансиона и много и серьезно читая, он в то же время находил забаву в том, чтобы клеить с Аркадием из папки латы и, вооружась самодельными мечами и копьями, ходить с ним в глухие места воевать с воображаемыми духами. Особенно привлекали их воображение развалины старой бани, кладбище и так называемый «Чертов мост». Товарищем ночных посещений кладбищ, или уединенного, страх возбуждающего, места, бывал некто Лаптев, сын семьи, жившей поблизости в имении своем. Описание такого ночного похода сохранилось тоже в черновой тетради:

«Середниково. В Мыльне. – Ночью, когда мы ходили попа пугать», – гласит заглавие стихотворения.

Тут же рядом с этими стихотворениями, описывающими ребяческое похождение юноши, жаждущего фантастических, возбуждающих нервы впечатлений, мы находим следы серьезной мысли и серьезного чтения. Так, Лермонтов, читая «Новую Элоизу» Руссо, делает по поводу ее критические заметки и сравнения с «Вертером» Гете.

Итак, и Байрон, и Руссо, и Гете занимали ум юноши в то время, как фантазия прибегала к самым странным средствам для удовлетворения жажды сильных ощущений.

Тревога душевная и романтическое настроение искали себе выхода в сердечной привязанности. Мы видели, как рано начал Лермонтов жить сердцем. Еще неясный для него язык страстей встревожил десятилетнего мальчика. Ранняя чувствительность, сентиментализм эпохи, прирожденная чуткость души и образы разных героев и героинь из прочитанного – все это волновало воображение. К тому же окружал его преимущественно женский мир. Жажду любви мальчик переносил с одного предмета на другой, увлекаясь то в ту, то в другую сторону. Услужливое живое воображение рисовало ему в разном свете встречаемые им типы девушек, и самому юноше трудно было отдать себе отчет в волновавших чувствах, уразуметь, что было более истинным, что преходящим, минутным увлечением.

К стихотворению «К Гению», писанному в 1829 году, рукой Лермонтова сделана приписка: «Напоминание о том, что был в Ефремовской деревне в 1827 году, где я во второй раз полюбил 12-ти лет и поныне люблю». Кто была эта вторая страсть поэта мы частью можем догадываться из одной заметки в тетради 1830 года: «Мне 15 лет. Я однажды (3 года назад) украл у одной девушки, которой было 17 лет, и потому беспредельно любимой мною, бисерный синий снурок, он и теперь у меня хранится. Кто хочет узнать имя девушки, пускай спросит у двоюродной сестры моей. – Как я был глуп!» – Кто же была эта двоюродная сестра? У Лермонтова было много родственниц, которые все слыли за двоюродных сестер его. Что могут значить слова: «Как я был глуп!» Не сказаны ли они в порыве острой боли или минутного очарования? Во всяком случае, нет сомнения, что и эта, по выражению самого поэта, «вторая любовь», длившаяся три года, сильно тревожила и наполняла душу его; но в 1830 году она уже кончилась. Что девушка им любимая была близкой родственницей и именно сестрой, ясно видно из целого ряда произведений того времени. В драме «Люди и Страсти» выводится любовь Юрия Волина к двоюродной сестре его Любови. В «Юношеской повести» мы тоже видим любовь Вадима к сестре, и отсутствие взаимности делает Вадима дурным, развивает в нем демонические черты. В этих двух образах – Юрии Волине и Вадиме – Лермонтов по преимуществу рисовал самого себя. Оба произведения принадлежат к одной эпохе; в обоих, особенно в драме, как видели мы, почти дословно пересказывается действительно пережитое. Чем больше вчитываешься в произведения Лермонтова, чем больше знакомишься с душой его, тем несомненнее является уверенность, что как раз в эти годы, в которые было положено начало для всей позднейшей деятельности поэта, вынес он большую нравственную борьбу. Это нравственное страдание было связано не только с трагической для юноши распрей между отцом и бабушкой, но и с сердечными муками любви. Недаром же в одном и том же произведении описывает он оба трагические в жизни его события. Этот мотив несчастной любви, губящей человека, замечается и в «Испанцах», и в «Странном человеке», и в набросках «Демона», в котором потом получает новое, еще другим эпизодом жизни Лермонтова обусловленное, значение.

Достойно сожаления, что в рукописи драмы «Люди и Страсти» (Menschen und Leidenschaften) невозможно разобрать имени, кому посвящена она, – это бы раскрыло и уяснило нам многое. На заглавном листе этой драмы, возле тщательно зачеркнутого имени, Лермонтов нарисовал пером поясной портрет девушки под деревом. Самое посвящение тоже знаменательно:

Тобою только вдохновенный,

Я строки грустные писал —

Не знал ни славы, ни похвал;

Не мысля о толпе презренной,

Одной тобою жил поэт,

Скрываючи в груди мятежной

Страданья многих, многих лет,

Свои мечты, твой образ нежный,

Назло враждующей судьбе...

В черновой тетради на том же листе, где говорится о любви к двоюродной сестре, мы находим как бы дальнейшее еще разъяснение этой любви и намеки на разрыв. Прежде всего мы читаем стихотворение «Дереву»:

Давно ли с зеленью радушной

Передо мной стояла ты,

И я коре твоей послушной

Вверял любимые мечты!

Лишь год назад...

Промчался легкий страсти сон;

Дремоты флер был слишком тонок, —

В единый миг прорвался он.

И деревцо с моей любовью

Погибло, чтобы вновь не цвесть...

Вслед за этим, в виде как бы примечания к стихотворению, Лермонтов пишет:

Мое завещание (про детство, где я сидел с А.С). Схороните меня под этим сухим деревом, чтобы два образа смерти предстояли глазам вашим. Я любил и любил под ним и слышал волшебное – люблю, которое потрясло судорожным движением каждую жилу моего сердца. В то время это дерево еще цветущее, при свежем ветре, покачало головой и шепотом молвило: «Безумец, что ты делаешь?» (Оно засохло.) Время постигло мрачного свидетеля радостей человеческих прежде меня. Я не плакал, ибо слезы есть принадлежание тех, у которых есть надежды, но тогда же взял и сделал следующее завещание: «Похороните мои кости под этой сухою яблоней, положите камень – и пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего не довольно будет доставить ему бессмертие»...