Текст книги "Алхимик"

Автор книги: Пауло Коэльо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Пауло Коэльо

Алхимик

Предисловие

Считаю своим долгом предуведомить читателя о том, что «Алхимик» – книга символическая, чем и отличается от «Дневника Мага», где нет ни слова вымысла.

Одиннадцать лет жизни я отдал изучению алхимии. Уже одна возможность превращать металл в золото или открыть Эликсир Бессмертия слишком соблазнительна для всякого, кто делает первые шаги в магии. Признаюсь, что Эликсир произвёл на меня впечатление более сильное, ибо до тех пор, пока я не осознал и не прочувствовал существования Бога, мысль о том, что когда-нибудь всё кончится навсегда, казалась мне непереносимой. Так что, узнав о возможности создать некую жидкость, способную на многие-многие годы продлить наше земное бытие, я решил всецело посвятить себя изготовлению этого эликсира.

Это было в начале семидесятых, в эпоху великих социальных преобразований, когда ещё не существовало серьёзных работ по алхимии. Я, подобно одному из героев этой книги, тратил скудные свои средства на приобретение иностранных книг, а время – на изучение их сложного символического языка. В Рио-де-Жанейро мне удалось разыскать двоих-троих учёных, всерьёз занимавшихся Великим Творением, но они отказались со мной встретиться. Познакомился я и с множеством тех, кто именовал себя алхимиками, владел лабораториями и за баснословные деньги сулил открыть мне тайны своего искусства; сейчас я понимаю, что они ничего не смыслили в том, чему собирались учить.

Моё усердие и рвение не давали абсолютно никаких результатов. Мне не удавалось ничего из того, о чём на своём замысловатом языке твердили учебники алхимии, заполненные бесчисленными символами: драконами, солнцами, львами, лунами. И мне постоянно казалось, что я двигаюсь не в том направлении, ибо символический язык открывает широчайший простор для неправильных толкований. В 1973 году, в отчаянии от того, что не продвинулся в своих штудиях ни на пядь, я совершил акт величайшей безответственности. В ту пору Управление образования штата Мату-Гроссу пригласило меня вести занятия по театральному искусству, и я использовал своих студентов для постановки «лабораторных» спектаклей на тему Изумрудной Скрижали. Даром мне это не прошло, и подобные эксперименты вкупе с иными моими попытками утвердиться на зыбкой почве Магии привели к тому, что уже через год я мог на собственной шкуре убедиться в правдивости поговорки «Как верёвочке ни виться, а конец будет».

Следующие шесть лет моей жизни я относился ко всему, что имело отношение к мистике, с изрядным скептицизмом. В этом духовном изгнании я сделал для себя несколько важных выводов: мы принимаем ту или иную истину лишь после того, как сначала всей душой отвергнем её; не надо бежать от собственной судьбы – всё равно не уйдёшь; Господь взыскивает строго, но милость Его безгранична.

В 1981 году я встретился с Учителем, которому суждено было вернуть меня на прежнюю стезю. Покуда он наставлял меня, я снова, на собственный страх и риск принялся изучать алхимию. Однажды вечером, после изнурительного сеанса телепатии, я спросил, почему алхимики выражаются так сложно и так расплывчато.

– Существует три типа алхимиков, – ответил он. – Одни тяготеют к неопределённости, потому что сами не знают своего предмета. Другие знают его, но знают также и то, что язык алхимии направлен к сердцу, а не к рассудку.

– А третьи? – спросил я.

– Третьи – это те, кто и не слышал об алхимии, но сумели всей жизнью своей открыть Философский Камень.

И после этого мой Учитель, относившийся ко второму типу, решил давать мне уроки алхимии. Вскоре я понял, что её символический язык, столько раз сбивавший меня с толку и так раздражавший меня, – это единственный путь достичь Души Мира, или того, что Юнг называл «коллективным бессознательным». Я открыл Свою Стезю и Знаки Бога – истины, которые мой интеллект прежде отказывался принимать из-за их простоты. Я узнал, что задача достичь Великого Творения стоит не перед немногими избранными, а перед всеми, кто населяет Землю. Не всегда, разумеется. Великое Творение является нам в форме яйца и флакона с жидкостью, но каждый из нас способен – в этом нет и тени сомнения – погрузиться в Душу Мира.

И потому «Алхимик» – тоже книга символическая, и на страницах её я не только излагаю всё, что усвоил по этому вопросу, но и пытаюсь воздать должное тем великим писателям, которые смогли овладеть Всемирным Языком: Хемингуэю, Блейку, Борхесу (он тоже использовал в одном из своих рассказов эпизод из истории Персии), Мальбу Тагану.

А завершая своё чересчур пространное предисловие и желая пояснить, кого относил мой Мастер к алхимикам третьего типа, приведу историю, которую он же поведал мне как-то в лаборатории.

Однажды Пречистая Дева, держа на руках младенца Христа, решила спуститься на землю и посетить некую монашескую обитель. Исполненные гордости монахи выстроились в ряд; каждый по очереди выходил к Богоматери и показывал в её честь своё искусство: один читал стихи собственного сочинения, другой демонстрировал глубокие познания Библии, третий перечислил имена всех святых. И так братия в меру сил своих и дарований чествовала Деву и младенца Иисуса.

А последним оказался смиренный и убогий монашек, который не мог даже затвердить наизусть текстов Священного Писания. Родители его были люди необразованные, выступали в цирке, и сына они научили только жонглировать шариками и прочим фокусам.

Когда дошёл черёд до него, монахи хотели прекратить церемонию, ибо бедный жонглёр ничего не мог сказать Пречистой Деве, а вот опозорить обитель – вполне. Но он всей душой чувствовал настоятельную необходимость передать Деве и Младенцу какую-то частицу себя.

И вот, смущаясь под укоризненными взглядами братии, он достал из кармана несколько апельсинов и принялся подбрасывать их и ловить, то есть делать то единственное, что умел, – жонглировать.

И только в эту минуту на устах Христа появилась улыбка, и он захлопал в ладоши. И только бедному жонглёру протянула Пречистая Дева своего сына, доверив подержать его на руках.

Посвящается Ж.

Алхимику, который познал

тайну Великого Творения.

* * *

В продолжение пути их пришёл Он в одно селение; здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой; у неё была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово Его.

Марфа же заботилась о большом угощении и, подойдя, сказала: Господи! или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? скажи ей, чтобы помогла мне.

Иисус же сказал ей в ответ: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у неё.

Евангелие от Луки, 10; 38–42

Пролог

Алхимик взял в руки книгу, которую принёс кто-то из путников. Книга была без обложки, но имя автора он нашёл – Оскар Уайльд – и, перелистывая её, наткнулся на историю Нарцисса.

Алхимик знал миф о прекрасном юноше, который целыми днями напролёт глядел на своё отражение в ручье, любуясь своей красотой. В конце концов, заглядевшись, он упал в воду и захлебнулся. На берегу же вырос цветок, названный в память погибшего.

Но Оскар Уайльд рассказывал эту историю по-другому.

«Когда Нарцисс погиб, нимфы леса – дриады – заметили, что пресная вода в ручье сделалась от слёз солёной.

– О чём ты плачешь? – спросили у него дриады.

– Я оплакиваю Нарцисса, – отвечал ручей.

– Неудивительно, – сказали дриады. – В конце концов, мы ведь всегда бежали за ним вслед, когда он проходил по лесу, а ты – единственный, кто видел его красоту вблизи.

– А он был красив? – спросил тогда ручей.

– Да кто же лучше тебя может судить об этом? – удивились лесные нимфы. – Не на твоём ли берегу, склонясь не над твоими ли водами, проводил он дни?

Ручей долго молчал и наконец ответил:

– Я плачу по Нарциссу, хотя никогда не понимал, что он – прекрасен.

Я плачу потому, что всякий раз, когда он опускался на мой берег и склонялся над моими водами, в глубине его глаз отражалась моя красота».

* * *

«Какая чудесная история», – подумал Алхимик.

Часть первая

Юношу звали Сантьяго. Уже начинало смеркаться, когда он вывел своих овец к заброшенной полуразвалившейся церкви. Купол её давно обвалился, а на том месте, где была когда-то ризница, вырос огромный сикомор.

Он решил заночевать там, загнал через обветшавшую дверь своих овец и обломками досок закрыл выход, чтобы стадо не выбралось наружу. Волков в округе не было, но овцы иной раз разбредались, так что целый день приходилось тратить на поиски заблудшей овечки.

Сантьяго расстелил на полу свою куртку, под голову подложил книгу, которую недавно прочёл, и улёгся. А перед тем как заснуть, подумал, что надо бы брать с собой книги потолще: и чтения хватит на больший срок, и подушка получится пышней.

Он проснулся, когда было ещё темно, и сквозь дырявую крышу увидел, как блещут звёзды.

«Ещё бы поспать», – подумал Сантьяго. Ему приснился тот же сон, что и на прошлой неделе, и опять он не успел досмотреть его до конца.

Он поднялся, выпил глоток вина. Взял свой посох и стал расталкивать спящих овец. Однако большая их часть проснулась в тот самый миг, когда и он открыл глаза, будто какая-то таинственная связь существовала между ним и овцами, с которыми он уже два года бродил с места на место в поисках воды и корма. «Так привыкли ко мне, что выучили мои привычки», – сказал он про себя. Потом поразмыслил немного и решил, что, может быть, всё наоборот: это он научился применяться к овечьему распорядку.

Однако иные овцы вставать не спешили. Сантьяго дотрагивался до них кончиком посоха, окликал каждую по имени – он был уверен, что они отлично понимают всё, что он говорит им. И потому он иногда читал им вслух то, что ему особенно нравилось в книжках, или рассказывал, как одинока жизнь пастуха, как мало в ней радостей, или делился с ними новостями, услышанными в городах, по которым ему случалось проходить.

Впрочем, в последнее время говорил Сантьяго только об одном: о девушке, дочке торговца, жившей в том городе, куда он должен был прийти через четыре дня. Он видел её только однажды, в прошлом году. Лавочник, торговавший сукном и шерстью, любил, чтобы овец стригли прямо у него на глазах – так будет без обману. Кто-то из приятелей Сантьяго указал ему эту лавку, и он пригнал туда своих овец.

* * *

«Хочу продать шерсть», – сказал он тогда лавочнику.

А у прилавка толпился народ, и хозяин попросил пастуха подождать до обеда. Сантьяго согласился, сел на тротуар, достал из заплечной котомки книжку.

– Вот не думала, что пастухи умеют читать, – раздался вдруг рядом с ним женский голос.

Он поднял голову и увидел девочку – истую андалусийку по виду: волосы чёрные, гладкие и длинные, а глаза такие, как у мавров, покоривших в своё время Испанию.

– Пастухам незачем читать: овцы научат большему, чем любая книга, – отвечал ей Сантьяго.

Так слово за слово они разговорились и провели в беседе целых два часа. Она рассказала ему, что приходится лавочнику дочерью и что жизнь у неё скучная и дни неотличимы один от другого. А Сантьяго ей рассказал о полях Андалусии, о том, что слышал в больших городах, по которым пролегал его путь. Он рад был собеседнице – не всё же с овцами разговаривать.

– А где же ты выучился читать? – спросила она.

– Где все, там и я, – ответил юноша. – В школе.

– Отчего ты, раз знаешь грамоте, пасёшь овец?

Сантьяго, чтобы не отвечать на этот вопрос, чем-то отговорился: уверен был, что она всё равно его не поймёт. Он всё рассказывал ей о своих странствиях, и мавританские её глазки от удивления то широко раскрывались, то щурились. Время текло незаметно, и Сантьяго хотелось, чтобы день этот не кончался никогда, чтобы лавочника одолевали покупатели и чтобы ждать стрижки пришлось бы дня три. Никогда прежде не случалось ему испытывать такого, как в эти минуты, – ему захотелось остаться здесь навсегда. С этой черноволосой девочкой дни не были бы похожи один на другой.

Однако пришёл её отец и велел остричь четырёх овец. Заплатил сколько положено и сказал, чтобы Сантьяго пришёл через год.

* * *

И вот теперь до назначенного срока оставалось всего четыре дня. Он радовался предстоящей встрече и в то же время тревожился: а вдруг девочка уже позабыла его? Много пастухов гонит через их городок свои стада.

– Это неважно, – сказал он своим овцам. – Я тоже видел других девчонок в других городах.

Но в глубине души он сознавал, что это очень даже важно. И у пастухов, и у моряков, и у коммивояжёров всегда есть один город, где живёт та, ради которой можно поступиться радостью свободно бродить по свету.

* * *

Уже совсем рассвело, и Сантьяго погнал отару в ту сторону, откуда вставало солнце. «Хорошо овцам, – думал он, – ничего не нужно решать. Может быть, поэтому они и жмутся ко мне». И вообще ничего не нужно – были бы вода и корм. И покуда он знает лучшие в Андалузии пастбища, овцы будут его лучшими друзьями. Пусть дни неотличимы друг от друга, пусть время от восхода до заката тянется бесконечно, пусть за всю свою короткую жизнь они не прочли ни единой книги и не понимают языка, на котором люди в городках и сёлах пересказывают друг другу новости – они будут счастливы, покуда им хватает воды и травы. А за это они щедро отдают человеку свою шерсть, своё общество и – время от времени – своё мясо.

«Стань я сегодня диким зверем и начни убивать их одну за другой, они поняли бы что к чему лишь после того, как я перебил бы большую часть отары, – думал Сантьяго. – Они больше доверяют мне, чем собственным своим инстинктам. И только по той причине, что я веду их туда, где они найдут корм и воду».

Он сам удивился тому, какие мысли лезут ему сегодня в голову. Может, это оттого, что церковь, где в ризнице вырос сикомор и где он провёл ночь, была проклята? Сначала ему приснился сон, который он уже видел однажды, а теперь вот поднялась злоба на верных спутниц. Он глотнул вина, оставшегося от ужина, плотнее запахнул куртку. Он знал, что всего через несколько часов, когда солнце окажется в зените, начнётся такая жара, что ему не под силу станет гнать овец через пустошь. В этот час вся Испания спит. Зной спадёт лишь под вечер, а до этого ему предстоит таскать на плечах тяжёлую куртку. И, как всегда, когда он собирался посетовать на это, ему вспомнилось, что именно она каждое утро спасает его от стужи.

«Надо быть готовым к сюрпризам погоды», – подумал Сантьяго, испытывая благодарность к своей куртке.

Итак, куртка имела смысл и цель, как и её обладатель, обошедший за два года странствий по плоскогорьям и равнинам Андалусии все города этой области. Целью Сантьяго были путешествия. Сантьяго собирался на этот раз объяснить дочке суконщика, каким это образом простой пастух знает грамоте. Дело было в том, что до шестнадцати лет он учился в семинарии. Родители хотели, чтобы он стал священником. Простые крестьяне, работавшие за харчи, хотели гордиться своим сыном. Сантьяго изучал латынь, испанский язык и богословие. Однако с детства обуревавшая его тяга к познанию мира пересилила стремление познать Бога или изучить грехи человеческие. И однажды, навещая родителей, он набрался храбрости и сказал, что священником быть не хочет. Он хочет путешествовать.

* * *

– Сын мой, – сказал ему на это отец, – через эту деревню проходили люди со всего света. Они искали чего-нибудь нового, но сами оставались прежними. Они доходят до замка на холме и понимают, что прошлое лучше настоящего. У них могут быть белокурые волосы или чёрная кожа, но они ничем не отличаются от наших с тобой односельчан.

– Однако я-то не знаю, какие замки в тех краях, откуда они родом, – ответил Сантьяго.

– И люди эти, когда приглядятся к нашим полям, к нашим женщинам, говорят, что хотели бы остаться здесь навсегда, – продолжал отец.

– А я хочу повидать другие земли, посмотреть на других женщин. Ведь эти люди никогда не остаются у нас.

– Для путешествий нужны большие деньги. А из нашего брата на одном месте не сидят только пастухи.

– Что ж, тогда я пойду в пастухи, – сказал Сантьяго.

Отец ничего не ответил, а наутро дал ему кошелёк с тремя старинными золотыми:

– В поле однажды нашёл. Считай, с неба упали. Купи себе отару овец и ступай бродить по свету, пока не поймёшь, что наш замок самый главный, а краше наших женщин нет нигде.

И когда он благословлял сына, тот по глазам его понял, что отцу, несмотря на годы, самому хочется отправиться в странствие, – хочется, как ни старался он заглушить эту тягу, утешаясь благами оседлой жизни: едой, питьём и крышей над головой.

* * *

Небо на горизонте уже наливалось багрянцем, а потом взошло солнце. Сантьяго вспомнил разговор с отцом и развеселился: он уже повидал множество замков и множество красавиц, ни одна из них, впрочем, не могла сравниться с той, которую он встретит через два дня. У него имеются – куртка, книга, которую всегда можно обменять на другую, отара овец. Однако самое главное – то, что исполняется самая его заветная мечта: он путешествует. А когда ему наскучат поля Андалусии, всегда можно продать овец и стать моряком. К тому времени, когда ему надоест плавать, он узнает другие города, других женщин, другие способы быть счастливым.

«Я не знаю, как ищут Бога в семинарии», – подумал он, глядя на восходящее светило. Сантьяго всегда старался отыскивать новый путь. И в этой церкви ему ещё ни разу не случалось ночевать, хотя в здешних краях бывал он часто. Мир огромен и неисчерпаем: пусть овцы ведут его – обязательно выведут к чему-нибудь интересному. «Всё дело в том, что сами-то они не понимают, что каждый день пролагают новые пути, что меняются пастбища и времена года, – они заняты только едой да питьём».

«Может быть, и мы такие же, – думал пастух. – Ведь я и сам ни разу не подумал о других женщинах с тех пор, как познакомился с дочкой суконщика». Он взглянул на небо, прикинул – выходило, что он ещё до обеда будет в Тарифе. Там обменяет свою книгу на другую, потолще, наполнит фляжку вином, побреется и острижётся. Надо подготовиться к встрече с дочкой суконщика. А о том, что какой-нибудь другой пастух опередит его и попросит её руки, он старался не думать.

«Жизнь тем и интересна, что позволяет сны сделать явью», – думал Сантьяго, поглядывая на небо и прибавляя шагу. Он вспомнил, что в Тарифе живёт старуха, которая умеет толковать сны. Пусть-ка расскажет, что значит сон, уже во второй раз приснившийся ему.

* * *

Старуха провела гостя в заднюю комнату, отделённую от столовой занавесом из разноцветных пластмассовых шнуров. В комнате стояли стол и два стула, а на стене висело изображение Сердца Христова.

Хозяйка села сама, усадила Сантьяго, потом взяла его за обе руки и вполголоса прочитала молитву.

Похоже, что молитва была цыганская. Пастуху часто встречались цыгане – они, хоть овец и не пасли, тоже бродили по свету. А люди говорили, что живут они обманом, что продали душу дьяволу, что воруют детей, и те потом становятся в их таборах невольниками. Сантьяго сам в детстве до смерти боялся, что его украдут цыгане, и теперь, когда старуха взяла его за руки, страх этот воскрес.

«Но ведь здесь – святое Сердце Иисусово», – подумал он, стараясь успокоиться и унять дрожь. Ему не хотелось, чтобы старуха заметила, что ему страшно. Он прочитал про себя «Отче наш».

– Как интересно, – сказала старуха, не сводя глаз с линий его руки, и вновь замолчала.

Юноша забеспокоился ещё сильней. Руки затряслись ещё больше, и он поспешно отдёрнул их.

– Я не за тем пришёл, чтобы ты мне гадала по руке, – сказал он, жалея, что вообще переступил порог этого дома: не лучше ли будет заплатить, сколько скажут, да идти восвояси. Слишком большое значение придал он своему сну.

– Знаю. Ты пришёл, чтобы я растолковала тебе твой сон, – ответила цыганка. – Сны – это язык, на котором говорит с нами Господь. Когда это один из языков мира, я могу перевести с него. Но если Господь обращается к тебе на языке твоей души, он будет внятен тебе одному. Однако деньги за совет я с тебя всё равно возьму.

«Вот те на», – подумал юноша, но всё же решил рискнуть. Пастух всегда рискует: то волки нападут на его стадо, то засуха случится. Риск и составляет очарование его жизни.

– Мне дважды снился один и тот же сон, – сказал он. – Снилось, будто я пасу своих овец на лугу, и тут появляется ребёнок, хочет с ними поиграть. Я не люблю, когда люди подходят к моим овцам – они чужих боятся. Только детей они к себе подпускают без боязни – уж не знаю почему. Не понимаю, как это овцы определяют возраст.

– Рассказывай дальше, – перебила старуха. – У меня вон котелок на огне. Денег у тебя немного, а время моё стоит дорого.

– Ребёнок играл да играл с овцами, – продолжал, немного смутясь, Сантьяго, – а потом вдруг подхватил меня на руки и перенёс к египетским пирамидам. – Он помедлил, засомневавшись, знает ли цыганка, что это такое, но она молчала. – К египетским пирамидам, – повторил он медленно и раздельно, – и там сказал мне так: «Если снова попадёшь сюда, отыщешь спрятанный клад». И только захотел он указать мне, где же это сокровище лежит, как я проснулся. И так – два раза.

Старуха долго молчала, потом снова взяла Сантьяго за обе руки и внимательно вгляделась в ладони.

– Сейчас я с тебя ничего не возьму, – молвила она наконец. – Но если найдёшь сокровище, десятая часть – моя.

Юноша рассмеялся от радости – приснившиеся сокровища сохранят ему его жалкие гроши. Старуха, верно, и в самом деле цыганка: цыгане, говорят, сущие ослы.

– Растолкуй мне мой сон, – попросил он.

– Прежде поклянись. Поклянись, что отдашь мне десятую часть сокровищ, тогда расскажу.

Сантьяго поклялся. Но старуха потребовала, чтобы он повторил клятву, обратясь лицом к образу Святого Сердца Иисусова.

– Этот сон на Всеобщем Языке, – сказала она. – Я попытаюсь его растолковать, хоть это и очень трудно. Вот за труды я и прошу у тебя десятую часть клада. Слушай же: ты должен идти к египетским пирамидам. Я сама и не слыхала про такое, но раз ребёнок показал тебе их, значит, они существуют на самом деле. Отправляйся туда: там ты найдёшь клад и разбогатеешь.

Сантьяго сначала удивился, а потом его взяла досада. Ради такой чепухи и не стоило разыскивать старуху. Хорошо хоть, что она не взяла с него денег.

– Только время потерял, – сказал он.

– Я ведь предупредила: сон твой трудно разгадать. Чем необыкновенней вещь, тем она проще с виду, и только мудрецу под силу понять её смысл. Моей мудрости тут не хватает – вот и пришлось выучиться другим искусствам – гадать, например, по руке.

– А как же я попаду в Египет?

– Это уж не моя печаль. Я умею только толковать сны, а не воплощать их в действительность. А иначе стала бы я жить тем, что дают мне дочки?!

– А если не дойду до Египта?

– Не дойдёшь – останусь без платы за гаданье. Не в первый раз. А теперь ступай, я и так потеряла с тобой слишком много времени.

* * *

Сантьяго вышел от цыганки в сильном разочаровании и решил, что никогда больше снам верить не будет. Тут он вспомнил, что пора и делами заняться: отправился в лавку, купил кое-какой еды, обменял свою книгу на другую, потолще, и уселся на площади на скамейку попробовать нового вина. День был жаркий, и вино волшебным образом охладило Сантьяго. Овец своих он оставил на окраине городка, в хлеву у своего нового друга. У Сантьяго по всей округе были друзья – он потому и любил странствовать. Заводишь нового друга – и вовсе необязательно видеться с ним ежедневно. Когда вокруг тебя одни и те же люди – как это было в семинарии, – то вроде бы само собой получается, что они входят в твою жизнь. А войдя в твою жизнь, они через некоторое время желают её изменить. А если ты не становишься таким, каким они хотят тебя видеть, обижаются. Каждый ведь совершенно точно знает, как именно надо жить на свете.

Только свою собственную жизнь никто почему-то наладить не может. Это вроде как та старуха цыганка, что толковать сны умела, а вот сделать их явью – нет.

Сантьяго решил подождать, пока солнце спустится пониже, и тогда уж гнать овец на выпас. Через три дня он встретится с дочкой суконщика.

А пока он взялся за новую книжку, которую выменял у местного священника. Книга была толстая, и на первой же странице описывались чьи-то похороны, и вдобавок имена у героев были такие, что язык сломаешь. «Если я когда-нибудь сочиню книгу, – подумал юноша, – у меня на каждой странице будет новый герой, чтобы читателям не надо было запоминать, кого как зовут».

Только углубился он в чтение и увлёкся описанием того, как покойника зарывали в снег – Сантьяго самого озноб пробрал, хоть солнце и жгло нещадно, – как подсел к нему неизвестный старик и затеял разговор.

– Что это они там делают? – осведомился он, указывая на людей на площади.

– Работают, – сухо отвечал юноша, делая вид, что погружён в чтение.

На самом же деле он думал о том, как острижёт четырёх овечек перед дочкой суконщика, и она увидит, на что он способен. Сантьяго часто рисовал себе эту сцену и каждый раз мысленно объяснял изумлённой девице, что овец надлежит стричь от хвоста к голове. Ещё он перебирал в памяти разные занятные истории, которыми развлечёт её во время стрижки. Истории эти он вычитал в книгах, но собирался сказать, что они происходили с ним на самом деле. Во лжи его она не уличит никогда, потому что читать не умеет.

Старик однако оказался настырным. Он сказал, что утомился и хочет пить, и попросил глоток вина. Сантьяго, надеясь отделаться, протянул ему свою фляжку.

Не тут-то было – старик желал беседовать. Теперь он спрашивал, что за книгу читает юноша. Сантьяго уже думал поступить неучтиво и просто пересесть на другую скамейку, но отец всегда учил его быть вежливым со старшими. Он молча протянул книгу соседу и сделал так по двум причинам. Во-первых, он сам не знал, как правильно произносится её название. А во-вторых, если старик неграмотный, он сам отсядет от него, чтобы не чувствовать себя униженным.

– Гм… – сказал старик, оглядев её со всех сторон, словно в первый раз видел книгу. – Хорошая книга, о важных вещах, только уж больно скучная.

Сантьяго удивился: старик, оказывается, не только умел читать, но даже и эту книгу прочёл. Что ж, если она и вправду скучная, он ещё успеет обменять её на другую.

– Она о том, о чём написаны почти все книги, – продолжал старик. – О том, что человек не в силах сам выбрать свою судьбу. Она старается, чтобы все поверили в величайшую на свете ложь.

* * *

– А что это за величайшая на свете ложь? – удивился Сантьяго.

– Звучит она так: в какой-то миг нашего бытия мы теряем контроль над своей жизнью, и ею начинает управлять судьба. Ничего более лживого нет.

– Со мной всё было не так, – сказал Сантьяго. – Меня хотели сделать священником, а я ушёл в пастухи.

– Так оно лучше, – согласился старик. – Ты ведь любишь странствовать.

«Он будто прочёл мои мысли», – подумал юноша.

А старик тем временем листал толстую книгу и вроде бы даже не собирался возвращать её. Только сейчас Сантьяго заметил, что он одет в арабский бурнус – впрочем, ничего особенного в этом не было: Тарифу от африканского побережья отделял лишь узкий пролив, который можно было пересечь за несколько часов. Арабы часто появлялись в городке – что-то покупали и несколько раз в день творили свои странные молитвы.

– Вы откуда будете? – спросил он старика.

– Отовсюду.

– Так не бывает, – возразил юноша. – Никто не может быть отовсюду. Я вот, например, пастух, брожу по всему свету, но родом-то я из одного места, из городка, рядом с которым стоит старинный замок. Там я родился.

– Ну, в таком случае я родился в Салиме.

Сантьяго не знал, где это – Салим, но спрашивать не стал, чтобы не позориться, обнаруживая своё невежество. Он уставился на площадь, по которой с озабоченным видом сновали прохожие.

– Ну, и как там, в Салиме?

– Как всегда, так и сейчас.

Ухватиться было не за что. Ясно было только, что город этот не в Андалусии, иначе он бы его знал.

– А чем вы там занимаетесь?

– Чем занимаюсь? – старик раскатисто расхохотался. – Я им правлю. Я – царь Салима.

«Какую чушь иногда несут люди, – подумал юноша. – Право, лучше уж общаться с бессловесными овцами, которым бы только есть да пить. Или книги читать – они рассказывают невероятные истории и именно тогда, когда хочется слушать. А вот с людьми хуже: они брякнут что-нибудь, а ты сидишь, не зная, что на это сказать, как продолжить разговор».

– Зовут меня Мелхиседек, – промолвил старик. – Сколько у тебя овец?

– Достаточно, – ответил Сантьяго: старик хотел знать слишком много о его жизни.

– Ах, вот как? Я не могу помочь тебе, раз ты считаешь, что овец у тебя достаточно.

Юноша рассердился всерьёз. Он не просил о помощи. Это старик попросил сначала вина, потом книгу, а потом – разговора.

– Книжку верните, – сказал он. – Мне пора трогаться в путь.

– Дашь мне десятую часть своей отары – научу, как тебе добраться до сокровищ.

* * *

Сантьяго снова припомнил свой сон, и всё ему вдруг стало ясно. Старуха цыганка ничего с него не взяла, а старик – может, это её муж? – выманит у него в обмен на фальшивые сведения гораздо больше денег. Наверно, он тоже цыган.

Но прежде чем Сантьяго успел произнести хоть слово, старик подобрал веточку и принялся что-то чертить на песке. Когда он наклонился, у него на груди что-то ослепительно заблестело. Однако не по годам проворным движением он запахнул своё одеяние, и блеск погас. Юноша смог тогда разобрать, что написано на песке.

На песке, покрывавшем главную площадь маленького городка, он прочёл имена отца и матери и историю всей своей жизни вплоть до этой самой минуты – прочёл свои детские игры и холодные семинарские ночи. Он прочёл имя дочки лавочника, которого не знал. Он прочёл то, чего никогда никому не рассказывал: как однажды взял без спросу отцовское ружьё, чтобы поохотиться на оленей, как в первый и единственный раз в жизни переспал с женщиной.

* * *

«Я – царь Салима», – вспомнилось ему.

– Почему царь разговаривает с пастухом? – смущённо и изумлённо спросил Сантьяго.

– Причин тому несколько, но самая главная та, что ты способен следовать Своей Стезёй.

Что это за стезя, юноша не знал.

– Это то, что тебе всегда хотелось сделать. Каждый человек, вступая в пору юности, знает, какова его Стезя. В эти годы всё ясно, всё возможно, всё под силу, и люди не боятся мечтать о том, что бы они хотели сделать в жизни. Но потом проходит время, и какие-то таинственные силы, вмешиваясь, стараются доказать, что следовать Своей Стезёй невозможно.

Сантьяго не очень-то тронули слова старика, но «таинственной силой» он заинтересовался – дочка лавочника разинет рот, когда услышит про такое.