Текст книги "Переводчик Гитлера"

Автор книги: Пауль Шмидт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шмидт Пауль
Переводчик Гитлера

Предисловие редактора к английскому изданию

Хотя мы неизбежно думаем о Пауле Шмидте как о «переводчике Гитлера», фактически он был переводчиком целого ряда канцлеров Германии и министров иностранных дел в течение десятилетия еще до выхода Гитлера и Риббентропа на международную сцену.

Первая половина немецкого издания книги доктора Шмидта посвящена его воспоминаниям о том первом периоде. При подготовке книги, которая должна была иметь разумный объем и поддерживать неослабевающий интерес обычного британского читателя, я решил исключить часть догитлеровского периода. Честно говоря, в том объеме, которым мы располагаем, интересует нас именно Гитлер, а не Мюллер, Маркс, Лутер, Куртиус, Брюнинг или даже Штреземан.

Оглядываясь на видение Шмидтом немецкой истории с конца первой мировой войны, я с удивлением обнаружил, насколько сильно все же здесь доминировала фигура Гитлера. Он зловеще возвышается на пороге, еще не попадая в фокус, в свете гигантского бедствия, вызванного им. И когда мы бросаем взгляд помимо него на его непосредственных предшественников, они кажутся, по контрасту, серыми, приземленными фигурами, точно обрисованными, полностью объяснимыми и вызывающими интерес лишь у студента.

Однако существует опасность, что, погрузившись в эпоху Гитлера, читатель может быть загипнотизирован величием и стремительностью событий и поверит, что возрождение Германии и немецкой истории между двумя войнами началось с Гитлера. Как далеко это было от истины, показано в примечаниях Шмидта к полному немецкому изданию, касающихся всех личных встреч и международных конференций, на которых предшественники Гитлера прокладывали для Германии путь вперед от поражения к равенству в правах. Вехи говорят сами за себя: конец оккупации Рура (1925); Локарнский пакт (1925); восстановление гражданской авиации (1926); вступление Германии в Лигу Наций в качестве одной из великих держав (1926); конец оккупации Рейнской области (1930); конец репараций (1932); заявление трех держав о равенстве Германии (1932).

Я хотел бы привести, в частности, один эпизод из воспоминаний Шмидта о догитлеровском периоде, потому что он показывает, с каким тактом и осторожностью немецким государственным деятелям начала 20-х годов приходилось прокладывать дорогу. Дело было в 1924 году на лондонской конференции по репарациям, которую французы были полны решимости свести лишь к одной теме, тогда как немцы хотели внести предложение о прекращении оккупации Рура. Немецкий канцлер Маркс, который не мог примириться с перспективой вернуться в Германию без чего-то, что могло бы умиротворить германские национальные чувства, приложил большие усилия, чтобы самым ненавязчивым образом ввернуть упоминание о Руре в заявлении конференции по докладу Дауэса.

Но в самый критический момент неудачливый немецкий переводчик, охваченный патриотическими чувствами, сказал со слишком большим жаром в своем переводе на французский: «И, разумеется, вопрос о Руре также должен обсуждаться».

Это произвело на французского премьер-министра Эррио катастрофический эффект. Он так же боялся вернуться в Париж и признаться, что о Руре говорили, как и Маркс опасался по возвращении в Берлин сказать, что этот вопрос не обсуждался. Эррио сразу же остановил перевод и возмущенно заявил, что если слово «Рур» будет упоминаться снова с таким напором, он сразу же уедет. Переводчик был с позором исключен из немецкой делегации? подходящий козел отпущения.

Именно в этом затруднительном положении Шмидту, которому было тогда 24 года и который являлся младшим сотрудником переводческого штата Министерства иностранных дел Германии, поручили взять на себя перевод. Штреземан на секретной встрече с Эррио в резиденции на Пэлл-Мэлл представил дело так убедительно, что Эррио пообещал использовать все свое влияние в Париже в пользу прекращения оккупации Рура. И он сдержал слово. Так возникли узы доверия и уважения между Эррио и Штреземаном? сохранившиеся затем и между Брианом и Штреземаном,? что было важным фактором при восстановлении равенства прав Германии в Европе.

Шмидт увидел в этом доказательство того, что между hommes de bonne volonte, людьми доброй воли, независимо от национальности, могут быть преодолены даже самые большие трудности. Двадцать лет уникального опыта дипломатии самого высокого уровня подтвердили это мнение и добавили к нему убеждение, что настоящими врагами человечества являются фанатики, к какому бы лагерю они ни принадлежали.

Шмидт старается показать, что он относит нацистов к этой категории? особенно Гитлера и Риббентропа. В своих суждениях о людях, на которых он работал так преданно и так долго, он часто высказывает порицание и презрение? и его критиковали за это. Он утверждает, что никогда не симпатизировал нацистам, что просто выполнял свою работу как государственный гражданский служащий и опытный специалист, что он не делал секрета из своих независимых взглядов и что это должным образом отмечалось в его досье.

Такая самооценка, кажется, исходит из впечатления, которое он произвел, среди прочих, и на сэра Невила Гендерсона, посла Великобритании в Берлине перед войной. Он, конечно, проявил большое мужество, сопротивляясь нажиму и не вступая в нацистскую партию до 1943 года, несмотря на свое особое положение. С другой стороны, он не делает никаких уступок с той точки зрения, что весь немецкий народ в любом случае нес ответственность за Гитлера. Он относит триумф националистского экстремиста в Германии на счет экономического кризиса 1929? 1932 гг. и тех обстоятельств, которые он описывает как ошибки союзников, слишком поздно и слишком скупо делавших уступки Германии. Я думаю, Шмидта вполне можно представить как просвещенного космополитичного немецкого националиста, и считаю немного затруднительным для него, что последующим поколениям мы должны представить его как «переводчика Гитлера», а не «переводчика Штреземана»? звание, на которое он имеет по меньшей мере равное право.

Глава первая

1935 г.

Впервые я переводил для Гитлера 25 марта 1935 года, когда сэр Джон Саймон и г-н Энтони Иден прибыли в Берлин на переговоры по европейскому кризису, вызванному перевооружением Германии. Тогда Саймон был секретарем Министерства иностранных дел и лордом-хранителем печати Идена. Присутствовали также Нейрат, министр иностранных дел Германии, и Риббентроп, бывший в то время специальным уполномоченным по вопросам разоружения.

Я удивился, когда получил приказ присутствовать. Правда, я был старшим переводчиком в Министерстве иностранных дел Германии и уже поработал практически со всеми канцлерами Германии за десять лет до того, как Гитлер вошел в правительство в январе 1933 года. Но затем ситуация изменилась. Германия отошла от мелких, приватных международных дискуссий и стала использовать метод дипломатических нот, меморандумов и публичных заявлений.

Кроме того, Гитлер недолюбливал Министерство иностранных дел Германии и всех, связанных с ним. В предыдущих беседах между ним и иностранцами переводом занимались Риббентроп, Бальдур фон Ширах или кто-то еще из национал-социалистов. Наши официальные лица в министерстве иностранных дел пришли в ужас, когда услышали, что Гитлер не позволил присутствовать даже Государственному секретарю фон Бюлову на этих чрезвычайно важных переговорах с Саймоном и Иденом. Пытаясь обеспечить присутствие хотя бы одного представителя министерства иностранных дел, кроме Нейрата, они решили выдвинуть меня как переводчика. Когда Гитлеру сказали, что я долгое время хорошо справлялся с работой в Женеве, он заметил: «Если он был в Женеве, значит, ничего хорошего из себя не представляет? но что касается меня, мы можем взять его на испытательный срок».

Развитие событий, которые привели к этой англо-немецкой встрече, было таким же неожиданным, как и сама конференция. И Англия, и Франция со все возрастающей озабоченностью ждали, как сложится ситуация в Германии. Британское правительство было крайне обеспокоено вооружением Германии, в частности, ростом немецких военно-воздушных сил. «Граница Англии проходит по Рейну», заявил Болдуин в палате общин в июле 1934 года, а в ноябре он весьма откровенно признал, что перевооружение Германии дает определенные основания для всеобщего беспокойства. Но в то время как Франция, придерживаясь своей официальной политики, старалась защититься от Германии ясной системой пактов по безопасности, британское правительство указывало, что хотело бы прийти к пониманию немецких намерений путем переговоров. Эта идея нашла выражение в совместном англо-французском коммюнике 3 февраля 1935 года: «Великобритания и Франция согласны, что ничто не будет больше способствовать восстановлению доверия и мирных перспектив между нациями, чем общее решение об урегулировании, свободно заключенное между Германией и другими державами».

Германия откликнулась на эту англо-французскую инициативу в середине февраля нотой, в которой говорилось: «Немецкое правительство приветствует дух откровенности, выраженный в заявлениях правительства Его Королевского Величества и французского правительства. Следовательно, оно будет радо, если правительство Его Королевского Величества пожелает предпринять обмен мнениями с немецким правительством». Я был немало удивлен внезапным переходом Гитлера на миролюбивый тон, когда переводил эту ноту на английский язык.

Затем британское правительство с поразительной быстротой и готовностью предложило послать министра иностранных дел в Берлин в начале марта. Но произошло еще одно неожиданное событие: незадолго до визита Саймона британское правительство выпустило «Белую книгу», официальный правительственный документ для ознакомления палаты общин, чтобы оправдать перед парламентом перевооружение Великобритании. Наше бюро переводов перевело из официального текста: «Германия не только открыто совершает широкомасштабное перевооружение, несмотря на положения части V Версальского договора, но также уведомляет о выходе из Лиги Наций и Конференции по разоружению… Действия правительства Его Королевского Величества не означают, разумеется, прощения нарушения Версальского договора». Далее в «Белой книге» говорилось, что если перевооружение Германии будет бесконтрольно происходить в его настоящих темпах, то это усилит обеспокоенность соседей Германии и, следовательно, поставит мир под угрозу. Более того, дух, в котором происходит организация народа Германии, особенно ее молодежи, дает основания для беспокойства, которое бесспорно возникает.

Национал-социалистская пресса была возмущена. Визит отложили, потому что Гитлер простудился. Наше Министерство иностранных дел подтвердило, правильно или нет, что это и в самом деле было правдой, а не дипломатической ложью.

Теперь события следовали одно за другим. 6 марта Франция ввела двухгодичную службу в армии. 7 марта было продлено франко-бельгийское военное соглашение. 16 марта Гитлер ответил призывом на военную службу в Германии. Военное равенство, предоставленное Германии в декабре 1932 года по соглашению, достигнутому в результате переговоров «о системе безопасности для всех наций», стало актуальным фактом в результате одностороннего решения, принятого рейхом вне рамок какой-либо системы безопасности. Мои друзья по министерству иностранных дел отмечали, что путем переговоров этого можно было бы достичь более быстро и гладко, как в случае эвакуации из Рура и репараций. В свете моего опыта переговоров, проводившихся Штреземаном и Брюнингом, я соглашался, что метод, которому следовали эти двое государственных деятелей, помог бы достичь цели быстрее, если бы не неблагоприятные последствия развития Германии до и после 1933 года. То, что это обошлось бы дешевле и Германии, и всему миру, известно слишком хорошо.

Не более чем два дня спустя, 18 марта, британское правительство высказало протест: «Правительство Соединенного Королевства Его Величества считает нужным выразить немецкому правительству свой протест против заявления, сделанного последним 16 марта относительно решения о военной службе и увеличения основного контингента немецкой армии в мирное время до 36 дивизий. Вслед за заявлением о немецких военно-воздушных силах такая декларация является еще одним примером односторонних действий, которые, помимо отхода от принципа, рассчитаны на серьезное усиление напряженности в Европе…

Правительство Его Величества хотело бы убедиться, что немецкое правительство все еще желает, чтобы визит состоялся в рамках ранее достигнутых договоренностей».

В то время я работал в бюро переводов министерства иностранных дел, где мы срочно переводили этот документ и последующий поток документов для Гитлера. Последнее предложение о визите Саймона действительно удивило нас, так как мы никак не ожидали, что после этого негодующего протеста англичане будут вежливо спрашивать на том же дыхании, можно ли им приехать в Берлин. «Что касается меня,? пишет в своих мемуарах Франсуа-Понсе, тогдашний посол Франции в Берлине,? я сразу же после 16 марта предложил, что державы должны немедленно отозвать своих послов и в спешном порядке заключить Восточный и Дунайский пакты, образовав таким образом единый фронт защиты против Германии. Англии, разумеется, дали бы знать, что теперь любые переговоры были бы излишними, и сэр Джон Саймон в конце концов отказался бы от своего плана посетить Берлин. Мое предложение сочли слишком решительным и, следовательно, не стали и рассматривать».

Не ранее 21 марта г-н Франсуа-Понсе подал нам протест Франции, который я перевел Гитлеру следующим образом: «Эти решения (призыв на военную службу, 36 дивизий, создание военно-воздушных сил) входят в явное противоречие с обязательствами Германии по договорам, которые она подписала. Они противоречат также заявлению от 11 декабря 1932 года (равенство прав в системе безопасности)… Правительство Рейха самовольно нарушило основные принципы международного права… Правительство Французской республики считает своим долгом заявить самый настойчивый протест, оставляя за собой все права на действия в будущем».

Полчаса спустя объявились итальянцы, наши будущие союзники. Итальянский посол в ноте, которую мы должны были перевести очень быстро, говорил лишь о сохранении всех прав для будущих действий. В последнем предложении он заявил, что итальянское правительство не может принять fait accomplit, свершившийся факт, исходя из «одностороннего решения, аннулирующего международные договоренности». Простое сравнение текстов этих трех нот показало мне, что изоляция Германии начинает ослабевать. В едином фронте явно появились трещины. С этой мыслью я и сидел два дня спустя в качестве переводчика между Гитлером и Саймоном в Рейхсканцелярии.

Гитлер довольно приветливо принял меня и Нейрата утром 25 марта в своем кабинете в пристройке, которую закончили при Брюнинге. В тот раз я впервые увидел Гитлера? я никогда не присутствовал на его публичных выступлениях. Я с удивлением обнаружил, что он был всего лишь среднего роста? на фотографиях и в кинохронике он всегда казался высоким.

Появились сэр Джон Саймон и Энтони Иден. Все обменялись дружескими улыбками и рукопожатиями, несмотря на совсем недавние протесты и предостережения, что «односторонние действия серьезно усилили обеспокоенность за границей». Улыбка Гитлера была особенно дружелюбной? по той простой причине, что присутствие английских гостей было триумфом для него. «Я считаю, что национал-социализм спас Германию, а значит, быть может, и всю Европу, от самой ужасной катастрофы всех времен… Мы испытали большевизм на себе в нашей собственной стране… Мы защищены от большевиков, только если имеем вооружение, которое они принимают во внимание».

Временами он говорил с пылом, но никогда не выходил за пределы того, что я слышал раньше в самые эмоциональные моменты других международных встреч.

Его фразеология была самой обычной. Он выражался четко и прямолинейно, был явно очень уверен в своих аргументах, его легко можно было понять и нетрудно переводить на английский язык. Казалось, все, что он хотел сказать, очень ясно складывалось в его мозгу. На столе перед ним лежал чистый блокнот для записей, который остался неиспользованным на протяжении всех переговоров. Он не делал там записей. Я пристально наблюдал за ним, когда время от времени он делал паузу, задумываясь о том, что сказать дальше, поэтому у меня была возможность поднять глаза от моего блокнота. У него были светло-голубые глаза, пронзительно смотревшие на того, с кем он говорил. В ходе переговоров он все чаще обращался со своими замечаниями ко мне? я часто замечал, при переводе, эту склонность говорящего инстинктивно обращаться к человеку, который понимает, что тот говорит. В случае с Гитлером я чувствовал, что хоть он и смотрит на меня, но меня не видит. Он был погружен в свои собственные мысли и не обращал внимания на окружающее. Когда он говорил об особенно важных вопросах, лицо его становилось очень выразительным; ноздри трепетали, когда он рассказывал об опасностях большевизма для Европы. Он подчеркивал свои слова резкими, энергичными жестами правой руки, иногда сжимая кулак.

Разумеется, он не был яростным демагогом, которого я почти ожидал увидеть. В то утро и на протяжении всех тех переговоров с англичанами он произвел на меня впечатление человека, выдвигающего свои аргументы умно и умело, с соблюдением всех условностей таких политических дискуссий, хотя в течение многих лет ничем подобным он не занимался. Единственной необычной особенностью в нем была продолжительность его речи. Во время всего утреннего заседания говорил практически он один, Саймон и Иден лишь время от времени вставляли замечание или задавали вопрос. Иногда Гитлер, казалось, замечал, что их интерес ослабевал, они, конечно, не понимали многого из того, о чем он говорил. Тогда он обычно, с интервалами в пятнадцать-двадцать минут, давал мне знак переводить.

Слушая Гитлера, Саймон смотрел на него своими большими карими глазами не без симпатии и интереса. Лицо его выражало некоторую отеческую благожелательность. Я заметил это еще в Женеве, когда слушал, как он излагает взгляды своей страны своим хорошо модулированным голосом со всей ясностью английского юриста, хотя, может быть, со слишком большим упором на чисто формальные аспекты. Наблюдая теперь, как он внимательно слушает Гитлера, я почувствовал, что его выражение отеческого понимания углублялось. Вероятно, он был приятно удивлен, обнаружив вместо дикого наци человека эмоционального и экспрессивного, но не безрассудного или злобного. В последующие годы, когда зарубежные посетители говорили мне почти с энтузиазмом о впечатлении, которое произвел на них Гитлер, я часто подозревал, что этот эффект был вызван реакцией на несколько грубую антигитлеровскую пропаганду.

С другой стороны, я случайно отметил гораздо более скептическое выражение, промелькнувшее на лице Идена, который понимал немецкий язык достаточно хорошо, чтобы иметь возможность более или менее следить за речью Гитлера. Некоторые вопросы и замечания Идена свидетельствовали о том, что у него были большие сомнения насчет Гитлера и его высказываний. «В настоящее время нет никаких признаков,? заметил он однажды,? что русские имеют какие-либо агрессивные планы против Германии». И спросил немного саркастическим тоном: «На чем же в действительности основываются ваши опасения?»

«У меня больше опыта в этих делах, чем у Англии,? парировал Гитлер и добавил, вскинув подбородок:? Я начал свою политическую карьеру, как раз когда большевики начинали свою первую атаку на Германию». Потом он снова продолжил монолог о большевиках в общем и в частности, который вместе с переводом длился до обеда.

Эта первая встреча, продолжавшаяся с 10.15 до двух часов, прошла в очень приятной обстановке. Таково было, по крайней мере, впечатление Гитлера. «Мы установили хороший контакт друг с другом»,? сказал он одному из приближенных, покидая свой кабинет. Повернувшись ко мне и пожимая мне руку, он добавил: «Вы великолепно справились со своей работой. Я не имел понятия, что можно так переводить. До сих пор мне всегда приходилось останавливаться после каждого предложения, чтобы его перевели».

«Вы сегодня были в хорошей форме»,? сказал Иден, когда я встретился с ним в холле; мы знали друг друга по многим трудным совещаниям в Женеве.

Англичане пообедали с Нейратом, после чего переговоры возобновились. Присутствовавшие с немецкой стороны Нейрат и Риббентроп хранили молчание. Саймон открыл заседание, выдвинув в очень мягкой и дружелюбной манере оговорки Великобритании относительно одностороннего денонсирования Версальского договора Германией, тогда как Иден вернулся к немецким опасениям насчет агрессивных намерений России. «Здесь большую службу мог бы сослужить Восточный пакт»,? заявил он, указывая тем самым на тему первой части послеобеденного заседания. Он вкратце обрисовал суть такого договора. Германия, Польша, Советская Россия, Чехословакия, Финляндия, Эстония, Латвия и Литва рассматривались бы как подписавшиеся. Государства, подписавшие договор, должны были взять на себя обязательство о взаимопомощи в случае, если один из участников нападет на другого. При упоминании о Литве Гитлер впервые показал свой гнев. «У нас не будет никаких дел с Литвой!»? воскликнул он со сверкающими глазами, становясь вдруг как будто другим человеком. В дальнейшем мне часто приходилось видеть такие неожиданные вспышки. Почти без перехода он внезапно впадал в бешенство; голос его становился хриплым, с пылающим взором он раскатисто произносил свои «р» и сжимал кулаки. «Ни при каких обстоятельствах не станем мы заключать пакт с государством, которое притесняет немецкое меньшинство в Мемеле!»? вскричал он. Затем буря утихла так же внезапно, как разразилась, и Гитлер снова был спокойным, безупречным участником переговоров, как и до литовского вопля. Его возбуждение объяснялось тем фактом, что в течение нескольких месяцев 126 граждан Мемеля находились под следствием в военном суде Ковно по обвинению в заговоре и слушание дела подходило к концу.

Говоря более спокойно, Гитлер отказался от Восточного пакта по другим и более весомым причинам. «Вопрос о любых объединениях между национал-социализмом и большевизмом,? с жаром заявил он,? совершенно не подлежит обсуждению». Он добавил с почти страстным пылом: «Сотни моих товарищей по партии были убиты большевиками. Немецкие солдаты и гражданские лица вступили в борьбу против наступления большевиков. Между большевиками и нами всегда будут эти смерти, которые не допустят никакого соучастия в пакте или в другом соглашении». Кроме того, было и третье возражение против объединения в Восточный пакт? оправдывающее Германию недоверие ко всем коллективным соглашениям; «Они не предотвращают войну, но поощряют ее и способствуют ее распространению». Двусторонние договоры были предпочтительны, и Германия готовилась заключить такой пакт о ненападении со своими соседями. «За исключением Литвы, разумеется,? с силой сказал он, но добавил уже спокойнее:? Пока мемельский вопрос остается нерешенным».

Иден вставил еще слово о Восточном пакте, спросив, нельзя ли сочетать его с системой двусторонних пактов о ненападении или соглашений о взаимопомощи. Но Гитлер отклонил и это предложение, сказав, что нельзя иметь две разные группы членов в рамках общего соглашения. Он был совершенно не расположен к идее взаимопомощи. Существенно, что вместо этого он предлагал отдельным странам, граничащим между собой, договориться не помогать агрессору. «Это локализовало бы войны, не превращая их в более масштабные». Высказался он вполне логично? но это была логика человека, намеренного разделаться со своими оппонентами по одному и желающего избежать того, чтобы кто-то встал у него на пути. В то время мотив, скрывавшийся за его аргументами, не был очевиден, лишь позднее он проявился в его действиях.

С помощью нескольких ловко заданных вопросов Саймон перешел от Восточного к Дунайскому пакту, который должен был быть направлен против вмешательства во внутренние дела государств, расположенных по Дунаю. В основе этого предложения лежала французская схема, целью которой было предотвращение «аншлюса» Австрии и создание преграды в виде договоров против расширения влияния рейха на Балканах. В нашем министерстве иностранных дел мне говорили, что Гитлер особенно противился этой идее по очевидным причинам, и я, следовательно, ожидал, что он скажет англичанам категорическое «нет». Но, к моему удивлению, он так не сделал. «В принципе Германия не возражает против такого пакта»,? услышал я, как он заговорил с кажущимся согласием. Однако я навострил уши при слове «в принципе». В Женеве, когда какой-нибудь делегат соглашался «в принципе», было ясно, что он воспротивится предложению на практике. Пользовался ли Гитлер этим старым международным методом? Буквально следующие его слова подтвердили мою догадку, когда он заметил, почти мимоходом: «Но нужно было бы совершенно четко определить, как так называемое невмешательство в дела дунайских государств должно быть определено наиболее точным образом». Саймон и Иден обменялись быстрыми взглядами, когда я перевел эти слова, и я вдруг почувствовал себя так, будто снова нахожусь в Женеве.

В тот день англичане подняли также вопрос о Лиге Наций. «Окончательное решение европейских проблем,? спокойно, но с нажимом сказал Саймон,? немыслимо, пока Германия не станет снова членом Лиги Наций. Без возвращения рейха в Женеву не может быть восстановлено необходимое доверие между народами Европы». По этому вопросу Гитлер отнюдь не оказался таким непреклонным, как я ожидал. На самом деле он заявил, что возвращение Германии в Лигу было бы вполне в пределах возможного. Идеалы Женевы в высшей степени достойны похвалы, но то, как до сих пор они претворялись в дело, дало повод для слишком многих оправданных жалоб Германии. Рейх хотел бы вернуться в Женеву только как во всех отношениях полноправный участник, а это было невозможно до тех пор, пока Версальский договор содержал статью об учреждении Лиги Наций. «Кроме того, нам следовало бы предоставить долю в системе колониальных мандатов, если мы действительно должны рассматривать себя как равноправную державу»,? быстро добавил он, но сразу же уклонился от любых дальнейших обсуждений колониального вопроса, заметив, что в настоящее время Германия не собирается выдвигать никаких колониальных требований.

Эта беседа продолжалась до семи часов вечера, половину времени занял, разумеется, мой перевод, и Гитлер, по своему желанию, постоянно повторялся в вопросах, в которых чувствовал себя уверенно. Более того, из-за отсутствия обоих председателей и повестки дня дискуссия имела тенденцию к расплывчатости. В целом, однако, она проходила лучше, чем я ожидал вначале, хотя после сердечной атмосферы утреннего заседания я почувствовал, что англичане немного остыли, без сомнения, ввиду того факта, что, несмотря на свое показное дружелюбие и искусное обращение к женевским формулировкам, Гитлер на самом деле ответил «нет» по всем пунктам.

Фон Нейрат дал ужин в честь британских официальных лиц, на котором присутствовало около восьмидесяти гостей, включая Гитлера, всех рейхсминистров, многих государственных секретарей, ведущих представителей нацистской партии, сэра Эрика Фиппса, посла Великобритании, и ответственных сотрудников его посольства.

Я сидел рядом с Гитлером, но вынужден был все время говорить, тогда как самые лакомые блюда уносили нетронутыми, и в результате я встал из-за стола голодным. Тогда я еще не овладел приемами, позволяющими одновременно есть и работать: когда мой клиент прекращал есть, чтобы дать мне свой текст, я должен был бы есть, а затем переводить, пока он ест. Такая процедура была признана chefs de protocole, начальниками протокола, изобретательным решением для переводчиков на банкетах.

Утро следующего дня было посвящено подробному обсуждению немецкого перевооружения. Вначале между Саймоном и Гитлером возникло некоторое напряжение, так как Саймон снова принялся излагать руководящие принципы британской позиции, особенно подчеркивая, что разговор об уровне перевооружения Германии не предполагает отхода Британии от своей первоначальной позиции. Он четко придерживался мнения, что договоры можно менять только путем взаимного согласия, а не односторонним денонсированием.

Гитлер ответил своим хорошо известным тезисом, что не Германия, а другие державы первыми нарушили условия Версальского договора о разоружении, так как им не удалось выполнить ясно выраженное обязательство разоружиться самим. Он добавил со смешком: «Не задал ли Веллингтон, когда Блюхер пришел ему на помощь, первым делом вопрос своим юристам из британского министерства иностранных дел, соответствует ли мощь прусских военных сил существующим договорам?»

Обе стороны выдвинули свои аргументы без какой-либо резкости, англичане явно старались избежать любых неприятных столкновений по этому основополагающему вопросу. Таким было мое впечатление об очень осторожной, почти просительной манере, в которой Саймон выражал британскую сдержанность; Гитлер также придерживался чрезвычайно умеренного тона по сравнению с тоном его публичных заявлений о разоружении, хотя высказывался он достаточно ясно. «Мы не позволим посягнуть на воинскую повинность,? заявил он,? но мы готовы вести переговоры относительно мощи вооруженных сил. Наше единственное условие? равенство на суше и в воздухе с нашим наиболее сильно вооруженным соседом».

Когда Саймон спросил его, в каком объеме он оценивает требования Германии по вооружению, Гитлер ответил: «Мы могли бы удовлетвориться 36 дивизиями, то есть армией в 500 000 человек». Но в дополнение с одной дивизией СС и военной полицией это удовлетворило бы все его требования. Этот пункт был несколько спутан тем фактом, что Гитлер, называя СС, почти сразу же принялся отрицать, что партийные организации в целом имеют какое-либо военное значение, как сделал это до него Гейдрих в Женеве. Само собой разумеется, вспомнив женевскую дискуссию по этому вопросу, в которой он принимал участие как делегат от Британии, Иден выразил сомнение, можно ли рассматривать партийные организации как не имеющие военного значения, и сказал, что по крайней мере их следует считать резервами.

Желая избежать продолжительных дебатов по этому очень противоречивому пункту, Саймон сразу же перевел разговор на вопрос, больше всего интересовавший англичан в то время,? вопрос о германских военно-воздушных силах. «По Вашему мнению, господин рейхсканцлер,? спросил он,? какой должна быть мощь германских военно-воздушных сил?» Гитлер уклонился от конкретного заявления. «Нам нужно равенство с Великобританией и Францией,? сказал он, сразу же добавив:? Разумеется, если бы Советский Союз увеличил свои военно-воздушные силы, Германия соответственно нарастила бы свой военно-воздушный флот».