Текст книги "Хроника царствования Николя I"

Автор книги: Патрик Рамбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Но Его Величеству и этого показалось мало. Теперь ему вздумалось лишить и так уже оставленную без штанов Левую партию того немногого, что в тех штанах ранее содержалось, выпотрошить ее и вусмерть обескровить. Для этого надлежало подольститься к самым слабым, падким на сладкое, разочарованным (списочек таковых нетрудно было заранее заготовить), да и подмешать их в правительство герцога де Сабле, где они образовали великолепную коллекцию «свадебных генералов», годных для выставления в одной витрине со всеми прочими, выбранными за благообразие, умеющими одеваться с иголочки, чисто умытыми, аккуратно причесанными и не забывающими радостно улыбаться своему везению. Конечно, проклятые газетчики тотчас обозвали их перебежчиками – этот средневековый ярлык, лишенный в данном случае изначального смысла: «Военный, который дезертирует, чтобы перейти во вражеский стан», ныне заменяют более обобщенным: «Тот, кто изменяет своему долгу». Правда, для этого надобно сначала иметь какой-либо долг – кроме денежного, разумеется. Именно подобное сомнение вызывал первый (по времени) перебежчик, один из членов правления той самой Левой, до этих пор пламенный ее сторонник, рьяно пустивший в ход шпагу против генерала барона де Веджиана перед миллионами его приверженцев – это было неслыханно жесткое публичное столкновение, и наш герой оборонял знамя Левых. Звали его Бессон.

По сему поводу уместна одна занимательная ремарка.

Если покопаться в генеалогии, мы обнаружим хороших и плохих Бессонов, не связанных никаким родством. Первые происходят из Шервудского леса, из той эпохи, когда саксы и норманны боролись между собой за вакантный трон Ричарда Львиное Сердце, плененного на Святой земле. «Бест сон» (Best son) означало «Лучший сын» – тот, кто вместе с «Лесным Робином» (Робин Гудом) боролся против ужасного узурпатора принца Джона (будущего Иоанна Безземельного).

Вот откуда явилось в мир большинство Бессонов.

Другая ветвь идет непосредственно от Ганелона, выдавшего горцам-баскам арьергард войска Карла Великого, после чего от этих воинов в Ронсевальском ущелье осталось одно мокрое место. Указанный Ганелон принял подобные меры ради кругленькой суммы в добротных золотых монетах. А какая связь с Бессонами, спросите вы? Непосредственная! Имя предателя с течением лет изменилось из-за того самого предательства. Поскольку «бесс» («baisse») означает «низость», то из Ганелона его переиначили в Бессона, сохранив от прежнего имени только окончание. Так возникла вторая ветвь.

Стало быть, наш Бессон принадлежал прямехонько к этой второй, а звали его Эрик.

Он сочинил едкий портретный очерк Его Величества, очень понравившийся Левым, к которым он примыкал, не афишируя того, был трудолюбив и замкнут, этакий счетовод с кислой кривоватой улыбочкой церковного сторожа. И надо же: вдруг распалился, обозвал Нашего Уважаемого Повелителя пуделем, который семенит по пятам за неким Бушем, что правит Америкой и носит имя «Джонни Уолкер», тот-де вчерашний алкоголик, теперь завязал, распевает псалмы, обожает войны и – из чистого благодушия – электрический стул. Но едва его брошюрку распродали, как мсье Бессон уже кусал себе до крови ногти. Он тотчас бросился к Его Величеству просить прощения, объясняя, что на столь зловредную выходку его толкнули «коварные товарищи», он был вынужден говорить ужасные вещи, которым сам ни секунды не верил. А затем быстренько собрал пожитки и в самый разгар битвы переметнулся в лагерь бывшего противника.

Мсье Бессон переменил личину с той же легкостью, с какой особой разновидности лягушки, сбросив кожу, поедают ее, поскольку она содержит нужные протеины, чтобы пленять блистательной живописностью обновленной раскраски; подобно сим земноводным, и он явился, вполне готовый к услугам, тем паче что в прежней семье его уже недолюбливали, над ним посмеивались. Вот он и примкнул к врагу, которого накануне бичевал, и, вместо того чтобы критиковать намерение Его Величества присоединить религиозные объединения интегристов к полиции во имя поддержания порядка в непокорных предместьях, принялся расхваливать этот план, восторгаясь потрясающей мощью предвидения; вскоре и Государь опубликовал наконец основополагающий тезис: «Религиозный дух и церковная практика способны привнести умиротворение и упорядоченность в свободное общество». Воистину эта мысль, что ни день, находит свое подтверждение, начиная от событий Варфоломеевской ночи и кончая набитыми взрывчаткой грузовиками нынешних багдадских смертников.

Итак, мсье Бессон стал первым, кто вывернул себя, как жилет, подкладкой наружу; он проложил колею, по которой резво устремились другие, движимые весьма сходными мотивами: возраст давал о себе знать, не было сил дожидаться, пока поднимутся поверженные Левые, им же теперь долго не видать почетных правительственных кресел, вот новые мотыльки и запорхали, словно к лампе, к притягательному свету и теплу власти, рискуя опалить лапки и крылья и, став бесполезными, попадать на пол. С тех пор как существует кулинария, к печи тотчас, чуть запахнет умело сваренной похлебкой, подбегают люди с котелками в руках, хлопочут, пританцовывают, но в выигрыше неизменно остается только повар.

Его Величество проделывал бреши в рядах противников, то выводя их из строя ласковым словцом, то маня блеском назначений. Именно тогда он задушил своими щедротами мсье Кушнера, чье достояние до сей поры оставляло желать лучшего. К этому дворянину прислушивались великие мира сего во всех концах света, ведь однажды не кто иной, как он, придумал десанты врачей, снабженных бинтами и рисом, туда, где случилось землетрясение, извержение вулкана, но главным образом – война, явление перманентное и всегда представляющее множество вариантов на выбор. Ему был предложен дворец Орсэ, о котором он давно мечтал, он ринулся туда, сияя улыбкой, и отныне везде демонстрировал, сколь он дружен с Нашим Предусмотрительным Сувереном. Во дворце на набережной Орсэ он оказался по праву, ибо обладал теми свойствами, какие, по мнению монарха, необходимы для придворного; этих добродетелей всего две: известность и статуя в музее Гревен. Граф д’Орсэ счел свое возвышение естественным: не сам ли он в юности опубликовал «Письмо современному Растиньяку»? Ну вот, спустя сорок лет современный Растиньяк ему ответил. И все дела.

Столь полновесный и зрелищный разгром нанес урон боевому задору половины населения, и так подточенному неблагоприятным направлением господствующей общественной мысли: многие совсем потерялись в такой неразберихе. Предводители Левой, по крайней мере те, что еще не предали, отметали перебежчиков взмахом руки, как мух от ломтиков ромштекса, готовых к запечению (45 минут в горячей духовке). Ведь в этой суете переметнулись многие, ну да мы еще посмотрим на них в деле, если таковое воспоследует. Что же касается мсье Бессона, ему посчастливилось принять участие в разгроме бывших соратников, пустив в их сторону целый брандер: толпу своих легко поддающихся переубеждению читателей. А вот граф д’Орсэ, тот и сам уже давно склонялся к выводам, близким позиции Нашего Монарха: штурвал переложен резко вправо, и граф болеет, пусть негромко, за команду «Джонни Уолкер Буш», забросавшую бомбами багдадского халифа, выбранного на роль Диавола во плоти из сотни других тиранов, и готовую за следующие полвека подпалить добрую половину режимов Востока.

Меж тем над Палатою сгущались тучи. Народ собирался объявить своих избранников, и Его Величество подготовил сокрушительное великанское большинство, послушное его воле. Теперь баста! Но до решающего голосования, которое закрепило победу Нашего Героического Повелителя, непокорные министры позволяли себе трепаться на публике, нарушая подобающее им молчание. Несколькими десятилетиями ранее король Помпиду предупреждал молодого шевалье Ширака, начинавшего в ведомстве Занятости (где под тем же именем основал национальное агентство для поддержки безработных): «Только не возомните себя министром!» Старый король был прав. Но министры наших дней, которых герцог де Сабле подраспустил, возомнили себя министрами. Они даже осмеливались выступать без разрешения двора, импровизировали, несли отсебятину вместо того, чтобы оглашать тексты, спущенные им для этой надобности кардиналом де Геаном. Кое-кто докатился до выбалтывания сведений о непопулярных мерах, планы которых тишком стряпались в кулуарах и не предназначались к разглашению до переизбрания Палаты и апофеоза располневшей, отныне всемогущей имперской партии. Первой осечкой мы были обязаны некоему мсье Верту: знать его никто не знал, но именно ему поручалось сводить концы с концами в бюджете. Ледяным тоном факельщика из похоронного бюро он объявил, что Его Величество не сможет осуществить свои щедрые обещания сократить налоги, взимаемые с недавних собственников. Он тотчас получил нагоняй от Нашего Рассерженного Властелина: «Браво! Вот так и плодят недовольных! Ты сморозил дерьмовую чушь, наложить сверху вторую я тебе не дам!» Надо признать, среди своих Его Величество охотно прибегал к сильным и свежим выражениям!

А затем настал черед герцога Валансьенского, того самого мсье Борлоо с похожей на петушиный хвост шевелюрой, который обретался в Финансовом ведомстве, не любил рано вставать, даже под вечер имел вид человека, не вполне проснувшегося, но взирал окрест как бы с насмешкой. Сей неосторожный в своей речи по недомыслию упомянул о налоге, затрагивающем и толстые, и тощие кошельки, причем первые еще более распухнут за счет вторых, но называться все это будет «дальнейшим обогащением страны». Это также вызвало у Нашего Венценосца сильнейший и, как мы с вами понимаем, вполне оправданный приступ ярости.

Ну да, в первое же послевыборное воскресенье, когда стал известен точный состав Палаты, выяснилось, что не всех Левых порезали в окрошку: взамен улепетнувших командиров набежало немало нижних чинов, а главное – подданные отказали Его Величеству во всей полноте прав и власти. Не то чтобы Имперская партия вышла из схватки исхудавшей, до этого было далеко, но она предстала все же не столь упитанной, как предусматривалось, а потому победители имели жалковатый вид побежденных. Если герцог де Сабле сохранял свой удел, то с герцогом Бордоским все обстояло куда хуже: вытряхнутый, словно из собственных штанов, из кресла правителя в городе, каковой он только что облагодетельствовал великолепным трамваем, он, пыхтя и утирая слезу, с челом, изборожденным заботами, тотчас подал прошение об отставке, что наделало немало шума и лишило равновесия только что укомплектованное правительство, так что понадобилось все латать на скорую руку.

Его Величество продлил полномочия бесцветного герцога де Сабле и воспользовался этим поводом, чтобы наказать болтливого мсье де Валансьена. Если верить ехидным слушкам, из-за его речей о непопулярном налоге Имперская партия потеряла в Палате шестьдесят кресел. Его отлучили от Финансового ведомства, где, по его собственным словам, ему очень нравилось, и он оказался в конечном счете в большущем министерстве, специально задуманном ради покойного герцога Бордоского, каковой из быстроногого сыскаря по якобы экологическим материям превратился в обезножевшего доходягу. Затем Его Величество раздул это новое правительство герцога де Сабле, добавив туда, как он выразился, «компетентных людей». Компетентность стала тем словом, что послужило для уловления наиболее видных представителей Левой партии, которая оказалась еще недостаточно растоптанной и вместо того, чтобы угодить в один из заботливо подготовленных каменных мешков, захватила немало кресел в Палате, что позволило ей изрядно досаждать победителям. И вот на графа Копе возложили неприятную задачу собрать под свое крыло (чтобы не сказать– в клетку) депутатов Имперской партии, которые брюзжали, чувствуя, что Его Величество ими пренебрегает. «Ну что это такое, – роптали они, – разве среди нас мало компетентных? Неужели они все – только у самых отъявленных наших противников? Разве нельзя быть одновременно верным и компетентным?» Граф Копе их успокаивал, не столько сладкими словесами, сколько приказами: сам будучи разновидностью внутреннего перебежчика, он знал толк в вопросах мобильной верности, в мелких нуждах минувших герцогов и принцев, коим он поочередно льстил, пока не пробрался в круг приближенных Нашего Победоносного Императора. А теперь еще и поговаривал, что, будучи младше последнего на целых десять лет, сможет в нужный момент быстрее других выскочить вперед. Эта похвальба раздражала всех во Дворце; ветрогона терпели пока, но рассчитывали вскоре от него избавиться.

Итак, Его Величество вместо герцога де Сабле опять по собственному разумению составил второе правительство, подобное хорошему коктейлю, набрав туда персонажей всех мастей, притом с неизбежным грузом перебежчиков, заставлявшим ворчать его собственное воинство, однако на замену наказанному герцогу де Валансьену Повелитель назначил ведать финансами маркизу де Ла Гард, объяснив, что хотя к политическому миру она ни малейшего касательства не имеет, но зато долгое время жонглировала международными средствами.

Наш Энергический Владыка оценил мужскую волевую повадку маркизы, ее манеру начинять французские фразы английскими словечками, ее былые подвиги в синхронном плавании, горячую приверженность к утренним пробежкам, да сверх всего этого – что она, как говорили, появлялась на обложке «Файнэншл таймс» во времена, когда водила – с лонжей или за узду – целый эскадрон дрессированных адвокатов… И где – в Чикаго, в Чикаго! В мифическом Чикаго телесериалов, которыми Его Величество был перекормлен с юных лет! Чикаго браунингов, подпольных винокурен и автоматов с круглыми, будто пачки камамбера, магазинами, Чикаго Аль Капоне и Элиота Несса, – тот же пороховой привкус угадывался и в крови маркизы де Ла Гард. Она хорошо смотрелась в новостных программах: смуглая, словно только что с курорта, короткие седоватые волосы, жесткие, словно проволока, дорогой шарф, небрежно накинутый на шею, белозубая, вполне голливудская улыбка. Короче, она являлась превосходной иллюстрацией вопиющего индивидуализма в духе идей победившего направления – до всех его экстравагантностей включительно. «Вы хотите прилично зарабатывать? – вопрошала она. – Делайте, как я: работайте. Еще и еще! Хватит думать – действуйте!» Она подозревала, что в каждом забастовщике угнездился лентяй, и была абсолютно безжалостна: не могла понять, каким образом малое число счастливчиков, которым удается работать больше, может запросто лишить работы тысячи других. Конечно, чтобы проверить справедливость последнего утверждения, достаточно взглянуть на соседние королевства, где трудились меньше, зато почти поголовно, и такие страны, как Норвегия, Швейцария, Дания, Голландия, Швеция, от этого только богатели. Впрочем, даже если бы кто-нибудь продемонстрировал ей в цифрах подобную наглую истину, наша маркиза и глазом бы не моргнула, осталась бы при своем. Она все твердила, что работа – радость, с высокой трибуны разнесла в пух и прах написанную в 1880 году книжонку мсье Поля Лафарга «Право на лень», прочитав только название, которое привело ее в ужас, но не взяв в толк, что автор там восторгался нарождающейся механизацией труда и быта: благодаря новым приборам, надеялся он, восьмилетним детям не придется вкалывать по тринадцать часов в день; все это так, заметим в скобках, но мсье Лафарг не предвидел ни чаплинских «Новых времен», ни заводов мсье Форда, ни тех инженеров, спецов по автомобилям, которых так изнуряли новые рабочие ритмы, что они вешались в раздевалках ситроеновских цехов.

Однажды маркиза прибыла с Северного вокзала, совершенно выбитая из колеи. Что случилось? Ее взволновала участь провинциальных жителей, что толкутся в стареньких переполненных вагонах, грязноватых и небезопасных? Нет. Это было не по ее части. Она рыдала о скорбном жребии миллионеров, вынужденных переселяться в Лондон и Брюссель, чтобы убежать от налогов: они с такими мрачно-патриотическими физиономиями входили в вагоны фирменных скоростных поездов! Маркиза де Ла Гард решила поближе приглядеться к жизни действительной, а нет бы вспомнить нашего столь почитаемого нобелевского лауреата мсье Камю, который некогда внушал ей, что «истина раба стоит больше, нежели ложь его хозяина». Но чтобы понять мсье Камю, маркизе пришлось бы заменить в груди инкассаторскую сумку сердечной и одолеть близорукость хотя бы одного глаза (на то ведь есть очки!). Но ей ни к чему. Спустя два дня после того, как она перебралась в Берсийский дворец, Его Величество приветствовал ее такими словами: «Лучшей кандидатуры на этот пост и не придумаешь: она побьет все рекорды!» Мы не сразу поняли, о каких рекордах шла речь.

ГЛАВА III

Июльская свежесть. – Нескончаемые козни. – Черные замыслы Их Величества относительно мсье де Вильпена. – Портрет последнего. – Стратегия Рака-Отшельника. – Под бедуинским шатром. – О добрых и злых тиранах. – Тинтин в Конго. – Преступление мсье де Веджиана.

Первое лето царствования начиналось под проливным дождем. По миру прокатились ураганы, наводнения и волны жары. Велогонка «Тур-де-Франс» бурно стартовала из Лондона, который не мог считаться в полной мере нашей территорией, и спортсмены, даже напичканные лекарствами, способными хоть кого превратить в сверхчеловека, не отважились пересечь Ла-Манш на двух колесах. Лебеди, настигнутые птичьим гриппом, чихали на мозельских прудах; нашим откормленным курам грозила та же беда, и они томились в страхе; почти в таком же ужасе, но вне наших границ жили жертвы нескольких войн, охвативших халифаты со столицами в Багдаде, Бейруте, Кабуле и Карачи. Демонстрируя неуклонную волю к миру, самолеты международных сил от души постреляли из пулеметов по школе, но даже самые впечатлительные граждане не возвысили свой негодующий голос: чего не показывали по телевизору, того не существовало. Время, люди и вещи – все было словно измочалено и переломано, казалось, медлительный обиход старого порядка отступил в туманную даль, а Наш Громокипящий Монарх словно бы восседал на троне уже годы и годы. Лишь одну традицию в империи хранили по-прежнему: первого июля одновременно повысились цены на все товары повседневного спроса (но не зарплата), а судя по зловещим предзнаменованиям, следовало ожидать их нового взлета к осени, несмотря на то что Его Величество хотел взбодрить потребление, ибо, если никто ничего не потребляет, не избежать краха. Что случится, ежели булочники перестанут продавать хлеб, банкиры – кредиты, а ювелиры – побрякушки? Хотя бы во имя гражданского долга следует отныне потреблять все, что ни попадя, пусть даже деньги у вас на исходе, надо же показать пример доверия к власти. Какие-то злобные биржевые игроки, наверняка иностранцы, завидуя той энергии, что излучал Наш Верховный Лидер, пытались ему внушить, что надобно прежде всего восстановить кредитоспособность империи, чего не добьешься одними заклинаниями, ведь государственные финансы обескровлены, неимоверно подавлена всякая деловая инициатива, и пока бремя долгов тяготеет над нами, нет надежды на облегчение. Император отложил решение этих фатальных вопросов на потом, коль скоро, по его словам, он унаследовал их от старого режима; однако ему пришлось-таки посетить денежных воротил из ближайших королевств, собравшихся вместе, чтобы потолковать об этой проблеме.

По возвращении Государя с этой говорильни газеты продемонстрировали нам жизнерадостного, победоносного Николя I, с ног до головы усыпанного лаврами, хотя на самом деле ему пришлось выслушать немало укоров, поскольку вместо того, чтобы заполнять провал своего долга, он углублял его, расточая щедрые дары, призванные помочь самым зажиточным стать еще богаче. Его честили мотом, слепцом, пагубно влияющим на жизнь соседних держав, где на него уже начали коситься с опаской, боясь, что дурной пример увязания в долгах окажется заразительным. Что бы он, Наш Чудотворный Повелитель, ни говорил для успокоения подданных, по сути, никакой отсрочки на оздоровление занедуживших финансов он не добился; однако ему было достаточно заявить обратное, и все поверили. По правде говоря, он там сводил другие, личные счеты, нашел иных противников, которых надлежало приручить или стереть в порошок. Среди последних фигурировал достославный герцог де Вильпен, Государь лелеял мечту обратить его в коврик у постели, чтобы всякое утро беспощадно попирать стопой, тем самым начиная день с правильной ноги. Или с помощью закрытого королевского рескрипта (пресловутого lettre de cachet) бросить его в темницу Венсенского замка, отреставрированного и укрепленного, – пусть сгинет там навсегда!

Все разделяло этих двоих. Мсье герцог был высоким хорошо сложенным мужчиной с крупным носом, с прядями преждевременно поседевших волос в густой шевелюре, с лицом, какого не забудешь, увидев хотя бы раз: в нем строгость сочеталась с учтивостью, серьезность – с юмором; в его чертах (как, впрочем, и во всем облике) явственно выражались душевная тонкость, ум и особенно благородство. Такому впечатлению в равной степени соответствовали манеры: непринужденность, легко передающаяся другим, хороший вкус того рода, что приобретается только в избранных кругах и в высшем свете, а в придачу естественный дар слова, красочного, жестковато-язвительного, но неизменно вежливого, отмеченного чувством благородной меры; речь герцога пленяла живостью, приятной легкостью, он мог все, что угодно, выразить ясно и определенно, чтобы быть понятым, да плюс ко всему этот человек хотел и умел никогда не казаться умнее собеседников – всех, кроме, разумеется, Его Величества, в котором он тоже видел свою полную противоположность.

Когда Наш Кипучий Лидер еще рыл каблуком землю у врат Дворца в нетерпении броситься на его приступ, когда он ни о чем не мог думать, кроме трона, куда намеревался воссесть, ему чудились вокруг сплошные козни, опасные, а то и смертельные, он захлебывался желчью при мысли о тех, кто норовит помешать его возвышению. Тут-то ему и представили герцога в качестве самого вероятного соперника: тот имел повадку наследного принца, предпочитал тонкие яства гамбургерам, поэмы мсье Борхеса калифорнийским телесериалам, а артистов – политикам, коих находил смертельными занудами. С той минуты каждый жест, всякое слово герцога раздражали Нашего Смятенного Венценосца до печеночных колик. Он не мог вынести, что ростом и красноречием мсье герцог походил на того самого мсье де Ламартина, одновременно поэта и государственного деятеля, впрочем весьма далекого от политики, который в 1848 году в парижской Ратуше, шестьдесят часов не смыкая глаз, притом не имея иного оружия, кроме пары пистолетов за поясом, один усмирил опасный мятеж. Государь также нашел несносной произнесенную мсье герцогом речь против американской экспедиции, задуманной, чтобы раздавить багдадского халифа (оратор считал ее губительной для некоторых народов и чреватой долговременными тяжкими последствиями). Предвидя, что фанфаронские обещания Джонни Уолкера Буша грозят обернуться бедствием, герцог воспел старушку Европу и уничтожающе раскритиковал Техас, за что делегаты всех стран мира рукоплескали ему стоя.

В те времена через своих людей, внедренных в важнейшие министерства, Наш Принц-претендент проведал о подковерной интриге, призванной его очернить. Он тотчас открыл душу барону Паскуа, бывшему тогда в отставке, но ранее вхожему в мерзкие закулисные потемки предыдущих царствований и на практике освоившему все обманные приемы политического фехтования, все ложные выпады и уловки. И действительно, в самых темных государственных закоулках имел хождение список, где фигурировали имена недостойных людей, державших за границей, от греха подальше, крупные суммы весьма сомнительного происхождения. Там рядком разместились промышленники, финансисты, высшие чины полиции и крупные госчиновники, начальство шпионских ведомств, преуспевающие актеры и политики, выходцы из самых разных кланов. Его Величество фигурировал в сем неблаговидном списке аж дважды под прозрачными псевдонимами. Не мешкая, он обвинил в оговоре своего блистательного соперника, ибо никого иного не мог представить зачинщиком этой аферы: «Он за все заплатит! Час настал! Узнает, почем фунт лиха!» Но барон Паскуа, вероятно, посоветовал ему выждать, пусть, мол, вредоносный плод клеветы сам созреет, сгниет, да и лопнет при ясном свете дня, явив миру потаенных манипуляторов. По его совету лишь через два года, перед самой коронацией, Его Величество обратился с серьезной жалобой в суд, тем самым нанеся герцогу фатальный удар и навсегда убрав его со своего пути.

А в чем, собственно, был виновен мсье герцог?

Когда некий человек, сохранивший свое имя и облик в тайне, подложил пресловутый список в его почту, герцог пробежал бумагу взглядом и, дойдя до жирно выделенного имени Его Величества, улыбнулся – да, если бы справедливость этого обвинения была доказана, главного претендента на трон выкинули бы за дверь. Но требовались серьезные подтверждения. Осмотрительный герцог приватно, в стороне от чьих-либо ушей и глаз, имел беседу с папашей Рондо, которому он некогда, служа камергером при дворе короля Ширака, давал кое-какие секретные поручения. Рондо, офицер высокого ранга, будучи отменным профессионалом, отличился на Балканах, ловя военных преступников, и во Франции, тайно выслеживая террористов, но в штатском облачении он выглядел более чем заурядно. Когда герцог поручил ему проверить подлинность сведений из ужасного листка, папаша Рондо почуял, что ввязывается не в свое дело. Все расплывалось в тумане, тем паче что он равно плохо разбирался как в информатике, так и в денежных аферах. Он не понимал ничего, а потому фиксировал все без разбора. Это был тот редчайший случай, когда тайный агент, не отсеивая труху от ценных сведений, отмечал все, что другие ему поведают или покажут. Он не брал примера с полковника Бланко, шефа шпионов в Испании, который, сидя в конспиративной квартире на Пуэрта дель Соль за столом со стеклянной крышкой, записывал на ней свои ежедневные встречи с агентами, а каждый вечер перед уходом стирал все тряпкой. Нет, папаша Рондо свято хранил свои кое-как зашифрованные записи и черновики. Оттуда, если верить свидетельствам из вторых рук, явствовало, что именно герцог интриговал, чтобы низвергнуть Наше Восходящее Величество, но действовал он по указанию короля Ширака. Когда все эти секретные каракули были извлечены на свет, герцога обвинили в том, что он-то и составил злополучный перечень. Услышав такое, он воздел очи горе и, вне себя от возмущения, возгласил, что никогда в жизни не опустился бы до подобных методов борьбы.

В первые же дни царствования случилось так, что герцог, возвращаясь после краткого отдыха в Андалузии, где ему вздумалось погреться под южным солнцем, вспоминал стихи Гарсия Лорки:

 
Одна золотая рыбка
в руках у красавиц Кордов:
Кордовы, зыблемой в водах,
и горней Кордовы гордой.
 

У дверей его парижского жилища мсье герцога подкарауливала бригада сержантов в штатском, но вооруженных, они перерыли его машину, заглянув даже в мотор и под сиденья, изъяли кейс, перебрали по листику все бумажки, обшарили ему карманы, затолкали его в дом и ввалились туда сами, перевернув вверх дном содержимое ящиков и шкафов, перетрясли матрацы, сгребли магазинные счета и письма и унесли их в запечатанных ящиках – они искали доказательств, подтверждающих важную роль мсье герцога в этом злоумышлении, призванном осквернить репутацию царственной особы. Коль скоро с ним обошлись, как с убийцей, мсье герцог с этих пор окружил себя адвокатами, ведь его, нимало не церемонясь, обвинили в злостной фабрикации длинного обличительного списка, где значился Наш Светозарный Венценосец.

Этот последний, даже утвердившись на вершине, не отозвал свою жалобу, а поскольку отныне он командовал высшими судейскими чинами Империи, то мог следить за продвижением досье с делом герцога по государственным меандрам, мечтая, как его враг будет пылать на костре из-за промахов папаши Рондо.

В таком приподнятом состоянии духа продолжал свои свершения Наш Властитель, получивший широчайшую поддержку народа, загипнотизированного его непрерывными прыжками во все убыстряющемся темпе – от темы к теме, из города в город, от завода в мастерские, из бутика на стадион, из страны в страну. То он тушит сосновые леса в Греции, то утешает отчаявшихся рыбаков, в сети которых не идет анчоус, то подбадривает и без того хвативших допинга велосипедистов, следуя за ними по горному шоссе в открытой машине, чтобы его было лучше видно, то обихаживает несчастных, страдающих болезнью мсье Альцгеймера, что с его стороны – верх добродетели, ибо это единственные люди, из-за потери памяти забывающие о его существовании не только после, но даже во время его посещения, ведь некоторые из них пресерьезно переспрашивают его: «А ты кто, мой мальчик?» Его Соболезнующее Величество жаждет стоять у каждого изголовья – после всякой автокатастрофы, кораблекрушения, засухи и градобития.

Именно тогда Наш Августейший Максималист впервые применил то, что историки и его агиографы потом назовут «стратегией Рака-Отшельника». Рак-Отшельник – это такой мелководный живчик, что с первого взгляда засекает самые красивые раковины, выселяет оттуда их обитателей, изгоняя оных или съедая, и занимает их место, таким образом возводя себя в высокий ранг ракообразных, причем как роскошнейший из них. Его Величество вел свою духовную родословную от этого маленького, но по-своему гордого существа: ведь он тоже не имел себе равных по быстроте, с какой отыскивал самые радужные, самые переливчатые раковины, коими умел воспользоваться, чтобы умножать свою славу в глазах целого света.

А тут еще представилась подходящая оказия.

Бедуинский вождь, несколько десятилетий царствовавший в Триполи, крикун с выводком тараканов в голове, вот уже восемь или девять лет держал в заложниках пять заслуженных медсестер из Болгарии; каждый день им угрожали виселицей, каждый день по его приказу их пытали и насиловали жестокие скоты-стражники, заставляли есть песок пустыни и пить гнилую воду из колодцев, предназначенных только для верблюдов. Что они сделали, чтобы заслужить этот ад? Да ничего, совершено ничего. Ухаживали за больными – и только. Но вот несчастье! Дети, которых они пестовали, подхватили дурной вирус, и часть из них умерла. Всему виной была никуда не годная гигиена местных клиник, но, чтобы этого не признавать и заодно выдать народу, уже роптавшему за спиной вождя, несколько мертвых голов, укрепить трон, а также заставить умолкнуть самые непокорные из племен халифата, Верховный Бедуин взял да и ткнул пальцем в бедных болгарок. В стране ему поверили, но за ее пределами заволновались, стали протестовать, потом торговаться. А Верховный Бедуин, которого долго костерили за былые прегрешения, ведь одно время по его приказу взрывались наши рейсовые самолеты, теперь желал снова задружиться с цивилизованными странами, чтобы потом с ними торговать. Он был богат, хотел много танков, самолетов, порядочный набор других видов оружия, причем самых новых. Вот за них он и собирался освободить медсестер. Итак, он уже склонялся уступить; снабженным высокими мандатами эмиссарам Союза Европейских королевств оставалось всего несколько дней, чтобы довести дело до конца, но тут – чудо! Видение свыше! Явился Наш Стремительный Властелин и в подражание Раку-Отшельнику протиснулся в чужую раковину, готовенькую, богато изукрашенную, чтобы, свернувшись калачиком, там обжиться, а потом ухватить чужую победу.