Текст книги "Смягчение приговора"

Автор книги: Патрик Модиано

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

В конце концов она остановилась возле кирпичного особнячка, я думаю сейчас, не был ли этот дом в Нёйи заставой, где когда-то брали ввозную пошлину? Но к чему отыскивать те места? Анни обернулась и протянула руку, чтобы взять с заднего сиденья план Парижа и какую-то вещь непонятного мне назначения: это был портсигар из коричневой крокодиловой кожи.

– Держи, Патош... Я тебе его дарю... Он позже пригодится тебе.

Я рассматривал крокодиловый портсигар. Он был окантован металлом, внутри лежали две чудесно пахнувшие сигареты светлого табака. Я вынул их из портсигара и в ту минуту, когда хотел поблагодарить за подарок и отдать Анни сигареты, вдруг увидел в профиль ее лицо. Она смотрела прямо перед собой. По щеке ее стекала слеза. Я не осмелился ничего сказать, и в голове прозвучала фраза племянника Фреде: «Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл'з».

Я крутил в руках портсигар. Ждал. Она повернулась ко мне. Она мне улыбалась.

– Тебе нравится?

И резко тронула машину. У нее все жесты были резкими. Она всегда носила куртки и мужские брюки. Только вечером переодевалась. Ее светлые волосы были очень коротко острижены. Но в ней было столько женской мягкости и какая-то удивительная хрупкость... По дороге домой я все время вспоминал, какое у нее было серьезное лицо, когда они сидели вдвоем с Жаном Д. под дождем в малолитражке.

Я вернулся в этот квартал двадцать лет назад, примерно тогда я и встретил снова Жана Д. В июле и августе я жил рядом со сквером Грезиводан, в крохотной мансарде. Кровать стояла вплотную к умывальнику. Здесь же была и дверь, и чтобы войти в комнату, надо было перевалиться через кровать. Я пытался закончить свою первую книжку. И гулял где-то на границе XVII округа, Нёйи и Леваллуа, там, куда Анни возила нас с братом в свободные от школы дни. Гулял по всем этим местам, про которые трудно было сказать, Париж это или уже пригород, тем более что с карты города к этому времени все улочки в связи со строительством окружной дороги уже исчезли, а вместе с ними и гаражи с их тайнами.

Живя в том самом квартале, который мы так часто объезжали вместе с Анни, я о ней ни разу не вспомнил. Меня тогда преследовало более далекое прошлое, связанное с отцом.

Его арестовали февральским вечером в ресторане на улице Мариньян. Документов при нем не было. Полиция ввела проверку документов в связи с новым немецким распоряжением: евреям в общественных местах после двадцати ноль-ноль появляться запрещено. Воспользовавшись темнотой и минутой, когда подъехал «черный ворон» и полицейские на мгновение потеряли бдительность, отец убежал.

На следующий год его схватили дома. Отвезли в камеру предварительного заключения, затем в одну из пристроек концлагеря Дранси в Париже, на Вокзальной набережной, где был устроен гигантский склад товаров; там собралось все добро, награбленное немцами у евреев: мебель, посуда, белье, игрушки, ковры и произведения искусства, расставленные по полкам на разных этажах, словно в «Галери Лафайет». Интернированных заставляли разгружать прибывавшие машины и загружать те, которые отправлялись в Германию.

Однажды ночью кто-то подъехал на автомобиле к Вокзальной набережной и освободил отца. Я считал – верно ли, неверно, – что этот кто-то был Луи Паньон, известный как «Эдди»; его вместе со всей лористонской шайкой расстреляли после Освобождения.

Да, кто-то вытащил моего отца из «дыры», так он сам однажды выразился, когда мы сидели с ним вдвоем; мне тогда было пятнадцать, и он позволил себе пуститься в откровения. В тот вечер я почувствовал, что ему хотелось передать мне свой жизненный опыт, но он не нашел для этого слов. Так Паньон или кто-то другой? Мне позарез нужен был ответ на мучившие меня вопросы. Что связывало этого человека с моим отцом? Может, они воевали в одном полку? Или случайно встретились еще до войны? В пору, когда я жил возле сквера Грезиводан, я пробовал разрешить эту загадку, пытаясь отыскать следы Паньона. Я получил доступ к старым архивам. Паньон родился в Париже, в X округе, между площадью Республики и каналом Сен-Мартен. Отец мой тоже провел детство в X округе, но чуть дальше, почти в районе Отвилля. Может, они познакомились в школе? В 1932 году Паньон был приговорен уголовным судом к легкому наказанию за «содержание игорного дома». С 1937 по 1939 год служил в гараже XVII округа. Был знаком с неким Анри, агентом по продаже автомобилей «симка», жившим у Порт-де-Лила, и с одним человеком, которого звали Эдмон Делей, он руководил мастерской на фирме «Савари», изготовлявшей кузова в Обервилье. Все трое часто встречались, все занимались автомобилями. Пришла война, оккупация. Анри организовал своеобразный офис «черного рынка» – контору по сбыту товара, Эдмон Делей был у него секретарем, Паньон – шофером. Они вместе с другими подозрительными типами поселились в гостинице на улице Лористон, неподалеку от площади Звезды. Эти подонки – так сказал про них мой отец – скатывались все ниже и ниже, от крупных афер на черном рынке они дошли до сотрудничества с немецкой полицией.

Паньон был замешан в одной спекулятивной афере, которая в следственных материалах именовалась «делом о покрышках из Биаррица».

Речь шла об огромном количестве покрышек, которые Паньон скупил у контрабандистов всей области. Он дюжинами связывал их и свозил куда-то к Байонскому вокзалу. Ими уже были забиты шесть вагонов. В Париже, опустошенном оккупацией, Паньон гонял на автомобиле, купил себе скаковую лошадь, жил в роскошных апартаментах на улице Бель-Фёй, а в любовницах у него была жена какого-то маркиза. Вместе с ней он бывал в манежах Нёйи, Барбизоне и в ресторанчике «Запретный плод» в Буживале... Когда же отец познакомился с Паньоном? В пору истории с покрышками из Биаррица? Поди знай. В 1939 году, как-то под вечер, мой отец остановился возле гаража в XVII округе, чтобы сменить колесо у своего «форда», и там оказался Паньон. Они разговорились, и Паньон, быть может, о чем-то посоветовался с ним или попросил о какой-нибудь услуге, они пошли в соседнее кафе выпить по стаканчику вместе с Анри и Эдмоном Делеем... Бывают же странные в жизни встречи.

Я болтался в районе Порт-де-Лила, надеясь, что там еще помнят агента по продаже автомобилей «симка», жившего где-то неподалеку в 1939 году. Некоего Анри. Но нет. Это имя никому ничего не говорило. В Обервилье, на улице Жана Жореса, мастерских Савари по изготовлению кузовов, где работал Эдмон Делей, давным-давно уже не было. А тот гараж XVII округа, в котором работал Паньон? Если б мне повезло и я нашел бы его, бывший механик рассказал бы мне о Паньоне, а главное, я ведь очень на это надеялся, об отце. И я знал бы все, что мне надо было знать, все, что знал мой отец.

Я составил список гаражей XVII округа, особо выделяя те, которые располагались на границе с другими округами. Интуиция подсказывала мне, что Паньон работал в одном из них:

Гараж у водохранилища,

Бывшее акционерное общество гаражей – «Авто-стар»,

Ван Зон,

Викар и К°,

Вилла «Авто»,

Гараж «Лазурный Берег»,

Гараж «Каролина»,

Шампере – «Марли-автомобили»,

«Хрустальный гараж»,

«Де Корсак»,

Гараж «Эдем»,

«Северная Звезда»,

«Автоспорт гараж»,

Франко-американский гараж,

С. О. К. О. В. А.,

Автомобили «мажестик»,

Гараж «Виллы»,

Авто-люкс,

Гараж святого Петра,

Гараж «Кометы»,

Голубой гараж,

Автомобили «мэтфорд»,

Диак,

Гараж Корского леса,

Гараж Ас,

Диксмуд – Палас-авто,

Транспорт-Буффало,

Дювивье (Р) С. А. Р. Л.,

Авто-Ремиз,

Братья Лансьен,

Гараж доков Жонкьера.

Теперь я думаю, что гараж, куда возила нас с братом Анни, конечно же, был одним из них. Может, даже тот самый, в котором работал Паньон. Я вспоминаю пышную листву деревьев на улице, бежевый фасад с фронтоном... Его снесли вместе с другими, и для меня все эти годы – не что иное, как долгие и тщетные поиски утраченного гаража.

С Анни я бывал еще в одном квартале Парижа, который потом без труда узнал: Монмартр, улица Жюно. Анни останавливала малолитражку перед белым домиком со стеклянной дверью в кованой оплетке. Она просила подождать ее. Она ненадолго. И входила в дом.

Я гулял по улице. Быть может, именно с тех пор я так люблю этот квартал. Крутая лестница соединяла улицу Жюно с другой, ниже уровнем, и мне очень нравилось спускаться этой лестницей. По улице Коленкур я проходил всего несколько метров, не решаясь двигаться дальше. Я быстро поднимался по лестнице в страхе, что Анни уедет и оставит меня одного.

Но я всегда появлялся раньше, и мне еще приходилось ждать ее, как ждали мы ее в гараже, когда за стеклянными стенами служебной комнаты Бака Дэнни опускались оранжевые шторы. Она выходила из подъезда вместе с Роже Венсаном. Он улыбался мне. И делал вид, что мы встретились случайно.

– Надо же... И что ты тут делаешь?

А назавтра говорил Андре К., Жану Д. или маленькой Элен:

– Забавно... Я встретил Патоша на Монмартре... Не понимаю, что он мог там делать... – И поворачивался ко мне: – Ничего им не говори. Вообще, чем меньше рассказывать, тем лучше.

На улице Жюно Анни его целовала. Она звала его «Роже Венсан», говорила ему «вы», но целовала его.

– Когда-нибудь я позову тебя к себе в гости, – говорил мне Роже Венсан. – Я здесь живу...

И он показывал на дверь в кованой оплетке.

Мы втроем шли по улице. Его американской машины перед домом не было, и я спросил его почему.

– Я ставлю ее в гараж напротив...

Мы проходили мимо отеля «Альсина», неподалеку от лестницы. Однажды Анни сказала:

– А первое время мы жили здесь, с маленькой Элен и Матильдой... Видели бы вы, какое лицо было у Матильды...

Роже Венсан улыбался. А я, не отдавая себе в этом отчета, слушал все, что они говорили, и каждое сказанное ими слово отпечатывалось в моей памяти.

Много позже, женившись, я несколько лет жил в этом квартале. Почти каждый день я поднимался на улицу Жюно. Однажды после обеда меня вдруг словно повело: я толкнул стеклянную дверь белого домика. Позвонил к консьержке. Рыжеволосый человек высунул голову в приоткрытую дверь.

– Что вам угодно?

– Я хотел бы узнать кое-что о человеке, который двадцать лет назад жил в этом доме...

– Но меня еще тогда здесь не было, мсье...

– А вы не могли бы мне сказать, где навести о нем справки?

– Обратитесь в гараж напротив. Они там всех на свете знали.

Но я не обратился в гараж напротив. Я столько дней искал в Париже гаражи и не находил их, что совсем в них разуверился.

Летом дни становились длиннее, и Анни, менее строгая, чем Белоснежка, разрешала нам играть вечерами на пологой улочке, напротив дома. В эти вечера мы халатиков не надевали. После ужина Анни провожала нас до двери и вручала мне свои часы-браслет:

– Можете играть до половины десятого... В половине десятого вы идете домой… Следи за временем, Патош... Я на тебя полагаюсь...

Если Жан Д. был у нас в гостях, он доверял мне свои огромные часы. Он что-то заводил там, и в девять тридцать – точнехонько – звенел звоночек, как у будильника, и мы знали, что нам пора домой.

Мы спускались вниз к дороге, где изредка еще проезжали машины. Справа в сотне метров – вокзал, старинный фахверковый домик похож был на виллу у моря. Перед ним – пустынная эспланада, обсаженная деревьями, рядом расположилось ВОКЗАЛЬНОЕ КАФЕ.

Однажды в четверг отец приехал не на машине одного из друзей, а на поезде. И после обеда мы вдвоем провожали его на вокзал. Мы пришли раньше времени, и он повел нас на террасу вокзального кафе. Мы с братом пили кока-колу, а он – коньяк с водой.

Заплатив по счету, он поднялся, и мы пошли к поезду. На прощанье он сказал:

– Не забудьте... Если увидите вдруг в замке маркиза де Коссада, передайте ему привет от Альбера...

С угла улицы и дороги, надежно защищенные от чужих глаз зарослями жасмина, мы наблюдали за жизнью вокзала. Время от времени оттуда появлялись приехавшие пассажиры и тут же рассеивались кто куда: кто в деревню, кто к мельнице в Бьевре, а кто и на хутор Метс. Прибывавших становилось все меньше и меньше. А скоро эспланаду пересечет одинокий и единственный пассажир. Маркиз де Коссад? Нет, в самом деле, сегодня же ночью мы решимся на великое приключение и пойдем в замок. Но мы прекрасно знали, что экспедиция эта будет бесконечно откладываться на завтра.

Мы надолго замирали у изгороди трактира «Робин Гуд». Слушали разговоры тех, кто обедал за столиками в саду. За изгородью мы их не видели, но совсем рядом слышали их голоса. Слышали позвякивание приборов, скрип гравия под ногами официантов. Запахи некоторых блюд смешивались с ароматом жасмина. Но жасмином пахло больше. Вся улица им благоухала.

А наверху зажигалось bow-window нашей гостиной. Возле дома стояла машина Роже Венсана. В тот вечер он приехал с Андре К., «женой великого лекаря», той, которая была связана с шайкой с улицы Лористон и говорила «ты» Роже Венсану. Половины десятого еще не было, но Анни уже вышла из дома в своем голубом платье, перехваченном черным поясом. Мы снова, пригибаясь, бежали через улицу прячась за кустами лесочка, протянувшегося за протестантской церквушкой. Анни приближалась. Ее светлые волосы белели пятнышком в гуще сумерек. Мы слышали ее шаги. Она искала нас. Это у нас с ней была такая игра. Каждый раз мы прятались в новом месте на пустыре, заросшем деревьями, кустами и высокой травой. В конце концов Анни находила нас, потому что мы не выдерживали и, когда она оказывалась слишком близко, начинали дико хохотать. Все втроем мы возвращались домой. Она была ребенком, как и мы.

Какие-то фразы врезаются в память навсегда. Однажды под вечер во дворе протестантской церквушки, которая была напротив нашего дома, устроили что-то вроде ярмарки. Сверху, из окна нашей комнаты, хорошо были видны маленькие прилавки, вокруг которых толпились дети и их родители. За обедом Матильда спросила меня:

– Тебе хотелось бы пойти в церковь, на праздник, а, дурачишка?

Она привела нас туда. Мы взяли один лотерейный билет и выиграли две коробки пирожных. На обратном пути Матильда сказала мне:

– Вам позволили участвовать в этом празднике потому, что я протестантка, вот так, дурачишка!

Она была сурова, как обычно, и ее всегдашнее черное платье было заколото камеей.

– И заруби себе на носу: протестанты видят все! От них ничего не скроешь! У них не по два глаза, как у всех! У них есть еще один на затылке! Понял?

Она показала мне пальцем на свой пучок.

– Понял, дурачишка? Глаз на затылке!

С тех пор мы с братом чувствовали себя при ней очень неуютно, особенно оказываясь за ее спиной. Прошло много времени, пока я понял, что протестанты – такие же люди, как и все прочие, и перестал, встречая их, переходить на другую сторону тротуара.

Никогда больше ни одна сказанная фраза не произведет на нас такого впечатления. Вроде как улыбка Роже Венсана. Я никогда больше ни у кого не видел похожей улыбки. Даже когда Роже Венсана не было, улыбка его порхала в воздухе. Еще я иногда вспоминаю фразу, которую сказал мне Жан Д. Однажды утром он прокатил меня на мотоцикле до дороги на Версаль. Ехал он не слишком быстро, и я держался за его куртку. На обратном пути мы остановились у дверей «Робин Гуда». Он хотел купить сигарет. Кроме хозяйки, в баре не оказалось никого; это была молодая, очень красивая блондинка, конечно, не та, которую знавал мой отец, когда он обедал в этом трактирчике с Элиотом Зальтером, маркизом де Коссадом, а может, и с Эдди Паньоном.

– Пачку «Балто», – попросил Жан Д.

Хозяйка протянула ему пачку сигарет, улыбнувшись нам обоим. Когда мы вышли, Жан Д. серьезным голосом сказал мне:

– Знаешь ли, старина... Женщины... Издали они кажутся восхитительными... Но вблизи... С ними надо быть начеку...

И он вдруг погрустнел.

Однажды в четверг мы играли на пригорке возле замка. Маленькая Элен со скамеечки, где обычно сидела Белоснежка, наблюдала за нами. Мы лазали по соснам. Я забрался слишком высоко и, карабкаясь с ветки на ветку, едва не сорвался. Когда я спустился с дерева, маленькая Элен была белая как мел. В тот день на ней были брюки как у наездницы и болеро, расшитое перламутром.

– Это очень глупо... Ты же мог убиться...

Я никогда не слышал, чтобы она говорила таким резким тоном.

– Чтоб ты больше не смел...

Я так не привык видеть ее рассерженной, что готов был заплакать.

– Мне пришлось оставить цирк из-за такой вот глупости...

Она взяла меня за плечо и потащила к каменной скамье под деревьями. Усадила меня. Вынула из внутреннего кармана своего болеро крокодиловый бумажник – того же цвета, что и портсигар, подаренный мне Анни, наверное, из одного магазина. И вот из этого бумажника она достала листочек и протянула его мне.

– Читать умеешь?

Это была заметка из газеты, с фотографией. Я прочел то, что было написано большими буквами: «ВОЗДУШНАЯ ГИМНАСТКА ЭЛЕН ТОШ ПОЛУЧИЛА СЕРЬЕЗНУЮ ТРАВМУ. МУСТАФА АМАР У ПОСТЕЛИ БОЛЬНОЙ». Маленькая Элен взяла у меня заметку и положила ее обратно в бумажник.

– Это ведь в одну минуту случается, несчастье... Я была как и ты... Я не знала... Была уверена...

Казалось, она пожалела, что разговаривает со мной как со взрослым:

– Приглашаю вас полакомиться... Идем в кондитерскую есть пирожные...

Вдоль всей улицы Доктора Дордена я шел за ней и смотрел, как шла она. Она слегка хромала, а ведь до тех пор мне и в голову не приходило, что не всегда же она хромала. Итак, в жизни случаются несчастные случаи. Это открытие меня сильно взволновало.

В тот день, когда я один ездил с Анни в Париж и она подарила мне портсигар из крокодиловой кожи, мы с ней в конце концов нашли дорогу, выбравшись из маленьких, теперь разрушенных, улочек XVII округа. Ехали, как всегда, вдоль набережных Сены. Ненадолго остановились, постояли на берегу в Нёйи, у острова Пюто. А потом смотрели с высоты деревянных лестниц, спускавшихся к светлым понтонам, на плавучие виллы и баржи, превращенные в жилье.

– Хорошо бы нам скорее переехать, Патош… И мне бы хотелось жить именно здесь...

Она уже говорила нам об этом, и много раз. Нас несколько смущало, что мы должны уехать из дома. Но жить на одной из этих барж... День за днем мы ждали, когда же начнется наше новое приключение.

– У вас будет каюта на двоих... С иллюминаторами... Там будет большой салон и бар...

Она мечтала вслух. Мы опять сели в машину. После туннеля Сен-Клу, на автостраде, она обернулась ко мне. Ее светлый взгляд тепло обволакивал меня.

– Знаешь, что тебе надо делать? Каждый вечер ты должен записывать все, что делал днем... Я куплю тебе для этого тетрадь...

Это была хорошая мысль. Я сунул руку в карман, чтобы убедиться, что портсигар на месте, как всегда.

Некоторые вещи исчезают из твоей жизни, как только позволишь себе на минуту быть невнимательным к ним, но этот портсигар был мне верен. Я знал, что он всегда у меня под рукой, в ящике ночного столика, на полке в шкафу, в глубине парты или внутреннем кармане куртки. Я был так уверен в нем, в том, что он есть, что в конце концов забывал про него. Но не в те часы, когда мне было тоскливо. Тогда я рассматривал его со всех сторон и со всех точек зрения. Это было единственное осязаемое свидетельство того периода моей жизни, о котором я не мог ни с кем говорить, и порой даже задумывался: а было ли это все со мной на самом деле.

И все-таки однажды я чуть его не потерял. Я учился в коллеже, собственно говоря, ждал, пока пройдет время и мне исполнится семнадцать. Мой портсигар был предметом вожделения двух братьев-близнецов из весьма состоятельного буржуазного семейства. Многочисленные родственники этих братьев учились в других классах коллежа, а про их отца говорили, что он «первое ружье Франции». Если бы они все объединились против меня, я бы защититься не смог.

Надо было, чтобы меня выставили из этого коллежа, и как можно скорее, – другого способа избавиться от них я не видел. Однажды утром я убежал с занятий и воспользовался этим, чтобы побывать в Шантийи, Мортфонтене, Эрменонвиле и Шаалисском аббатстве. В коллеж я вернулся к обеду. Директор объявил мне, что я исключен, но что с моими родителями ему связаться не удалось. Отец уже несколько месяцев как был в Колумбии, искал золотоносный участок, о котором ему рассказал приятель; мама была на гастролях в Швейцарии, где-то возле Ла-Шо-де-Фон. Меня изолировали от всех и поселили в медпункте до тех пор, пока за мной кто-нибудь не приедет. Мне было запрещено ходить на занятия и есть вместе с ребятами. Этот вид дипломатической неприкосновенности полностью гарантировал мне безопасность, ни братья, ни родственники, ни «первое ружье Франции» мне больше не угрожали. Каждый вечер, ложась спать, я проверял, лежит ли у меня под подушкой мой крокодиловый портсигар.

В последний раз он привлек к себе внимание несколько лет спустя. В конце концов я все-таки последовал совету Анни писать каждый день в тетради: как раз тогда я только что закончил свою первую книгу. Я сидел за стойкой бара в кафе на улице Ваграм. Возле меня стоял человек лет шестидесяти, черноволосый, в очках, оправа изысканная, костюм безупречный, руки ухожены. Несколько минут я смотрел на него, не понимая, кем он мог быть, что мог делать в этой жизни.

Он попросил официанта принести ему пачку сигарет, но их здесь не продавали. Я протянул ему свой крокодиловый портсигар.

– Большое спасибо, мсье.

Он вытащил сигарету. Взгляд его был прикован к портсигару.

– Вы позволите?

Он взял его у меня. Нахмурив брови, долго вертел в руках.

– У меня был точно такой же.

Он вернул мне портсигар и очень внимательно посмотрел на меня.

– Эта вещь – из тех, что у нас украли, всю партию. И потом мы таких больше не продавали. Вы – обладатель очень редкого, коллекционного экземпляра, мсье...

Он улыбался мне. В прошлом он был директором большого магазина-салона кожаных изделий на Елисейских Полях, а сейчас на пенсии.

– И портсигаров этих им было мало. Они весь магазин ограбили, подчистую.

Он склонился ко мне, все так же улыбаясь.

– Не подумайте, что я хоть на минуту вас заподозрил... Вы тогда были слишком молоды...

– Это было давно? – спросил я.

– Лет пятнадцать назад.

– И их арестовали?

– Не всех. Эти люди совершали преступления куда более серьезные, чем та кража....

Более серьезные. Я уже знал это слово. Воздушная гимнастка Элен Тош получила СЕРЬЕЗНУЮ ТРАВМУ. И молодой человек с большими голубыми глазами тоже сказал мне потом: ДА, И ЭТО ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО.

Выйдя из кафе, я шел по улице Ваграм в каком-то странно-возбужденном состоянии. За долгое время я впервые ощутил присутствие Анни. В тот вечер она шла за мной. Роже Венсан и маленькая Элен тоже были где-то в этом городе. На самом деле они не оставляли меня никогда.

Белоснежка ушла от нас и даже не предупредила. За обедом Матильда сказала мне:

– Она ушла, потому что не хотела больше возиться с тобой, дурачишка!

Анни пожала плечами и подмигнула мне.

– Ты, мама, глупости говоришь! Она ушла, потому что ей надо было вернуться в свою семью.

Матильда сощурила глаза и сердито посмотрела на дочь.

– Так при детях с матерью не говорят!

Анни притворилась, что не слышит ее. Она улыбалась нам.

– Ты слышала? – спросила Матильда у дочери. – Ты плохо кончишь! Как и дурачишка!

Анни снова пожала плечами.

– Успокойтесь, Тильда, – сказала маленькая Элен.

Матильда пальцем показала мне на свой пучок на затылке.

– Ты знаешь, что все это означает, а? Теперь, когда Белоснежки здесь нет, тобой, дурачишка, буду заниматься я!

Анни провожала меня в школу. Она, как обычно, положила руку мне на плечо:

– Не обращай внимания на то, что мама говорит... Она старая... А старые говорят бог знает что...

Мы пришли раньше времени. И ждали перед железными воротами школьного двора.

– Вы с братом одну или две ночи переночуете в доме напротив... ну, знаешь, белый дом... А к нам приедут гости на несколько дней...

Она, конечно, поняла, что я встревожился.

– Но в любом случае я буду с вами... Вот увидишь, вам будет даже интересно там....

В школе я не слушал, о чем говорили учителя. Я думал о другом. Белоснежка уехала, а мы будем жить в доме напротив.

После школы Анни повела нас с братом в этот дом напротив. Она позвонила в маленькую дверь, выходившую на улицу Доктора Дордена. Довольно полная брюнетка во всем черном открыла нам. Это была экономка, хозяева здесь не жили никогда.

– Комната готова, – сказала она.

Мы поднялись по лестнице, где горела лампочка. Все ставни в доме были закрыты. Мы прошли по коридору. Экономка открыла дверь. Комната была больше нашей, там стояли две кровати со спинками из медных прутьев две кровати для взрослых. Стены были оклеены голубыми обоями в цветочек. Окно выходило на улицу Доктора Дордена. Ставни в этой комнате были открыты.

– Дети, вам здесь будет очень хорошо, – сказала Анни.

Экономка улыбалась нам. Она сказала:

– Утром я вам приготовлю завтрак.

Мы спустились по лестнице, и экономка показала нам первый этаж. В большой гостиной с закрытыми ставнями две люстры поблескивали всеми своими подвесками, ослепляя нас великолепием. Вся мебель была закрыта чехлами из прозрачной ткани. Кроме пианино.

После ужина мы вышли вместе с Анни. На нас были пижамы и халатики. Стоял теплый весенний вечер. Было забавно оказаться на улице в халатах, и мы прогулялись с Анни до «Робин Гуда». Нам ужасно хотелось встретить хоть кого-нибудь, чтобы он увидел, как мы гуляем в халатах по улице.

Мы позвонили в дверь дома напротив, и экономка снова открыла нам и проводила в нашу комнату. Мы легли в кровати со спинками из медных прутьев. Экономка сказала нам, что спит в комнате рядом с гостиной и что если нам что-нибудь понадобится, то ее можно позвать.

– В любом случае я тут рядом, Патош... – сказала Анни.

Она поцеловала нас по очереди в лоб. Зубы мы почистили после ужина в своей теперешней комнате. Экономка закрыла ставни, погасила свет, и они обе ушли.

В ту первую ночь мы с братом долго разговаривали. Нам очень хотелось спуститься вниз на первый этаж, в гостиную, и посмотреть на люстры, мебель под чехлами и на пианино, но мы боялись, что деревянная лестница заскрипит и экономка будет ругаться.

На следующий день был четверг. В школу мне идти не надо было [6]6
  Раньше во Франции по четвергам дети не учились.


[Закрыть]. Экономка принесла нам в комнату завтрак на подносе. Мы поблагодарили ее.

Племянник Фреде в тот четверг не приехал. Мы остались играть в большом саду перед домом, где всюду были закрыты ставни. Там росла плакучая ива, а в конце сада была бамбуковая изгородь, сквозь которую просматривалась терраса ресторанчика «Робин Гуд» и столы, на которых официанты расставляли приборы для ужина. А мы днем ели бутерброды. Их для нас приготовила экономка. Мы ели бутерброды, сидя на садовых стульях, прямо как на пикнике. Вечером была прекрасная погода, и ужинали мы опять в саду. Экономка снова приготовила нам бутерброды с ветчиной и сыром. И дала по куску яблочного пирога на десерт. И еще кока-колу.

После ужина пришла Анни. Мы надели пижамы и халаты. И вышли с ней погулять. На этот раз мы даже перешли внизу на другую сторону дороги. Возле парка встретили каких-то людей, и они были изумлены, что на нас – халаты. Анни была в своей старой кожаной курточке и джинсах. Мы прошлись перед вокзалом. Я подумал, что мы могли бы вот так, в халатах, сесть в поезд и доехать до Парижа.

Когда мы вернулись, Анни поцеловала нас в саду перед белым домом и дала нам по губной гармошке.

Среди ночи я проснулся. Я услышал шум мотора. Встал и подошел к окну. Экономка ставни не закрывала, она просто опустила красные шторы.

Прямо передо мной светилось bow-window нашей гостиной. Машина Роже Венсана с опущенным черным верхом стояла перед домом. Малолитражка Анни тоже была на месте. Тарахтел мотор грузовичка с брезентовой крышей, остановившегося по другую сторону улицы, у стены протестантской церкви. Мотор заглох. С грузовика сошли двое. Я узнал Жана Д. и Бака Дэнни; оба вошли в дом. Время от времени чей-нибудь силуэт мелькал в bow-window гостиной. Мне очень хотелось спать. Наутро экономка разбудила нас, принеся поднос с завтраком. Она и брат проводили меня в школу. На улице Доктора Дордена уже не было ни грузовика, ни машины Роже Венсана. Зато малолитражка Анни стояла на месте, перед домом.

У дверей школы меня ждал брат, он был один.

– У нас в доме никого нет.

Брат рассказал мне, что экономка только что отвела его домой. Малолитражка стояла на месте, а никого не было. Экономке нужно было съездить за покупками в Версаль, и она собиралась пробыть там до вечера, поэтому оставила брата в нашем доме, объяснив ему, что Анни скоро вернется, раз ее машина здесь. И брат сидел и ждал в пустом доме.

Когда он увидел меня, ему сразу полегчало. Он даже засмеялся, как человек, который натерпелся страха, а теперь совершенно успокоился.

– Они уехали в Париж, – сказал я ему. – Не беспокойся.

Мы прошли по улице Доктора Дордена. Малолитражка Анни стояла на месте.

В столовой – никого, в кухне тоже. И в гостиной. На втором этаже – комната Анни пуста. Комната маленькой Элен тоже. И Матильды, там, в глубине двора. Мы вошли в комнату Белоснежки, вдруг она взяла и вернулась. Нет. Будто бы никто никогда и не жил в этих комнатах. Из окна нашей спальни я смотрел вниз на малолитражку Анни.

Тишина в доме наводила на нас страх. Я включил радио, мы съели два яблока и два банана, оставшихся в корзинке на буфете. Я открыл дверь в сад. Маленький зеленый автомобильчик по-прежнему стоял посреди двора.

– Подождем их, – сказал я брату.

Время шло. Стрелки часов кухонного будильника показывали без двадцати два. Мне пора было возвращаться в школу. Но я не мог оставить брата одного. Мы сидели друг против друга за нашим обеденным столом. И слушали радио.

Мы вышли из дома. Малолитражка Анни была на месте. Я открыл дверцу и сел на переднее сиденье, на свое обычное место. Посмотрел, что лежит в ящике для перчаток, и обыскал заднее сиденье, Ничего. Только пустая пачка из-под сигарет.

– Пойдем прогуляемся до замка, – сказал я брату.

Было ветрено. Мы шли по улице Доктора Дордена. Мои одноклассники уже сели за парты, и учитель заметил мое отсутствие. Мы шли, и тишина вокруг нас становилась все плотнее и плотнее. В ярком солнечном свете и улица, и дома на ней казались покинутыми.

Ветер тихо шевелил высокую траву на лужайке. Мы вдвоем сюда никогда не приходили. Замурованные окна замка сейчас, как и вечерами, когда мы возвращались из леса с Белоснежкой, вселили в меня ту же тревогу. Тогда фасад замка казался нам мрачным и угрожающим. Как и сейчас, в самый разгар дня.

Мы сели на каменную скамью, ту самую, где сидела Белоснежка и маленькая Элен, когда мы штурмовали сосны. Обступившая нас тишина была невыносимой, и я попытался сыграть что-нибудь на губной гармошке, подаренной Анни.