Текст книги "Тайный любовник"
Автор книги: Патриция Гэфни
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
8
Но она не сдержала обещания.
Воскресный день выдался на диво – точная копия субботы. По лазурному небу плыли ослепительно белые облачка, похожие на клочья ваты, и теплые лучи солнца были как благословение некоего приветливого, доброго божества. Коннор пришел на место свидания раньше назначенного часа и мог спокойно побродить среди разрушающихся арок и стен древнего монастыря, наслаждаясь покоем и глубокой меланхолией этого уединенного места. Желтые и алые дикие цветы, словно яркий ковер, устилали землю, усеянную камнями развалин. Он поймал себя на том, что похож на влюбленного пастушка, поджидающего свою пастушку.
Нет, не очень-то он походит на невинного пастушка. Он лжец и самозванец, и все, что он делал или говорил ей, имело целью обмануть ее. Он знал лишь один достойный способ выбраться из хитроумной паутины лжи, которую он не только сплел, но и сам в ней безнадежно запутался, – сказать ей, что они больше не смогут встречаться.
Он убеждал себя в этом с самого утра и теперь только удивлялся, как много понадобилось времени, чтобы прийти к столь очевидному решению. Однако он был не совсем справедлив к себе, ибо до сегодняшнего дня не способен был рассуждать трезво. Те минуты, что он провел с Софи на кладбище, словно лишили его на какое-то время рассудка, и еще долго он совершенно не владел собой, объятый романтическим восторгом. Вплоть до сегодняшнего утра, когда наконец очнулся от грез и ясно увидел, как должен поступить.
Он не мог толком объяснить свое поведение, как не мог найти себе оправдания. Это Джек слыл в их семье ловеласом, но никак не он. Он не мог даже вообразить себя дамским угодником и думал о себе иначе: как о человеке серьезном, имеющем обязательства перед самим собой, призвание, жизненную цель, следование которой считал делом более важным, нежели получение разовых удовольствий. Он не мог жениться на Софи, а следовательно, любые иные отношения между ними, кроме деловых, были невозможны. Конечно, и эти отношения строились на обмане, но в этом вопросе он давно успокоил свою совесть, решив для себя, что благородная цель оправдывает недостойные средства. Но заронить в ней напрасную надежду на брак с любимым человеком – это было бы слишком.
Итак, сегодня он покончит с этим. Он сел на плоский камень и стал думать о том, как лучше сказать ей о своем решении. Трудностей не возникло бы, если бы он самоуверенно не решил, что ей потребуется утешение. А все же…
Он безотчетно улыбнулся, вертя в пальцах маргаритку и вспоминая, какой вид был у Софи, когда он появился на кладбищенской дорожке. Ее лицо вспыхнуло, а глаза выражали тревогу и… волнение. Она хорошо знала, чем рискует, встречаясь с ним там, в самом сердце деревни – ее вселенной, где и стены не спасали от появления любого, кому вздумалось бы забрести на кладбище. Она подвергала себя такой опасности ради него, чтобы просить у него прощения. Вот тогда-то он и потерял контроль над собой.
А потом объятия, поцелуи – как дар, как волшебство, как неописуемое блаженство. Ее очарование, душевная доброта, сквозившая в прерывающемся голосе, когда она объясняла, что не хотела оскорбить его, изменили все. Меньше всего он думал соблазнить ее, но, когда она разрушила последние барьеры враждебности и недоверия, разделявшие их, так естественно было заключить ее в жаркие объятия.
Часов у него не было, но тени от колонн сказали ему, что уже далеко за полдень и дело близится к вечеру. Софи опаздывала. «После обедни», – сказала она. Воскресная служба в церкви Всех Святых закончилась в четверть, самое позднее в половине первого. Даже если она пошла пешком, а не поехала в коляске, если подруги задержали ее своей болтовней, все равно ей пора бы уже быть здесь. Он поднялся и принялся беспокойно расхаживать по дороге.
Что, если она не придет? Нет, придет; она обещала. Даже если захочет сказать, что между ними все кончено, придет хотя бы ради этого. Чтобы отвлечься, он стал бросать камешки в осыпающиеся стены монастыря. Когда это занятие ему надоело, он принялся наблюдать за юркими белками, шнырявшими в зарослях дикого винограда и плюща, обвившего руины. В ветвях дуба зло и нетерпеливо раскаркались вороны, и его настроение было под стать их крику. Нет, это невозможно; она не могла так поступить с ним. Если она пожалела, что дала обещание прийти, то прямо сказала бы ему об этом, разве не так? Должно быть, что-то задержало ее, какое-нибудь происшествие на руднике, хотя нет, это маловероятно, ведь «Калиновый» не работал по праздникам. Ну, тогда другое непредвиденное обстоятельство, из-за которого она не смогла прийти. Она должна понимать, что он будет ждать ее. «Я приду, – сказала она. – Обещаю».
Когда солнце скользнуло за макушки деревьев на западных холмах, он понял, что ждать бессмысленно. Тем не менее он не мог заставить себя уйти, а продолжал следить за тем, как растут, удлиняются и становятся глубже тени развалин, накрывая дикие цветы, которыми он любовался днем. Он смотрел на букет, собранный им для Софи, и видел, как тот вянет, никнет, умирает. Он хотел получше запомнить полученный урок, донести разочарование до дома чистым и незамутненным, чтобы еще и еще поразмыслить потом над своим безрассудством. Он надел лучшую свою пару, тщательно вычистив накануне вечером пиджак и брюки, чтобы они казались новее и чище. Джек одолжил ему свой лучший галстук, и он испытывая смущение, когда повязывал его, думая о том, как Джек надевая этот галстук, собираясь соблазнить какую-нибудь хорошенькую молодую особу. Он тщательнее, чем обычно, выбрился и даже подровнял волосы, попросив ножницы у одного из соседей шахтеров. Надраил до блеска башмаки, почистил зубы. Тер ладони до тех пор, пока не исчезло последнее пятнышко, оставленное работой в забое. Он даже смочил розовым одеколоном Джека свои чистые гладкие щеки.
Полезно было думать об этом, полезно ощущать жгучую волну унижения. Никогда он не забудет этого урока, и воспоминание сослужит ему добрую службу, если опять появится искушение поверить в мираж.
Однако злости он не испытывал. Это он повторял себе всю дорогу домой. Злость была бы излишним, неуместным чувством, несовместимым с его решимостью закончить доклад о «Калиновом», который был почти готов еще три дня назад.
Он ничего не добавил к тому, что видел собственными глазами, но ничего и не убавлял. Сухим языком фактов он описывал все, что на руднике могло угрожать жизни и здоровью шахтеров, причем только то, в чем лично удостоверился за недели работы под землей.
Когда пришел Джек, Коннор складывал листы доклада и засовывал их в конверт. Он и не заметил, что уже так поздно; он работал при свече, а теперь на улице было темно, как в забое, давно пора было зажигать лампу.
Джек улыбался, но выглядел усталым. Войдя, он устремился прямо к кровати.
– Ну, как провел день с хозяйкой рудника? А? Быстро рассказывай, у меня тоже есть чем поделиться.
– Начинай ты, потому что мне рассказывать не о чем. Она не пришла.
– Что? Вот черт!
Коннор пожал плечами с притворным безразличием, которое не обмануло Джека.
– Я предполагал, что она может не прийти. Мы так неопределенно договорились.
– Неопределенно? Какого черта! – возмущенно воскликнул Джек, злясь на него. Всю жизнь Джек неизменно принимал близко к сердцу все, что с ним случалось, и Коннор считал это само собой разумеющимся, но сейчас он нуждался в поддержке и верности брата и был признателен ему за них.
– В любом случае это кончено раз и навсегда. Так что нечего об этом и говорить.
– Нечего и говорить? Ну, как знаешь, Кон. – Бросив косой взгляд, он удостоверился, что с братом все в порядке.
Коннор отложил конверт в сторону и рывком повернул стул, чтобы оказаться лицом к Джеку.
– А чем ты занимался? Вид у тебя такой, будто ты что-то натворил.
– Нет, но пытался. Помнишь девчонку, с которой я болтал на благотворительном базаре? Сидони ее зовут. Сидони Тиммс. Небось никогда не встречал девчонки с таким именем, а? Правда, хорошенькая?
– Она работает молочницей на ферме в Линтон-холле.
Синие глаза Джека округлились.
– Откуда тебе известно?
– Слышал. Мисс Дин упоминала.
– Да, все правильно, она там работает, а сегодня воскресенье, и у нее выходной. И как ты полагаешь, кто провожал ее после обедни?
Коннор закинул руки за голову и устало потянулся.
– Ты, конечно, кто же еще. И что же ты такого натворил, что теперь беспокоишься?
– Ничего такого, что ты мог бы предположить своей дурной башкой. Мисс Тиммс выше твоих грязных подозрений.
– И твоих тоже, полагаю. Так, значит, ты обращаешься к ней: мисс Тиммс, да?
Джек ухмыльнулся.
– Обращался, утром. Днем она уже стала для меня просто Сидони. Сидони, – произнес он с придыханием и повалился на кровать. – Знаешь, отчего она прихрамывает?
– А она прихрамывает? Не обратил внимания.
– Как же ты не заметил? Да, она хромает, но не так ужасно, как ей кажется. Это папаша постарался, покалечил ее в детстве, когда бил. Викарий забрал ее от него и устроил в доме лорда Мортона, тогда он звался Д'Обрэ. Так что теперь она вольная и храбрая, как разбойница.
– Вижу, она тебе по душе.
– О, Кон, еще как. Она умница, у нее доброе сердце, и мне нравится, как она смотрит на меня из-под своих длинных черных ресниц, улыбаясь, словно идет рядом с настоящим джентльменом. А с каким достоинством держится!
– Кто-нибудь еще ухаживает за ней?
– Гм! – нахмурился Джек, – Ухаживает. Парень по имени Уильям Холиок. Линтонский управляющий. – Он сел на кровать и с ожесточением потер костлявые колени. – Но он стар, ему лет сорок, а ей нет двадцати. Я не принимаю его в расчет.
– А она принимает?
Джек простодушно посмотрел на Коннора.
– Она очень хорошо относится к нему, понимаешь, поскольку он добр к ней. Я думаю, для нее это скорее дружба и признательность. А для него…
– Он ее любит. Джек пожал плечами.
– Не могу сказать наверняка, не знаю. Я его не видел и не имею такого намерения. Я его, – с нажимом повторил он, – не принимаю в расчет. – Он медленно поднялся, как бы в шутку преувеличенно тяжело вздохнув, но Коннор знал, что так он маскирует действительно плохое самочувствие. – Что ты там кропаешь? Очередное письмо Радамантскому обществу?
– Да вот, доклад закончил.
– Не может быть! Так скоро? – Он насмешливо взглянул на Коннора, и тот отвернулся к столу. – Значит, в самом деле закончил? А не слишком ли ты поторопился, Кон?
– Поторопился?
– Да, по той причине, что она дала тебе отставку. – Коннор сердито посмотрел на него, и Джек шутливо поднял руки вверх. – Нет-нет, я не хочу сказать, что ты мало поработал под землей, мало фактов собрал, или что сомневаюсь в твоих способностях, – она и ее рудник у меня в печенках сидят. Я хочу сказать…
– Знаю я, что ты хочешь сказать. Ответ будет – нет. Я работал добросовестно.
– Ну, конечно, ты такими вещами не занимаешься. Это я способен на такое, но ты – никогда. Извини.
Коннор потер лицо и устало пробормотал:
– Ладно, Джек. Забудь об этом.
Но позже, когда Джек улегся спать, он перечитал доклад и добавил постскриптум. Владелица рудника, написал он, в ближайшем будущем намерена установить новые вентиляторы, и если это произойдет, его выводы относительно высокой температуры и качества воздуха в штольнях следует считать в значительной степени устаревшими. Оплата труда низкая – но не в сравнении с соседними рудниками. Вынужденных остановок работ за последнее время отмечено не было. И хотя закон допускает брать мальчиков на подземные работы с десяти лет, на руднике «Калиновый» еще ни одному подростку не разрешалось спускаться в забой, пока ему не исполнилось четырнадцать лет, и то в качестве помощника на более легких работах.
Он долго сидел, слушая шипение масляной лампы, приглушенный храп Джека за тонкой стеной. Часы на фасаде церкви пробили одиннадцать – удары громко и отчетливо прозвучали в ночной тишине. Когда замерло эхо последнего удара, он принял решение.
«Настоящий доклад является предварительным, – приписал он в конце и подчеркнул фразу. – Для подготовки более точного, полного и абсолютно беспристрастного отчета подателю сего требуется больше времени. Для составления законопроекта о рудниках, который мистер Шейверс планирует подать в конце месяца, надеюсь, вполне достаточно предыдущих двух отчетов о рудниках в Корнуолле. В любом случае настоящее обследование рудника „Калиновый“ не должно считаться исчерпывающим, пока не будет выслан дополнительный доклад, на что понадобится, – он задумался, постукивая ручкой по губам, – приблизительно две недели».
* * *
На следующее утро прежде, чем спуститься в забой, Коннор поискал глазами Софи, но ее нигде не было видно. Иногда с утра ее можно было найти во дворе переговаривающейся с «рудничными девушками» или за проверкой промытой руды, которую добыли накануне. Но не сегодня.
В обеденный перерыв он поднялся на поверхность под тем предлогом, что нужно сменить рубаху, порванную о сучковатое бревно крепи. Он и сам не мог сказать, почему страшился увидеть ее; возможно, чтобы показать, что она ничуть его не волнует… хотя он очень переживал из-за ее «предательства», ее внезапного охлаждения. Но он не смог найти ее, а когда поинтересовался в кузнице, пришла ли она сегодня на рудник, ему ответили, что не знают.
Под землей тоже никто ничего не знал. Когда кончилась смена, Коннор долго слонялся по рудничному двору, болтал с людьми из новой смены, то и дело поглядывая на дверь конторы. Он уже было собрался уходить, не видя больше причин оставаться во дворе, как дверь отворилась. Вышел горный мастер, и Коннор, пройдя мимо него деловой походкой, как бы между прочим спросил:
– Мистер Эндрюсон! Я не видел сегодня мисс Дин. А мы с Трэнтером Фоксом хотели бы поговорить с ней о нашей зарплате, – выдумывал он на ходу. – Мы спросили Дженкса, и он сказал, что только она…
– Ее сегодня не будет. Она дома, заболела.
– Заболела?
– Ну, не заболела, скорее ушиблась. Попала вчера в неприятную историю. Доктор говорит, что не знает, когда она вернется на работу. – Эндрюсон направился дальше. – Если есть вопросы по поводу оплаты, поговори с Диконом Пинни, он…
Коннор преградил Эндрюсону путь.
– Она сильно пострадала? Что все-таки случилось?
Мастер с любопытством посмотрел на него.
– Упала с коляски, когда поехала куда-то после обедни. Я слышал, она не может ходить. Разыщи мистера Пинни, он все разъяснит, если чего не ясно насчет зарплаты. – Эндрюсон снова сунул в рот трубку, кивнул Коннору и пошел по своим делам.
Стоун-хауз находился примерно в миле от рудника, к северу от Уикерли по тэвистокской дороге. Однажды Коннор уже проходил мимо заросшего травой поворота к особняку, когда направлялся в Тэвисток, но не отважился войти в старинную арку ворот, сложенную из кусков гранита, в которой давно не было самих ворот. Сейчас он быстро прошел к дому, удивляясь тому, как заросли травой обочины и сама усыпанная гравием подъездная дорожка, которая почти упиралась в дом и лишь в непосредственной близости от него круто сворачивала направо и скрывалась за домом среди густых ив. Ближний, восточный, торец дома был утыкан множеством печных труб. и до самой крыши зарос плющом. Затем дорожка сворачивала еще раз, и взору открывался более скромный фасад, выдававший изначальное предназначение дома служить обиталищем сельского помещика. Для Коннора это было неожиданностью.
Тонкие плитки шифера, покрывавшие остроконечную крышу, были стары и осыпались по краям, словно их обгрызло какое-то чудовище. Входом служило небольшое крылечко, имевшее гостеприимный вид, хотя оно было несравнимо скромнее величественных парадных дверей с противоположной стороны. Розы карабкались под самую крышу дома, сложенного из дартмурского камня, который от времени и непогоды из белого стал медово-желтым. Изящные строгие окна составляли странный контраст облику дома, непритязательного, массивного, с тяжелыми карнизами. Коннор полагал, что ее жилище будет современнее, может, что-нибудь вроде особняка ее дяди на Главной улице Уикерли, выстроенного в тюдоровском стиле. А этот старый дом… единственное слово, которое ему подходило, – уютный… не вполне вязался со сложившимся у него образом Софи Дин, владелицы рудника, деловой женщины и отъявленной модницы.
Парадная дверь была распахнута настежь. Он постучал и, когда никто не появился, постучал еще раз, громче. В другом конце узкого холла виднелись стертые за долгие годы ступени деревянной лестницы, которая, плавно сужаясь, вела на второй этаж. Он сделал несколько несмелых шагов по холлу. Справа находилась большая гостиная для приемов, слева – поменьше и поскромнее, но гораздо уютнее, которой, как было очевидно, пользовались постоянно; в глаза бросились почерневшие камни камина, старая удобная мебель, потертый ковер на полу. Полутемный коридор слева от лестницы вел в глубь дома; в нем виднелись светлые прямоугольники выходящих в него дверей. «Есть кто-нибудь дома?» – крикнул он, но ответа не получил. Однако откуда-то доносился запах готовящейся еды, который мешался с ароматом роз от букета на столике в холле.
Он вышел на крыльцо. Дорожка из потрескавшихся плит вела сквозь темный туннель, образованный разросшимися кустами, во двор позади дома. Он пошел по ней и оказался на полукруглой каменной террасе перед застекленным солярием. Со смущенным видом он заслонил ладонью глаза от солнца и всмотрелся сквозь стекла внутрь солярия. Пусто.
Здесь аромат роз ощущался сильнее. Он повернул в сторону сада – и тут, в тридцати футах от себя, увидел Софи. Она дремала на низком плетеном диванчике за высокими кустами боярышника, окаймлявшими старый яблоневый сад.
Две последние ступеньки с террасы скрипнули под его тяжелыми башмаками; еще громче зашуршал белый гравий дорожки, что вела к тому месту, где лежала Софи в лабиринте решетчатых шпалер и подпорок, увитых вездесущими розами. Смущенный, он остановился в шести футах от нее, спиной чувствуя дом и внимательные окна. Софи безмятежно спала, положив поврежденную ногу на свернутый плед. Юбка прикрывала больную ногу лишь до колена. Чулка на ней не было. Другая нога была без туфельки, только в тонком белом чулке. Он всю жизнь мог бы смотреть на эти длинные стройные ноги, изящные лодыжки и те ошеломительные четыре обнаженных дюйма от оборок на подоле юбки до повязки на лодыжке. Однако она вряд ли серьезно пострадала; одета она была как обычно, и на земле рядом с диванчиком лежало множество предметов, говоривших о том, как она проводит время, – газеты, корзинка для шитья, крошки хлеба и кусок недоеденного сыра на тарелке. Тут же стоял сложенный зонтик от солнца, прислоненный к диванчику; на груди Софи лежала раскрытая книга. Безвольные пальцы чудом удерживали за резинку соломенную шляпку без полей. Он подошел ближе.
Голубоватые веки казались невыносимо тонкими и беззащитными; они вздрогнули, словно Софи что-то снилось. Губы были чуть приоткрыты; он смотрел, как трепещут ее ноздри, как тихо и спокойно вздымается грудь. Она казалась бледнее, чем обычно, и более хрупкой. Волосы она собрала на макушке в небрежный узел, от которого почти ничего не осталось: кудри рассыпались по ее плечам, приобретя золотой цвет в лучах предвечернего солнца. Кон не мог заставить себя оторваться от этой дивной, тайком подсмотренной картины. Он шагнул еще ближе, и камешки громко хрустнули под ногой. Софи открыла глаза.
И улыбнулась. Устойчивый мир пошатнулся и накренился. Но синий взгляд Софи, спокойный, затуманенный дремотой и невыносимо прекрасный, вернул миру равновесие и притянул, захватил в плен Контора.
– Я смотрел, как вы спали, – заговорил он почти шепотом; она не двигалась, но взглядом и всем телом словно тянулась к нему. – Я не хотел будить вас, потому что тогда не мог бы любоваться вами. Вы… прекрасны, – с восхищением сказал он и смущенно улыбнулся, словно извиняясь за бессилие выразить словами свои чувства. – Мне хотелось к вам прикоснуться. Если б я был уверен, что мы одни, то поцеловал бы вас. Можно?
Она по-прежнему лежала не шевелясь. Невидимая сила, заставлявшая их не отрываясь смотреть друг на друга, загипнотизировала и ее. Наконец она прошептала:
– Я боюсь вас.
Он смутился. Они были в одинаковом положении, потому что он тоже боялся ее. Но она оказалась смелее и смогла признаться в этом, а он нет.
Он шагнул к диванчику и опустился коленями на траву.
– Вы сильно ушиблись, – мягко сказал он, – я так переживаю за вас.
Она покачала головой и коснулась пальцами своего лица. Он увидел синяк на щеке возле уха, а под сдвинувшимся рукавом – повязку почти до локтя.
– Пустяки, – ответила она хрипловатым от сна голосом. – Небольшая неприятность, только и всего. Поверьте, ничего серьезного. – Она, должно быть, почувствовала, как он встревожен.
– Боже мой, Софи! – вздохнул он. – Эндрюсон сказал, вы упали с коляски.
Она села, прижимая к груди книгу. Он забрал ее, чувствуя тепло страниц, нагретых ее телом.
– Нет, правда пустяки, – повторила она. – Я замечталась и проехала поворот, пришлось останавливаться и возвращаться. И возвращалась-то шагом. А тут громадный камень – не камень, настоящий утес. Не знаю, как я его не заметила. Я задела его одним колесом и вылетела из коляски, как мячик. – Она улыбнулась, но чуть страдальчески, и у него холодок пробежал по коже. – Хорошо еще вожжи выпустила, иначе поранила бы удилами Валентина.
Каким-то образом ему удалось сдержать острое желание обнять ее. Но его так и тянуло прикоснуться К ней, успокоить ее, успокоиться самому.
– Я упала в кювет и сначала подумала, что сломала лодыжку. Умница Вал вернулся, но я не могла забраться в коляску, поэтому пришлось выпрячь его, прыгая на одной ноге, – можете представить себе картину? – и с горем пополам влезть на него, встав на тот самый камень, на который налетела.
– Где это произошло?
– В том месте, где дорога кончается и превращается в каменный карьер, – ответила она с юмором.
– По пути в Эббекоом?
– Ну да, конечно, – удивилась она его вопросу. – Вы ведь ждали меня, не так ли?
Он кивнул, низко опустив голову и глядя на свои руки, боясь, что она поймет по его лицу все те горькие, несправедливые мысли, что лезли ему в голову, пока он дожидался ее.
– Хорошо, что, по крайней мере, дождя не было, – весело засмеялась она. – Ну, остальное не очень интересно. Я добралась до доктора Гесселиуса, он перевязал мне ногу и отвез домой в своей коляске.
– Что он сказал о лодыжке?
– Что перелома, по всей видимости, нет, только растяжение.
– По всей видимости?
Она беспечно махнула рукой.
– Может, небольшая трещина, «шириной с волосок», как он сказал, но он не уверен. Но, конечно, он большой перестраховщик; стоит человеку чихнуть, и он уже укладывает его в постель.
Коннор скептически взглянул на нее; ему была хорошо знакома эта манера рассуждать о серьезных вещах как о пустяках. Джек был на это большой мастер.
– Он говорит, мне нельзя будет ходить неделю, может, даже две. Это абсурд. Я попросила дядю найти мне костыли и, возможно, вернусь на работу дня через два.
Коннор промолчал; неуместно было сейчас спорить с нею. Или внушать, что нельзя быть такой легкомысленной.
– А как же это? – спросил он, легко касаясь повязки на руке. – И это? – Его пальцы едва дотронулись до припухшего синяка на ее щеке.
Софи на секунду прикрыла глаза.
– Это досадная мелочь, – прошептала она. – Меня беспокоит только лодыжка и то лишь, когда я шевелю ногой. Доктор Гесселиус дал лекарство, от которого никакого проку, только в сон вгоняет. Я перестала его принимать.
– Так вы еще и непослушный пациент.
– Вовсе нет. Я лучше знаю, как себя чувствую.
Коннор не мог сдержать улыбки – она вела себя и говорила прямо как Джек. Софи тоже улыбнулась, и на какое-то время он снова растерялся, не зная, что сказать.
Неожиданно лицо ее приняло озабоченное выражение.
– Меня должен навестить мистер Дженкс. Только сейчас вспомнила. Я просила его, прийти к пяти часам.
Чары встречи рассеялись. Коннор молча поднялся. Консчно, Дженкс не должен застать его здесь. Только сейчас он осознал, как выглядит – в грубой шахтерской робе, с грязными руками, грязными волосами, тяжелые башмаки в присохших комьях глины.
– Тогда я прощаюсь. Рад, что вы идете на поправку. Если могу чем-нибудь помочь… – Он неуверенно улыбнулся. – Это маловероятно, не так ли?
– Да, пожалуй. – Она, морщась от боли, села прямо и протянула ему руку. – Приходите навестить меня завтра. Если вам удобно. Я буду здесь же. – Ее чудесная манящая улыбка могла бы затмить сияние солнца. – Придете?
– Обязательно приду.
